Каторга в цветах

Главная болезнь человека — это он сам.

Он уже не помнит, когда в последний раз его одолевало столько чувств одновременно. Негативных или же нет — даже не пытается разобраться, уверенный в том, что ответ ему по вкусу не придётся. Иногда он приходит к решению игнорировать правду, которая всплывает в нём на подсознательном уровне. Прямо сейчас в нём сидит злость, она застряла в его груди три дня назад, и, когда стоило было подумать, что она утихает, начало происходить то, из-за чего это негативное чувство вспыхнуло с небывалой мощью, словно в горящий костёр ливанули канистру с бензином. Ему пришлось прогулять учёбу, потому что сидеть на одном месте, ничего не предпринимая, казалось невыносимым. Это раз. Второе — он потратил ровно шесть часов своей сраной жалкой жизни на то, чтобы съездить в квартиру Чимина, в клуб, где, предположительно, парень мог находиться, вогнать в полнейшее недоумение Рене своими вопросами, а потом убедиться в том, что блядского Пака не было ни в одном из перечисленных мест. Третье — ещё час своей жизни пришлось потратить на автобус, который шёл в сторону пригорода, после чего идти пешком обратно, так как нужный поворот Чонгук тупо просрал. Проспал, точнее, но это не более, чем мелочь. И сейчас, пробираясь через толщу зарослей, грязи в виде гниющих опадших листьев, на его лице нет ничего, кроме праведного гнева, особенно чётко мускулы лица напрягаются, когда Чон наконец выходит на необходимую ему поляну, с облегчением где-то глубоко внутри замечая Чимина. Знаете, если вам необходимо сказать человеку комплимент, то лучше назвать его «эффектным». Так вот, о том, какой именно эффект произвёл на него Пак, лучше не уточнять никогда. — Чимин, блять! — Чонгук, недолго думая, тут же переходит на повышенные интонации, даже не стараясь контролировать тон, даже не стараясь минимизировать проявление эмоций. Пак перестаёт дышать. До этого момента он спокойно сидел на одном из валунов, полностью погрузившись в угнетающую его атмосферу осени. Место, где он мог наблюдать за ходящим вдали грузовым поездом, казалось ему тусклым. Прежние яркие тёплые оттенки вдруг потеряли свою насыщенность, солнце и небо скрыла навеса светло-серых дождевых облаков, и эта небольшая пустошь, окружённая зарослями лесов, не приносила в грудь ничего приятного. Кроме пустоты. Кроме боли. Погода полностью сочеталась с его внутренним состоянием, поэтому он просидел здесь почти с самого восхода. Сколько прошло? Около восьми часов? Время для него замерло. Но в эту секунду начало идти вновь. Когда он услышал голос Чонгука. Сознание Пака не сразу на него реагирует, даже не воспринимает его, но включается Чимин в момент, когда понимает: никто, кроме Чона, не смог бы найти его. Никто бы и не искал. Поэтому Чимин с каким-то непривычным для него удивлением оборачивается, ведь абсолютно не ожидал такого поворота событий. Эмоции Чонгука видны невооружённым глазом — он постепенно сокращает между ними двумя расстояние, сопровождая каждый шаг разозлённым: — Какого ёбаного чёрта ты не отвечал на звонки?! Что? Он звонил? В глазах Чимина один сплошной немой вопрос, никакого раздражения, никакой обиды, вообще ничего. Его зрачки скачут по телу Чона, по его одежде, лицу, злость на котором Пак абсолютно не может воспринимать всерьёз. Словно он не понимает, что перед ним Чонгук. — Тебе, блять, в кайф изматывать меня?! Чимин впервые застаёт парня в таком состоянии. Впервые видит, как тот так сильно кричит, хотя до этого обходился в редком случае одной фразой с повышенным тоном. И матом он тоже столь часто не ругался. Чон выглядит вымотанным, очень сильно вымотанным, будто не спал несколько ночей подряд, что может быть правдой, если обратить внимание на синяки под его глазами. — Грёбаных три дня! Ты пропал на грёбаных три дня! — Чонгук дышит через нос, иногда роняя вздохи с губ. — Просто, сука, исчез, испарился в воздухе, как будто тебя никогда и не было! — он орёт. Открыто орёт на Чимина, даже не намереваясь взять себя в руки и остановить поток ругани, что выливается из него. А Пак в ответ продолжает молчать, вроде как понимая смысл слов и даже зная, чем вызваны крики, но не воспринимает их близко к сердцу. Потому что, будь Чонгук разозлён по-настоящему, то его бы здесь не было. Поэтому Чимин не имеет представления, что творится в его груди, когда природное умиротворение нарушает новый поток слов: — Что случилось?! Что, блять, опять случилось? — Чон приближается ближе, и давление, исходящее от него, лишь усиливается. Его тяжёлое дыхание слышит даже Пак, который в свою очередь опускает взгляд, но не от страха. — Если возникает проблема, то от неё не сбегают! Её решают, Чимин, её решают, чёрт возьми! Ты можешь хоть день побыть нормальным?! Можешь обойтись хотя бы день без своих заёбов?! Кажется, это было оскорбление. Не прямое, ведь Чонгук ни разу с их знакомства его не обозвал. Но это точно было сказано с намерением задеть Чимина, добиться от него ответной реакции. Последний едва уловимо даже для себя дёргается, ощущая себя маленьким мальчиком, которого отчитывают. Прямо как во времена школы. Отличие лишь в том, что Пак не реагирует на ругань должным образом, и Чон понимает это. Он сжимает губы в тонкую полоску, сощурившись: — Молчишь? — выгибает брови. — Замечательно, — нервно шмыгает носом, позволив тишине повиснуть на некоторое время, а после этого продолжает: — У меня был дерьмовый день. Вчера, и сегодня тоже, — да, это видно по его состоянию. — Но, кажется, тебе абсолютно насрать, тебе насрать на всё, что выходит за границы твоего ебучего разума! — вновь повышает голос, замечая, как тот дрожит. — Блять, да посмотри ты на меня! Чимин не думает. Реагирует незамедлительно, тут же подняв взгляд и столкнувшись им с глубокой темнотой напротив. Он бы не понял, что Чонгук стоит буквально в трёх шагах от него, если бы на него не гаркнули. Пак скачет с одного его глаза на другой, похоже, раздражая Чона ещё сильнее тем, что не проявляет негативных эмоций. Чимин — несдержанный человек. Эмоциональный и весьма агрессивный. Это знают все, кто имеет с ним дело, но прямо сейчас в нём нет ни намёка на злость. Никакого желания кричать в ответ или же ударить Чонгука, чтобы тот заткнул свой рот. Пак смотрит на него, а в груди ничего, кроме странного облегчения. Словно цепь, обтянувшую все его органы, ослабили и дышать стало легче. Чонгук единственный, кто его искал. — Ты злишься? — Чимин вынуждает себя проявить хоть какие-то необходимые эмоции. Он слегка хмурится для убедительности. Чон на секунду выпадает, не понимая, на полном ли серьёзе его об этом спрашивают. Тот, кто всегда был безэмоциональным, сейчас проявляет больше всего чувств в открытую. — Издеваешься надо мной? — Чонгук болезненно морщится. — Я так зол, что хочу тебя прикончить, — это вовсе не звучит так угрожающе, как следовало бы, даже несмотря на то, что Чон почти шипит. Он сверлит Чимина глазами, надеясь найти в человеке напротив нечто необходимое. Вот только даже сам Чонгук не знает, что подразумевается под этим «необходимым». Он разводит руки, с какой-то безнадёжностью вновь повысив голос, но уже не кричит: — Какого чёрта ты молчишь? Я тебя обосрал с ног до головы, а ты нихуя не ответил. У Чонгука полнейшее непонимание. Чимин же ведёт мысленный подсчёт того, сколько матерных слов использовал парень в своём лексиконе. — Ты злишься, потому что беспокоился? Чон, похоже, забыл, что именно Чимин в их «дуэте» был главным провокатором, поэтому такого вопроса не ожидал. Его слишком обескуражила и обескураживает до сих пор реакция Пака на все брошенные в его сторону слова, чтобы он смог продумать ответ на этот вопрос заранее. — Что? — до Чонгука не доходит. Он, пытаясь нормализовать дыхание, вылупился на парня, как на неизведанную науке нечисть. — Не помню, говорил ли, но если б я сдох, то первым об этом узнал бы ты, — а Чимин будто не замечает реакции Чона. Гнёт свою линию. — Вроде как я сказал «каждому человеку нужен тот, кто опознает его труп», — припоминает. Чон скептически сощуривается: — Это, блять, было в третью нашу встречу. — О, ты помнишь, — с лёгким удивлением бросает Чимин. — Я… — желает продолжить, но Чонгук вовремя успевает его перебить: — Какого хрена мы говорим о твоей смерти? — он успел потерять изначальную суть разговора. Он не за тем пришёл, чтобы слушать речь о возможном опознании трупа. Это последнее, о чём Чон бы предпочёл думать. Чимин жмёт плечами, впервые с такой простотой удерживая зрительный контакт с Чонгуком. Наверное, причина в том, что он рад его видеть. Рад, что его нашли. Рад. Просто рад без лишних эпитетов и дополнений. — На случай, если ты её застанешь, — а вот слова Пака в корне об ином. Мысли, к слову, тоже. И эта тема, очевидно, Чонгуку по вкусу не приходится, так что Чимин решает свести её на «нет». Не стоит Чону лезть в его личный Ад. — Как ты сюда добрался? Чонгука вгоняет в раж такая невозмутимость и спокойствие, невесть чем вызванные. Он пришёл сюда ругаться, но в глазах напротив таится ненормальный блеск, будто Чимин только рад слышать ругань в свою сторону. Чон не может избавиться от этого странного чувства, в нём вся злость гаснет по одному лишь щелчку, ведь он не получает ответной реакции. Чонгук с приторной заботой спрашивает: — Тебе нехорошо? В больничку, проверимся? — предлагает. Вот только сам не знает, шутит ли. Если бы ему ответили «да», то он бы серьёзно поехал с этим ебанутым в больницу. — Спасибо, мне хватило, — Чимин закатывает глаза, но скорее ради приличия. Он не выглядит недовольным — как раз таки очень даже довольным, за исключением одного: создаётся чувство, словно Пак измотан морально. Знаете, когда приходите уставшие до смерти с работы к ночи, и вам не хочется ничего, кроме как расслабиться и отдохнуть. — Ну, что? Мы так и будем тут стоять? — Чимин становится первым, кто затрагивает главную тему этого дня. Им стоит поговорить. Это первостепенная задача. Чонгук намёк схватывает, поэтому облизывает губы, сдув длинную чёлку, спадающую на глаза. — Варианты? По взгляду Чимина становится сразу понятно, что варианты у него есть. «Мы пришли подготовить тебя к смерти». «Уже пора? Какой смертью?» «На костре. Ты по-прежнему веришь, что послана самим Господом?» «Господь знает, куда он нас ведёт. Мы понимаем, куда идём, лишь в конце пути. Да, я дитя его». «А Великая победа?» «Это будет моя мука». «А твоё освобождение?». «Смерть». Это был старый, практически никому сейчас неизвестный фильм 1928 года «Страсти Жанны д’Арк» с чёрно-белой съёмкой и отсутствием озвучки, ведь каждые фразы высвечивались отдельными фрагментами на французском и переводились монотонным мужским голосом. Сцена перед казнью была самой трагичной, она заставляет вывернуться наизнанку от осознания — деву, спасшую Францию, казнили как еретичку. Когда её привели на место казни, всё больше и больше людей начинали осознавать её истинную веру и призвание. Она помогла палачу связать себя. Толпа собралась, вспыхнуло пламя. Все женщины вокруг плакали, один из мужчин выкрикнул «вы сожгли святую». Начался протест и бунт, войска готовились и начинали подавлять недовольства среди толпы. «Пламя покрыло душу Жанны, вознеся её на небеса, — Жанна, чьё сердце стало сердцем Франции. Жанна, память о которой всегда будет чтить французский народ». Пак Чимин умеет делать сюрпризы. Удивлять, к слову, тоже. Чонгук, сидящий на пыльном стуле второго ряда закрытого кинотеатра, погружён в фильм лишь отчасти. Не самая подходящая обстановка, не самое подходящее время, но с Чимином ничего «неподходящего» не бывает. Чону не кажется ситуация какой-то неправильной — наоборот, его она устраивает. Он чувствует себя спокойно, дыша сырым воздухом. Кинотеатр не разрушен — по словам Пака, он был закрыт около недели назад. Вскоре это непримечательное здание, находящееся на конечной станции ветки метро, должны снести. Маленький мини-проектор, стоящий на одном из стульев в первом ряду отображает фильм на экран, а точнее, на маленькую его часть. — Я знаю эту сцену наизусть, — голос Чимина кажется оглушающим в темноте. Чонгук кидает на него взгляд, и в его голове автоматически запечатляется картина парня, лицо которого освещается тусклым светом от фильма. Он отдаёт своё внимание человеку, затащившему его в закрытый кинотеатр, и взгляд не отводит, невольно следя за тем, как Чимин подносит зажатую меж пальцев тонкую белую сигарету к губам, отчего та становится на несколько миллиметров меньше. — Ты не любишь фильмы, — Чон отлично это запомнил. Он всегда держит в голове такие маленькие и незначительные детали, ведь из них человек и состоит. Из мелочей. — Да, но мне нравится этот фрагмент, — Чимин соглашается. — Зачастую книги, как фильмы, — вырванный из контекста момент производит намного больше впечатления, чем полная картина, — выдыхает дым из лёгких, удерживает взгляд на экране, хотя перестаёт анализировать происходящее на нём. — Зачем ты столько читаешь тогда? — это не понятно Чонгуку. Один взгляд на личную библиотеку парня дал понять, что Пак много читает. По крайней мере, читал. — По словам Хомского, чтение — не просто перевёртывание страниц. Это раздумья над написанным, пометки на полях, мысленные сопоставления с другими книгами, поиски новых идей или образов. Не имеет смысла читать, если ты просто «глотаешь» книгу, а через десять минут забываешь о её содержимом, — Чимин говорит спокойно, но в голосе скользит неизвестная Чону грусть, причина которой, вероятно, следующая: — Я не читаю романы уже года три, на самом деле, — Пак вновь забивает лёгкие никотином, сдавив зубами кончик. — Мне больше ничего это не интересно. С самого начала я не чувствовал знакомую многим любовь к книге, героям, сюжету, у меня отсутствует понятие «любимая». Я читал, чтобы понять, о чём думает автор, что он хочет донести, поэтому любовные романы отпали первыми. С каждым разом мне требовалось, эм… — задумывается на секунду. Чонгук смотрит на него. И чувствует, что Паку сложно говорить об этом, но он пересиливает себя. Ведь ему хочется с кем-то поделиться, вот только до этого момента делиться было не с кем. Потому ему и даётся это с трудом. — Больше, — наконец, выдавливает из себя. — Потом шли комедии, художественные романы, драма, лирика, классика, антиутопия, психология и философия, — перечисляет. — И ничто меня не зацепило по-настоящему. Ни «сто лет одиночества», ни «Великий Гэтсби», ни «Война и Мир», ни «1984», ни «Над пропастью во ржи», ни «Гордость и предубеждение», ни «Грозовой перевал», ни «Убить пересмешника», ни «Невыносимая лёгкость бытия». Ничего, — сжимает губы, с простотой пожав плечами, но в тех настолько много напряжения, что оно норовит затмить собой всё остальное. Чимин не чувствует себя спокойно. — Мне нравятся многие мысли в книгах, я выделяю каждую маркером, чтобы не забыть. Постоянно я ищу главную суть, поэтому в скором времени перешёл на философию и психологию полностью — потому что там нет героев. Есть лишь автор, его точка зрения и ты. Меня может, конечно, увлекать сюжет, но не более. Есть то, чего мне не хватает во всех книгах. Чонгук внимательно исследует эмоции на его лице, понимая, что эта тема всерьёз волнует Пака. Он явно давно пришёл к этому, поэтому у него было достаточно времени, чтобы смириться со своей неспособностью проникаться произведением. — Чего тебе не достаёт? — подталкивает Чон к окончанию мысли. Фильм на фоне его более не волнует совсем, какие бы темы там ни поднимались. Чимин думает перед ответом, смотрит перед собой, но зрачки не двигаются, ведь он тоже не следит за происходящим на экране. Тон его голоса звучит ровно, когда он выдыхает дым маленькими колечками: — Эмоций, — уголок губ немного тянется вверх в кривой улыбке. — Ирония в чём? Я не люблю фильмы за то, что не могу знать о мыслях героев в полной мере, мне нужно читать и воображать картину самому, я не верю в их любовь, не верю в искренность, а в книгах мне недостаточно описаний чувств, действий, диалогов, развития духовного, размышлений. Себя в них не вижу. Не книги плохие, — спешит добавить. — Просто я другой. Единственное, что меня трогает, — поэзия. Чувств там больше, чем есть на самом деле, — пускает нервный смешок, забивая себя дымом до горечи на языке и подступающего горлового кашля. Чонгук не знает, что на это ответить. Советчик из него дерьмовый откровенно. Да, он больше любит слушать и вникать в проблемы других, игнорируя малейшую возможность вставить что-то от себя, но он видит — Чимину необходимо быть услышанным. Одно дело, когда ты просто высказался, другое — когда человек проникся твоими словами и хочет дать совет, попытаться помочь тебе бороться со своими ощущениями. — Не ломай себе голову, Чонгук, — Пак усмехается, догадываясь, о чём сейчас думает парень. — Я не нуждаюсь в ответе, ты мне им не поможешь. В этом и проблема, Чимин, в этом и проблема. Чон хорошо знает одно: главная болезнь человека — он сам. Да, отчасти ему сложно понять Пака, его точку зрения и чувства, но он не лишён возможности анализировать. Встроенный в голову блокнот с заметками пополняется с каждым разом, когда он получает новую информацию о Чимине, она закрепляется на подкорках памяти, позволяя Чонгуку либо опровергать свои теории, либо подтверждать их. Нынешние наблюдения пока что ему не нравятся. — Из-за бывшего тебя ненавидят? — Чон бьёт первым; не затронь он эту тему самостоятельно, то Чимин не упустит возможность откосить. Нет уж. Не в этот раз. — Меня не ненавидят, Чонгук, — с долей недовольства поправляет парень. — Все, кто ко мне придирается, либо знакомы с Юске, либо им хочется сорвать на мне злость. Тем более, есть возможность, — без напряжения рассказывает. Нет необходимости держать это в секрете. — Я сильно подорвал репутацию универа, а спасло меня то, что он терпел убытки и терпит по сей день. Им нужны деньги, в то время как я — золотая жила, — на этих словах в голове Чонгука проскальзывает новый вопрос. Он так и не знает, отчего Чимин весьма обеспечен. Отца рук дело? — Собственно, отец просто дал им то, из-за чего меня до сих пор не выперли, — помяни чёрта. — Подорванный авторитет против денег. Безвыигрышный вариант в наше-то время, — усмехается, качнув головой, мол, ничего удивительного в этом нет. — Как это произошло? — Чонгук смотрит в упор и настойчивости в нём хоть отбавляй. Пак наконец бросает на него взгляд, столкнувшись с чужим в зрительном контакте. — Чего? — бездумно бросает, не понимая, что от него требуется. Признаться честно, в спокойной обстановке сложнее терпеть давление. Наверняка, Чон даже не понимает, какое влияние оказывает на других одним своим взором. Его лицо всегда выражает хмурость — иногда лёгкую, иногда злую, но суть не меняется. Даже сейчас, когда его брови, кажется, расслаблены, всё равно на переносице залегает небольшая складка. Иными словами, Чонгук расслабленным не выглядит. Слишком серьёзен и напряжён. Особенно ему не нравится, что Чимин вынуждает его больше говорить, пояснив: — Подробности, — коротко выдаёт. Интонация меняется лишь немного, но всё равно понятно — ему не нравится пояснять. Знаете, то же самое, что спросить кого-то «почему?» в ответ на «я люблю тебя». Тебе придётся сделать сто комплиментов. Для человека, подобного Чонгуку, это сродни самовыпила. — Тебе надо рассказать всю предысторию, начиная с самого начала знакомства? — ироничности в Паке хоть отбавляй. Он пускает смешок, но когда слышит: — Каким образом вы начали встречаться? Смех застревает в глотке. Точно. Это же Чонгук. И у него плохо с чувством юмора. — Ну, — задумчиво тянет Чимин, решая не ёрничать, — он воспользовался моей тактикой соблазна, и я дал слабину, — говорит, мысленно возвращаясь в былые дни. — Он намеренно хотел обратить на себя внимание. Был грациозным и улыбчивым, одет «с иголочки»… — Всё? — обрывает его Чонгук, изогнув бровь в недоумении. В глазах немой вопрос «и только из-за этого ты решил с ним встречаться?». Невозможно. Это же Чимин. Не может быть всё так легко. — Ну, — вновь тянет Пак, пустив тихий смешок, когда в голове проносится их самый первый диалог. Ведь действительно есть то, что Чимина зацепило в другом парне. — Он даже не здоровался. Подошёл и такой «начну с главного. Маркса читал?». — И ты ответил торжественное «да»? — догадывается Чонгук, но Пак начинает приглушённо смеяться: — И я ответил «нахуй надо». Многообещающее начало. — Мы начали цепляться за слова, наш разговор быстро перерос в оскорбления, но не серьёзные, — рассказывает Чимин, и, наверное, Чону мерещится, ведь в его словах нет злости. Лишь невидимый отголосок теплоты. Только кажется, или ему и впрямь приятно вспоминать старое время? — Я спросил «почему ты такой резкий? Детские травмы? Тебя насиловали?», он мне «морально — каждый день», и с этого всё началось. Было приятно переворачивать серьёзные вещи в шутки, думаю, я впервые не треснул человека, когда меня спросили «почему ты такой пассив?». Я ответил, что жизнь нагибает меня каждый день — пассивен по принуждению. Мы посмеялись с этого, — Пак продолжает растягивать губы, предположив: — Мне понравилось, что… — но на этом моменте он почему-то замолкает, не решаясь продолжить. И в этот раз Чонгук хочет услышать искренний ответ. Вне зависимости от его содержания. — Что? — подталкивает к продолжению. Чимину кажется, словно его подталкивают к краю. — Я немного негативный человек, — начинает парень издалека. О, совсем не «немного». И он сам это понимает, поэтому усмехается со своих же слов. — Во мне много мыслей, которые не всем приходятся по вкусу, но они моя часть, я от них не избавлюсь, — Пак не уточняет, не даёт конкретики. Обобщает. — Поэтому мне нужно, чтобы на меня не смотрели, как на психа каждый раз, — улыбка с лица соскальзывает в этот же момент, сигарета в его руке обжигает пальцы, поэтому парень выкидывает её. — В такие моменты я словно возвращаюсь в те четыре стены, белые и обшарпанные, вокруг меня люди с большими проблемами с психикой, которым нужно лечение, в частности медицинское, препараты, — он определённо про психиатрическую больницу, в которой лежал. — Я не понимал, что там забыл, — Чимин нервно скользит языком по губам, вновь усмехнувшись. Чисто интуитивно. По инерции. — Когда были сеансы, мне показалось, что я наконец смогу быть откровенным, могу с кем-то поговорить, но… — качает головой с безнадёжностью. Каким он был идиотом. — Мои откровения и заперли меня там на грёбаный год. — Не понимаю, — Чонгук тут же говорит правду, хмурясь. Смотрит с нескрываемой заинтересованностью к чужим словам, ведь ему хочется понять, хочется знать корень проблем. Он надеется, что Чимин расскажет более подробно. Знать. Ему надо зна… Нет. Ему надо понять. — Чем больше я рассказывал, тем больше врач начинал считать, что я опасен для общества и мне необходимо лечение, — уголок губы дрожит, из-за чего Чимин прекращает нервно усмехаться, давя в себе эту реакцию. — Моя ошибка — я не должен был всё рассказывать. Просто… — заминается. — Мне надо было поговорить. И лишь сейчас Чонгук понимает всё. Этой фразы ему хватает, чтобы сопоставить её со всеми предыдущими, вскользь брошенными словами. Вот основная причина, по которой Чимин звонил ему по ночам, давал машину, предлагал навестить и захотел побыть у Чонгука под предлогом «увидеть питона». Не в питоне дело. Не в Гиацинте, из-за которого он якобы звонил впервые, и не в том, что он накурился ночью, после чего пообещал зайти и посмотреть на выступление Чона. Чимину нужен был и нужен до сих пор «кто-то». Человек, с которым он будет на одной волне, с которым может делиться своими размышлениями и переживаниями. Пак Чимин бросается в омут с головой. Если бы Чонгук пришёл к нему с фразой «хочу уехать», то Чимин бы предложил варианты любых стран. Он, иначе выражаясь, за любой кипиш, за любую рискованную идею, за любое сумасшествие, и в Ад, и в Рай. И ему нужен тот, кто будет разделять эту его часть. То же самое касается и его мыслей. Он боится увидеть вместо понимания осуждение и недоумение, сомнение и даже страх. Пак Чимину всего-то нужен тот, с кем он может поговорить. Поддержка. Ему нужна поддержка от Чонгука. Ему нужно просто-напросто поговорить. Высказаться. Чон буквально на себе чувствует этот сковывающий, обвивающий глотку страх, который испытал Чимин в их последнюю встречу. То, чего он боится, — непонимания. А Чонгук как раз его и обеспечил. Ему правда нужно было подумать, побыть с собой наедине, он даже не задумывался над тем, по какой причине Чимин, откровенно плюющий на всех ублюдков вокруг, даже на знакомых и их мнение, оцепенел в момент, когда Чон на него накричал. Чонгук не знал, что задел Чимина настолько. Вот почему он не рассказал правду за день до этого. Он не хотел увидеть ещё больше разочарования на дне чужих глаз, ведь явно сам понимает, что сотворённое им — ненормально. Он не прав, не должен был так поступать. Но сделанного обратно не воротишь, поэтому скрывать истину — единственный разумный вариант, чем сказать правду и потерять потенциального… Друга? Чего Чимин боялся? Что Чонгук просто бросит его? Ведь их же ничего не связывает. — Так Юске, ты хотел с ним просто поговорить? — кое-как Чон вынуждает себя заговорить, параллельно с этим пытаясь выстроить логическую цепочку в голове. — Мне показалось, что мы с ним чем-то похожи, — поясняет Чимин, сжав губы. — И что, возможно, могли бы сблизиться. Бредовая была идея, — с самого её зарождения. — Я не создан для всего этого дерьма. Я ничего не рассказывал из жизни, он начинал беситься, и в конечном итоге мы просто трахались, больше не возвращаясь к прежней теме, — а вот и другая сторона человека, который тебя чем-то зацепил в первую встречу. — Вся недосказанность и напряжение накапливались, превращаясь в снежный ком, мы в прямом смысле срались, орали, ему не нравились мои тайны, многие слова и поступки, то, что я курю и что не интересуюсь его жизнью. Он был вспыльчивым, но и я тоже, — если честно, Чимину неприятно вспоминать именно эту часть. В один момент всё начало рушиться, и здесь приятные воспоминания обрываются, как плёнка фильма. — Поэтому в какой-то момент мне стало насрать окончательно. Он кричал, я курил и никак не реагировал. Подсознательно я понимал, что с самого начала отношения были непонятными, поэтому и не воспринимал их всерьёз… — Ты разозлился? — Чонгук бросает вопрос невпопад. Он не хочет перебивать Чимина, но может забыть спросить, поэтому действует моментально. Пак, кажется, даже рад, что ему позволили не продолжать. — В смысле? — хочет, чтобы Чон уточнил. — Руки, — а, так бы сразу и сказал. — Я был на нервах, у меня было дерьмовое настроение и гора проблем в тот момент, — подходит Чимин к главной мысли, для себя подмечая, что сейчас проблем меньше не стало, как бы он ни желал это отрицать. — В этом нет ничего интересного. Он устроил скандал с очередной изменой на всю улицу, пока я сидел за столом и выводил какую-то херню в блокноте, — стихи. Прекрасно помнит, что этой «хернёй» были стихотворения. — Я не думал, Чонгук, — и с равнодушием говорит: — Просто взял два своих карандаша и проткнул ему ладони вместе со столом. Чимин хорошо запечатал в памяти этот момент. Слишком хорошо в его кожу въелись всеобщие взгляды, народ, крики мужские и женские, испуганные и ошарашенные. Особенно хорошо он запомнил тот крик, которым его наградил Юске, ведь боль прошлась от кончиков пальцев до шеи, задела нервы и сухожилия, отчего он не мог шевелить одной рукой. Помнит кровь, растекавшуюся по белому столу, то, как парень рвал глотку, через боль пытался ладони поднять, а карандаши настолько крепко впились в стол, будто руки прочно забили гвоздём. — У всех есть резон меня сторониться, ведь меня не то что не посадили, а даже позволили учиться дальше, — быстро отходит от неприятной сцены, понимая, что подробности абсолютно ни к чему. — Ты виноват, — а вот Чонгук метит прямо в сердце. Говорит, что думает. — В любой ссоре обычно виноваты оба, но мне это не давало права прибегать к насилию, я знаю, — Пак закатывает глаза, нравоучительным и монотонным тоном соглашаясь. — Ты поступил по-уебански, — продолжает Чон. Но без упрёка — тупо факт констатирует, желая напомнить Чимину о его грехах и подтвердить отвратность поступка. — Знаю, — кивок в ответ. — Это всё, что ты мне скажешь? — брови вопросительно взлетают вверх. Тут уже очередь Чонгука недоумевать. — А ты что хочешь услышать? — Что я аморальный ублюдок, агрессор, псих, который не дружит с головой, что мне нужно лечиться… — с готовностью принимается перечислять Чимин образовавшиеся в его голове варианты. Чон мрачнеет на глазах. — Кто тебе это говорил? — вряд ли такое взялось из пустоты. Но Пак многозначительно молчит, намекая на то, что ответа на данный вопрос он не даст. Остаётся надеяться, что пока. Тогда Чонгук пропускает неловкую паузу, заговорив: — Сделанного уже не воротишь, смысл? Можешь только продумывать другие варианты событий, но в прошлое от этого не вернёшься и ничего не изменишь, — смешно звучит. Ты сам-то веришь в это? — Вопрос в том, стало ли это для тебя уроком и получил ли ты опыт, — добавляет. — Говоришь, как я, — фыркает Чимин, вернув взгляд на экран, где, собственно говоря… Титры. Удачно поговорили. — Теперь понимаю людей, которые по молодости выскакивают замуж или женятся. Когда взрослеешь, то мозги появляются, и ты приходишь к выводу, что тебе нахер никто не нужен, — о, Чонгук уже и забыл, какой у него Чимин «оптимист». — Думаю, мой бывший — очередной фильм «Поворот не туда», — без задней мысли произносит, а Чон не удерживается от весьма язвительного комментария: — Или «Тупой и ещё тупее». Пак тут же бросает на него колкий взгляд с прищуром: — Не смешно. — А мне очень даже, — без зазрения совести парирует, а Чимин не понимает, отчего, посмотрев на серьёзное лицо Чонгука, начинает смеяться, широко улыбаясь. Господи, что за идиотская ситуация. — Ты, смотрю, шутишь сегодня, — выгибает бровь Пак. — Я тебе настроение поднял? Чон вообще не смотрит на него, продолжая поддерживать полную невозмутимость, что идёт в разрез с его словами: — Нет, оно всё ещё валяется. Нормально, что это Чимина забавляет? — Поверить не могу, кто-то серьёзно шутит, — наигранное удивление так и сочится из Пака, — надо скорее пить. О, вот это железобетонная логика. — Как-нибудь перебьёшься, — для Чонгука данное заявление серьёзное. Зная Чимина, он способен выпить за такое. Он вообще может начать праздновать пьянки. Не дай Бог. — Ох, — Пак театрально вздыхает. — А ты у нас отличник-паинька, который пьёт только после сорока с разрешения отца с матерью, дедушки с бабушкой, упаси Бог, тётки с дядей, в письменном виде и с заверением у нотариуса, если вообще не епископа, — это сейчас была попытка оскорбления? Ещё закатанных глаз не хватает для полной картины. — Я в принципе не пью, — Чонгук пропускает это всё мимо себя. — Здесь ты по шкале ебанутости являешься шкалой, — а это, наверное, была попытка оскорбления уже со стороны Чона. Вот только, нет. Это был упрёк. Открытый. В частности, в сторону образа жизни Чимина, тему о котором язык чешется поднять. Но Чонгук хорошо умеет чувствовать момент, поэтому понимает, что сейчас совсем не время. Они только поссорятся, если уж брать в расчёт упрямство Пака. Хуже всего будет, если это время настанет лишь тогда, когда его уже практически не останется. Чимин на эту реплику ответа не даёт абсолютно. Проходит около двадцати секунд, прежде чем Чонгук отрывает незаинтересованный взгляд от титров, кинув его на парня, сидящего через один стул от него. Пак пялится в телефон, и, если честно, на его лице нет ничего, что предвещало бы нечто хорошее. Он выглядит задумчивым, но задумчивость эта лишь следствие не самой положительной реакции на что-то. Чонгук некоторое время изучает его состояние, и когда никаких объяснений не следует, разрушает тишину первым: — Что такое? Только сейчас Чимин отмирает. Он моргает, стреляет взглядом в Чона, потом вновь в телефон, сообщение на котором его не шибко обрадовало, и вновь на Чонгука. Секундная заминка. — Ты сейчас никуда не торопишься? — издалека начинает Пак, не дав ответа на вопрос. Чонгук ненавидит такое. Когда не говорят прямо, подходя к сути через целую рощу зарослей. — У меня появились срочные дела… — Дела? — в который раз за этот день Чон его перебивает? Чимин смотрит на него, специально повторив с нажимом и выделив первое слово: — Срочные дела. Поэтому ты не мог бы зайти ко мне? — что? Каким образом его дела вообще с этим связаны? Пак натягивает на лицо наигранную улыбку, достав из переднего кармана чёрных джинсов ключи, и кидает Чонгуку, не оставляя тому выбора. Сам же поднимается со стула, причём в спешке. — Проектор просто выключишь и возьмёшь с собой, потому что, думаю, до следующего раза он не доживёт и это здание уже снесут. Я не был дома со вчерашнего утра, поэтому позаботься о Гиацинте, — тараторит Чимин, даже не пытаясь сделать вид, что спокоен. Он и впрямь спешит. Очень, судя по тому, что выбирается из клетки с сиденьями, двинувшись в сторону выхода. Чонгук всё это время смотрит на него с нескрываемым подозрением, но не возражает. Выбора ему, иначе говоря, не дают. — Спасибо, всегда знал, что на тебя можно положиться, — добивает Пак, а после срывается на быстрый шаг, исчезая в больших металлических дверях, ведущих к выходу в холл. Чонгук остаётся в тишине, окутанный кромешной тьмой и занавесом пыли, искренне не понимая, какого чёрта только что произошло. Дела?

***

Отношение к курению: резко негативное. Отношение к алкоголю: резко негативное. Отношение к наркотикам: резко негативное. Отношение к насилию и жестокости: резко негативное. Отношение к беспорядочным связям: резко негативное. Отношение к незаконной деятельности: резко негативное. В какой момент его жизни «резко негативное» сменилось на «нейтральное»? Он родился очень давно, за это время Земля успела проделать огромный путь, сменились годы, власть, мода с каждым новым годом застилала предыдущую, хиты, популярные в девяностых, теперь вспоминают не с мыслями «фу, как мы это слушали», а с ностальгией по временам, которые никогда больше не вернутся, как и Земля, преодолевшая этот путь, не вернётся в точку, когда ты появился на свет. Оглянись вокруг. Посмотри, что творится в этой грёбаной стране и что творится с тобой. Посмотри на вещи вокруг тебя, на людей, если они есть. Ты точно хочешь видеть именно этих личностей рядом, в твоей жизни? Об этом месте ты мечтал, будучи десятилетним ребёнком? Исполнились ли твои мечты, ты смог прокатиться на лошади, стать космонавтом, доктором или художником? Нет? Тогда что пошло не так? Когда пошло не так? Что этому послужило, что стало причиной, где корень, где был переломный момент? Детство? Родители? Знаете, правду говорят, что все проблемы идут именно из периода беззаботного времени. Дети — это холст, чистый, как снег в конце декабря. И те, кто на нём делает первые мазки, — твои родители, ведь кроме них первые несколько лет своей жизни ты никого и не видишь, не воспринимаешь по крайней мере. Эти люди твой пример для подражания, на кого ты смотришь, учишься говорить, впитываешь их эмоции, реакцию, слова и мнение. Каждая их ошибка отображается на тебе. Но знаете, что неправильно? Когда во всех недостатках ребёнка обвиняют именно родителей. Там не досмотрел, там не научил, здесь не показал. Да, может, твоя мать кричала на тебя в детстве из-за того, что ты не понимал эту математику, заставляла мыть посуду, часто орала, но всё равно ты знал, что она любит тебя. Ты можешь отрицать или даже не заметить этого, вот только её крики нашли отображение в тебе в той или иной мере. Но родители тоже люди, они имеют право на ошибки, у них может быть расшатанная нервная система или плохое терпение. Обвинять во всех своих грехах мира их — отвратительно. И речь ведётся совсем не о тех, кто поднимают на тебя руку, о тех, кто тебя ни во что не ставит, для кого ты позор для семьи. Ситуации бывают разные. Может ли Чимин сказать что-то плохое о своей матери? Да, может, потому что некоторые ошибки взрослых чреваты последствиями для детей. Может ли Чимин сказать что-то плохое о своём отце? Ничего. Абсолютно. Это тот человек, с которым парень был на одной волне, не было ни ограничений, ни запретных тем. Его отец — простой человек, не жалующий формальности или тот же самый этикет. Он уважал точку зрения сына, радовался за его успехи в школе, как за свои, и то, за свои бы так не радовался; для него сын был гордостью, тем, кем мужчина всегда хвалился, для него сын — самый красивый человек в мире. Чимину не на что жаловаться, честно. Мужчина не виноват в том, во что превратился Пак. Ты можешь избежать чего угодно, но только не влияния окружающих тебя людей или жизненных обстоятельств. Чимин на взводе из-за того страха, что ему пришлось испытать совсем недавно. Его руки знакомо трясутся, когда он сжимает руль, паркуясь на обочине во дворе, неподалёку от пожарного выхода. Частота сердечных сокращений увеличивается до восьмидесяти ударов в минуту, и Паку кажется, будто из-за чёртовой тахикардии его сердце вырвется, а он может думать лишь о боли в грудной клетке. Гормон, образовывающийся при возбуждении вегетативной нервной системы, сосуды сужает, объём крови перераспределяется. Адреналин, простыми словами. Кровоснабжение в такие моменты улучшается, работа мозга тоже, но Чимину отчего-то так не кажется. Он глубоко и размеренно дышит несколько секунд, а после выбирается из машины на холодную улицу. Теперь уже нет того тёплого солнца, лучи которого заставляли город сверкать, закат не виден за толщей густых облаков, тусклость давит на черепушку. Обычно в начале октября не так морозно, значит, зима наступит раньше. Вместе с погодой меняется и настроение Пака. Чем она хуже, тем сильнее видоизменяется его состояние. Он зависим от окружающей его обстановки, поэтому пытается не забивать себе голову, пока толкает дверь клуба. Музыка начинает долбить по ушам, но не весёлое времяпрепровождение его цель в данный момент. Он здесь для другого. Чимин нажимает на звонок чёрной металлической двери с яркой красной надписью «добро пожаловать или посторонним вход воспрещён», ведущей в подвал, и ждёт. Шаги по ту сторону едва слышны, но Пак всё же может их уловить, прежде чем ему открывают дверь. На пороге стоит высокий, по-простому одетый мужчина. Кажется, будто он совершенно обычный, ничем не примечательный и спокойный незнакомец. Одно неверное слово — и он прострелит тебе грудь глушителем, спрятанным во внутреннем кармане его пиджака быстрее, чем ты успеешь вымолить прощение. — Чарльз Горди как-то однажды сказал, что улыбка — самый недорогой способ выглядеть лучше, — Чимин растягивает губы, легонько хлопнув мужчину по плечу, и проходит, тут же опустив уголки. Если улыбка — самое быстродействующее, самое эффективное, самое безопасное, не требующее никаких особых усилий, ни материальных затрат, средство, то парень будет ей пользоваться. Вот только от неё уже давно тошнит. Стук каблуков бьётся о белые стены подвального коридора, в который Чимин попадает, спускаясь по лестнице. Тусклые лампочки расположены в метрах восьми друг от друга, из-за чего это место всё время находится в потёмках. Холодный белый свет бросает блики на стены с каменным полом, напоминая путь к моргу из фильмов ужасов. Таким он был сделан специально — чем больше света, тем больше опознавательных знаков и меньше возможности заблудиться. Это не просто подвальное помещение — это целое изолированное от происходящего наверху место с огромным количеством развилок, однотипных коридоров и дверей. Ты не найдёшь на стенах карту этого места, ведь каждый, кому можно здесь появляться, был вынужден выучить эти закоулки наизусть. Если ты попытаешься удрать, то отвратительное освещение помешает, ведь оно превращает всё это место в лабиринт. Поэтому нормального здесь никогда не будет. Чимин шагает вперёд, видя, что одна из дверей оказывается открыта, из неё льётся, наоборот, тусклый тёплый свет. И оттуда слышится негромкий голос. Значит не запирались специально. Пак замедляется, останавливаясь в проёме, опирается плечом на косяк, в лёгком удивлении приподняв брови. Небольшая комната, кирпичные стены которой развалились в некоторых местах, краска давно сползла, потрескалась. Каменный пыльный пол. Признаться честно, помещение к себе не предрасполагает. Посередине с потолка свисает маленький короткий подвесной светильник, освещающий нижнюю часть комнаты, тем самым оставляя весь потолок в кромешной тьме. По стенам проходят провода от блока питания, у ржавой, слившейся с «интерьером», батареи валяются металлические трубы и один лом. Но не это всё вызывает интерес. На небольшом табурете стоит мужчина, руки которого скованы кандалами, что крепятся к потолку цепями, и выглядит он, мягко выражаясь, потрёпано. На его оголённых руках полосы засохшей крови вперемешку с грязью и пылью, глаза закрыты от изнеможения, усталости, не позволяющей ему нормально функционировать. Его тело вытянуто, приходится чуть приподниматься на носках, чтобы минимизировать боль и растяжение, но одно неверное движение — и табуретка выскользнет из-под ног. — Кто он? — Чимин долго не ждёт, интересуясь у Хосока, который спокойно сидит на стуле, впритык стоящем к стене. Чон медленно поворачивает голову в сторону проёма, где видит эту бестию, и без какого-либо энтузиазма отвечает, закатив глаза: — Куда ни плюнь, попадёшь в тебя, — как вежливо. — Не имею ни малейшего понятия, что за чудо. Мне никто ничего не объяснил. Пак выгибает бровь: — Всё как всегда? Хосок закатывает глаза по новой: — Всё как всегда, придурок, — явно не горит желанием вводить Чимина в курс дела, но также понимает, что и скрывать информацию не имеет права, поэтому, скрипя зубами, и отвечает. «Всё как всегда» означает старую заезженную схему «поймать-допросить-узнать нужную информацию-передать её необходимым людям». — С каких пор ты у нас в палачи заделался? — вопрос чисто риторический, после которого следует продолжение: — Сколько вы его здесь держите? Кто он и кому нужен? — Пак продолжает стоять в проходе, обдумывая свои, предположительно, дальнейшие действия, а Хосок неприветливо косится на него. — Я, по-твоему, в информаторы заделался? — кривит губы. Никакого желания что-то говорить Чимину, но у того слишком много рычагов, за которые он может дёргать, поэтому долго скрывать от него что-то практически нереально. Отлично устроился. — В кого угодно, Хосок, но точно не в партизаны. Так что? — не хочет тянуть резину. — Майор какой-нибудь? Полковник? Лейтенант? — перебирает возможные варианты, а потом вообще обращается к самому мужчине: — Чудо, ты кто?.. — Военный врач, доктор медицинских наук, профессор. По совместительству начальник Главного военно-медицинского управления, — голос Хосока как гром посреди ясного неба. Нет, хуже. Будто молния долбанула прямо по Чимину. Слыша его слова, он тут же впивается в Чона стальным взглядом, буквально кричащим «вы с ума посходили?». Хосок на Чимина даже не смотрит, продолжая в напряжении пилить стену перед собой. Осознание ещё не пришло, для этого понадобится какое-то время. Пак пускает смешок и, кажется, уголок его губы подрагивает из-за нервного тика. — Что ж, — парень тут же берёт себя в руки, не давая и намёка на то, что стержень внутри него пошатнулся. Врач с трудом приоткрывает уставшие веки, борясь с подступающим хрипом из-за обезвоживания. Горло дерёт от сухости, ощущение, словно, подай он голос, глотка обольётся кровью. Давление на голову усиливается с каждым проведённым под землёй часом, руки давно затекли, мышцы окаменели, и мужчина перестаёт чувствовать боль в верхних конечностях. Он их не чувствует в принципе. Ноги дрожат, а двинуться он не может — ни вперёд, ни назад, стоять на месте лишь способен, пытаясь удержать тяжёлую, налитую свинцом, голову. Его ресницы слиплись от пота, вызванного духотой, в глазах плывут блики, но он вынуждает себя взглянуть на обладателя этого плавного тона. И никакой надежды в него это не вселяет. Парень, стоящий в проходе… Молодой. Существует тип таких людей, по которым невооружённым глазом видно, — пиздец выглядит именно так. Дело не только во внешности, а в атмосфере вокруг него. Спокойный тон голоса, лёгкая насмешливость и несерьёзность — мужчина знаком с подобным. Человек либо только-только влившийся в работу хлюпик, со слезами на глазах прячущийся от снаряда, либо же тот, кто, наоборот, хорошо знает своё дело. Тот, на кого ты смотришь и понимаешь — тебя щадить не будут, не будут слушать твои мольбы и крики, не поступит никакой реакции до тех пор, пока в твоём вопле не прозвучит важная информация. У этого парня красивые пепельные волосы, накрашенные веки и пухлые губы, которые он растягивает в улыбке. Сладкая внешность, но именно она и настораживает больше всего. Его жеманная мимика, а именно лишённая простых и естественных черт, манерная и порядком искусственная, напоминает пустоту кукольную. Наплевательское отношение, полное абстрагирование от мира, будто он закрыт от любых внешних раздражителей. И вдруг Чимин встречается с мужчиной взглядами, и уголки губ его не дрогают, никакой видимой реакции. Улыбка его привлекательная, мягкая, как будто улыбается ребёнку, а говорит он громко и уверенно. Нежный напевный голос, тело, по первому взгляду, пластичное; из него, как из пластилина, лепи желаемую фигуру, переделывай, возвращайся к изначальному варианту по своей прихоти. Врач не знает, какую должность занимает этот парень, не знает и то, какие преступления и поступки стоят за его спиной, но он явно смог бы добиться успехов в модельном или шоу бизнесе, прижимая микрофон чуть ли не к губам. Мог бы стать танцором, связать свою жизнь с творчеством, но не туда свернул, и теперь находится здесь, а голос его запечатляется в барабанных перепонках. — Видать, сударь, Вы сильно согрешили когда-то, раз перед Вами стою я, — Чимин делает шаг в помещение, и шаг этот оказывается роковым для мужчины, что не прекращает изучающе, из последних сил глядеть на парня. — Дай ключи, — внезапно обращается парень к Хосоку. Тот без капли доверия смотрит на него. — Что ты задумал? Улыбка на губах Пака становится натянутой до невыносимости, потому что в параллельной Вселенной в его голове он уже разбил Чону морду об стену. — Сиди и изображай придурка — тебе для этого надо целое нихуя, — язвительно отвечает ему Чимин, преодолевая между ними расстояние и выставляя ладонь: — Ключи, — давит. Причём в данный момент Хосок ощущает, как что-то меняется, атмосфера вокруг Пака более жёсткая, и только спустя мучительно долго длящиеся секунды понимает — Чимин смотрит ему прямо в глаза. Ни на мгновение не отводит взгляд, давить лыбу продолжает, а Чон не смеет зрительного контакта разорвать. Откуда в этом пустом человеке столько всего? За его радужкой в агонии бьются эмоции и чувства, а Хосоку не дано понять, какие, ведь он впервые в своей жизни такую осознанность видит у Чимина. Да, Пак никогда не создавал о себе представление какого-то тупого идиота — нет, он, скорее, даже удивлял идеями и мыслями, но при этом всём не давал повода думать, что опасен. Тогда почему прямо сейчас Хосок ощущает исходящую от него угрозу? И что именно заставляет его подняться, впихнув через скрежет зубов эти чёртовы ключи? Чимин продолжает улыбаться: — Спасибо, — фальшивая благодарность ножом поперёк горла встаёт. Хосок не язвит. Лишь наблюдает за тем, как Пак одним лёгким движением забирает его стул, чтобы была возможность снять с пленника кандалы. Чон стоит на месте какое-то время. Его задача — наблюдение. Что-то с Чимином не так. Словно его предыдущую версию улучшили, выпустили новое обновление, а Хосок никак не может точно определить, каковы изменения. — Что с ним делали? — как ни в чём не бывало продолжает расспрос Пак, забираясь на стул. Кандалы с оглушающим грохотом валятся на грязный каменный пол и, почувствовав свободу, изнеможённое худое тело не выдерживает, падая вместе с ними. Врач мычит сквозь крепко сжатые губы, почувствовав наконец свои руки, разряды боли, новыми волнами проходящие по ним при каждом лёгком движении. Мужчина бьётся спиной об пол, тут же предприняв попытку приподняться, но ослабевшие мышцы подводят. Табуретка валяется где-то в стороне, подвесной светильник начинает качаться, устраивая игру теней и видоизменяя лица находящихся в помещении парней, придавая им более острые и жуткие формы. — Избивали, — коротко отвечает Хосок, хмуро наблюдая за тем, как врач кривится, его грудь тяжело вздымается, а холодный пот градом стекает по лицу, капая с подбородка, тем самым выжимая последнюю воду из его организма. В его глазах темнота, лишь редкие просветы в виде дыр черноты позволяют ему следить за Чимином, который спускается со стула. Его не волнует тот парень, что всё это время следил за ним. Нет. Такие люди обычно не заинтересованы в издевательствах и пытках, они зачастую принимают нейтральную сторону. Не хороший, но и не зачинщик всего дерьма. Идеальная позиция, чтобы в случае чего спасти себя от чужого гнева. А вот новоприбывший незнакомец его беспокоит. Он не мог просто взять и отпустить его из жалости и доброй воли. Поэтому врач ждёт любого внезапного выпада. Чимин оценивающе проходится глазами по телу мужчины, мокрой запачканной одежде и вдыхает глубоко в лёгкие душный воздух затхлого помещения, травя растущие в них цветы. Он не думает. Давно абстрагирован. У Пака всегда была одна давно натренированная годами способность — жёсткий контроль над эмоциями. Это не под силу многим людям, он сам думал, что это практически невозможно. До шестнадцати лет. Чимин всегда много размышлял. Размышлял о жизни, о чувствах человеческих, о смысле жизни, о смысле существования, конечной цели, и то, ради чего существует жизнь в широком смысле. Любая. Не только на Земле. И в один момент собственные мысли привели его к тому, что можно просто сдержать эмоции. Не навсегда, даже не на час и не на два, всего на несколько минут, но и их вполне хватит для совершения задуманного. Чем больше ты ломаешь голову, тем больше сомнений и терзаний начинают её посещать. Поэтому прямо сейчас, когда Чимин поворачивается к врачу спиной и лицом к Хосоку, ему абсолютно плевать. Он мог бы поставить себя на место мужчины, мог бы задуматься над тем, что он тоже человек и у него своя маленькая Вселенная в груди, но он не станет. И причина не в том, что он воздвиг вокруг себя колючую проволоку, — ему и без неё насрать. — Зови врачей, — бросает Пак, не поднимая взгляд на лицо Хосока, ведь интересует его другое. Необычная аллегория на существо истины в виде прозрачного тела, которое надо облачить в одежду-слова, чтобы понять её форму, но чем больше одежды, тем менее чёткими становятся формы. И вот парадокс — даже если ты оденешь истину в один слой материи, она уже не будет истиной на все сто процентов, а любая правда станет лишь её гранью. К чему это? К тому, что даже сам Чимин не может понять причину дальнейших действий. «Не может быть всё так просто», — проносится к голове врача, чьё сердце сжимается в преддверии надвигающегося несчастья, пульс учащается и спина Пака кажется ему непроглядной высокой глыбой. «Какого хера?», — проносится в голове нахмурившегося Хосока, который теряет бдительность от этих слов. Врачей? Что за… «Долгих мне лет жизни», — последним звучит в голове Чимина в тот момент, когда его рука рывком вытягивает из кобуры Чона пистолет, приятной тяжестью лёгший в его ладонь. Холодный металл не способен обжечь, но обжигает, когда Пак разворачивается, прицеливаясь всего лишь одну секунду, и в следующий момент помещение, и всё, что находится за его пределами в радиусе тридцати метров, оглушает выстрел. Реакция следует мгновенно. Врач лишь на миг в шоке распахивает глаза, чтобы потом почувствовать резкую и жгучую боль в колене, он едва шевелит им, а после его ногу словно парализует. Темнота накрывает его, мужчина зажимает свой рот ладонью, и орёт в неё, чуть ли не сливаясь с полом. Крик выходит негромким и приглушённым, но боязнь пошевелить ногой пересиливает все «не могу». Вот только лучше от этого не становится. Интенсивность боли и реакция на неё не коррелирует так уж однозначно, это мужчина хорошо знает из-за неоднократных травм. Их не было у него сравнительно долго, поэтому он успел позабыть, что такое настоящая боль. Ему напомнили прямо сейчас. Врач прокусывает ладонь, почувствовав металлический привкус во рту и в носу, сдерживаемый вопль способствует стремительному распространению импульсов по всему телу. Пуля вызывает фрагментацию из-за контакта с костными образованиями сустава. Если одновременно с повреждением его структур пострадали нервы или магистральные кровеносные сосуды, то опасность стремительно нарастающих осложнений очень велика. Разрыв сухожилия, травма мениска, тендинит. Мужчина готов выть, а продолжает думать о всех возможных вариантах. На Чимина кричат. Хосок толкает его, вырывает из рук пистолет, кажется, говоря что-то вроде «ты совсем рехнулся?!», но Пак пропускает всё это мимо себя. Он может лишь наблюдать за тем, как каменный пыльный пол пачкается в алой крови, которую врач размазывает, не переставая извиваться в реакции на боль и в бессмысленных попытках её прекратить. Чувствует ли Чимин сожаление? Нет. Отвращение? Нет. Пулевое ранение не вызывает в нём должных чувств: нет ни испуга, ни беспокойства за чужую жизнь, до которой Паку, как до Марса. — Какого хера у вас здесь происходит? — чужой голос всё-таки привлекает внимание Чимина. Юнги хмурится, со смесью недоумения и злости оценивая обстановку. Он цокает языком, рыкнув: — Хосок, блять, зови наших врачей, — приказывает, тут же вернув своё внимание Паку, отводящего незаинтересованный взгляд от мечущегося в конвульсиях врача и его попыток облегчить боль. — Что за… — Мин агрессивно настроен по отношению к Чимину. Вид ранения и крови в нём страха не вызывает — не впервой такое видеть, да и мужик жив, а это самое главное. Другое дело, если бы Пак его убил, но тот таких целей явно не преследовал. — Он не скажет, — с неестественной простотой заявляет Чимин, развернувшись к выходу. Проходит мимо Юнги с таким видом, будто ничего только что не случилось. Мин ругается себе под нос, а после грубо хватает парня за плечо, не пожалев сил, чтобы впечатать его спиной в стену подвального коридора так, что лампочка на потолке начинает шататься. — Ты больной? — шипит ему в лицо Юнги с негодованием, не встречая должного сопротивления в ответ. «Меня не волнуют твои слова и замечания» — вот, что читает Мин в чужом взгляде. — Если он сдохнет, я тебя самолично… — Я стрелял в колено, а не в голову, слепой ты имбецил, — резко перебивает его Чимин, игнорируя неприятную боль в спине. Спасибо, что его затылком не приложили. — Ему лет сорок, если не больше, он наверняка ещё профессор и начальник какого-нибудь Главного военно-медицинского управления, если ещё и не академии; если он ничего вам после этого не скажет, то можете начинать сдирать с него ко… — Что здесь произошло? — Намджун с недоумением пропускает двух врачей, спешащих оказать помощь пострадавшему, вцепившись взглядом в тяжело дышащего Юнги и Чимина, который даже не отвлекается на приход Кима, продолжив: — Из него никакую информацию клешнями не вытащишь какими-то кулаками, я в этом убедился только что, ускорив задачу, с которой вы, садисты адские, почему-то никогда не хотите справляться быстрее, — Пак смотрит прямо в глаза Юнги, пытаясь вдолбить тому истину. — Этот человек не только старой закалки, ему в прошлом с вероятностью в пятьдесят процентов ногти вырывали за неимением лекарства от грибка — даже этого не будет достаточно, чтобы он что-то сказал, — в этом он уверен. Потому что колено — самая болезненная часть ног в теле человека. — Он здесь не для пыток, — шипит Мин ему в лицо, думая, что до Чимина это ещё не дошло. Но нет. Парень умён и понял всё с того момента, как узнал, какую должность занимает пленник, о чём и говорит: — Конечно, — кивает, натянув на лицо улыбку. Хосок издалека матерится, стремительным шагом направляясь к ним для полного «собрания». — Вы бы не стали браться за столь статного человека, за которым, блять, будет охотиться чуть ли не армия в попытках вернуть назад, — уголки губ падают, и роль нападающего перенимает Чимин, с полной серьёзностью смотря на Юнги. Пак небрежно отпихивает его от себя, скривив губы от отвращения к чужим прикосновениям. Намджун стоит рядом, не решаясь вмешиваться в их дела. Эти два человека имеют иные взаимоотношения, не такие, как у него самого с Мином или же у Хосока с кем-то из них. Юнги и Чимин — комбинация из людей, знакомых друг с другом чуть ли не двадцать лет. Они никогда не были друзьями, теми, у которых отношения «до гроба» и «в могилу только вместе», но столь долгая связь имеет свои нюансы и дополнения. Иными словами, связь эта крепится на том времени, что они знают друг друга, ведь эти оба в прямом смысле наблюдали за взлётами и падениями, переменами в настроении, внешности и характере. Лучше в их отношения не вмешиваться, потому что, цитата «я знаю этого ублюдка пятнадцать лет, поэтому имею право его оскорблять, а ты никто и можешь заткнуться». Намджун услышал это от Юнги около четырёх лет назад и с тех самых пор ничего не поменялось. Было ли это собственничество на почве того, что Мин знает Чимина больше кого бы то ни было, или же своеобразной ненормальной заботой о младшем, — Намджун не знает и ответ вряд ли когда-нибудь получит. За Паком же столь странного поведения не наблюдалось, но он явно привык к тому, что единственный, кого он в серьёзных ситуациях послушает и чьи слова примет к сведению хоть немного, — Мин Юнги. Может быть, раньше они и впрямь были друзьями, а потом из земли проросло семя раздора, а может, они никогда и не были в тёплых отношениях. Намджун ловит чужие стрелы в глазах, словно Юнги с Чимином готовы накинуться друг на друга, и решает вмешаться: — Его отправят в Рейх. Эти слова окончательно подтверждают мысль Пака. Теперь логическая цепочка выстраивается, и парень может высказать своё мнение на этот счёт: — Отлично, этап «участие в антиправительственных митингах» мы решили перескочить и сразу перейти к антиправительственной группировке, — сжимает губы, показательно хлопнув в ладони, мол, браво, ничего не могу сказать. А в голове уже рождаются не только возможные последствия этого дерьма, но и то, что произойдёт с врачом, когда его отправят в Рейх. Простреленным коленом он не отделается. У любого человека существует предел, и если он не сломается физически, то свести с ума можно большим количеством способов. Вряд ли от него отстанут после вырванных ногтей на ногах и на руках, ему могут вырвать глаза, отрезать уши, пальцы, срезать кожу, будут мучить до тех пор, пока он не расскажет всю свою грёбаную биографию в детальных подробностях на грани припадка. Страшно? Несомненно. Жестокость законов препятствует их соблюдению и, кажется, ситуация в стране накалилась до предела. — Если ты где-то ошибёшься, сделаешь что-то не так, — начинает приглушённым голосом Чимин, не воздержавшись от нервного смеха. — Если тебя посчитают предателем, поймут, что ты не пригоден, если ты не выполнишь хотя бы один чёртов приказ, — Пак не может перестать бесконечно скользить языком по губам, выдавая своё состояние. — Они тебя не убьют, — качает головой. — Они сделают так, что твоё тело будут пожирать крысы и плотоядные жуки наживую, а в лучшем случае тебе будут отрывать конечности и скармливать первой же твари, — выплёвывает парню в лицо. — Ты закончил? — равнодушно причитает Юнги, проигнорировав всё вышеупомянутое. Пыл в глазах Чимина мгновенно утихает. Бестолку. — Я не для того тебя позвал…. — Да мне насрать, — перебивает Пак, хмыкнув. — Если захотел мучительно подыхать вместе с этими идиотами, то не думай, что я захочу разделить с тобой эту участь, — и, не предоставив Мину возможность ответить, разворачивается, идёт в сторону выхода, не смотря ни на мельтешащих в открытом нараспашку помещении медиков, ни на презрительно смотрящего на него Хосока. Пусть Юнги разбирается со всем этим дерьмом самостоятельно. Чимин не имеет к этому отношения. Мин в одной Вселенной, Пак — в другой. Они хоть и тесно переплетаются между собой, но всё равно остаются разными. Существует три стороны, на которые разделилась их страна ещё несколько лет тому назад, лишь последние пять лет начав проявлять инициативу. По одну сторону долбаное правительство, «верх», как все его именуют. Всё, что творится во всём мире, да и в их стране в том числе, на семьдесят процентов ложь, а правды никто никогда знать не будет. Министры, президенты, чиновники, канцлеры, монархи — они всегда были марионетками, за которых решали другие люди. Вам знакомо такое понятие, как масонство? Эдакое тайное общество, где приём членов сопровождается особыми обрядами. Ложи отдельной местности, а иногда и целой страны, составляли одну великую ложу, то есть свободный союз масонских обществ. Все члены должны были хранить тайну заседания и были связаны между собой обетом взаимной помощи по первому требованию, а их целью были благотворительность и нравственное совершенствование. Так вот, масонство имеет место до сих пор, и на нём, коротко говоря, держится чуть ли не весь мир. Только вот благотворительность стала обычным прикрытием, совершающемся исключительно из-за выгоды, а всё твоё существование держится на богатейших в мире ноунеймах. «Верх», из-за которого страна близится к краху. А существует «низ». И это не шутка, ведь люди пользуются именно этими терминами, чтобы донести свою мысль. Из чего этот самый «низ» состоит? Из Рейха. Не самая приятная ассоциация, да и сама группировка тоже. О ней мало что известно, никакой информации, кроме очередного, взрывающего ленту новостей происшествия, о чём твердят по телевизору нескончаемым потоком. По неподтверждённым данным сподвижники Рейха начинали проявлять себя несколькими годами ранее, примерно в тот же период, когда сменилась власть, и к настоящему моменту приобрели такие масштабы, что единственное, чего стоит ожидать, — войны. Страна подразделяется на тридцать административно-территориальных единиц, из которых восемнадцать являются провинциями, шесть — городами-метрополитенами со статусом, два — городами прямого подчинения, три — специальными административными районами и один — городом особого статуса. Сеул. Стоит ли говорить о том, что вся северная часть подверглась террористическим атакам, а один из городов превратился в выжженную пустошь с обломками домов и военными базами? Такова была цена столкновения двух сторон, в ходе которой пострадали мирные жители. Но всем насрать. Все продолжат добиваться своих целей, какими бы ни были жертвы. Что «низ», что «верх». Да, революция в стране назревала уже давно, но теперь процветающая республика превратилась в поле боя. Всем нужен порядок, но не таким же путём, не такими средствами, не кровью чёртовых миллионов граждан. Страдает третья сторона — середина. Люди, блять, страдают, им не на что жить, негде работать, ведь все предприятия закрыты, экономика упала, а все продукты поставляются исключительно из- за границы, без которой всем бы пришёл конец. Жители отданы сами себе, на улицах творится беспредел, а преступность с каждым разом всё растёт и растёт, и поделать ты с этим ничего не можешь, потому как это единственный способ выживания. Либо живи в дерьме, либо рискуй и получай больше, чем сто пятьдесят долларов, на которые едва проживёшь на самом краю города. А как только главный удар придётся по столице — начнётся разлом, раздор и хаос. Назвал бы Чимин режим управления страной авторитарным? А тоталитарным? А демократическим? Само собой нет, ведь в их стране режима нет вовсе. Люди отделены от государства, ведь последнему в прямом смысле на них насрать. Говорил ли уже Пак о причине падения экономики? Нет? Не говорил, с чего всё началось? Из-за чего произошло тотальное падение экономики? Развал? Из-за прихода олигархов к власти. Эти ублюдки выкупили заводы, причём они сразу взялись за куда более масштабную промышленность, чем лёгкая. Как вы смотрите на авиационную? А на машиностроение? Они брались за то, что можно было за громадную сумму денег продать за границей, а не то, в чём нуждается народ. Кому нахер сдалось производство галантерейных изделий, войлочные фабрики, комбикормовые заводы, да и в принципе пищевая, стекольная, химическая и далее по списку промышленности? Не олигархам точно. Они не платили налоги, прибыль государство не получало — наоборот, банкротилось всё больше, из-за чего денег на «мелкие» фабрики не оставалось. Президент — пустой звук. Не против него ведётся война «низа». Война ведётся против тех, кто за ним стоит. Проблема теперь в том, что в этом, насквозь испорченном и перевёрнутом с ног на голову мире, чёрное и белое смешались в мерзкое серое. Теперь уже непонятно стало, что являлось правильным, а что — нет. Преступники стали вершителями правосудия, а представители закона злодеями. Жестоко, враждебно и несправедливо всё, окружающее нас. Всюду воздвигнуты преграды против естественных побуждений, на каждом шагу наталкиваешься на низкую злобу и приходится защищаться и защищаться, чтобы не быть уничтоженным. Жестокость характерна для законов, продиктованных трусостью, ибо трусость может быть энергична, только будучи жестокой. А единственное, что оберегает от жестокости, — это присутствие трусости. Мир давно поделился на две самые тёмные и опасные части. Чимин стоит посередине и искренне надеется никогда не сделать шаг в сторону одной из них.

***

Тучное небо. Тяжёлое, чёрное, бугристое. Гроза подкралась незаметно и теперь притаилась. Холод смешался с порывами ветра. Местами накрапывал мерзкий дождь, а где-то грохотало. Давящие сгустки облаков никак не разрываются ливнем, пока парень стоит у открытого настежь большого окна, предвкушая начало дождя. Но ощущение охватывает неприятное. Ожидание изводит. Будто вместе с дождём и грозой натянутые до предела струны нервов наконец-то должны были ослабиться. В квартире стоит давно привычный полумрак, приносящий лишь спокойствие в столь неспокойное время. Взгляд Чонгука устремлён в небо. Голова повёрнута вбок, ему приходится буквально вылезать наружу, ведь впереди, через узкую дорогу, стоит такой же жилой дом. И его персональную тишину нарушает звонок в дверь. Чон моргает, медленно отлипая от подоконника, и мягкой походкой пересекает квартиру, чтобы открыть входную дверь. Словно здесь живёт именно он. Ключи звенят, а после Чонгуку приходится сощуриться из-за холодного света, льющегося из коридора. Первые секунды его одолевает необъяснимое спокойствие, мол, хорошо, что Пак вернулся, но в момент, когда Чимин улыбается своей улыбкой, лишённой естественности, то на смену спокойствия приходит негодование. — Какого чёрта? — Чон не слышит своего голоса, но это не мешает ему знать, что в вопрос вложено неодобрение и полнейшее непонимание. Он хорошо знаком с этой улыбкой. Она не выглядит фальшивой, но и настоящей не является, потому что желание растягивать уголки губ вызвано не положительными чувствами. От Чимина не пахнет алкоголем. Значит, он принимал. — Что такое? — строит из себя дурака Пак. Говорит он, а Чонгук задыхается от его сладких духов с ароматом апельсина и розы, который становится горьким и едким от вмешавшегося в этот дуэт никотина. «Что такое»? — жёстко отбивается в сознании Чона вспыхнувшей злостью. Конечно, всё нормально, всё вообще в порядке вещей, у нас теперь алкоголь с наркотой стали частью нормального здорового образа жизни. И если бы Чимин только изредка позволял баловать себя подобным, то тревога не стала бы поселяться в груди. Ситуация же иная. Не существует понятия «лёгкие наркотики». — Что за?.. — но вдруг выражение лица Пака резко меняется. Уголки его губ падают, а взгляд скользит вбок, за спину Чонгука, и парень в прямом смысле видит тихий ужас, застывший в чужих глазах. — Ты оставил долбаное окно открытым! — Чимин резко срывается на крик, рванув с места в глубь квартиры. Чон стоит, не успевая сориентироваться и осознать внезапную перемену в настроении. Поразительно трезвая реакция, несмотря на, наоборот, нетрезвое состояние. Но мысль эта гибнет, когда Чонгук понимает, в чём дело. Пак грубо хватает Гиацинта за шкирку, явно причиняя тому боль небрежными касаниями, но не это важно. Парень оттаскивает животное от подоконника, по которому он лез к нараспашку открытому окну, и захлопывает его с такой силой, что содрагаются стены. На лице застывает паника. Причём открытая. Сердце Чимина готово было вырваться и зажить собственной жизнью в момент, когда он увидел почти достигшего конечной точки Гиацинта. И паника эта выливается в гнев. А гнев выливается на Чонгука. — Какого хера ты не закрыл это сраное окно?! — Чимин сходу начинает орать. Крик врезается в ушные перепонки, его словно гвоздями забивают в уже закрывшего входную дверь Чона. — Я тебе говорил всегда следить, чтобы оно было закрыто, когда ты уходишь или просто, чёрт возьми, отходишь! — Чимин рвёт глотку, взмахивая руками и указывая рукой в сторону, где Гиацинт пытается встать на лапы, но у него не выходит контролировать своё тело, отчего он с тяжестью падает набок. Крутит трясущейся головой по сторонам, будто она оторвалась от тела. Чонгук молчит. Смотрит прямо Паку в глаза, нахмурившись, и не даёт ответа, ведь осознаёт свою ошибку. Да, это его оплошность, он не досмотрел, поступил опрометчиво. Чону никогда не стоит повторять что-то по два раза, он хорошо всё понимает с одного, поэтому и оправдать себя не может и не желает вовсе. Парень способен думать лишь о том, что сделал бы с ним Чимин, вывались Гиацинт из окна. И становится ещё хуже. — Он болен, у него ебучая атаксия, он нормально ходить даже не может, на месте сидеть не получается, он постоянно падает и бьётся обо все возможные вещи, на него без боли смотреть невозможно! — а Пак продолжает кричать, сокращает расстояние между собой и Чонгуком, позволяя тому открыто ловить эмоции на глубине глаз. — Почему ты молчишь?! — его громкий голос срывается, хрипит в конце. Повторяющаяся ситуация, только теперь они оба поменялись ролями. Чонгук не даёт нужной реакции, думая совершенно об ином. Чимин наверняка кричит не только из-за кота. В обычном состоянии он бы не стал так орать и взъедаться. Он словно выплёскивает негативные эмоции, скопившиеся за несколько дней, что Чон его не видел. Может, дело в наркотиках. Тогда почему он их принял? Что вывело его из равновесия, что пошатнуло состояние, откуда столько неизведанных Чонгуку эмоций на глубине сверкающих в темноте глаз? Чон смотрит, и невольно спрашивает следующее: — Что случилось? И в этот момент Чимин выглядит так, словно его огрели тяжёлым раскалённым металлом по голове. Он замирает. Мускулы его лица ослабевают, складка меж бровей потихоньку разглаживается, а губы чуть приоткрываются. Он беспрерывно глядит на Чонгука, даже не задумываясь над тем, что зрительный контакт с ним поддерживает достаточно долгое время, а дискомфорта это не вызывает. Ему хочется смотреть дольше, и дольше, впитать в себя чужой взгляд, запечатлеть его на подкорке мозга. Почему там, где на первый взгляд плескается безэмоциональность, Чимин видит загнанную куда-то в самую темноту теплоту и проблески света, терпение вперемешку со спокойствием и выведенное невидимыми буквами «я слушаю тебя» прямо на глазном яблоке под радужкой? Почему чужой взгляд дискомфорта не приносит, и почему Пака одолевает нестерпимое желание сесть и разрыдаться от безысходности. На секунду становится плевать, что после не самой красивой истории Чонгук развернётся и уйдёт, ведь Чимин по крайней мере сможет впервые в жизни высказаться кому-то. Но именно боязнь его ухода предотвращает любые необдуманные действия. — Прости? — сипло выдавливает из себя Пак, моргнув пару раз. Кажется, он не понимает, что конкретно Чонгук имеет в виду, поэтому последний без промедления повторяет: — Что у тебя случилось? — старается следить за голосом, контролируя проявление привычных ему давящих интонаций. Не велика вероятность ответа, но Чон как минимум попытался и уже победил, раз этот вопрос в буквальном смысле развернул настрой Чимина в обратную сторону. Последний выглядит удивлённо-поверженным. Он абсолютно не ожидал такого. — Эм, — тянет Пак, скользнув языком по губам, и когда злость проходит, то Чонгук отчётливо может видеть отголоски нестабильности. Взгляд парня слегка затуманен. Не сильно, но достаточно для бредовых идей. — Ничего, — отвечает на автомате, взгляд его стекленеет. Он не может рассказать Чонгуку причину своих переживаний. Не потому, что их тьма, а потому, что он не желает его вмешивать в дерьмо. — Прости, — а вот это становится неожиданно уже для Чона. Последний в недоумении хмурится. Ему показалось или Чимин только что перед ним извинился? — Прости. А, нет, не показалось. Пак на самом деле извиняется. — Я не хотел кричать, — добавляет Чимин, и тон его голоса настолько ровный, выражение лица настолько непроницаемо, что становится непонятно, серьёзно ли он извиняется, или даже не осознаёт этого. Выглядит ещё больше заторможенным, осматривает тускло-освещаемую квартиру, зацепившись глазами за кота. — Гиаци-инт, — тянет, а после вовсе плюхается на колени, подтянув к себе руками упавшее на пол животное. Яркие бирюзовые глаза в панике распахиваются, дёрнувшись, но когда он понимает, что перед ним Чимин, тут же успокаивается. Не пытается подняться, трясущаяся голова поворачивается к парню, который немного небрежно гладит маленькую твёрдую голову. Гиацинт пронзительно и громко мяукает, и Чонгуку искренне хочется понять, что творится в башке Пака в момент, когда он мягко рычит, вытягивая букву «р» несколько секунд. Брови Чона вопросительно бегут наверх, когда Гиацинт мяукает ему в лицо в качестве ответа, начиная мурлыкать от поглаживающих движений. — Думаю, если бы он мог, то плюнул мне в глаз, — вдруг выдаёт Чимин совершенно не к месту и совершенно неизвестно, зачем, но Чонгук, если быть до конца откровенным, уже не удивляется. Поразительно, как Пак способен сдерживать в себе жалость при виде кота и даже шутить. Он калека. Смотреть на него больно. Во время поражения мозжечка у животного при движении присутствует симметричная атаксия туловища, поэтому при стоянии и ходьбе Гиацинт широко расставляет конечности для удержания равновесия и стабилизации туловища. В редких случаях дисфункция мозжечка сопровождается наклоном головы или движением по кругу, и, к сожалению, эта участь не обошла кота стороной. Более того, у него проявляется тремор, чаще всего, когда он предпринимает попытку движения к какой-либо цели (например, к еде), но сильнее всего он выражен на голове: беспрерывные качания вперёд-назад или из стороны в сторону. Иными словами, нормально функционировать Гиацинт не может и не сможет в дальнейшем, поэтому ему остаётся терпеть до конца своих дней. Зачастую, чтобы животное не мучалось, его усыпляют. Это и собирались сделать до того момента, пока не пришёл Чонгук. Вот только психологически кот в порядке. Усыпить его хотели по другой причине, которую он Чимину так и не рассказал. И сейчас, наблюдая за тем, как парень неаккуратно, смазано целует кота в макушку, не имеет ни малейшего понятия, возможно ли сказать правду в принципе. Отдавая Гиацинта Паку, Чонгук преследовал цель, которая с уже давних пор потеряла свой смысл и свою ценность. Может быть, подсознательно Чон до сих пор поддерживает первоначальную идею, но сдавливающее грудь чувство кричит об обратном. — Хочу музыку, — неожиданно бросает Чимин, поднявшийся с пола. Выглядит так, будто не он минутами назад напоминал ураган, стремящийся снести всё на своём пути. Несмотря на отсутствие трезвости, что-то в его глазах выдаёт внутренние коллизии, зрачки не находят себе места, а если присмотреться, может показаться, как будто Пак потерян. В себе. — Завтра рабочий день, — подаёт голос Чон, тактично напоминая. На самом деле, это волнует его в самую последнюю очередь. Ему только кажется, или с появлением Чимина в его жизни стало сложнее воспринимать реальность и относиться к ней серьёзно? Почему ему хочется только находиться в этой квартире и наблюдать за передвижениями парня, который ничего, кроме негатива, в его жизнь не приносит? Что в нём такого? — Тебя это волнует? — легкомысленно тянет Пак, стоя у подоконника, на который кладёт телефон. Где-то глубоко Чонгука это волнует. Волнует учёба, волнует работа, на которую ему стоит скоро ехать, волнует его жизнь, в частности, дальнейшая. Его многое волнует и не безосновательно, а он ничего не может с этим поделать. — Не сдашь никакие экзамены, — Чон наседает, вдруг вытащив из своей памяти тот факт, что Чимин на последнем курсе. — Ну, главное не победа, а участие, — Пак в этом проблемы не видит, раз спокойно улыбается. Его не заботит учёба, как и не заботит дальнейшая жизнь. Потому что он её не видит. — Потанцуем? — совершенно серьёзно предлагает, включив на телефоне песню «empty note» от ghostly kisses. Неспешно двигается к Чонгуку, в то время как тот качает головой, скользнув языком по сухим губам: — Я не танцую, — надо было возмутиться идиотизму предложения, а не просто отказаться. С Чимином не танцевать нужно. Ему нужно дать пинок и отправить в ванную, привести себя в порядок. — Даже со мной? — поднимает вопросительно брови, держа один уголок губ приподнятым. Из динамика доносится плавная мелодия и мягкий голос. Чонгук цепляет глазами каждое движение Чимина, позволяя тому сокращать расстояние до тех пор, пока Пак не окажется в шаге от него, и выдыхает ответ с привычным ему равнодушием: — Даже во имя человечества. А Чимин тихо и мягко смеётся, холодными после улицы пальцами коснувшись горячего запястья Чона. Последний невольно покрывается россыпью мурашек, что мигом проносятся по всему, скрытому под толщей одежды, телу. На нём брюки и огромное худи, а создаётся чувство полной оголённости перед человеком напротив. Чонгук сохраняет нейтральное выражение лица, вцепившись взглядом в макушку Пака с закинутыми назад пепельными волосами, и задерживает дыхание. Нет, не задерживает. Замедляет. Специально принимается вдыхать воздух как можно медленнее и тише, потому что Чимин придвигается лишь ближе, вынуждая чуть ли не поперхнуться резкими, смешанными друг с другом, ароматами. От этого запаха тошнит, глотку скручивает, но Чонгук не предпринимает попыток отодвинуть парня, даже двинуться не смеет. И не потому, что он не желает. Потому, что Пак осторожно делает шаг ближе, приподнимая голову и утыкаясь носом в тёплую ткань худи прямо около шеи, ощущая, как Чон моментально напрягается. Жёсткие сухие волосы задевают его ухо, и в эту секунду в голове проносится громкое «Господи, блять, Боже», потонув в частых ударах сердца. Кажется, они бьются об его череп, долбят по вискам, а Чимин невесомо сдавливает ладонью костяшки его пальцев, не позволяя себе касаться кожи, спрятанной под рукавами. Пак в самом деле был прохладным. Когда он коснулся его, Чонгук лишь ощутил странное чувство, словно ветер ласкает его открытые участки кожи. Он запомнил это — такое было не раз. Запомнил и ускорявшее своё биение сердце, и пожалуй, оно вот-вот пробьёт грудную клетку. Если его одолевало такое чувство, то Пак Чимин был свободным лёгким ночным ветром, за мгновение ока способным перерасти в торнадо. А Чонгук был безумцем. Иначе откуда у него такая тяга? Эта жгучая — до горечи во рту — потребность касаться его кожи, двинуть пальцами в ответ, наклонить голову чуть набок, дать себе доступ к серым, пропитанным никотином и альдегидными духами, волосам. Когда Чимин касается пальцами всей его ладони, слегка поглаживая, внутри что-то трескается. А за кромешной, ледяной стеной, что возводилась с самого его сознательного возраста, теперь сияет белый храм, где вместо молитв звенит одно лишь имя. Чонгук даёт себе приказ: заткнуть всё, отступить. Сейчас не время. Сейчас не место. Но Чимин подаёт голос, звучащий поразительно тихо, но так громко для него сейчас: — Ты тоже думал, что станет легче? И всё вокруг стало туманом, завесой, декорацией. Словно Чона оградили от всего сущего, запретили покидать сей порог. Невыносимо больно до едва сдерживаемого хрипа в груди, что-то насильно сдавливает лёгкие, беря под свой контроль, будто в них обитает нечто живое, недоступное чужому глазу, даже самому владельцу тела. Голос в голове, мощный и властный, пробирается к нему, но руки Чимина оказываются сильнее. Пак прорывает свою внутреннюю клеть, запрещающую сотворить это раньше. Чимин словно падает, прося те самые Силы, чтобы больно не было — его вторая ладонь сдавливает мягкую ткань где-то у позвоночника Чонгука, и он прижимается к его телу. Глаза Чона упираются в пустоту перед собой, вспыхивая. И стена, что стояла между ними, разделяя, лопается, взрывается, разлетается на куски, превращается в пыль, накрывая всё вокруг. Чимин обнимает, тихо дышит в его изгиб шеи, незаметно, но задыхаясь от страха, волнения и почему-то стыда. Чонгук может оттолкнуть. Может не принять. «Что за бред?» — проносится в звенящей от пустоты голове Чона. Давно ли он стал таким? Почему он позволяет всё «это»? Зачем? С какой стати сердце бьётся так, словно он несётся по лесу, ломает ноги, бьётся о землю, покрывает себя царапинами и ранениями? Едва ощутимое дыхание Чимина щекочет кожу, он слишком близко. Настолько, что Чонгук ощущает себя слабым. — Легче не стало, — болезненный шёпот срывается с его губ. Он руку куда деть не знает, она застывает в раскалённом воздухе, не в силах ни опуститься, ни дотронуться в ответ, ведь одежды на Чимине меньше, ткань тоньше. Мысль о том, чтобы коснуться, кажется неестественной, призрачной надеждой, поселившейся в голове, и остаётся Чонгук дураком стоять. Проходят мучительно долго тянущиеся секунды, прежде чем он позволяет себе коснуться белой, заправленной в чёрные облегающие джинсы майки с короткими рукавами. Почему он носит такую одежду, когда солнце на улице уже не греет? Когда грохотанье грома проносится над городом, предвещая приход взбушевавшейся погоды. — Наивным ещё хочется счастья, — выдыхает Чимин, махнув носом в опасной близости от шеи, но всё же не дотрагиваясь до неё. Его руки слегка трясутся от нервов, когда он касается пальцев Чонгука, принимаясь медленно, с осторожностью перебирать их, очерчивая каждую естественную складочку. Изучает. — Я просто согласился на стабильность, — заканчивает, сквозь собственный запах наконец улавливая чужой. Обычный аромат тела, ничем непримечательный, не особенный, но факт того, что он принадлежит другому человеку, что он принадлежит Чонгуку, выжигает на фразе «простой» неровное, зато важное «лучший». Чону не приходится долго ломать голову над ответом. Он не смахивает лезущие на глаза вьющиеся, слегка растрёпанные волосы, через себя выдавливая, ведь говорить ему крайне сложно: — Твоя стабильность похожа на смерть. Несмотря на ситуацию, из груди Чимина вырывается слабый смех, который заглушается в худи, разнося вибрацию в каждую часть тела Чонгука. Последний борется с мурашками, чуть ли не вздрагивая. Там, где Пак прижимается к нему лицом, становится чрезмерно горячо, и Чон не может разобрать, отчего. Вероятно, он просто не привык к контакту с чужим телом, в частности, в таком ключе. Его никогда не обнимали в сознательном возрасте. Никто. Воспоминания стираются, с каждым прожитым годом память захламляется всё больше, а старое постепенно забывается. Ты думаешь, что навсегда запомнишь безбашенную ночь со своими друзьями, но пройдут годы, пройдёт десять лет с того момента, и всё это навсегда останется в прошлом. Ты даже не вспомнишь. Друзья перестанут быть таковыми, встречаться и вспоминать былое будет не с кем. Окружение меняется, люди меняются, жизнь твоя меняется. Раньше Чонгук считал, что друзья исчезают после ссор и недопониманий, разногласий и из-за разных интересов. Вскоре он понял, что они просто уходят со временем. Сколько раз вы общались с человеком, может, с интернет-другом, встречались (или нет) с ним в жизни, говорили днями напролёт, делились интересами и происходящим в вашей жизни? Вам было приятно общаться, вы находили друг в друге поддержку, он писал вам ночью в нестабильном состоянии, и вы выслушивали его до четырёх утра, не имея ни малейшего понятия, как будете вставать на работу или учёбу, но не могли взять и бросить человека. Он говорил, что вы ему дороги, ценны, а вы разделяли его мнение. Но проходит год. Меньше — больше. И постепенно кто-то из вас отвечает реже, на контакт выходит уже не так часто, и вскоре всё это пропадает. Вы перестаёте общаться. И человек исчезает, словно его никогда и не было. То же самое и с реальными людьми. Постепенно люди исчезают, на место им приходят новые, а старые со временем забываются, ведь наступает момент принятия ухода и ты перестаёшь в них нуждаться. — Это она и есть. Чонгук поздно возвращается в реальность, понимая, что Чимин ответил ему только сейчас. Ответил только тогда, когда Чон уже погрузился в себя, в свои болезненные мысли. Он не в состоянии отделаться от прошлого, от мыслей о том, что «раньше было действительно лучше». Когда ты был ребёнком. Чон не может назвать своё детство счастливым, наполненным радостью, но уже в шестнадцать лет его одолело чувство… Словно жизнь прошла. Его годы должны были стать самой лучшей и беззаботной частью, то, что ты вспоминаешь на старости лет и ностальгируешь. Когда ты ходишь на вечеринки, отрываешься с друзьями и знакомыми, твои дни наполнены непривычным тебе адреналином, чем-то необычайно приятным и выматывающим. Ты переживаешь сотню эмоций, плачешь и смеёшься. Чонгуку было шестнадцать, и ему казалось, что всё хорошее уже прошло. Без должного хорошего. Это было странно, ведь впереди не один десяток лет, а чувства будущего нет. Сейчас ему двадцать четыре. Почти десять лет прошло. И ничего так и не поменялось. Он думал, что станет лучше. А стало только хуже. Чонгук живёт изо дня в день и пытается убедить себя, что в конце пути все его страдания будут оправданы. Вот только оправданы чем? «Однажды я представил, что мне подарили бессмертие…» В голове проносятся слова Чимина, сказанные в момент их третьей встречи, когда Чон остановил машину прямо на обочине моста, чтобы Пак смог налюбоваться закатом. «…Я почувствовал, что меня отпустили некоторые страхи и тревоги, связанные с безвозвратно потерянным временем и возможностями, и с теми возможностями, которые у меня ещё будут…» В глотке жжётся. Чонгук чувствует, словно задыхается, он не осознаёт, насколько сильно стискивает майку Чимина на боку в кулак, сжимая её до побеления в костяшках. Пак чувствует, что в Чоне будто что-то щёлкает, но не способен в этом разобраться, а потому лишь вжимается в него носом, не в силах надышаться чужим ароматом. «…Касаемо времени, пришлось признать, что в реальном мире я живу так, как будто собираюсь жить вечно. Всё откладываю проживание, подлинное переживание своей настоящей жизни до какой-то точки в будущем, где я якобы буду лучше готов к этому, и иду за этой точкой, которая не стоит на месте…» Чонгук не понимал. Не желал понимать Чимина и анализировать его слова в тот момент, но именно сейчас, осознавая смысл сказанного, лёгкие снаружи сковывает что-то посильнее. То ли цепи, то ли лианы обвиваются вокруг них, все рёбра обрастают ими, и теперь растение с металлом добираются до дыхательного органа, окутывая его так мягко и так болезненно. Чонгуку хочется вжаться в Пака сильнее, сдавить рукой, подобно лиане лёгкие, до синяков и жжения на коже, уткнуться головой в горячую шею, а второй рукой впиться в жёсткие от частого окрашивания волосы и замереть так на всю чёртову жизнь, на «вечность», в которую Чимин не верит. Он хочет, но сделать этого не может, будто кости его из иридия сплавлены. — Знаешь, — вновь подаёт голос Пак, которому кажется, словно Чонгук хочет ему что-то сказать, а не может. И неизвестно, в чём дело. В его замкнутости или недоверии. — Меня всегда раздражал Юнги, — голос его тонет в худи, но Чон слышит его отменно. — Наши родители были друзьями, поэтому нам приходилось общаться с детского сада, и я не помню ничего до того момента, пока он не разбил мне нос в начальной школе, — пускает сдавленный смешок, вздрогнув, когда почувствовал ответную реакцию на прикосновение к ладони. Чонгук слабо ведёт по запястью, спускаясь к его пальцам, на некоторых из которых нащупывает кольца. — Мне он сразу не понравился, — продолжает Чимин. — И вместо того, чтобы жаловаться, я начал бить в ответ. У нас был знаменитый на всю школу дуэт «пакминов», учителя уже перестали реагировать на наши потасовки. Помню, мне было десять, а я сижу надутый в медпункте с Юнги на пару, и мы дышим друг в друга огнём, — приглушённо смеётся, нервно скользнув языком по губам. — «Никто из родителей не должен знать, что я ненавижу тебя» — это было негласное правило, нарушив которое, мы бы потоптались по своей же гордости. Со временем наши потасовки продолжались, но мы перестали быть детьми. Мне было двенадцать, а ему четырнадцать, когда я разбил окно в соседнем доме, и он никому ничего не рассказал. Мне было тринадцать, а ему пятнадцать, когда я узнал, что у него роман с училкой, но никому ничего не рассказал. Мы продолжали пересекаться, видеться, ссориться, огрызаться, драться. Мне было шестнадцать, ему восемнадцать, когда он впервые нашёл меня избитым и пьяным на обочине какой-то дороги и отвёз к себе, приютив, как ебливую побитую псину, — жёстко выражается, усмехнувшись без злобы. — Таких случаев накопилось миллион, слишком много секретов я держал, а он у себя. «Странные отношения», — мысленно думает Чонгук. Он не знал, что у них с Чимином было всё таким образом. Это и есть причина, по которой Юнги в первую их встречу попросил его следить за Паком? Мин не сделал бы этого сам не потому, что не желал марать руки, а потому, что слишком горд был для этого. Он не знал, как помочь, стоит ли помогать вообще, и, несмотря на то, что знал Чимина чуть ли не двадцать лет, абсолютно не имел понятия, какой он человек. Юнги понимал, что они с Чимином совершенно чужие друг другу люди, но при этом ближе всех остальных. — Мы вроде как враги, — неоднозначно говорит Пак. — Но мы слишком долго друг друга знаем, чтобы ими быть. Будь у меня выбор между тем же Юске и Юнги, то я бы даже думать не стал, — смеётся, и смех его такой ломанный, что становится не по себе. — Извини, что провожу с бывшим параллель, — ведь больше не с кем. — Я слишком долго знаю Юнги, чтобы… — заминается, с трудом выдавливая из себя следующее: — Что-то чувствовать к нему. Типа, человеческая жалость, или как там можно это охарактеризовать. Он грязнет в дерьме, — сглатывает. — И мне не хотелось бы, чтобы с ним что-то произошло, чтобы он… Эм, умер? — умер? Это насколько надо было погрязнуть в так называемом дерьме? — Потому что тогда я стану ещё более одиноким, чем есть сейчас. Мне вроде как будет немного больно. «Немного больно». Тебе будет просто больно, Чимин. Как и всем нормальным людям после потери человека. Даже если тебе он не был близок, ты всё равно знал Юнги двадцать лет, и бесследно это не проходит. Двадцать лет — практически вся твоя жизнь. Тебя крепко связывает с этим человеком прошлое и частично настоящее, но всё же связывает, хочешь ты того или нет. — Я не хочу быть втянутым в это, — безрадостно шепчет Пак с еле скрываемым страхом в голосе. Чонгук не знает, о чём конкретно говорит парень, но всё равно хмурится, как раз в момент, когда Чимин вновь усмехается: — Ты знал, что алекситимия — неспособность выражать эмоции в устной форме? — открыто указывает на длительное молчание Чона, из-за которого становится неудобно. И не ожидает того, что эти слова парень воспримет всерьёз, а не в качестве шутки. — Алекситимия — психосоматическое заболевание, Чимин, — голос Чонгука немного хрипит, когда он исправляет Пака, вынуждая того ощутить непривычный прилив стыда. — Люди, неспособные иметь целостное представление о собственной жизни, не понимают, в каких ситуациях возникает та или иная эмоция. Молодые стремятся соответствовать понятиям о «нормальности», учатся у старшего поколения подавлять проявление эмоций. Но со временем некоторые из них утрачивают способность распознавать собственные чувства. При алекситимии размываются не только негативные эмоции, но и положительные — неспособность испытывать радость или воодушевление. А это уже ангедония — утрата мотивации к деятельности, от которой ты раньше получал удовольствие, и её развитие — важный показатель в диагностике патологической депрессии. Ты вынужден выглядеть нормально в глазах других, — спокойным размеренным тоном рассказывает, не упрекая Чимина в незнании. Он и не должен был быть осведомлён о подобном. Пак молча выслушивает, анализирует, а после выдаёт первую ассоциацию: — Мимикрия под нормальность. — Хорошо сказано, — соглашается Чонгук, сглатывая комок в горле. Сколько они уже вот так стоят? Песня давно перестала играть, но Чимину, видимо, абсолютно всё равно. Чону становится слишком жарко, несмотря на холод в квартире после открытого окна, а Пак что-то там копошится, носом трётся, как долбаный котёнок, которым его можно назвать чуть ли не в самую последнюю очередь, и приподнимает голову, выдыхая Чонгуку прямо в ухо: — Что ты сейчас чувствуешь? — поднимает взгляд, пристально следя за изменениями на его лице, но Чон впервые избегает прямого зрительного контакта сам, игнорируя чужое желание заглянуть в глаза. Ему хочется понять, какие эмоции испытывает Чимин, задавая этот вопрос, какую цель он преследует, но не может то ли на психологическом уровне, то ли на физическом. Силы уходят на то, чтобы прикрыть глаза, на выдохе признавшись: — Шум в голове. Перефразирование: не знает. Чимин, он не знает. Не требуй его рассказать что-то, в чём он толком сам не разбирается. — Считаешь ли ты, что у тебя алекситимия? — Пак не отводит взгляд, тона не повышает, боясь высоких интонаций сильнее панического страха сна, который стал меньше последние годы. Вдруг он задевает Чонгука своими словами? Или ему неприятно поднимать эту тему? Чимину не хочется обидеть парня чем-то, ведь, зная себя, вполне может выкинуть что-то прямое и грубое. Одна фраза повлечёт за собой немалые последствия. — Не знаю, — наспех отвечает. — Не думаю, я не психиатр и не психотерапевт, чтобы ставить диагнозы, — внешне, может, Чонгук не изменился, но в предложении проскальзывают немного нервные нотки. Будто он не в силах понять. Хотя так оно и есть. — Разве ты не замечал за собой странности? — осторожно продолжает Чимин, возобновляя поглаживание. Тепло Чона передалось ему, поэтому он беспрерывно водит пальцами по его кисти, не обжигая холодом. — Я всегда был таким, — уверяет Чонгук. Это правда. До какого-то момента, точнее, до момента, пока он окончательно не стал самостоятельным, это было для него в порядке вещей. Никто не говорил, что с ним что-то не так. — Всегда — в каком понятии? — сводит брови Чимин. — С рождения, — мол, как само собой разумеющееся, как неопровержимый факт, не подлежащий исправлению. Паку хочется скептически, без капли юмора усмехнуться со словами «а ты уверен, что с рождения?», но он сдерживает этот порыв. Это будет совершенно не к месту. — То есть, ты думаешь, что просто родился таким? — уточняет Чимин, складывая полученные ответы в одно предложение. Продолжает смотреть в лицо Чонгуку, замечая, как брови того хмурятся лишь сильнее, а зрачки падают куда-то вниз в задумчивости. Так, хорошо, он сомневается. — Нет, — наконец звучит. Ага. И как теперь это понимать? Выходит непонятное «я такой с самого детства, но не думаю, что с этим родился». Не очень складно, если уж на чистоту. — Но ведь ты способен выражать эмоции, разве нет? — Чимин жаждет понять, разобраться в Чонгуке и в том, по какой причине он такой закрытый. Понять. Надо понять. Злость, например, он явно хорошо чувствует, как и проявляет её. Зависит от того, доведёшь ты его или нет. — Есть ряд факторов, но не все они обязаны быть; какие-то особенности могут проявляться в разной степени или одна может преобладать, — Чон не отвечает на вопрос, говоря о том, что для алекситимии характерны определённые «симптомы». Всё же порой слова Чонгука сложно понимать, но Чимин старается их переводить на нормальный язык и грамотно выстраивать порядок в своей голове. — Хорошо, — легонько кивает Пак, перебирая пальцами ткань худи у парня за спиной. — Ты можешь сказать, что относится лично к тебе? Чонгук замолкает, думая, какой дать ответ. Он-то знает, что скажет, но вот стоит ли? Ему не хочется разъяснять кому-то, как он себя чувствует, ведь мысль об этом порождает странный необъяснимый дискомфорт в груди. Взгляд не теряет своей задумчивости, и в конце Чон рубит прямо: — Я не хочу говорить. Чимин догадывается тут же: — Тебе некомфортно? Чонгук едва заметно кивает, на автомате облизнув пересохшие губы. Да. Так оно и есть. Невозможность выразить эмоции не означает их отсутствие: он их испытывает, но выхода они не находят. Когда у человека возникает эмоциональное переживание, но не распознаётся, в его теле возникает хроническое напряжение низкой интенсивности. Оно недостаточно острое, чтобы на него обратили внимание и пошли лечиться, поэтому напряжение может накапливаться годами, и на его основании формируются те или иные болезни. Чон даже не может до конца понять, радостно ему сейчас или грустно, зол он или боится, хорошо или плохо вот так стоять с Чимином, ведь сердце скачет, а давление пульсирует в висках. Не понимая свою реакцию на среду, он не может оценивать, насколько она комфортна для него. — Мне не составляет труда различить чужие эмоции. Мимика, интонация, слова, — начинает Чонгук, говоря через «не хочу». Хотя, нет, он хочет высказаться, но, как привык выражаться, у него язык в трубочку сворачивается, и мысль о возможных откровениях причиняет ему неудобства. — Не сказать, что я абсолютно не разбираюсь в своих чувствах. Вероятно, мне трудно различить эмоции и телесные ощущения. Когда я нахожусь в эмоциональном дискомфорте, считаю его физическим, — так однажды сказал преподаватель на лекции три года назад и с того самого момента в голове Чонгука произошло короткое замыкание. — Ты, скорее, имеешь алекситимические черты, — выдвигает своё предположение Чимин. Ведь в случае полноценного заболевания, всё было бы в разы хуже. Чон в чём-то разбирается, а в чём-то не очень. — Думаю, тебя с самого начала загнали в рамки, из которых ты так и не нашёл выход. — Я… — со стороны начинает Чонгук, встретившись взглядом с Паком в тот момент, когда тот немного отодвигается. Не так, чтобы отпустить руку Чона и разжать пальцы на его худи, но достаточно, чтобы была возможность видеть лица друг друга. — Да? — откликается Чимин, тем самым говоря «я слушаю тебя». Немного сложно смотреть Чонгуку в глаза в такой ситуации, но он, правда, старается, хоть есть желание съёжиться. Не выглядит Чон дружелюбно. Наоборот, скорее. — Я просто анализировал свои чувства и эмоции, в частности, наблюдал за тем, как это делают другие, — заканчивает мысль, не в силах отвести взгляд от Чимина. Зрительный контакт даёт ему нечто вроде поддержки, из-за которой он сейчас всё это говорит. — Иногда подходил в самый неподходящий момент и спрашивал, почему они злятся, злятся ли вообще. Не реагировал, когда на меня кричали, обвиняя. Я начинал понимать со временем, — Чонгук хорошо помнит те времена. Когда он учился в школе, в начальных и средних классах. Ему было чрезмерно трудно находить контакт с людьми, но именно этот период стал для него решительным. — Наверняка, это было странно, — без упрёка кидает Чимин, чуть приподняв уголок губ. — То есть, передо мной стоит твоя самая эмоциональная версия? — брови вопросительно плывут наверх. Чонгук молча моргает, и Паку кажется, что он начал понимать немой эльфийский, раз считает это за положительный ответ. — Если я не проявляю эмоции, не значит, что их нет, — всё же напоминает. Он чувствует. Не всегда, конечно, получается разобраться, что есть что, но у него в сознании образовались эдакие подгруппы. — Положительные чувства связываю с удовлетворением потребностей личности, отрицательные — с неудовлетворением. Амбивалентные же отражают двойственное отношение к объектам удовлетворения потребности, — монотонно говорит, подразумевая под последним, например, ревность как сочетание любви и ненависти, или злорадство как сочетание ненависти и радости. И что-то в этом роде. — Разве что не отношу ни к одной из групп удивление, — задумчивость вырисовывается на его лице. На лице Чимина же как раз скрывается то самое удивление, с любопытством и жалостью под ручку. — А стыд? Или сострадание? — с неподдельным интересом спрашивает. — Ты же помог мне, когда едва имя моё запомнил. И не один раз. Почему? — выискивает для себя ответ на дне чужих глаз, когда как сам парень не может его найти. Чимин понимает, что не к месту, но у него уже как минут пять непоправимое желание потрогать волосы Чонгука. Волнистые, ниже глаз, растрёпанные, как у медвежонка гризли. Они точно мягкие и приятные на ощупь, ведь вряд ли Чон их когда-то красил. — Однажды я отдал последние деньги бабушке, которая продавала цветы на улице, скупив их все, а ты спрашиваешь, почему я помогаю тебе. Такого Пак не ожидал точно. Что сказать, он понятия не имеет, поэтому стоит и в упор пялится на парня, в конце концов спросив: — А куда ты цветы потом дел? Чонгук спокойно говорит: — Раздавал прохожим по пути домой, — интересно, он понимает, что это был эдакий акт благотворительности? Потратить деньги на бабушку, а потом ещё и радовать левых людей, раздавая им цветы за незнанием того, куда их девать. И вот от этого человека он ждал подвоха в помощи? От него-то? Чимин чувствует, как грудь тисками сжимает от стыда. Укол совести? Если это он и есть, то ощущение не из самых приятных, вот только никуда ты от него не скроешься. А скрыться хочется. От Чонгука. Запереться в ванной и сидеть, пока это не пройдёт. — Это разве не мешает тебе в медицине? На работе в больнице? — не понимает Чимин. — Некоторые злятся, думая, что мне на них насрать, — жмёт плечами, мол, это в порядке вещей. — Я больше разбираюсь в негативных эмоциях. Неприязнь, возможно. Гнев, — замолкает. — Зависть? Жестокость, агрессия, брезгливость, досада, осуждение, раздражение, язвительность, нетерпимость? — перечисляет первые пришедшие в голову отрицательные чувства Чимин. — Я не брезглив, — вдруг не соглашается Чонгук, сведя брови. — Не завидовал, не осуждал никого и я терпелив. — Уверен? — с сомнением уточняет Пак. Не подумайте, просто не очень верится словам человека, у которого проблемы с эмоциями. Может, Чон просто этого не осознавал. — Уверен, — закатывает глаза, но без злости. — Я куда больше разбираюсь в отрицательных, нежели в положительных. — Хочешь сказать, ты не поймёшь, если будешь чувствовать нежность? Интерес? Удовольствие или радость? — наверное, Чонгук уже заебался от всех этих вопросов, но Чимину слишком любопытно, чтобы он взял и остановился на полпути. — Я больше чувствую то, с чем уже сталкивался, — неоднозначный ответ. Как его расценивать? Если так подумать, то Чон разбирается в тех эмоциях, которые неоднократно настигали его, а это, скорее всего, злость, раздражение, тревожность, беспокойство, стресс. Не весь спектр страха, гнева и грусти, конечно, но всё же. — Облегчение? Ну, знаешь, когда ты паниковал, а потом… — Да, — обрывает его Чонгук, кивнув. Ему кажется забавным, что Чимин теперь пытается ему разжевать каждую мелочь, но не настолько всё плохо, — у меня была защита проекта, который делал ночью, а потом я ворвался в деканат за дыроколом, чтобы скрепить работу, и через пять минут, практически ничего не помня о содержании, пошёл сдавать, — рассказывает, получая от Пака ничуть не удивлённое: — И сдал на «отлично», я понял, — а мысленно думает «ого, он тоже человек и умеет проёбываться». — Это сложно, я не могу понять, как ты не можешь… Чувствовать что-то, — открыто признаётся, ведь в его голове это не уложилось до конца. — Я чувствую, но… — начинает Чонгук по новой, но Чимин успевает его перебить: — Ты понял меня. Просто… — пытается сформулировать мысль правильно. — Тебе же нравится гроза. Ты чувствуешь восторг при виде неё? Или удовольствие? — с какой-то надеждой спрашивает, надеясь услышать положительный ответ. Чонгук словно читает эту надежду в его взгляде по буквам. — Наверное, — не способен сказать точно. — Мне плохо и хорошо одновременно, как понимаю; больно, но не назову боль дискомфортной, — пытается описать свои чувства, воспроизводя их. Правда, воспроизвести оказывается ещё труднее. — Восторг? — угадывает. — Не знаю, — открыто признаётся Чонгук, вдруг почувствовав, как хватка на его спине ослабевает, и Чимин отпускает жалкий кусок ткани. — Плохо разбираюсь в том, что редко… — Редко испытываешь, я понял тебя, — заканчивает за него Пак, кивнув. Вопросы у него не закончились, но вот у Чона терпение, может быть, да, так что приходится давить в себе порыв расспросить его обо всех мелких деталях. Чимин не может понять в полной мере, каково это — не разбираться в своих же чувствах, путать их с физическим дискомфортом, быть не в состоянии реагировать на определённые вещи. Несмотря на то, что Чонгук выглядит так, словно готов повторять сто раз «всё в порядке», Чимин в это никогда не поверит. Чон не знает, как это — испытывать весь открытый и дозволенный человеку спектр эмоций, а потому и из-за отсутствия этой возможности не страдает. Он привык так жить. Да, Пак понимает, что парень различает многие чувства, но явно не все способен выразить или рассортировать. Понятия размыты. Как Чимин понял, некоторые алекситимики с трудом выражают свои эмоции (во всех смыслах), тогда как другие их могут даже не осознавать. Даже если Чонгук относится к первому варианту, да и тем более во многом разбирается, это не отменяет того факта, что он… Эм, болен? Так можно выразиться? Или это нельзя назвать полноценной болезнью? Это расстройство? Чимин впервые ощущает себя таким беспомощным и растерянным, ведь совершенно не разбирается в данной тематике. Как теперь понимать Чонгука? Вряд ли Пак сможет общаться с ним полноценно, и нет, дело не в том, что он как-то изменит своё отношение к нему. Просто в его голове появится очередная язва, скребущаяся в мозгу и сопровождающаяся вопросами «что он чувствует сейчас? И насколько хорошо?». — Который час? — вдруг интересуется Чон, бросив взгляд в сторону подоконника, на котором лежит телефон, тем самым вырвав Чимина из раздумий. Пак реагирует слегка заторможенно, но всё же отдёргивает руку от кисти парня. Кожу вмиг обдаёт холодом. Становится неуютно. — Полседьмого, — оповещает парень, взглянув на время на экране мобильного. Чонгук кивает сам себе, зачем-то ставя в известность: — Мне надо на работу, — ему не хочется на неё идти. Несмотря на то, что он проторчал в квартире несколько часов, он даже шагу делать не желает. Хочется завалиться спать и плевать на раннее время. А завтра опять учёба, рабочий день. Боже. — И у меня есть просьба. Чимин тут же вскидывает голову, взглянув на Чонгука. Просьба? У него к Паку? Это не шутка? То есть… Ого. Парень внимательно наблюдает за тем, как Чон двигается в сторону кухонных столешниц, подцепив пальцами чёрный блокнот в кожаном переплёте, и шагает обратно, протянув его Чимину. Тот секунду-вторую пялится на сие чудо, немного не догоняя, что от него требуется, но предмет в руку принимает. — Записывай туда всё, за что можешь похвалить себя, — Пак столбенеет. Это шутка какая-то? Судя по выражению лица Чонгука, на котором ничего, кроме серьёзности, точно не шутка. — Хотя можешь писать что угодно, мне требуется, чтобы, главное, ты не от «нехер делать» чиркал, — ему надо, чтобы в любой линии, проведённой на листке блокнота, была частичка Чимина и его мыслей. Возможно, волнующие его вещи или слова, может, олицетворение настроения. Что ж, видя застывшего перед ним парня, надежды на исполнение просьбы не самые высокие. По крайней мере, Чон попытается. — Типа личный дневник? — кое-как выдавливает из себя Чимин, окончательно пришедший в себя после принятия какой-то дряни. Выглядит немного опустошённо. «Скорее записки сумасшедшего», — мысленно говорит Чон, считающий, что, если уж Пак и согласится, то его писанина вряд ли выделится адекватностью и обычным описанием эмоций или прожитых дней. — Называй как хочешь, я поставил тебе лишь одну цель, — и то, расплывчатую, — а дальше — дело твоё, — видит, с каким замешательством Чимин смотрит то на блокнот в своей руке, то на Чона. Лицо остаётся нечитаемым, будто парень всё ещё считает это неудачной шуткой, но подсознательно понимает всю серьёзность Чонгука. Уголки губ Пака как-то нервно тянутся вверх, и он пускает сдавленный, не очень приятный смешок: — Зачем? Чтоб я там расписал всю свою биографию, а ты однажды нашёл маленький блокнотик и решил прочесть? — натянутая улыбка, полная недоверия, бьёт с размаху, не щадя и не жалея. Чимин не выглядит агрессивным или злым, но довериться до такой степени он уже не может. Чонгук считает оскорбительным, что Пак действительно подумал, что он способен на такое, а это говорит о сильных проблемах с доверием. Сейчас в Чимине взвешиваются все «за» и «против». Одна его часть кричит о «всё в порядке, это же Чонгук», а другая глотку рвёт пуще прежнего «только попробуй». — Клянусь, что даже пальцем к нему не притронусь без разрешения, — обещает Чон. Он не притронется, но и убеждать в этом Пака не будет — пока человек сам не поверит, никакие уговоры не помогут. Чонгук больше ничего не говорит, двинувшись в сторону прихожей. Не ждёт от Чимина ответа — его решение, принимать предложение, или же нет — Чонгук всё равно об этом не узнает. Он специально бросил Пака на растерзание собственному сознанию, часть которого будет противиться, а другая всеми фибрами души будет согласна. Окончательное решение только за Паком, голос которого он слышит, уже надевая свою старую потрёпанную местами куртку: — Ты вернёшься? Чонгук не делает вид, что ослышался, потому как и правда кажется, будто он ослышался: — Что? — слетает с губ. Чимин норовит закатить глаза, но сдерживается, повторив уже более уверенно, но менее эмоционально: — Ты вернёшься? Вообще-то, нет, Чонгук не планировал. Даже мысли не было о том, чтобы вот так нагло вернуться сюда после работы, как к себе домой, которого у него, собственно, почти и нет. Чон пребывает в небольшом ступоре, закидывая на плечо рюкзак, и вместо избитого «нет» отвечает совершенно ему несвойственное: — Приберись в квартире, — слышит на фоне громкое мяуканье Гиацинта, до этого забившегося под кроватью. — Здесь слишком пыльно и грязно, не нравится здесь спать, — а после, перед тем, как захлопнуть за собой входную дверь, добавляет достаточно громко, чтобы фраза запечаталась у Чимина крепко: — И разложи диван, он слишком маленький. Хлопок. И тишина будто вколачивается в Пака копьями, продырявливая его насквозь. Становится неприятно ровно настолько, насколько и приятно. До него доходит спустя лишь пару секунд. Чонгук вернётся. Вернётся сюда. Вернётся к нему. Чимин стоит на месте, где-то на фоне пронзительно кричит Гиацинт, а парень не знает, куда себя деть. Взгляд скользит по опустевшему помещению, остановившись на чёрном блокноте в его руках. Господи, неужели Чонгук был так серьёзен? Судя по всему, да. Пак сухо усмехается сам себе, двинувшись к кровати. По пути открывает ящик тумбочки, доставая оттуда замазку с чёрной гелиевой ручкой, с которыми он забирается на матрас. Кладёт блокнот на подоконник, открывая первую, девственно чистую страницу. Ему истерически смешно, на самом деле, и делать этого не хочется, но шарик ручки скользит по бумаге, ставя две точки и изогнутую линию под ними. Смайлик. Чимин смотрит на него несколько секунд, отдалённо слыша грохотание приближающейся грозы, взгляд становится непроницаемым. Тишина. Пак её не переносит, а потому морально абстрагируется; берёт в руки замазку. Пару движений — смайлика нет. Лениво моргает. Действия принятых препаратов прошли ещё несколько минут назад, но это не было в полной мере ощутимо в присутствии Чонгука. А сейчас его нет. И Чимин вновь ощущает дискомфорт, словно тишина вокруг приобрела формы, она сужает квартиру до необычайно маленьких размеров, заставляя парня чувствовать себя скованно. Нет желания что-то делать, двигаться. Яркие краски, усиленное цветоощущение испарилось, и Чимин будто бы стал дальтоником, ведь всё в его глазах приобрело тусклый серый оттенок. Нет ни чёрного, ни белого, нет сильных перепадов в тональностях. Есть только серый. Хотя ничего нового. Чимин по новой рисует смайлик, но уже рядом с предыдущим, после чего тут же берёт замазку. Стирает. Избавляется. На полях ставит дату сегодняшнего дня, после чего возобновляет движения: смайлик, замазка, смайлик, замазка, смайлик, замазка. Не останавливается, намереваясь таким образом «отбелить» чуть ли не всю страницу целиком. Уже странное, не самое приятное, но начало. Чимин на секунду останавливается, думая о том, что у него есть несколько часов мнимой «свободы», один из которых он потратит, вроде как, на уборку. Что ж. У него очень даже много времени. И Пак начинает выводить смайлики заново.