This is my Carnaval

      Он приходит в себя в больничной палате. Голова болит, режет глаза, во всех конечностях какая-то неясная громоздкая тяжесть. Имя приходит на ум первым, срывается с языка естественнее дыхания, вынырнув откуда-то из глубин памяти, похороненными под плотным туманным маревом: Гути. Хосе Мария Гутьеррес. Следом возвращаются и воспоминания о том, как он очутился на больничной койке — ведь знал же, что лучше вызвать такси и наплевать на всё, а не ехать ночью самому. Но на этом будто… всё.       Он помнит точно каждую мелочь из своего детства и юношества, помнит свою семью, школьных друзей, дворовый футбол, семейные вечера и прогулки с родителями по Плаза-де-Ориент, но больше ничего. Ни того, кем он работает, ни того, кем является, не помнит нынешних друзей и коллег, не помнит даже того, где живёт сейчас. Его жизнь до совершеннолетия лежит перед ним, как на ладони, но дальше, глубже в его сознании только чистый белый лист памяти.       Его лечащий врач говорит — временная амнезия. Его лечащий врач говорит — сильный удар головой и тяжёлое эмоциональное потрясение. А ещё настоятельно просит его не пытаться искать про себя информацию самостоятельно и позволить памяти восстановиться естественным образом, а потом оставляет его одного в палате с белыми стенами.       Белый раздражает. Маячит перед глазами накрахмаленной идеальностью, бесит чрезмерной правильностью, Гути знает, что эти строгость и конформизм не для него, это его жизнь чужда однообразию белого, но вместе с тем не представляется без него. Противоречие раздирает изнутри. Мысли шевелятся в черепной коробке, пачкают мозги, но не добавляют и толики определённости.       Белый свет энергосберегающих ламп. Белые простыни. Белый домашний халат на вешалке в приоткрытом шкафу. Белые тапочки у кровати. Белые жалюзи, колыхающиеся от ветра из открытого окна. Белый солнечный свет за матовым стеклом. Белые стены с серыми бортиками. Белый шум вместо жизни у него в голове.       Бесит.       Воспоминания упрямо отказываются возвращаться, сколько он ни пытается думать усерднее, откопать запрятанные где-то глубоко внутри части собственной истории, и всё, что он получает к вечеру — ужасную головную боль, бьющуюся глухими ударами тупых молотов где-то в затылке и висках. Он щурится в белый потолок, пытаясь сомкнуть глаза достаточно, чтобы избавить себя от опостылевшего однообразия бесцветности, но отчего-то боясь погрузиться во тьму и потерять эту связующую нить. Только связующую с чем?       Первые посетители приходят утром, называются Икером и Серхио, садятся друг рядом с другом на край его постели, и Икер (кажется, всё же он) берёт осторожно его исцарапанную руку в грязных пятнах синяков, спрашивает глубоким проникновенным голосом, как он себя чувствует, и смотрит прямо глаза в глаза, выворачивая душу наизнанку, не позволяя солгать. Они оба волнуются, переживают, хотят помочь ему, но Хосе не может даже понять, чем они могли бы.       Он не помнит их.       Мысли крутятся в голове, роятся шмелиным разъярённым роем, головная боль вновь нарастает, но он упрямо смотрит на них, просит давать наводки, рассказывать о чём-то намёками, чтобы заставить своё глупое подсознание вспомнить. Но разум цепляет только одно — Икер Касильяс и Серхио Рамос. Ничего больше, только имена. Футболка Икера под жакетом — белая. Белые бриллиантовые серьги в ушах Серхио. Глаза Икера и Серхио — тёплые, карие. Но отражения в них какие-то белые.       Слишком много всего.       Гути улыбается им, поддерживает непринуждённую беседу ещё несколько часов, разыгрывая с Серхио — Чехо, поправляет Рамос — увлекательную игру с розыском его отсутствующих воспоминаний, не замечая, как в моменты отвлечённости и расслабленности в его словах мелькают привычные слова и фразы, моменты прошлого, которых нет в его дырявой голове. Они уходят, и Икер напоследок целует его в щеку, шепнув перед этим рисково, что вся команда обязательно зайдёт к нему.       Гути рассеяно смотрит ему вслед, последняя фраза царапает прочную кость изнутри, скребётся в тесноте между мозгом и крышкой черепа, давит и давит, разрывая сознание вспышками боли. Боль — белый шум, подавляющий разум. Слово «команда» за ним по буквам белая, в целости — белая. Сизые прозрачные силуэты, таявшие каплями сливочного пломбира от брошенных взглядов, так что ни фигур, ни лиц не разглядеть. Но это всё в его голове — белое.       Люди, как и обещал Икер, ходят к нему весь день, называют свои имена, фамилии, пытаются воззвать к его воспоминаниям, но больше ни одно сказанное слово, ни одна оброненная случайно история не цепляет крючков памяти в его сознании, не вызывает в нём такой боли, но и память не пробуждает. Безопасные слова, безопасные посещения. Гути благодарен им всем за небезразличие, за проявленное внимание, за их поддержку, и он говорит им это искренне, провожая из своей палаты. Но он так хочет хоть что-нибудь вспомнить.       Он возвращается мысленно к каждому визиту сегодня, исследует с маниакальной тщательностью каждого своего посетителя, каждое увиденное сегодня лицо, но не помнит никого. Белое пустое марево и россыпь незнакомых имён. Кто эти люди? Кем они приходятся ему?       Слово «команда» на вкус странное, отдаёт чем-то родным и знакомым, чем-то горьким, как юношеское запальчивое разочарование, чем-то кислым, как детская проходящая злость, чем-то отчаянно-сладким, как самая желанная сбывшаяся мечта. Он видит объятья, бег, падение на колени, прыжки, удары, аплодисменты, снова объятья. Видит людей, которых не может узнать, и ситуации, которые не может вспомнить. И одно единственное слово в центре всего хаоса образов. И оно всё ещё парадоксально, нелогично, нехарактерно — белое…       Последний посетитель приходит, когда Хосе почти спит, полусидя на своей жёсткой больничной койке. Человек берёт его за запястье нежно, поглаживает пальцами костяшки. У него угловатое вытянутое лицо, ярковыраженные скулы и длинный острый нос, карие глаза, такие же тёплые, как у Икера и Серхио, но скрывающие куда больше твёрдости, и чёрные вьющиеся волосы, немного жёсткие на вид, которые Гути тут же хочется растрепать, что он и делает, не успев задуматься и на мгновение. Просто тянет руку и вплетает пальцы в длинные пряди, пропуская их от корней до кончиков, будто делал это уже тысячи раз.       Человек улыбается ему, кажется, горько, и говорит с ним тихо, отчаянно: — Мне сказали, что ты никого не помнишь, — Гути кивает, — я Рауль, — Гути вскидывает бровь, — а. Рауль Гонсалес Бланко.       Это имя в голове — белое, только белое, оно вспыхивает посреди пустоты из пепла яркой слепящей сверхновой, заливает светом — белым, конечно же, — то, что он не мог разглядеть раньше, слепит слишком ярким сиянием, вызывая острую грубую боль. Его имя в пустоте — сливочно-белой, как его фамилия, — золотое, первый цвет, увиденный им, и Хосе задыхается, теряется в собственной голове.       Он видит всё — чувственность, страсть, жадность, размеренность, агрессию, боль, обиду, желание, нежность, отчаяние, поцелуи, прикосновения, объятья, сцепленные руки, дорогое серебро в ладонях, серебро завоёванное, полученное, заслуженное… Люди вокруг них и они сами в его голове — белые, как цвет всей его жизни, как цвет его сердца — белые. И Хосе, обхватив лицо растерянного Рауля ладонями, быстро тянется к нему, накрывая мягкие губы своими, целуя человека, которого будто не чаял увидеть вновь.       Когда Рауль обнимает его в ответ, согревая талию и шею горячими руками, когда целует с не меньшей обречённостью в ответ, когда Хосе, закрывая глаза, мелко целуя раз за разом своего человека, своего капитана, под его веками ему видится только белый...