Искусство обнажения

Мне душно. Так душно, будто шкала термометра резко поднимается на дюжину градусов вверх. Бездонная ночь вдруг успокаивает свои связки и замолкает, вслушиваясь в горячие толчки моего сердца, а вдоль поясницы выступает обжигающая испарина. Я задерживаю дыхание. Часто моргаю. Чувствую, как дёргается нижняя губа, и только после этого замечаю, что Пак втискивает свою ногу меж моих оголённых бёдер, отчего шершавая ткань джинсов начинает неприятно елозить по взмокшей коже. У Чимина тёмный приоткрытый рот и маленькая насмешливая ямочка на щеке, но в его взгляде нет ни намёка на озорство: он прожигает меня до костей, тянет за рёбра, а потом падает ниже — прямо в паутину из сплетения нервов. Но я не нахожу в себе сил сдвинуться с места. Просто не могу. — Ложь, — и абсолютно не узнаю собственный голос. Ещё недавно, на парковке, я сама задала ему этот вопрос. Я была уверена, что Пак на дух меня не переносит, — это читалось в каждом его движении, в каждом взгляде и каждом слове. Он хмурился, стоило мне подойти ближе. Желваки угрожающе ходили под кожей на его скулах; мои же эмоции превращались в горсть рифлёных камешков и противно перекатывались в животе, прежде чем подскочить и встать поперёк горла. Но теперь, когда спрашивает он, мне хочется рискнуть. Ответить провокацией на провокацию. Заставить его хрипло рассмеяться, заломить бровь и порывисто отстраниться, потому что ты хоть понимаешь, дура, что ты несёшь? Не понимаю. Заталкиваю поглубже необъяснимое желание оказаться правой, будто какое-то постыдное несовершенство. Но с замиранием сердца слежу за изменениями в его мимике — буквально вгрызаюсь взором в каждую разглаживающуюся чёрточку на его лице, плавно поднимающийся уголок рта и лучик света, играющий на поверхности его зрачков. Конечно же, Пак не врёт. Щелчок осознания — и вот уже перспектива осушить остатки соджу больше не кажется мне пугающей. Наоборот, в горле вдруг простирается песчаная пустыня, а уголки глаз словно бы начинать щипать что-то жгучее и сухое. К чёрту. Я подаюсь назад, подхватываю бутылку и прижимаю её к груди. — Ясно, — произношу я, признавая свою капитуляцию. — Можешь не пояснять. Я в курсе, что не попала. И, немного отклонившись назад, припадаю ртом к узкому горлышку, едва не задевая стеклянным донцем чужой подбородок. Но не успеваю я сделать и пары жадных глотков, как Чимин хватается за бутылку и грубо вырывает её из моих рук. Липкие капельки соджу проливаются на открытый участок груди, волосы струятся по моей спине, вены на шее натягиваются, а затылок по-прежнему ноет от жара. Я мелко вздрагиваю и распахиваю глаза. — Какого... — Ты выиграла. Короткое замыкание. Древесный аромат его одеколона, ударяющий в нос, — такой сильный, что острый запах моря высыхает и растворяется, как предрассветная дымка. — Что? — почти беззвучно. Тысяча мыслей, крутящихся в сознании бешеным волчком, и одновременно с этим — ни одной. — Не делай вид, что не услышала. Толстовка Пака развевается на ветру, в темноте поблёскивает металлическая пряжка ремня, но мой взгляд прикован исключительно к изгибу его прыгающего кадыка. Потому что мужчина делает то, чего я ожидаю меньше всего: он запрокидывает голову, мажет губами по тому самому месту, где уже красуются следы от моей помады, а затем молниеносно приканчивает соджу. Не раздумывая. Так, будто бы это вода. Разом перечёркивая все непоколебимые постулаты, которых он придерживался прежде. Внутри черепной коробки волнами расходится шум. Чимин выпрямляется, отбрасывая опустошённую ёмкость куда-то в темноту салона, но не отходит — всё так же стоит, вжимаясь коленом в заднюю часть кузова. Всё так же касается меня — всего лишь через толстую штанину, но если прислушаться к ощущениям — намного ближе. Кажется, я рехнулась. Точно рехнулась, раз задерживаю на нём взгляд дольше трёх секунд. Мой лихорадочный взор мечется где-то в районе его гортани — ни миллиметром выше. Я знаю, я чувствую, как он останавливается глазами на кромке моих подрагивающих ресниц. Практически вынуждает посмотреть на него в ответ, и я сдаюсь — дёргаю подбородком, ощущая, как в лёгких лопается кислород; натужно сглатываю. — Если в дороге мы наткнёмся на патруль, у тебя отберут права. — Надо же, — от его тёплого выдоха кончик языка начинает покалывать. — Неужели мои права — это единственное, что тебя сейчас волнует? — Не единственное. Боже, Со Йерим, и это всё? Откуда в твоём голосе столько растерянности? Жалкое блеяние — не больше. Пак Чимин только что пошёл наперекор своей позиции. Он пригубил, будучи за рулём. Он пригубил при тебе и — только бы это оказалось неправдой! — для тебя. Разве нельзя было придумать что-нибудь получше? Например: хватит необдуманных поступков, Пак, нам нужно возвращаться домой. Или: отодвинься чуть подальше, Пак, разве не видишь — у меня развивается гипоксия. — Расскажи, — мимолётная улыбка на пухлых губах. Искренняя или нет — нет никакой разницы, пока Чимин продолжает издеваться, пользуясь моей затуманившейся головой. В отличие от него, я не стремлюсь к выигрышу. Мне не доставляет удовольствия подёргивать его за нервы — не теперь, когда вместе с разгорающимся взглядом во мне начинает ворочаться что-то ещё. Горячее, будто парное молоко. Обволакивающее. Не ведающее меры. Почти как хмель, только хуже. Разрушительнее. — Сделай два шага назад — тогда расскажу. — А если не сделаю? Чуткий слух улавливает сбившееся дыхание, и только спустя пару мгновений я осознаю, что оно — моё. Застревает где-то в груди. Бьётся, как запертая в клетке на замок птица. Изнемогает от желания выбраться наружу, точно как и я — прочь из тесного кольца его рук. Настолько далеко, насколько это только возможно. К морю. К ослепляющим огням ночного Сеула. К своей холодной постели. Куда угодно, лишь бы не быть здесь — едва не утыкаясь носом в ворот его водолазки, до жути, до предела пропитанной им; лишь бы не быть так обличительно близко. Когда Чимин вдруг подцепляет прядку моих волос пальцами — до дрожи, до протяжного свиста сквозь сомкнутые зубы — и аккуратно заправляет её за ухо. Решение приходит незамедлительно. Я вдавливаю ладошки в твёрдую грудь и подаюсь вперёд, намереваясь оттолкнуть мужчину хотя бы на несколько сантиметров, — ровно столько мне понадобится, чтобы коснуться подошвами каменной глыбы под ногами, с трудом отыскать равновесие и предостерегающе сверкнуть глазами. Ровно столько, ни дюймом больше, чтобы отпрянуть, как от огня, потому что расстояние между нами пересекает критическую черту минимального. Того самого — отпечатывающегося на обратной стороне век ярко-красным. Почти кричащего. Почти говорящего: уберись сейчас же, иначе упадёшь. Разобьёшься — не соберёшь по кускам. — Отойди, — в бессильном смятении. — Уже поздно. Пора возвращаться в город. Но Чимин не двигается с места. Даже когда я наваливаюсь на него всем телом, неловко скатываясь по хромированной панели багажника и пытаясь выпрямить колени, а подол платья задирается непозволительно высоко; мужчина замирает, как вкопанный, и намеренно не позволяет мне выбраться. Я вспыхиваю, словно зажжённая спичка. Дышать Пак Чимином становится невозможно. — Хватит так себя вести, ты... — Знаешь, в чём твоя проблема? Я дёргаюсь, когда его раскалённый шёпот лижет мой висок. Прикусываю губу, бездумно пялясь куда-то в выемку на его шее, — от неё тянет чем-то терпким и пряным, таким крышесносным, что хочется тотчас провалиться сквозь землю. Желательно — на глубину нескольких столичных кварталов. Чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать. Чтобы как в бункере — вообще ничего. Чтобы как раньше. — У меня нет проблем, — получается намного твёрже, чем звучит в голове. — Ни одной. Только вот мои ладони по-прежнему лежат на его груди, а взгляд летит вниз и теряется где-то у носков наших туфель. И это — та самая грёбаная проблема, которая стучит по моему мозжечку, грозясь раздавить его всмятку. Я лгу — лгу беспощадно, и он прекрасно об этом осведомлён. Поэтому, когда тёплые пальцы цепляются за мой подбородок, поднимая разрумянившееся лицо вверх, я машинально поворачиваю голову в сторону. Волосы хлещут по впалым щекам и прилипают к взмокшему лбу, а грудь вздымается так часто, что ещё чуть-чуть — и заболят рёбра. — Твоя проблема, Йерим, — он наклоняется ещё ближе, к самой ушной раковине, и моё сердце начинает предательски стучать в горле, — в том, что ты намеренно абстрагируешься от реальности вместо того, чтобы принять правду такой, какая она есть. — Я не понимаю, о чём ты... Тяжёлая рука обвивает мою талию, ползёт вверх по спине — до лопаток; вплетается в волосы, едва ощутимо тянет локоны вниз, и я машинально вскидываюсь, налетая на чужой выразительный взгляд. Чимин прошивает меня им, словно беспорядочной пулемётной очередью, и я могу поклясться, что ощущаю, как на радужках разрастаются дырки. — Чтобы действительно ненавидеть кого-то, недостаточно просто этого хотеть, — так хрипло и низко, что моё собственное горло начинает непреодолимо саднить. — Точно как и недостаточно хотеть кого-то любить, чтобы чувствовать любовь по-настоящему. Глубокий вдох. Успокойся, Йерим. Пожалуйста, успокойся. И кровь эту, бушующую в венах, — заставь её циркулировать медленнее, иначе она хлынет в мозг вскипевшим потоком. Он выводит тебя. Пытается прощупать грани. Специально давит на больное, ковыряет корку со свежей царапины и пролезает глубже — достаёт до самого сокровенного, чтобы задеть воспалившиеся места и спровоцировать тебя на взрыв. — Отпусти меня, — несмело. Едва не срываясь на беспомощный возглас — короткий и пронзительный. Призывающий к тому, чтобы сохранять дистанцию. Самообладание. Трезвость. Он не сделает этого. Пак ни за что не... Рывок. — Чим... — но окончание фразы тонет в глухом ударе сердца о грудную клетку. Моего сердца — об его грудную клетку, пышущую жаром даже сквозь ткань. Я поражённо замираю, чувствуя, как по телу прокатывается разряд. Не успеваю остановить его — Чимин подаётся вперёд слишком быстро. Земля уплывает из-под ног, колени подкашиваются, а руки отчаянно обхватывают напряжённые плечи. Ведь Пак Чимин целует — припадает к дрожащим губам, сминая их мокро и пылко, до покачнувшейся картины окружающего мира перед глазами и несдержанного выдоха прямо ему в рот. Его ладони смыкаются на моей талии и привлекают к себе так властно и настойчиво, что стопы проваливаются в огрубевшую каменную породу, как в пух. Мужчина не даёт мне опомниться — толкается языком внутрь, вскидывая руку к моей шее, и проводит большим пальцем по точёной скуле — просит пойти навстречу, поддаться, проиграть. Моя реальность сужается до размера трепещущего жгута, стягивающего тазобедренные косточки до хруста и ломоты; до белёсых пятен, покрывающих сознание дырявой плёнкой. Морская прохлада больше не остужает, контраст температур не приводит меня в чувство, потому что прикосновения Пак Чимина чувствуются намного острее. Они, бессловесные, грохочут громче возгласов первобытной стихии и стирают рассудок в пыль. Снова. Как в прошлый раз — заглушают всяческий протест, подрезая ему связки, когда влажный язык мажет по нёбу и сплетается с моим, вялым и тяжёлым. Мужчина по-прежнему удерживает моё лицо в своих ладонях, не позволяя отстраниться, и я едва успеваю насыщать лёгкие кислородом — его становится до одурения мало. Твёрдая поверхность багажного отсека врезается в бёдра, мышцы ноют под напором давления, а рёбра — от дефицита воздуха и пухнущего в груди запоздалого осознания: ты плавишься из-за Пак Чимина. Ты, зарекавшаяся приближаться к нему теснее, чем предписывают границы дозволенного — твои и его, — едва не падаешь навзничь, потому что он прикусывает твою нижнюю губу и вновь вбирает её в свой рот, заставляя воспалённую кожу поблёскивать от слюны. Ты, состоящая с другим человеком в отношениях — наполовину сломленных, но всё ещё имеющих место быть, позволяешь его рукам скользить по телу, комкать одежду и запутываться в волосах, хотя должна — обязана! — коротать ночь на мягких гостиничных простынях. Слепо и глухо. Всепрощающе. Ты ведь привыкла именно так, верно? Почему же сейчас не можешь найти в себе мужество, чтобы отпрянуть от края? Пока он не пересёк последнюю черту, а ты — глупая и обезумевшая — не последовала за ним. Пока не стало слишком поздно для вас обоих. Яркая вспышка прошивает мозг, и я резко опускаю голову вниз, горбясь и моментально превращаясь в маленький трясущийся комок нервов. Обнимаю себя за плечи, словно пытаясь отгородиться, и упираюсь лбом в грудь Чимина — это всё, на что мне хватает силы воли и свободного пространства. — Прекрати! — так жалобно и звонко, что режет барабанные перепонки. — Что, — его голос хриплый, а дыхание едва ли не более сбитое, чем моё; тёплые пальцы цепляют подвеску чуть ниже ключичной выемки и медленно оглаживают гранёные края сапфирового кулона, — неужели снова заявишь, что я тебе противен? Он помнит. По-прежнему помнит, как я сказала это, — там, в стенах своей съёмной комнатушки, где ему не посчастливилось заночевать однажды. С того момента прошло всего ничего, но у меня создаётся впечатление, что пролетела целая вечность длиной в тысячу падений и ещё столько же провальных попыток взмахнуть крыльями. — Да, — превозмогая волнение, произношу я. — Ты мне противен, — и сердце дрожит на последнем слоге, будто вознамерившись доказать обратное. Чимин усмехается — как-то мрачно и едко. Его рука обхватывает мой локоть сквозь тонкий шерстяной материал рукава, но совсем не так, как прежде, — без неуклонного стремления прикоснуться к каждому скрытому участку моей кожи; слабо и практически невесомо. Я уже было начинаю полниться надеждой на его пробудившееся здравомыслие, но мужчина нагибается и, проведя кончиком носа вдоль линии моей челюсти, припадает губами к углублению тяжело колышущейся сонной артерии. Целует прямо в узелок непослушного пульса. Затем отводит голову чуть правее — к чувствительному месту под ухом — и неторопливо скользит вниз, выкладывая дорожку из электрических разрядов вплоть до кромки моего декольте. Скулы мгновенно сводит волной рефлекторной судороги. — Ложь, — простреливает он висок. И я не выдерживаю — ошпариваю чужое лицо расфокусированным взглядом, чтобы тотчас угодить в вязкую поволоку его расширенных зрачков. Разлететься на куски; умереть и воскреснуть — всего лишь за долю секунды. Повторять себе раз за разом. Безостановочно. Безнадёжно. Как на витиеватой дуге порочного круга. Со Йерим, ты сдурела. Сдурела, слышишь? — Ты сдурел, — за мгновение до того, как его губы вновь находят мои. Угрюмая волна с громким всплеском ударяется о камни, разбрызгивая облака пены. И я рассыпаюсь вслед за ней. Ведь его руки везде — от кромки моего платья и взмыленных бёдер до выпирающих лопаток и пунцовых щёк. Чимин целует сильно и глубоко, его горячее дыхание опаляет горло и оставляет влажные ожоги на моей шее. Он, жёсткий и колкий, как натянутая проволока, — так мне казалось сперва, — теперь жмётся ко мне вплотную, но не оставляет на коже рубцов. Моя броня спадает, как заржавевший доспех, напоследок оглушительно лязгнув железом. Я могу поклясться, что слышу, как она ударяется о землю. Разваливается на пластины. Чёрное небо закручивается, превращаясь в пёстрый калейдоскоп; где-то вдали искрится огнями маяк, мигают забытые звёзды, утопая в полночной мгле; я же — в скользящих движениях настойчивого языка. Ломаясь под напором объятий и исступлённо отклоняясь назад. Неосознанно выгибая позвоночник. И глуша судорожный выдох в приятной материи его кофты, стоит Чимину отстраниться и подхватить меня чуть выше коленок, чтобы удобнее усадить на прохладную кромку багажника. Я машинально обхватываю ногами его бёдра и чувствую, как мужчина наваливается сверху, едва успевая окольцевать мою талию рукой, дабы не позволить мне оторваться от его губ. Чтобы всё осталось, как есть, — плоть к плоти, живот к животу. Сумасшествие к сумасшествию. Когда Пак тянется к переплетению затянутого пояса, я почти уверена в том, что это не по-настоящему; когда ослабленная ткань больше не сковывает солнечное сплетение, а раскалённые пальцы забираются под подол и оглаживают выпирающую тазовую косточку — ощущаю прилив возбуждения такой величины, что точно не может захлестнуть даже в самом реалистичном мираже. И упускаю момент, когда толстовка Чимина оказывается накинутой поверх моих плеч, а мир переворачивается на сорок пять градусов. Мужчина вбивает меня лопатками в кожаный поддон багажника, нависает сверху и сцеловывает багряные пятна со скул, суетливо расстёгивая пуговицы на моём платье. Хрипло чертыхается себе под нос, не скрывая своего раздражения: непослушные петли оказываются слишком тугими. Я рассеянно наблюдаю за тем, как Чимин сводит брови к переносице и приподнимается на локтях. Прядки волос липнут к его высокому лбу, а в глазах — масляных, тёмных — искрится порох. И только теперь. В это застывающее мгновение, отпечатывающееся на поверхности моих зрачков россыпью дымящихся угольков и дорожкой лунного света, откидывая предрассудки и заталкивая трусость в самый дальний уголок своего тела, я понимаю: он красивый. По-своему, каким-то специфическим шармом. Запахом табака вперемешку со стойким ароматом одеколона. Острой линией челюсти. Родинкой над правой бровью — я заметила её очень давно — и извечной привычкой хмуриться. Сокрушённо зажмуриваюсь и сглатываю тяжёлую слюну. Плохо, Йерим. Это очень плохо. Ты — плохо, он — плохо. Но вы — именно такие, как сейчас, — это полный крах. Распахнутая ткань. Белое тело, хрупкое и изящное в своей наготе. Чимин замирает на долю секунды, словно парализованный. Смотрит, как я робею под его изучающим взглядом, и внезапно поднимается на колени, буквально выдёргивая низ заправленной водолазки из джинсов и снимая её через голову. Эластичный материал натягивается на его предплечьях, когда мужчина выпрямляет спину, едва не задевая растрёпанной макушкой верхнюю обивку салона. Даже в темноте я могу различить, как надрывно вздымается его грудная клетка. Как напрягаются от холода и вожделения рельефные мышцы живота и вьются сеточки вен на тыльной стороне его сжатых ладоней. Он совсем не такой, как Тэхён. Каждый взгляд, каждая черта — отличается. Когда Пак медленно опускается, откидывая ненужную вещь в сторону, когда пронзает меня этим своим я-вижу-тебя-насквозь взором, буквально выворачивая всё естество наизнанку, — он другой. Но у этого определения нет негативной окраски. Больше нет. Теперь здесь что-то невнятное, иррациональное. Бесконтрольное. И я совсем не могу дать этому название. Мужчина цепляется за лямку кружевного бюстгальтера, стаскивая его по нежной коже плеча, и припадает ртом к ложбинке между грудями. Покусывает, вбирает солёную кожу, слизывая капельки пота с ключиц, и мощно врезается в губы, словно бы выныривая из-под воды, чтобы сделать глоток воздуха. Ловит мой задушенный стон и — боже мой, я чувствую это каждой клеточкой своего тела — улыбается сквозь поцелуй. Тягучее ощущение между разведённых ног сменяется на пожар, когда я чувствую взбухшую область штанов под его ширинкой. Твёрдо, горячо даже через одежду. И — толчок. Прямо во взмокший шёлк нижнего белья. Раззадоривая. Имитируя. Пролезая рукой под спину, хватаясь за затылок и оттягивая мои волосы назад до слабой боли в корешках прядей. Совершенно незначительной — лишь больше разжижающей и без того плавающее сознание. Я дёргаюсь, когда ледяная пряжка ремня царапает низ живота, а крепкие бёдра вновь совершают поступательное движение вперёд. Закрываю глаза и молюсь о том, чтобы это повторилось вновь. Всего один раз, и я обязательно приду в себя. Всего один раз, до зудящей вибрации в позвонках, и мне будет достаточно. — Чимин... — просьба-мольба. И незамедлительное: — Иди сюда, — в ответ. Господи, неужели этот булькающий хрип действительно принадлежит именно ему? Пак подаётся назад, подхватывая меня за талию, и прислоняется лопатками к боковой стенке салона. Я ещё не успеваю сморгнуть туман, когда мужчина устраивает меня на своих бёдрах, плотнее прижимаясь к промежности, и очередной возбуждённый вдох сотрясает мои лёгкие, грозясь вывернуть кости. Чимин заправляет длинную прядь волос за ухо, целует в уголок губ — в этом жесте столько несвойственной ему нежности, что замирает сердце, — а потом осторожно, словно боится спугнуть, проводит рукой до аккуратной выемки моего пупка. И дальше — к тонкой кромке трусиков. Отцепляя от влажной кожи, пробираясь под ткань. Разливая по венам ток. Доводя меня до остервенения. Потому что в следующее мгновение его пальцы скользят по пульсирующим складкам, растирая вязкую смазку, надавливают, двигаются по кругу и — будто бы не в силах больше воздерживаться — беспрепятственно проникают внутрь. Я охаю и вонзаюсь ногтями в покатые плечи Пака, пряча мутный взгляд в созвездии родинок на его напряжённой шее. Смыкаю веки до цветных кругов перед глазами, надрывно вдыхаю терпкий аромат его тела и окончательно теряю ориентацию в пространстве, когда мужчина вновь двигает рукой — на этот раз резче. И ещё. И ещё. Тягуче, не увеличивая темп, — лишь только толкается всё глубже и глубже, задевая эрогенные точки и начисто разрушая столпы моего самообладания. Ощущение невесомости вырастает вдвое, стоит Чимину накрыть ладонью упругую округлость моей груди и, сдёрнув чашки бюстгальтера, втянуть затвердевший сосок ртом. Прикусить, обвести языком мягкую ореолу; внизу — надавить большим пальцем на головку клитора. Оглаживая, массируя, обезоруживая, — вся моя сущность собирается в клубок и начинает перекатываться по дну живота, как огромный, раскалённый добела шар. Мне тесно. В остатках своей одежды, в этом жгучем пространстве, сотканном из искр. В себе самой — такой маленькой сейчас, что можно потеряться в его стиснутом кулаке. Скрыться, скрыть всё это — постыдное, смущающее и поистине дикое. Сосчитать до десяти — тебе ведь раньше оно помогало, верно? — и заклеймить происходящее сном. Повести бёдрами навстречу. Да, вот так — пьяно. Совершенно безумно. Пойти на поводу у скапливающейся внутри тяжести, поддаться соблазну и ответить на касания с будоражащей смелостью. Смять его губы первой. — Скажи, — сипит он, потому что на большее не хватает голоса; встречается с моим мятущимся, лихорадочным взглядом и вкрадчиво продолжает. — Скажи, что хочешь. — Но... — Просто скажи, — вибрирующим шёпотом куда-то в подбородок, не прекращая распалять пальцами жар между моих ног. — Я ведь тоже не железный, Йерим-а. И неожиданно ловит мою ладошку. Смотрит в глаза, не отрываясь, и ведёт ей по своему торсу, очерчивая подсушенные кубики пресса и дорожку редких волосков от пупка до массивной пряжки ремня, а потом... Я приоткрываю рот в попытке вздохнуть полной грудью, но только давлюсь новой порцией кислорода, потому что Чимин толкается эрегированным членом мне в руку, не позволяя усомниться в степени его возбуждения. Узкие джинсы давят и наверняка делают больно — я ловлю себя на сумасбродном желании поскорее расправиться с молнией на его ширинке. Потереться об обнажённую твёрдую плоть. Ощутить её в себе, содрогнуться от трепета. Простонать — господи-боже — его имя. — Скажи. Давит. Буквально выколачивает из меня скандальную искренность. — Чёрт, да ты ведь знаешь это и без меня! — отчаянно, издавая протяжный всхлип, когда его пальцы растягивают стенки влагалища и заставляют меня запрокинуть голову, блаженно прикрывая веки. Чтобы вновь очутиться уложенной на лопатки — так быстро, что кружит сознание, как в гигантском водовороте. Холодная поверхность обивки колет затылок, однако мне плевать — на дискомфорт от разницы температур, на внушительную вместимость автомобильного салона, но непозволительно крошечную — для нас двоих. На то, что приходится сгибать колени, дабы дорогая обшивка машины не оказалась потрёпана острым каблуком, и на то, что скомканная мужская толстовка мешается где-то под боком. Плевать. Охренительно, крышесносно плевать. — Знаю, — признаётся он, издевательски медленно расстёгивая ремень. — И намного дольше, чем ты думаешь. Я стискиваю челюсти, изумлённо вглядываясь в его лицо. Информация врывается в уши, словно через плотный мыльный пузырь, и с запозданием доходит до мозга. Чимин склоняется надо мной, придавливая к поддону, и оставляет разводы мокрых следов на ключицах. Но прежде чем я успеваю задать вопрос, мужчина стремительно припадает к моим губам и увлекает в требовательный поцелуй. Практически обрывает на полуслове. Не собирается ни слышать, ни отвечать — не сейчас. В этом нет никакого смысла: он всё равно не остановится. Не теперь, когда мы делим один беснующийся хаос на двоих. И я замолкаю — пропадаю в ощущениях, когда он в нетерпении разводит мои ноги, сжимая в ладони разгорячённый орган, и мажет влажной головкой члена по нежной коже лобка. Дразня, балансируя на краю. Вынуждая изнывать от предвкушения. И окончательно проститься с рассудком, когда его выдержка лопается, и Чимин, тяжело выдохнув, наконец толкается внутрь. Сразу — глубоко. До предела. Я чувствую, как его ладони прогибают мою поясницу, намереваясь притянуть ближе, и неосознанно, в какой-то маниакальной горячке, веду бёдрами навстречу. Обнимаю его за шею — сильно, до зуда под каркасом рёбер, — и падаю, падаю, падаю вниз, стоит мужчине сжать пальцы на моих ягодицах и вторгнуться снова. Распахнуть каждую из потаённых, тщательно утрамбованных эмоций. Сковырнуть с них колпачки. И встряхнуть — разум, сердце, кровь — до бурления и сладкого марева, поднимающегося от распаренной кожи в ночной воздух. Заполняющего собой всё. Чимин сдерживается — входит плавно, с томным придыханием на устах и невероятным желанием сорваться в подёрнутых страстью зрачках. Оставляет жгучие отголоски прикосновений на моей груди, оглаживает тазовые косточки и поднимается выше — пальцами к покрасневшим скулам. Немного сжимает, заставляя меня приоткрыть рот, и целует до вспышек на обратной стороне век. Всепоглощающе. Ненасытно. Жадно. А затем постепенно наращивает темп, переходя на резкие толчки. Мир сходит с орбиты, скатывается, как тот шар на дне живота, и растворяется в моих сдавленных стонах — гортанных, прерывистых. Становящихся громче с каждым звучным шлепком тела о тело. Боже, пусть это продолжается вечно. — Когда молчишь, ты нравишься мне гораздо больше, — гипнотическим жаром в распухшие губы; не прекращая движения. — Но если ты стонешь, то я готов поступиться своими принципами. Прямой взгляд. Внезапное откровение, долбящее по вискам. Ударная волна мурашек, окольцовывающая грудину, — как чёртов девятый вал. Она такая тугая и могучая, что я задыхаюсь, стоит его члену в очередной раз заскользить внутри, раздражая чувствительные стенки и собирая из искр пламя. Это просто... за гранью. Вокруг — погром. Внутри — космос в одном касании. И если мысли — пыль, то поцелуи — ветер. Чимин неожиданно замирает. Проталкивает через глотку слюну и поднимает на меня глаза, выжидая чего-то, но я даже не берусь раздумывать над причинами его внезапной заминки. Встречаюсь с хаотичным взором напротив и немедленно тянусь обратно к пухлым губам, ведомая только одной мыслью: побудить его возобновить ритм. Приподнимаюсь, чтобы вновь ощутить желанную наполненность, но Пак вытягивается на руках по обе стороны от моих разметавшихся волос и как-то надсадно спрашивает: — Можно? Я не сразу понимаю, что он имеет в виду. А когда до меня доходит, то неуверенно ёрзаю на месте и почти улавливаю, как Чимин бессильно скрипит зубами. — Да. — Таблетки? — Да. Только не останавливайся, прошу тебя. Только не... Чужие пальцы смыкаются на моих запястьях, сдавливая кожу до красных отметин, и заводят руки над головой. А потом — всего лишь спустя мгновение — я становлюсь похожа на дрожащую от напряжения струну и вновь захлёбываюсь в ощущениях приближающегося оргазма. Больная до мозга костей. Чокнутая. И Пак Чимин, вбивающийся в меня пахом, ничуть не лучше. Трахающий до отзывчивого трепетания в сокращающихся мышцах. Сумасбродно, проваливаясь в эйфорию так, будто я — последнее, что у него осталось. Дотягиваясь ртом до моих губ прямо перед тем, как я выгибаю позвоночник до хруста и прижимаюсь плотнее, чувствуя капельки его пота на своей щеке. Обильно истекаю смазкой, мямля что-то несвязное, бессмысленное и абсолютно неважное. Кончаю, взрываясь безудержным фейерверком. Делаю это практически одновременно с ним. Забываясь и забывая. Ведь сейчас он — не он. Не такой, каким я привыкла его видеть, воспринимать. И стон этот, опаляющий мою ушную раковину, гулкий и хриплый, никак не может исходить именно из его грудной клетки. Потому что Пак Чимин, которого я знаю, — это бесконечный холод. Как намертво промёрзший металл. Как шквальный ветер, летящий со снежной земли. А он, этот человек, натужно дышащий мне в висок, — горячий. Я обязательно буду осуждать себя за это. Но завтра. Остатки атрофированной совести оскалятся, оголяя дёсны, и зайдутся неистовым воем. Зарычат, обвинят и затянут на шее удавку. Ко мне неминуемо придёт осознание, что вляпаться в бедствие по имени Пак Чимин намного хуже, чем строить отношения на осколках потерянного доверия, но после. Это случится потом — в оковах просыпающегося дня. Когда солнце встанет, растворяя предрассветную мглу, и окропит горизонт волной золотистого света. А сейчас я изнеможённо кутаюсь в кофту, пахнущую терпким мужским одеколоном, и закрываю глаза. Вбираю аромат чужого тела — всего лишь на расстоянии короткого вдоха. Протяни только ладонь — и можно дотронуться. Без сверлящего ощущения стыда за содеянное. Без запретов и морали. И поджимаю под себя ноги. Чувствую шершавую ткань пледа, ползущую по бедру, а затем стремительно проваливаюсь в сон, убаюканная ропотом морской волны. Долгожданная пустота в голове кажется панацеей. И пусть она временна, но по-прежнему до жути, до ужаса необходима, чтобы научиться дышать заново. — Йерим? — слабо, тихо. Сквозь молочный туман полудрёмы, мгновенно развеивающий звуки. Не получая ответа. Тёплые руки мягко ведут по моим предплечьям и, сомкнувшись на талии, притягивают ближе. Машинально перебирают густые волосы на затылке. Вырисовывают путаные узоры на остывающей коже — осторожно, бархатным дуновением лёгкого бриза. Глухой смешок касается носа. — Дежавю. Где-то вдалеке начинают петь птицы.