Каторга в цветах

«Чем ближе крах империи, тем безумнее её законы».

Пустой, серый, блёклый город без жизни в нём, без толпы людей, без намёка на движение. Небо над головой светлое, будто полотном накрытое, нет ни облаков, ни солнца. Нет никаких цветов, сплошной монохром, старая плёнка, чёрно-белая съёмка и непередаваемый страх. Будто бы всё человечество вымерло, а в мире существуешь лишь ты и серийный убийца, охотящийся за тобой. Вероятность того, что вы пересечётесь, ничтожно мала, но разве от этого тебе становится менее страшно? Отнюдь нет. Ты проживаешь каждый свой день с забравшимся под кожу страхом, ночи становятся опаснее, а паранойя играет дурную шутку, постепенно сводя тебя с ума. Картина повторяется вновь и вновь, периодически играясь на и без того расшатанных нервах. К огромному сожалению, конец сна никогда не меняется. В нём всегда где-то поблизости вычурным пятном будет стоять машина с курящей женщиной за рулём, и никогда Чонгук не доберётся до неё. Сны имеют разные сюжеты: бывает, он в группе людей, бывает, с несуществующими друзьями, бывает, совершенно один. Но есть три неизменных детали: серый город не имеет ни жителей, ни цветных оттенков, Чона всегда кто-то жаждет убить, и где-то рядом будет мать, до которой он добраться никогда не успевает. И всегда, вне зависимости от начала или конца сна, самое страшное последует уже после него. Потому что прямо сейчас, лёжа спиной на разложенном диване, Чонгук не может пошевелить даже пальцем. Взгляд отведён вбок, не фокусируется на чём-то определённом. Попытка добиться тишины в мыслях, попытка установить контакт со здравым «Я», чтобы осознать нелепость своего волнения. Но после всех пережитых неприятных ночей порой паническая атака дважды за день вынуждала Чонгука прибегать к крайним мерам усмирения стресса и… Оглушения. Знает, прозвучит дико, но его метод избавления от хаотичного мысленного мусора и путаницы — это нанесение ударов по голове. После наступает «оглушение». Разум замолкает. Пустота приносит блаженство. Он распадается на кусочки, растекается подобно желтку из разбитого яйца. Жаль, эффект временный. И вот сейчас он с ужасом чувствует, как по спине бежит холодок, будто сквозной ветер. Его передёргивает, мурашками покрывается кожа, когда вдруг улавливает краем уха тихий скрип половиц. Такой протяжный и… Близкий? Тело тут же реагирует на напрягающий его шум. И звон в голове вдруг даёт о себе знать. Он нарастает и нарастает, десять децибелов постепенно перерастают в шестьдесят, шестьдесят в сто, и Чон готов заорать от той фантомной боли, что подсознание вынуждает его чувствовать. Холод пронзает тело иглами, оно перестаёт существовать. Парень способен лежать и ощущать, как со стороны прихожей веет морозным воздухом. Звук повторяется. И следует скрип медленно открывающейся двери. Чонгук не двигается. Не может. Руки и ноги немеют. Не моргает. С дрожью дышит, тихо всасывая кислород через рот. Ни пошевелиться, ни махнуть рукой — ничего. Паралич, смешанный с чистым ужасом и такой тяжестью в груди, что становится невозможно дышать. И вдруг все звуки затихают. Чон остаётся в молчании. Голова повёрнута набок, зрачки панически скачут по тёмной комнате, волосы прилипают к мокрому ледяному лбу. Звон в голове начинает постепенно возрастать по новой, когда глаза различают силуэт. Он медленно приближается к ванной, замерев напротив входа. Чонгук не способен сдержать рваное дыхание. Зрительно въедается в непонятный силуэт, чувствуя, как бешено колотится сердце, отчего кончики пальцев больно покалывают. От напряжения перед глазами начинает плыть, тёмные пятна застилают обзор. Оно не двигается. Оно стоит на месте. Боль раскалывает макушку головы, глазные яблоки пульсируют с неописуемой силой. Чонгук стискивает зубы, дабы те перестали стучать. То ли от холода, то ли от ужаса, который он старательно игнорирует. И вмиг звон в ушах затихает. Но парень до сих пор не способен пошевелить даже пальцем. Он перестаёт дышать. Тело его начинает трястись, и, Чон готов поклясться, с его губ сорвался бы крик, если бы не паралич — настолько сильно возрастает оглушающий звон в ушах, сравнимый со взлётом самолёта; ощущение, будто ещё одна секунда — и барабанные перепонки сейчас лопнут, а глаза к чёрту выкатятся, потому что теперь Чонгук упирается взглядом не в темноту комнаты, а в чёрные бесформенные очертания тени прямо перед его лицом. Грудь словно начинает жить своей жизнью, дыхание ускоряется, по виску скатывается пот, и в один момент всё исчезает. Мгновенно. Быстро. Чонгук сдавливает ткань одеяла, рывком приняв вертикальное положение на кровати, и его сердце с ужасающей силой сдавливается, будто кто-то сжимает его до размера грецкого ореха. В лоб ударяет пульсирующая боль, волной проходящая по всему организму, а глаза впиваются в пустоту. Дрожит. Рука, тянущаяся ко взмокшему лбу, тоже дрожит. Чон не в силах полностью её контролировать, поэтому вместо того, чтобы смахнуть чёлку, случайно бьёт себя по виску. Пытается дышать через нос, но кислорода не хватает. Ему жарко настолько же сильно, насколько и холодно, всё тело мокрое, а ткань одежды неприятно липнет к коже. Вены на руках, на шее и лбу вздулись от напряжения, и лишь спустя несколько мучительных секунд Чонгук понимает, что в квартире не темно. Его зрачки медленно уплывают в сторону кухни, откуда виднеется холодный свет из-за включённого линейного светодиодного светильника, тянущегося под верхними полками. Он освещает всю кухню и немного квартиру. Лишь позже Чон осознаёт, что находится под пристальным надзором. Лицо Чимина очень плохо видно из-за отблеска теней, но тот смотрит с озадаченностью и проскальзывающей паникой на лице. Его рот слегка приоткрыт, словно парень собрался что-то сказать, но слова застряли прямо в глотке. Выглядит не очень радостно. Чонгук даже знать не хочет, как выглядел минуту назад, понимая, что и сейчас его вид наверняка не из лучших. — Воды? — тишину наконец рушит вопрос со стороны Чимина, который кажется слишком громким чувствительному и открытому во всех возможных смыслах Чонгуку. Последний с заминкой кивает, приседая окончательно и не переставшими дрожать ладонями убирая мокрые волосы со лба. Пытаясь, по крайней мере. — Таблетку, — парень не узнаёт свой голос — настолько он надтреснутый и ломкий. Желание говорить пропадает тут же, но пульсирующая боль в висках и не то заставит делать. — От головы? — тут же уточняет Чимин, принимаясь наливать из стеклянного графина воду в стакан. Стоит к Чонгуку спиной, но, обернувшись посмотреть на него через плечо, видит, как парень жмурится, давя указательным и средним пальцами на висок. С влажных мертвенно холодных губ слетает тяжёлый вздох, чуть ли не переросший в мычание. Ясно-понятно, ответ приходит сам собой. Чимин открывает верхнюю угловую полку, куда запиханы всевозможные лекарства, и принимается рассматривать каждое, пытаясь понять, что из этого от головной боли. Идиот. Ему нужно поторопиться, а он тут копошится как мышь в сене. — Почему ты не спишь? — вдруг прилетает ему вопрос со стороны Чонгука. Звучит он, как и выглядит, очень дерьмово. Зачем спрашивать и тратить свои силы на бессмысленные слова? Пак вновь оборачивается на парня. Последний не смотрит на него. Он, согнув ноги в коленях и уперевшись в них локтями, не перестаёт трогать пальцами лицо: растирает глаза, убирает чёлку, пытается привести себя в чувства окончательно. Выглядит так болезненно, что смотреть на него больно. — Э, — тянет Чимин, отвернувшись. Вновь принимается за поиски нужного лекарства, каждые секунд пять меняя упаковки. Нервозность подкрадывается к нему незаметно, ведь ему не хочется задерживаться. Чем дольше тянет, тем хуже Чонгуку. — Гиацинту плохо и… — нервно скользит языком по губам. Пытается сконцентрироваться на поиске таблеток. — Что с ним? Господи, да зачем ты интересуешься всем этим дерьмом, если сейчас сам свалишься? — Его вырвало два раза, — отчеканивает Чимин, всматриваясь в название очередной коробочки с таблетками. Это жаропонижающее? У Чона есть жар? Или нет? — Он поел? — следующий вопрос. Чонгук прикладывает ледяную ладонь к горячему мокрому лбу, чтобы хоть немного полегчало. Всё было бы не так плохо, если не терзающая головная боль. Она не так часто возникала после того, как он приходил в сознание, но сегодня жизнь решила подшутить над ним. Пак коротко мотает головой: — Нет. Он не ел, поэтому его рвало ничем, — парень наконец-то находит таблетки от головной боли, открывая упаковку и параллельно с этим продолжая говорить: — Это не из-за шерсти — он не вылизывает себя практически, — не позволяет его болезнь. — Сейчас он забился под кровать, — в голосе Чимина нет никаких перемен, но на деле он немного нервничает. Заботиться о ком-то не в его стиле. Он не умеет. А у него под рукой больной кот и Чонгук, который человек и который умеет говорить. Вот так открытие. — Я куплю ему сегодня лекарства, — вдруг оповещает Чон, прикрывая веки от изнеможения. Сердцебиение потихоньку возвращается к стабильному, чего не скажешь о тревоге, сдавившей грудь. Чимин, к сожалению, на этих словах не зацикливается, шагая к разложенному дивану со стаканом воды и таблеткой. Протягивает парню, не упустив возможность окинуть его взглядом. Как только Чонгук принимает всё это, Пак не успевает проследить за своими действиями и быстро касается тыльной стороной ладони чужого лба, задержавшись на нём буквально две секунды. Тут же одёргивает руку, без слов двинувшись в сторону ванной комнаты. — Тебе не жарко? — спрашивает, намекнув на то, что Чонгук спит в своей уличной одежде, ведь отказался брать её у Чимина. Что за дерьмовый характер. — Я могу открыть окно пока, — и на этих словах даже Чон не выдерживает, подняв взгляд. Несмотря на то, что Пак в ванной и его не видно. Он только что разрешил открыть окно? Серьёзно? Он сегодня из-за него наорал на Чонгука. Последний выпивает таблетку, опустошая стакан полностью, и выдавливает из себя: — Не надо, — иначе ему станет холодно. Ему необходимо засыпать при нейтральной температуре, потому что перевес в любую из сторон повлечёт за собой последствия. Чонгук не знает, по какой причине спать не любит Чимин, но он отлично знает, по какой причине спать не любит он сам. — Тебе приснился плохой сон? — всё же решает спросить Пак, показываясь из ванной с маленьким белым полотенцем. Чон хмурится, когда видит его, но ничего не говорит. — Или сонный паралич? — догадывается, отдав вещь парню. Чонгук понимает, что полотенце это намочено тёплой водой. Также он понимает, что поведение Пака слегка нервное. Действия быстрые. И абсолютно никакого сарказма. Он забирает стакан из рук Чона, опять двинувшись к кухне. — И то, и другое, — честно отвечает Чонгук, прикладывая полотенце ко лбу. Господи, как же становится хорошо в этот момент, хоть душу Дьяволу продавай. — В тот раз было то же самое? — решает уточнить, вспоминая, что в идентичном состоянии Чон был, когда в дверь позвонили. И если в первый раз Чимин застал парня в сознании, то сегодня его чуть ли ужас не накрыл оттого, что Чонгук лежал трупно с открытыми глазами какое-то время. — Если у тебя случается подобное часто, то это либо патология, либо проблемы с алкоголем, сном и физическими нагрузками. Первым ты не увлекаешься вовсе, как я знаю, последним тоже не очень, — выстраивает логическую цепочку Чимин, подводя всё к вполне логичному умозаключению. Чонгук едва сдерживает тяжёлый вздох, прикрыв веки от нестерпимого желания уснуть. Вот только при мысли об этом волосы на теле дыбом становятся, темнота квартиры начинает сдавливать невидимыми стенами, и само понятие «уснуть» вызывает отторжение. — Я не могу спать дольше, — это чистая правда. У него просто-напросто нет времени на сон, тем более, ему необходимо найти ещё одну работу. Причём как можно скорее. — Сколько сейчас? — пытается перевести тему, прикладывая полотенце другой стороной, но на этот раз к шее. — Без двадцати четыре, — оповещает Чимин, краем глаза заметив, как из-под кровати показывается маленькая кошачья голова. Ничего не предпринимает. Хорошо, если Гиацинт вылезет. Ему надо покушать. Кажется, со стороны Чонгука слышится тяжкий глубокий выдох. — Ещё около шести часов, — напоминает Пак о возможности и необходимости поспать, но у Чона иные планы: — Мне к первой, — говорить об этом уже больно. Какая у него вообще пара? Нет, какое у него вообще сегодня расписание? Несмотря на то, что многие учебники у него в электронном виде, тетрадей в его рюкзаке сейчас чуть ли не тридцать штук. — Хорошо, около четырёх часов, — решает не спорить Чимин, кивнув. Он вновь наполняет стакан водой, всё же бросив в своём стиле: — Ты же не собрался хуи пинать до рассвета? Выглядишь как жертва концлагеря — тебе нужен сон. Но вместо пререканий или чего-либо в этом духе он слышит следующее: — Дверь закрыта? Паку точно не послышалось. Он оборачивается на Чонгука, замечая, что его взгляд направлен в темноту прихожей, где находится входная дверь, и вместо того, чтобы язвить, спокойно говорит: — Да, — двигается к парню, чтобы забрать у него полотенце. Чонгук на это ничего не отвечает, но в воздухе словно повисает эта недосказанность. Становится понятно, что парень хотел сказать кое-что ещё, но воздержался. Чимин даже знает, что именно. — Стакан за тобой, если захочешь пить, — оповещает, ставя его на пол за головой Чонгука, чтоб тому не пришлось в темноте его искать. А после этого Пак, старательно делая вид, будто его всего не прожигают глазами, шаркает к входной двери. Чонгук его об этом не просил. Но кому, как не Чимину, знать, что такое паранойя. Поэтому он берёт ключи, вставляет в замок, дёргает ручку и открывает дверь. Свет в подъезде тут же включается, вырисовывая чёрный силуэт Чимина. Чон взгляд не отводит. Следит за каждым движением парня, наблюдая, как он закрывает дверь, поворачивает ключ в замке, дёргает ручку. Заперто. Убедившись в этом, он бросает связку на небольшой комод у двери и уходит из прихожей. Без слов, без объяснений. Ему самому хочется спать, но что-то в груди протяжно стонет, не позволяя расслабиться и окунуться в сон. Для начала стоит уложить (в прямом смысле этого слова) Чонгука, а Чимин сам с собой уже потом разберётся. Ему не впервой отказываться от отдыха. Как-нибудь переживёт. Пак шагает в сторону полки с книгами рядом с кроватью, при этом поинтересовавшись: — У тебя есть ненавистный предмет? — как бы невзначай. Чонгук хмуро пялится на чужую спину, задумавшись лишь на секунду: — Латинский и аналитическая химия, — аж вспоминать противно. Чимин воздерживается от смешка, кинув: — Давай без твоих докторских замашек, выбери что попроще, — просит. Всякая эта патология, биология, физиология и какая-нибудь экология, конечно, хорошо, да не в данном случае. Чонгук же не понимает, зачем все эти вопросы, особенно тогда, когда его голова наполнена туманом, но ответ даёт: — История. — О, — Чимин радуется этому выбору, сощурившись, чтобы лучше разглядеть названия книг. — Неожиданно, — честно. Он не ожидал такого ответа. Чон вроде как любит читать. — Тебе она даётся с трудом или ты просто ей не интересуешься? — из любопытства спрашивает. Сам Пак не назовёт себя фанатом истории. Странная это вещь. Вся история рода человеческого — война. Помимо кратких и ненадёжных промежутков, на Земле никогда не было мира. Что раньше, что сейчас. — Вместе, — коротко отвечает Чонгук без задней мысли. Даже не подозревает о том, какой приговор себе подписывает тем самым. Он не может видеть, но уголки губ Чимина дёргаются в слабой ухмылке, когда он с удовольствием тянет: — Холокост или Освенцим? Чон молчит. Переваривает в голове оба услышанных слова, чтобы с недоумением выдать: — Ничего, — ему уже не нравятся слова Пака. Особенно сильно ему не приходится по вкусу довольная интонация парня, который не оставляет ему выбора, приняв решение за него: — Хорошо, раз ты так доверяешь мне, — и вытягивает из одной верхней полки книгу «Освенцим. Нацисты и „окончательное решение еврейского вопроса“». Самое то, чтобы Чонгук свалился спать. Чимин разворачивается, замечая, с какой обречённостью и угрюмостью Чон смотрит на предмет в его руках. — Что ты собрался делать? — сдавленно спрашивает, с какой-то настороженностью следя за Паком, а когда тот вовсе присаживается на вторую сторону разложенного дивана, напрягается. — Читать тебе сказку на ночь, — саркастично бросает, устраиваясь поудобнее. Выражение лица Чонгука не меняется, с места он не двигается, так и сидя на кровати. — Как мать в детстве колыбельную тебе пела или ещё что, так и я тебе сейчас буду затирать за всякую херню, только, в отличие от сказок, не очень радостную, — разжёвывает ему чуть ли не по буквам Чимин, усевшись по-турецки и натянув на ноги одеяло, чтобы не замёрзнуть. Всё же в квартире не настолько тепло. Чонгук продолжает на него смотреть. Негодующе, озадаченно и совсем немного затравленно, будто ему сказали напечатать сто страниц доклада, а не лечь спать. Его зрачки впились в Пака, ниткой привязались к нему, и никак её разрывать обладатель столь тяжёлого взгляда не спешит. Чимину становится в какой-то мере даже неуютно под таким пристальным взором. Чон его по частям хочет разобрать или что? — Тебе сказок на ночь не читали? — не удерживается от того, чтобы вставить палку в колесо. Собственно, ответь Чонгук «да», то нисколько бы Пака не удивил, лишних вопросов у него точно бы не появилось. А вот к его матери — вполне. Но Чонгук вместо механического набора букв, возвращает вопрос бумерангом: — А тебе? Чимин тут же уставился на него. Чонгук уставился в ответ. Так. Вещи стали немного посложнее. Смотрят друг на друга, и ни первый, ни второй уже не пытается выстроить предположительно дальнейшее развитие событий в голове. В ней вдруг становится пусто, и, наверное, это был именно тот случай, когда Пак не мог назвать свои чувства отвратными. Он не ощущает себя не в своей тарелке, не ощущает себя скованно, словно данная ситуация в порядке вещей и в ней ничего необычного. Ему спокойно. Ему спокойно и весьма сильно хочется спать. Может, это и играет главную роль, но до тех пор, пока Чимин ощущает себя комфортно, он не желает задумываться над причинами. — Она читала мне стихотворения, — помедлив, отвечает Пак. В голове приятной плёнкой проматываются моменты прошлого, когда он, будучи ребёнком, сидел на коленях матери в своей комнате с тёплым светом торшера и слушал не только стихи, но и колыбельные в её исполнении. Он до сих пор помнит её мягкий голос. Возможно, он не был идеальным или красивым, как казалось парню, но тихое пение принадлежало матери и этого было достаточно для того, чтобы в груди становилось тепло. Детство — счастливейшие годы жизни, жаль только не для самих детей. Каково теперь, спустя прожитое время, оборачиваться назад, чтобы вспомнить прошлое? Чем больше Чимин вспоминает, тем больнее ему становится. Потому что всё это теперь кажется таким чужим и далёким. По его мнению, детство кончается в момент, как только ты понимаешь, что умрёшь. — Уж лучше бы ты читал стихи мне, — немного хриплый голос Чонгука выводит Чимина из транса. Он постепенно выплывает из себя, из своей головы, в которую погрузился на время. Моргает, заторможенно кивнув и едва усмехнувшись: — Я рад, что ты оценил мои поэтические способности, но мне требуется внимание в моменты, когда я рассказываю о чём-то, а ты мне дать его сейчас не можешь, — Пак зачёсывает пятернёй волосы назад. У Чонгука же в голове загорается лампочка. Оговорился ли Чимин или же нет — неизвестно, но эти слова ясно дали понять, что парень не от балды разглагольствует на всевозможные темы. Если до этого момента у Чона ещё закрадывались подозрения, что Пак зачастую не ведает, о чём говорит, то сейчас на места встали все фигуры. Всё этот пиздюк понимает прекрасно. Если в пьяном состоянии он ещё может ляпнуть что-то не то, то в иных ситуациях Чимин всегда знает, на какую тему рассуждать, в каком течении плыть. Не обессудьте, просто зачастую люди поддаются порывам, открывая частичку своей души незнакомцам. С Паком не такая история. Внезапный звук, напоминающий чем-то взрыв фейерверков, на улице, перетягивает всё внимание на себя. Чимин не дёргается, но заметно напрягается, когда за окнами начинает громыхать, и с каждой секундой звук повторяется, усиливаясь, будто сейчас граната залетит им в квартиру. Пак переводит взгляд на окно, как и Чонгук. — Это петарды, — оповещает Чимин, даже на столь высоком этаже слыша крики каких-то мужчин на ночной улице. Удивляет ли это? Не очень, даже несмотря на то, что этот район весьма тихий. Напрягает? Весьма сильно. Беспорядки на улицах усиливаются, и когда твоё место жительства перестанет быть безопасным, попадя под раздачу больных ублюдков, — вопрос времени. И время это течёт с каждым разом всё быстрее. — Ложись уже, — Чимин возвращает взгляд на вымотанного Чонгука, положив книгу на свои колени, спрятанные под одеялом. — И слушай меня внимательно, — специально просит, зная, что слушать его, конечно же, не будут. Паку это и не нужно. Главное, чтобы Чон просто уснул. Думаете, это так легко? Нет. Потому как даже после этих слов парень колеблется, с неохотой опускаясь на спину. Начинает тупо пялиться в потолок, на чёрные провода с лампочками, а Чимин перестаёт тянуть время, принимаясь зачитывать медленным монотонным голосом: — «Антисемитизм существовал в Европе задолго до Адольфа Гитлера, и очень многие обвиняли евреев, пусть и безосновательно, в поражении Германии в Первой мировой войне… — парень начинает не с самого начала книги, а выборочно, так как он её уже читал. — В целом, вся изначальная политическая программа нацистов в начале 1920-х годов была практически неотличима от программ бесчисленного количества других националистических партий правого толка. Гитлер не внёс никаких новшеств в политическую мысль; однако он действительно принёс новшества в принцип руководства. И в начале 1930-х годов, когда Германию накрыла депрессия, миллионы немцев, желая излечения страны от невзгод, добровольно обратили свои взоры на нацистов. На выборах 1932 года никого не заставляли под дулом пистолета голосовать за нацистов, и те получали всё больше и больше власти в полном соответствии с существующим законодательством…» — Чимин кидает быстрый взгляд на Чонгука, надеясь, что тот уже закрыл глаза. Будь на его месте сам Пак и слушай он лекцию по нелюбимому предмету, то уснул бы за пять секунд. Поверьте, он может. — Чонгук, — зовёт его по имени, вдруг почувствовав фантомную горечь от этого, казалось, простого набора звуков. — Ты какого чёрта делаешь? — не понимает, выгнув бровь. Шутка в том, что Чон так и продолжает, лёжа с открытыми глазами, пялиться в потолок. Да ещё и нахмурился впридачу. — Сплю, — выдыхает парень. Чимину на такое даже сказать толком нечего. Словно на время они поменялись ролями, и теперь Пак пытается вытянуть из него ответ. — Ты не спишь. Даже не пытаешься заснуть, — парирует, внимательно следя за Чонгуком и не боясь того, что тот может резко посмотреть на него. С каких пор Чимин перестал задумываться о возможном зрительном контакте? Когда это вошло в норму? С каких пор? Почему? — Я думаю, — слетает с языка самым первым. Голова у Чона меньше болеть не перестала, состояние особо не улучшилось, но что-то не позволяет ему просто взять и закрыть глаза. — Слишком много думаешь, — и добавляет, чтобы это не звучало так самонадеянно, словно Чимин имеет право утверждать: — Поверь, я знаю. Размышления могут утомлять не меньше, чем напряжённый бег, — и с простотой пожимает плечами, дескать, смирись и перестань трепать себе нервы. Этому совету не помешало бы следовать самому Паку. — Ты боишься засыпать из-за кошмаров и сонного паралича? — предполагает, будучи в этом более чем уверенным. Чонгук прикрывает веки, но, к сожалению, не из-за того, что решается поспать. А потому, что он морально истощился, и у него, чёрт возьми, нет никаких сил на очередной выпад сознания. Признавать правоту Чимина желания нет никакого. Хочется его вообще нахер послать, но нельзя. Почему? Потому что парень прав, а любые слова Чона покажутся отговоркой. Чонгук открывает глаза, прикусив специально язык в момент рождения желания говорить. Откуда в нём барьер, препятствующий его жажде высказаться? Почему он не может спокойно озвучивать свои мысли? Почему он настолько скован? Почему ему так трудно и неприятно? Почему он так много думает тогда, когда порой думать особо и не нужно? — Меня не пугают плохие сны, — всё-таки решает признаться. Во рту почувствовался металлический привкус. — Мне не нравится, что я в них вижу. Чимин пытается понять, но получается не особо хорошо. Как интерпретировать услышанное? То есть, что это значит? Кошмары на то и кошмары — нам и не должно, по сути, нравиться всё, что мы в них видим. — Это ведь и есть… — пытается сказать Пак, но вдруг Чонгук чересчур резко и неожиданно перебивает, чтобы специально не дать договорить: — Нет, — твёрдо. Уверенно. — Есть разница, — утверждает, а Чимин лишь ждёт пояснений. — Просто кошмар — и повторяющийся кошмар. — Если сон повторяется, то вполне вероятно, что твоё подсознание пытается донести что-то до тебя, — делится своей мыслью Пак, не сводя глаз с Чонгука. Скользит зрачками по его напряжённо сжатым бледным губам, пропуская в голове вопрос о том, сухие они или влажные. — Во многих снах скрыт смысл, просто следует уделить этому должное внимание и, может, ты найдёшь его. А Чонгук вновь говорит невпопад, выдавая: — Почему ты не любишь спать? Второй раз звучит от него этот вопрос. Значит, его серьёзно это интересует. И если в первый раз Чимин ему так ничего и не дал в ответ, то сейчас, не ощущая напряжения или угрозы для своего личного пространства, он отвечает прямо, без предисловий и долгого введения: — Я не не люблю спать — я боюсь умереть во сне. Начало что надо. Чонгук тут же врезается в него своим нечитаемым взглядом. Чимин никогда не мог и не может понять, какие чувства захватывают парня в тот или иной момент. Выглядеть и чувствовать он может по-разному. Пак не хотел озвучивать свои мысли, не хотел делиться данной информацией, потому что вряд ли бы его кто-то смог понять. Его никто никогда не понимал. Но ведь он сказал об этом, так? Если уж начал, то доводи дело до конца. — У меня всё время творилось какое-то дерьмо со сном, да и отношения с ним не ладились, — начинает спокойно рассказывать Чимин, и тон его голоса сильно разнится с тем, что творится внутри. Рассказывать не хочется. Но ведь это же Чонгук, так? Вряд ли он надумает себе что-то. Паку кажется, словно Чон пытается его понять, ведь иначе бы его уже давно не было рядом с Чимином. И будет хреново, если это окажется простым «кажется». — Причём с детства. Сначала я не любил спать из-за ночных кошмаров. Это было нечто сродни гипнофобии — неконтролируемым страхом перед сном. Потом кошмары прошли, а их место заняла навязчивая мысль того, что сон — потеря времени. То есть, время, которое я трачу на сон, можно потратить на куда более важные вещи, — пытается пояснить. — В моём случае это было свободное время. Его было в дефиците, ведь моя жизнь всегда была наполнена… — заминается, чтобы правильно подобрать слово, но у него не выходит, поэтому он рукой очерчивает невидимые контуры в воздухе, мол: — Чем-то. Я всегда куда-то спешил, торопился, с кем-то встречался, ходил, гулял, учился. В какой-то момент, когда я был с друзьями, — это слово звучит отвратно. Когда это у Чимина были друзья? — Мне стало плохо. В физическом и моральном смысле. Пустота, одолевшая меня в тот момент, оказалась настолько сильной, — делает незначительный жест рукой, воздерживаясь от нервной усмешки, — что перевернула весь мой мир. Я вдруг подумал «а почему я здесь, среди этих людей? Кто они такие? Почему я иду с ними? Зачем?», — Пак сжимает страницу открытой книги, пожав плечами с отвратительно фальшивой непринуждённостью. — И жить стало во много раз сложнее. Мне резко стало нужным уделять как можно больше времени себе, своим мыслям и прочей этой неважной хуете, — «это важно», — думает Чонгук наперекор произнесённым словам. — Мир поделился на двое; я больше не мог воспринимать свою компанию и общество, в котором варился, как прежде, — в тот момент поделился надвое не только мир, но и сам Чимин. — Приходилось поддерживать изначальный образ, а это требовало моральных сил, — Пак ускоряет речь, не стремясь вдаваться во все подробности: — Иначе говоря, дерьмо накапливалось и накапливалось, отсюда выкатились эти странные проблемы со сном, — пускает беспечный смешок, мол, всё в порядке, в этом нет ничего удивительного, я привык. — И теперь я засыпаю со страхом того, что не проснусь. «А просыпаюсь с обреченной мыслью „опять?“» Чонгук в ответ молчит, с присущей ему тяжестью и серьёзностью смотря на Чимина, будто тот ему не факт из жизни рассказал, а поделился планом по взлому Пентагона. Пак много какие варианты успел себе надумать за время повисшего молчания, но следующего он не ожидал вовсе: — Кто-нибудь ещё об этом знает? — и сколько бы Чимину раз не казалось, словно реакция Чонгука предсказуема, зачастую это в корне не так. — Кому ты говорил об этом? — спрашивает повторно. А знаете, ради чего? Чтобы понять, для скольких людей он был открыт и мог ли ему кто-то помочь справиться с этим. Вот только ответ неутешительный: — Никому. Спокойно. Чимин говорит это спокойно и оттого вместо короткого «никому», Чон слышит нечто вроде «само собой, я никому ничего не говорил. Зачем, почему, для кого, и вообще, кому?». Каким бы ты человеком ни был, тебе нужен кто-то близкий, родной. Да хотя бы просто тот, с кем ты можешь поговорить, рассказать что-то важное и необходимое тебе, а потом особо не контактировать, не сближаться. Человеку нужен человек. Но ни у Чонгука, ни у Чимина этого человека никогда не было. — Ты кому-нибудь рассказывал, что тебе снилось? — Пак вдруг тоже задаёт провокационный вопрос, не желая оставаться позади. Чонгук сразу понимает, что парень просто хочет узнать содержимое сна. Так сказать, око за око, но: — Ты не готов об этом слушать, — измученно прикрывает веки, ощутив незаметный укол вины. Чимин ему вновь открылся, а что Чон? А Чон спиной поворачивается, очередную преграду выстраивает. Ему, правда, хотелось бы рассказать, но не сейчас. Они странные. Когда Чонгук готов сделать шаг навстречу, Пак отходит спиной назад, но в глаза смотрит открыто, давая понять, что он далеко и при этом ещё так близко. Когда же Чимин протягивает руку навстречу, Чон обжигает её лавой. С места не двигается. Зато Пак отбегает ещё дальше. Что и происходит в данный момент. — Я попробую, — не отступает Чимин, игнорируя протестующие мысли о том, какой он всё же дурак сейчас. Бьётся, словно баран в железные ворота. Вмятину оставляет, да внутрь не попадает всё равно. И Чонгук, вместо мучительного для них обоих игнорирования, выпаливает в прямом смысле от сердца: — Я не готов ещё ими делиться, — тут же на душе становится гадко. Глаза открывать не хочется больше никогда, как и видеть реакцию Чимина. Ирония в том, что Паку, наоборот, становится лучше от этих слов. — Значит в них есть смысл, Чонгук, — не может не заметить. В голосе скользит усмешка, но не язвительная, как оно бывает. Лёгкая и незначительная. Больше измученная, ведь усталость накатами волн пытается сбить Чимина с ног. Он бросает короткий взгляд на лежащего с закрытыми глазами Чона, пользуясь моментом, чтобы оборвать их очередной несостоявшийся диалог: — Итак, я продолжу, — приподнимает книгу, находя глазами нужные строчки. — «…Еще одна явная причина того, почему система убеждений, предложенная нацистами, пустила такие глубокие корни, заключается в деятельности доктора Йозефа Геббельса, пожалуй, наиболее успешного пропагандиста двадцатого столетия. В популярном мифе его часто изображают грубым полемистом, печально известным своим произведением „Вечный жид” — фильмом, в котором картины расстрелов евреев перемежаются изображениями крыс. Но в действительности, большая часть его работы была куда более тонкой и куда более коварной. Это Гитлер уделял значительное внимание таким наполненным ненавистью фильмам, как „Вечный жид”; Геббельсу же такой примитивный подход совершенно не нравился, он предпочитал куда более тонкую Jud Suss — драму, в которой прекрасную „арийку” насилует еврей. Анализ реакции публики, проведённый Геббельсом лично (он был просто одержим подобными исследованиями), показал, что он был абсолютно прав: любители кино предпочитали ходить на такие пропагандистские фильмы, где, по его выражению, „они не замечают никаких хитростей”…». Чимин читает и читает, медленно выговаривает каждое слово без видимых эмоций, но и не безэмоционально — монотонно, словно читает лекцию в аудитории заспанным студентам. Делает это специально. От своего же голоса спать хочется, но не позволяет себе прикрыть глаза. Мрак комнаты и исходящий со стороны кухни слабый свет давят на его сознание тоннами камней, где-то под кроватью слышно копошение Гиацинта, а стрелка часов стремительно убегает всё дальше, преодолевая свой круг и начиная новый. И если сам Пак в скором времени перестаёт интерпретировать семантику слов, то Чонгука накрывает непроглядным мраком, в лучшем случае, на последующие несколько часов. Чимин замечает это лишь спустя десять минут непрерывного чтения. Он осторожно замолкает, устремив свой взгляд на Чона, чья голова завалилась набок, а часть лица прикрыли чуть завивающиеся тёмные волосы. Прислушивается к его тихому, глубокому дыханию в течение долгих секунд, чтобы прошептать в пустоту: — Чонгук? — его имя, как и прежде, горчит на языке. Ответа не следует. Чимин выдыхает всю тяжесть из себя, закрывая книгу, и, наклонившись, кладёт её на пол. Хочется, конечно, узнать, сколько сейчас времени, но у него нет в квартире электронных или обычных часов, а телефон лежит на подоконнике у кровати. Можно встать и посмотреть, заодно и выключить свет — скажете вы. Чимин скажет, что Чонгук спит наверняка очень чутко и с лёгкостью проснётся. Такое развитие событий угнетает. Пак пытается перестать быть эгоистом, думая о том, в чём Чонгук нуждается. А он нуждается сейчас во сне. Чимин аккуратно и медленно двигается ближе к Чонгуку, убирает одеяло с колен, чтобы максимально осторожно лечь рядом. Не слишком далеко, но и не слишком близко. Чёрт. Пак обращается с ним сейчас, как с ребёнком, — боишься разбудить, ведь иначе тот начнёт кричать и плакать. Подушка только одна, поэтому Чимин лежит головой на диване, но ему и не принципиально. Ему сейчас ничего не принципиально, когда зрачки намертво вцепились в чужое лицо и буравят его взглядом. Ради этого сном можно и пренебречь. Пак погружается в дыхание Чонгука, чисто автоматически подстраиваясь под него, и думает ещё секунд двадцать перед тем, как неуверенно, но всё же коснуться подушечками пальцев почти чёрных волос. Слишком долго Чимин желал это сделать. Слишком ощутима внутренняя радость от мысленно пронёсшегося «наконец-то». Мягкие. Холодные. Пушистые. Густые. И невероятно приятные на ощупь. У Пака они давно потеряли чуть ли не все положительные качества — соломенные и жёсткие. Парень невесомым движением смахивает одну упавшую прядь с лица Чонгука, заводя её назад, чтобы открыть для себя обзор на его спящее лицо. Во сне не выглядит таким угрюмым, зато напряжённым — вполне. Чимин неожиданно ловит себя на мысли о том, что Чон напоминает ему ворона. Чёрного, крупного и растрёпанного, словно только что подравшегося, нахохлившегося и редко кричащего. Мальчик — ворон. Колючий декабрьский ветер, побег от толпы снующих туда-сюда людей, грубые массивные ботинки, порванные письма на полу, мёртвая тишина. Густой туман, размеренно бьющееся сердце, мёртвые розы, длинное чёрное пальто, свет луны, спокойствие. И Чимину чрезмерно сильно хочется коснуться его. Чего угодно. Одежды, пальцев, ресниц, губ, волос, шеи, плеча. Почувствовать своей кожей чужую, впитать в себя её тепло, ощутить бьющийся пульс и убедиться, что Чонгук настоящий. Живой человек, лежащий рядом. Похоже, такое бывает, когда тебя переполняют эмоции. Каждая клеточка твоего тела требует только одного. Его. Целиком. Его касаний. Его чувств. Его дыхания. Его голоса. Его рядом, как можно ближе, без препятствий. Пак лишь на секунду поддаётся внутреннему порыву, невесомо проводя пальцем по длинным ресницам, чтобы понять — как можно ближе не получится, а сам Чимин — жертва своей извращённой фантазии. Парень убирает руку, чтобы больше за эту ночь Чона не коснуться. Вместо этого он продолжит лежать, прослеживать за каждым движением во сне, дыханием и любыми переменами в мимике. Чимин понятия не имеет, что будет дальше, но ему с Чонгуком хорошо. Пак проходит через фазы. Иногда он чувствует себя человеком, которым должен быть, а иногда превращается в абсолютное пустое место. Здесь есть он и его силуэт. Чимин надеется, что, находя его в эти дни, когда Пак — это только сплошные чёрные полосы, Чонгук всё ещё захочет находиться рядом с ним.

***

Гробовая тишина разбавляется шелестом бумаги и тиканьем часов, порядком действующих на и без того расшатанную нервную систему; отбивающий ритм ручки, которой парень без конца стучит по твёрдой поверхности стола, и едва сдерживаемое желание уснуть. Голову словно окутало облаком — ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни смотреть нормально не получается — в глазах плывёт всё блёклыми пятнами. Это была социология. Аудитория огромна, а потому в ней имеется многоламповое освещение, которое сейчас выключено за ненадобностью, ведь большое количество высоких и широких окон заменяют искусственный свет. Чонгук сидит на пятнадцатом ряду мест, которые поднимаются уступами, как в амфитеатре. У окна. И едва давит в себе желание уснуть, жалея, что не может воткнуть спички в глаза и заставить их всё время держаться открытыми. Если быть откровенным, на словах преподавателя, который что-то там выводит на доске, «мел закончится — отпущу», Чон хотел взвыть с ответом «дайте я его съем». Парень включает телефон — пара заканчивается через семь минут. Дай Бог ему терпения. Он вновь переводит взгляд на территорию кампуса, незаинтересованным взглядом скользя по освещённой солнцем территории. На улице ветер, поэтому бело-серые облака несутся по небу, периодически накрывая всех темнотой. Редкие зелёные деревья теряются среди жёлтой и оранжевой листвы, что уже в скором времени начнёт опадать, гоняя листья по дорогам. После стольких дней непрерывных дождей погода сегодня действительно хорошая. Вот только радости в столь неспокойное время она совершенно не доставляет. Чонгук живёт в социуме и с ним же контактирует, он видит перемены в людях, видит перемены в учителях, которые истощены не меньше младшего поколения. Сегодня из их группы в пятьдесят человек на паре присутствует лишь двадцать три. Учеников в принципе становится меньше — в такие моменты всеобщей безнадёжности понимаешь, что они тоже люди, и у них по горло своих проблем. Видимо, зарплату преподавателей урезали — это стало понятно по тому, как отношение к предмету у некоторых поменялось. Мужчина, ведущий у них предмет патологии, вместо проведения лекции, включил им какой-то фильм, сел в своё кресло и всё время клевал носом, балансируя на тонкой грани реальности и сна. Всеобщая усталость, всеобщее изнеможение. Всё это чувствуется, как будто воздух в мире наэлектризован. Погода хорошая. Правда, хорошая. Вот только ни у кого нет настроя ловить последний луч убегающей через пальцы яркой осени. Чонгук разглядывает вдали бегающих на волейбольно-баскетбольной площадке студентов, и в какой-то момент взгляд его замирает, намертво цепляясь за одного человека. Чон не знает, каким образом он сумел разглядеть его с такого расстояния, но потом понимает, что «это Пак, блять, Чимин, его седую башку просто невозможно не заметить». А, может, это уже с Чонгуком что-то не так, раз он начинает разглядывать его. Сначала он скользит взглядом по каждой части его тела так, словно не проснулся с ним в одной постели утром, словно не увидел, как, выходя из ванной, Чимин преобразился на глазах при помощи душа, макияжа, одежды и аксессуаров, словно они не ехали до университета в одной машине. Словно он — нечто далёкое и неизведанное. Хотя, почему «словно», если так оно и есть? Чонгук неотрывно следит за тем, как Пак наматывает небольшие круги, разговаривая с кем-то по телефону, и выражение его лица, в частности, кажется, закатанные глаза, хорошо дают понять, что он чем-то раздражён, а собеседника хочет послать нахер. Что ж, несмотря на это, трубку он не бросает. Чон не хочет гадать, с кем Чимин говорит, — у того наверняка в списке не один и не два знакомых, даже не двадцать и не тридцать. На Паке тёмно-серый пуховик, наверное, на размер больше. Он расстёгнут где-то до середины, оголяя полностью шею и белую кофту под верхним слоем одежды. Круглые припущенные очки, волосы его небрежно зачёсаны назад, позволяя лишь некоторым прядям сползать на открытый лоб, и, если объективно смотреть на весь его вид, включая пирсинг, тени на глазах, косметику в общем, одежду, и, что играет чуть ли не самую важную часть, духи, то ауру Чимин излучает такую, словно парень относится с пренебрежением или равнодушием ко всем, кто его окружает. Впрочем, открытием не было бы, если так оно и есть. Пак и впрямь выделяется из толпы не только за счёт своей природной красоты, но и за счёт того, как он себя преподносит. А преподносит он себя так, будто не обратит внимание ни на кого, кто не будет соответствовать его уровню. Чонгук всё так же искренне не понимает, как их отношения дошли до такого. Как он вообще дошёл до такого. Чон не хочет думать о том, поступает ли правильно и стоит ли ему делать это вообще, но он, оторвавшись от разглядывания Пака, тянется к своему телефону со старой трещиной на экране. Разблокировав его, около десяти секунд задумчиво пялится перед собой, после чего со смешанными чувствами, распутать которые не в силах, пишет Чимину: «Только середина дня». Отправляет. И вновь отворачивается к окну, находя Чимина взглядом. Видит, как тот, наверное, услышав уведомление, убирает от уха телефон, но разговаривать продолжает, поставив звонок на громкую связь. Печатает что-то, и через секунду мобильный Чонгука вибрирует, а в мессенджере высвечивается: «И что это должно значить?» Чон над ответом не раздумывает: «Что ты опять сваливаешь». Вообще-то, он в этом не уверен. Это догадка, не более того, но, зная Чимина, вероятность её правдивости около девяноста процентов. Чонгук отворачивается к окну, дабы посмотреть на Пака, на то, как тот с нечитаемым видом пялится на экран, что-то говорит, а после, вздёрнув брови, пишет: «Я не собираюсь находить тебя в окне какого-то из зданий — у меня слишком дерьмовое зрение для этого и мы не в дешёвой мелодраме». Чон читает это, про себя легко усмехнувшись. Что ж, догадался Чимин очень быстро — другого от него и не ожидалось. Ответить он не успевает, ведь мгновением позже ему приходит ещё одно сообщение. «Да, я сваливаю. По крайней мере, есть план». Чонгук, едва изменившись в лице, пишет: «Просвети». Смотрит на Чимина через окно, но, к сожалению, тот развернулся к нему боком, шагая неспешно куда-то вперёд по широкой дороге. Ещё немного и исчезнет за деревьями. Телефон вибрирует первый раз, второй, третий, четвёртый, оповещая о новых сообщениях, а Чонгук не реагирует сразу же, прослеживая за тем, как серая макушка, до этого освещаемая солнцем, скрывается за медной листвой клёна. «Короче прихожу к преподу на третью пару». «Говорю, что мне плохо». «Ухожу». «План-ураган». Смешно, конечно, но не Чону. У него в принципе с юмором очень туго — понял он это давно, а потому желание пошутить у него появляется либо раз в лет сто, либо не появляется абсолютно. Так что и сейчас его волнует одно: «Куда?» Куда ты уходишь, Чимин? Зачем? Для чего? С кем? Имеет ли Чонгук право на осведомлённость или он лезет, куда не следует? Он не знает, а грань нащупать не может. Чон либо прёт напролом как танк, либо стоит на одном месте статуей. Новое сообщение от Пака не радует: «В клуб». Но не успевают в Чонгуке вспыхнуть негативные эмоции, как следом прилетает: «Нужно поговорить с Намджуном». Ага. Поговорить с Намджуном. Конечно. С тем Намджуном, с которым ты трахаешься за наркоту, — вот возглавляющая все первые ряды мысль, вспыхивающая в усталом после ночи сознании. Чонгук не фильтрует и не блокирует, позволяя этому дерьму ворваться в голову. Почему именно сейчас? Почему именно спустя столь длительное время до него, наконец, дошло, что «грёбаный Пак Чимин ебётся с грёбаным Ким Намджуном»? За наркотики. Чонгуку об этом рассказали чуть ли не при самой первой встрече. Вот только есть разница между тогда и сейчас. Большая. Огромная. Капитальная и очень хорошо выделенная. Обозначить её Чон не может, но главное — он чувствует, что она есть. Этого достаточно. Чонгук пишет: «Хорошо. Я с тобой». И руководствуется он не мыслью о Намджуне или каких-то делах. Он не верит в то, что Чимин не застрянет в клубе для чего-то, помимо разговоров. Алкоголя, если быть максимально точным. «Или секса», — мелькает невидимыми буквами на подкорке сознания, но Чонгуком остаётся проигнорировано. Парень бросает короткий взгляд на время, а после отводит его к окну, надеясь зацепить глазами серую макушку. Чимин, словно не желая находиться под надзором не пойми откуда, больше на островке пустоши не является, скрываясь за кронами деревьев. Приходит сообщение от Пака: «Тебе проблем мало?» «Или время девать некуда, раз ты, как истинный друг, защитник, представитель сильного пола, самоубийца и дебил пойдёшь со мной?» Чонгук хмурится в недоумении, отправив: «Вместо завуалированного „пошёл нахер” прямо говори». Ему это важно. Его принцип весьма прост — что-то не нравится? Говори. Что-то не устраивает? Говори. Хочешь что-то изменить? Говори. Он не любит всю эту двойственную херню, ведь ему сложно читать людей и догадываться о том, что они чувствуют на самом деле, глубоко внутри. Ему нужны слова, ему нужно слушать, понимать, а не мучаться в догадках. «Я и не посылал тебя нахер». Приходит от Чимина. «Такими темпами от твоего терпения просто ничего не останется». Чонгук хмурится ещё сильнее, не понимая, причём тут вообще терпение. Отходя от темы, он может сказать, что однажды собрал около ста журавликов из бумаги не более пяти миллиметров. В рот он уже ебал это терпение — его достаточно. Вопрос в том, к чему это? Но напрямую он так и не спрашивает, уставившись на экран телефона. По ушам неожиданно бьёт звонок, оповещающий о конце пары, аудитория наполняется голосами и шелестом бумаг, ведь все начинают подниматься со своих мест и собирать вещи, пока Чонгук даже с места не сдвигается. Он не знает, что ответить и что это вообще значит, и его внутреннее замешательство оказывается затянутым настолько, что в следующую минуту от Чимина приходит последнее сообщение: «Буду ждать тебя на парковке». И Пак из сети пропадает. «…Это приводит нас к третьей части книги: алекситимия. Теперь все наши предшествующие темы обсуждения входят в единое целое. Алекситимия может быть главным посттравматическим последствием, и она также представляет собой регрессию аффекта и/или задержку в индивидуально-генетическом развитии аффекта. Но для того, чтобы определить, может ли пациенту помочь подготовительная психотерапия, нам требуется знать, имеем ли мы дело с регрессией или задержкой. Если алекситимия сопровождается ангедонией (неспособностью получать чувственное наслаждение), тогда такое совпадение служит серьёзным знаком травматического происхождения обоих. Однако если у нас нет ключей к разгадке, важно своевременно прийти к диагностическому выводу: попытка проводить аналитическую психотерапию с такими пациентами не только тщетна, но и может быть опасна…» «…Многие алекситимики учатся использовать широко распространённые выражения, обозначающие аффективные отклики, когда полагают, что должны их испытывать, либо в ситуациях, в которых они ранее наблюдали эмоциональную реакцию других людей. Поэтому они часто ведут себя подобно страдающему дальтонизмом пациенту, который научился скрывать свой дефект восприятия, используя различные ключи, помогающие ему делать умозаключения относительно того, что ему не удаётся увидеть…» «…Что вводит в заблуждение тех людей, которые не знакомы с этим расстройством, так это то, что эти пациенты, функционирующие крайне успешно в своей работе, кажутся „сверхприспособленными” к реальности, так что от них ожидается превосходное интеллектуальное функционирование. Однако за этим функционированием открывается стерильность и монотонность идей и тяжёлое ухудшение деятельности воображения…» «…Отсутствие „человеческого” качества способствует тому, что мысли этих пациентов становятся „операциональными” или вещно ориентированными. Они часто описываются как „пустые, бесцветные и вызывающие скуку”, даже когда являются интеллектуальными и умными. Тэйлор детально исследовал, почему эти пациенты вызывают скуку; он отметил, что в их „речи отсутствуют ньюансы, она бедна использованием метафор и лишена аффективной окраски”…» Чимин никогда не доверял интернету и информации в нём, учитывая факт того, что это та ещё помойка со всем необходимым и в то же время ненужным. Но и времени раздобыть книгу у него абсолютно не было, поэтому Пак прибегнул к чужому и непривычному для него методу — скачать электронную версию. Подобное он практиковать не любит, но обстоятельства вынудили. Точнее, Чонгук. Точнее, новые факты о нём. Это и привело Чимина к учебнику, изданному институтом общегуманитарных исследований. Чтением он занимался часть ночи и практически все пары, придя к следующим логическим доводам: С позиций психоанализа алекситимия рассматривается как защитный механизм (хотя и не психологическая защита в классическом смысле), действующий против непереносимых аффектов. Действительно, «алекситимики» чаще высказывают жалобы соматического характера — то есть, человек, чтобы противостоять стрессу, может подавлять связанные с ним неприятные переживания, приказывать себе, например, не думать об опасности, сосредотачиваться на выработке эффективной программы действий. Если подавление чувств, эмоциональных реакций на стресс входит в привычку, может развиться «эмоциональная тупость»: чувства (даже при отсутствии стресса) становятся более «блёклыми», причём сам человек этого, возможно, не замечает. Последствия обнаруживаются обычно косвенным путём, когда он видит, что трудно говорить с другими об эмоциях, когда он не к месту употребляет слова, обозначающие чувства. Зацепили ли эти слова Чимина? Да. Больше, чем все остальные, потому что именно при их прочтении перед его глазами вспыхнул образ Чонгука. До сих пор не решён окончательно вопрос о том, является ли алекситимия состоянием, зависящим от ситуации, или устойчивой личностной характеристикой. Неясны и причины алекситимических черт: вызваны они врождёнными факторами или же обусловлены прижизненными задержками в развитии из-за семейных, социальных и культурных влияний? Для того, чтобы разобраться в этом хотя бы на один процент, необходимо залезть Чонгуку в голову, сковырнуть раны, если таковые имеются, и уже, основываясь на прошлом, делать небольшие, но выводы или хотя бы предположения. Алекситимию можно перепутать с другими психологическими реакциями, такими, как вызванные психической травмой депрессией, шизофренией и просто когнитивной неразвитостью (или культурными факторами). Поэтому актуальной остаётся проблема диагностики истинной алекситимии. И, что самое главное, — Чимин не врач. Он и не пытается строить из себя всезнающего. Его познания в психологии и философии не дают ему право ставить себя выше других. Пак часто испытывал на практике многие психологические приёмы, на себе и на других людях в том числе; он вполне хорошо разбирается в человеческих эмоциях и реакциях, знает, с какой стороны подступить и куда надавливать, но это не значит, что он добродушный гражданин психолог или просто человек, следующий определённым моральным принципам. Принципы-то у Чимина есть. Только не всегда хорошие. Иными словами, он пытается сказать, что, когда дело касается серьёзных вещей — Чонгука, — то все его познания понижаются до уровня ценности грязи. Он не врач. Пак способен раздобыть как можно больше информации, наблюдать за Чоном больше, найти к нему персональный подход, но никогда — ставить тому диагнозы. Даже мысленно. Не имеет право и хорошо это осознаёт. — Что? — Чонгук не выдерживает столь пристального надзора, выдавив этот вопрос через себя. Это неприятно. Неприятен взгляд, которым Чимин его резал на протяжении всей поездки, словно Чон — животное на выставке. Он молчал первые пять минут, десять, но вот уже идёт пятнадцать, а Пак всё ещё погружён глубоко в себя и при этом не перестаёт наблюдать за малейшими действиями Чонгука. Чимин думает о нём — это ясно как день, а вот в хорошем или плохом ключе — неизвестно. И не факт, что Чон рвётся выяснять. — Что? — решает сыграть Пак в удивление, этим самым начиная потихоньку раздражать. Парень делает вид, будто не понимает, о чём речь, пока Чонгук захлопывает дверь припаркованного автомобиля. Впивается в Чимина своими чёрными зрачками, выглядя весьма устрашающе с плотно сжатыми губами и тенью негатива на лице. Теперь настаёт его очередь сканировать Чимина с головы до ног. Пусть поймёт, что чересчур оценивающий взгляд вгоняет в сильнейший дискомфорт. — Прекрати, — начинает Чон, действуя в открытую. — Прекрати так смотреть. — Как? — Пак скептически выгибает бровь, и перед тем, как Чонгук отворачивается, первым направившись в сторону входа в клуб с яркой вывеской «Panorama», равнодушно бросает: — Словно я псих за стеклом палаты для больных. Чимин не считает его психом, это совсем не так. Но эти слова умудряются тонким лезвием ощутимо проехаться по коже, а это значит, что они задели. Если они задели, значит Чонгук попал в точку. Пак правда не считает его психом, но и отрицать своего изменившегося к Чону отношения не может. Чимин ощущает себя… Потерянным. Впервые, кажется, за всю свою жизнь он настолько серьёзно заинтересован в понимании кого-то, его проблем, его образа мышления, его внутреннего состояния. Чимин не умеет проникаться другими людьми, потому как его никто и не волнует, да и не хочет вовсе. Ему бы в своём дерьме разобраться, а потом только легонько затронуть чужое в лучшем случае. И тем не менее он затронул. Как ему кажется, совсем не легонько. — Зайка моя, — на лице Чимина расплывается натянутая улыбка, когда он минует зал, двигаясь к барной стойке. Приглушённый свет, запах алкоголя и сигарет, ведь немногочисленные посетители мирно сидят за столиками. Рене удивлённо смотрит на Пака, и её красных губ касается улыбка. — Какими судьбами? — расставляет стаканы по местам, заметив подходящего ближе Чонгука. Они пересекаются взглядами, и девушка не может упустить возможность поприветствовать парня: — Привет, — и шире улыбается, добавив: — Мне всё ещё очень нравится твой стиль. Чимин опасно сощуривается на долю секунды, помедлив с ответом, но улыбка с его лица не спадает, когда он прерывает этот односторонний обмен любезностями: — Будь добра, удели ему как можно больше, — делает на этом ударение, — своего внимания. Чонгук подозрительно косится на рядом стоящего Чимина, который отлично делает вид, словно этого не замечает, глядя на Рене. В упор. Не отводя ни на секунду взгляд, из-за чего девушка, кажется, впадает в ступор. Уголок её губы нервно дёргается. Она впервые смотрит Чимину в глаза вот так открыто и, стоит признать, первое впечатление не самое приятное. Взгляд у Пака смешанный. Что-то в нём есть, атакующее сознание, поэтому барменша не выдерживает, кивнув: — Без проблем, — желание узнать, почему парень пришёл вместе с Чонгуком, отпадает. Почему от Чимина веет этой недоброжелательностью? А, может, он всегда отталкивал своей аурой, а Рене предпочитала это игнорировать? — Отлично, — подытоживает Пак. — Надеюсь, надолго не задержусь, — и разворачивается, зашагав в сторону лестницы. Каблуки его ботинок звонко стучат по полу, а после и по ступенькам, пока он добирается до третьего этажа. От улыбки не остаётся и тени, настроение меняется с микроскопической скоростью. Это не редкость для Чимина как для весьма вспыльчивого и эмоционального человека, вот только страдают от этого другие люди. Парень скользит языком по губам, когда заходит в лифт и поднимается на третий этаж. В действиях отсутствует заинтересованность. Пак не хочет тратить своё время зря. Ему надо вернуться поскорее вниз. Ведомый этой простой целью, он, не стуча в дверь, как обычно делает, без предупреждения врывается в помещение, вцепившись зрачками в Намджуна. Последний стоит у края стола, выкуривая сигарету, а всю налаженную атмосферу его кабинета разбивает нарочито бодрый голос Чимина: — Явление Христа народу: акт второй. Ким переводит на него взгляд, хмыкая себе под нос: — В гробу я видел такого Христа. — Иисус-то истину вещал, — вдруг невозмутимо говорит Пак, проходя глубже в помещение, чтобы от скуки навести беспорядок на чужом столе, — но его неправильно поняли и превратили всё в какой-то цирк. — Это молитвы и иконы, — поправляет его Намджун, никак не реагируя на то, что Чимин, подойдя к нему вплотную, плавно вытягивает сигарету из чужих пальцев со словами: — В цирк, — повторяет для того, чтобы его точка зрения плотно утрамбовалась в тупой голове Кима. Смотрит при этом прямо в глаза, вдруг мысленно подметив для себя, что… «Плевать», — проносится в голове тускло и блёкло. Он смотрит в глаза тем, с кем меньше всего желал устанавливать зрительный контакт, и ему до такой степени плевать, что Чимин искренне не понимает, какой фактор мешал перебороть свои неприятные ощущения раньше. Пак, аккуратно зажав пальцами с невзрачными кольцами на некоторых из них, сигарету, подносит её к губам, делая затяжку. Со скрытым любопытством смотрит на Намджуна, который в свою очередь не может никак понять, что, чёрт побери, изменилось в Чимине. Последний ему додумать и не даёт, резко отвернувшись. — Так что за срочный разговор? — возвращается к теме, разглядывая стол. Обходит его, подцепив пальцами симпатичную перьевую ручку с заострённым концом. Разглядывает её. О. Миленькая штучка. Намджун тяжело вздыхает, набираясь терпения: — Это и хотел обсудить с тобой Юнги, но ты, мудачьё, удрал, как тряпка, поэтому прямо сейчас… — Ты знал, что степень оскорбления возрастает пропорционально положению оскорбителя? — говорит невзначай Чимин. Ему никогда не нравилось, когда ему указывали и смели говорить таким тоном, поэтому он непроизвольно вставал в «позу», играя на эмоциях собеседника. — Не выглядишь довольным, дела в гору не идут? — предполагает. Намджун складывает руки на груди, из-за чего Пак делает вывод, что тот слегка напряжён. — Нашего визажиста Дэхана арестовали недавно за продажу наркоты, — выкладывает Ким, решив, что с чего-то разговор начать всё-таки нужно. Чимин выдыхает дым, с лёгким удивлением вздёрнув брови: — Тот, которому ты давал поручения? О, я знал его. — Серьёзно? — вот это новость. Насколько было известно Намджуну, Пак никогда не интересовался людьми Хосока или их с Юнги людьми, если самому не приходилось иметь с ними дело. Чимин расслаблен. — Ага. Понятия не имел, что он визажист, — а, ну, теперь всё становится сразу понятно. Несмотря на внешнюю непоколебимость, Пак явно хочет закончить разговор побыстрее, поэтому поторапливает: — Это та информация, ради которой ты вытянул меня? Брось, давай без этих греческих трагедий, — болезненно морщится. Он не собирается слушать всё это дерьмо. И тогда Намджун, двинувшись к столу, говорит прямо: — Рейх планирует действовать, — выдвигает ящик, становясь рядом с Чимином, который внешне не меняется, но к разговору уже относится серьёзно. Потому что это не то, где можно пошутить и забыть. — Мне оно зачем? — Пак глубже затягивает никотин в лёгкие. — Не втягивай меня в это, я не собираюсь из-за вас вариться в кипящем котле с кровью. Намджун невесело усмехается, вытягивая свёрток карты. Тогда уже Чимин напрягается конкретно, особенно после того, как Ким раскатывает бумагу по свободной части стола. Пак озвучивает факт: — Это карта города, — не страны. Вот теперь стоит насторожиться. — О чём и речь, — Намджун очерчивает пальцем пять обведённых красным маркером районов. — С этих областей всё и начнётся. Недели через две, может, чуть меньше или больше, — Чимин хмурится, всматриваясь в каждый чёртов круг, разглядывает обозначенные в них здания, понимая, что сюда входит Административное здание городской мэрии, Национальный музей Кореи, Сеульский Арт-центр, музей оптических иллюзий, рестораны, артовые районы с торговыми центрами, театры и кинотеатры. Целый набор мест с наибольшим скоплением людей. — Откуда у вас эта информация? — Чимин не уверен, что хочет слышать ответ. Если Рейх сообщает кому-то о своём следующем шаге, то это уже имеет весомое значение. А этот «кто-то» — роль в их планах. Так себе перспектива. — Им невыгодно терять своих людей, — неоднозначно отвечает Намджун. Делает шаг назад, наблюдая, как Пак изучает взглядом карту, докуривая сигарету. — И насколько им невыгодно терять Юнги? — бьёт подковыристым вопросом прямо в точку. Чимин хорошо умеет это делать — провоцировать. Чем больше он получает информации, тем больше у него точек воздействия на человека — и Намджун, и Юнги, и Хосок поняли это уже давно. Поэтому-то никто Пака не жалует. Ким ничего ему не отвечает. Чем больше говоришь, тем выше вероятность того, что изо рта вылетит лишнее. Но и это Чимин понимает. Он отрывает взгляд от карты, которая теперь стоит перед его глазами, тушит в пепельнице сигарету, и, выдыхая дым через нос, догадывается сам: — Юнги — бизнесмен, владелец дорогого клуба, имеющий потрясающе хорошую репутацию в своём кругу. Легализировал преступные доходы, вкладывая деньги в банковское дело, автомобильный бизнес и торговлю драгоценностями, — рассказывает Чимин с невозмутимым видом и тупой улыбкой на лице, кричащей Намджуну о том, что Пак отнюдь не последний идиот. Карты в его голове разложены по порядку, а не хаотично разбросаны. — Ну, и, само собой, владелец он не только клуба, но и наркоторговой сети, за которую отвечают другие люди и ты, зайка моя, — обращается к Киму, решив напомнить о том, как обстоят дела. — Точно, — поднимает указательный палец вверх, сделав вид, словно что-то вспомнил. — Ещё Хосок со своим борделем, и точно так же связанный с вашей наркотой. Эдакое сборище преступности, образовавшее большой клубок, от которого тянутся нити, опутывая всевозможные тёмные места. Тот же самый Дэхан, которого накрыли, — ваше счастье, что он не сдал вас, хотя, учитывая отношения с местной полицией, вам было бы насрать. Или же отец Тэхёна, сотрудничество — нет, даже дружба, — с которым играет немаленькую роль… Намджун не выдерживает, перебив Чимина грубым тоном: — Может, перед тем, как говорить о нас с таким упрёком, взглянешь на себя? — Я констатирую факт, — парирует, едко и натянуто улыбнувшись, — а не выгораживаю себя на вашем фоне. Ким делает шаг в его сторону, с непостижимой жаждой удавить парня своими же руками, и не понимает, по какой причине ещё не сделал этого давно. — Ты… — начинает, но Чимин не позволяет ему перевесить чашу весов в свою сторону, перебив без права на голос: — Я не работаю на вас, — с нажимом выделяет последнее слово, так и не опустив уголки губ. Поддерживает маску на лице. — То, что я сейчас здесь, посещаю этот клуб, не имеет к этому никакого отношения, — делает короткую паузу. — Позволь тебе напомнить, что лишь связь моей семьи с Юнги привела нас к этой точке. Не будь моего отца, который и помог на начальной ступени ему с клубом, то ни твоей задницы, ни твоих денег, ни твоей должности бы сейчас в помине не было, — повышает тон голоса, но не кричит, лишь давит, давит и давит, пользуясь одним из своих козырей за спиной. Чимин знает, куда ткнуть носом, чтобы воздействовать морально. В словесных перепалках ему нет равных. Точно не сейчас. — То, что мы с тобой трахаемся, о чём, кстати, я бы не советовал рассказывать Юнги до конца твоих дней, — даёт небольшой совет, зная, что Мину такая новость по вкусу не придётся, — не позволяет тебе утверждать о моей связи с вами. Я не работаю ни на тебя, ни на Хосока, упаси чёртов Господь, ни на Юнги, — упрекает: — Это так, если тебе память вышибло. Да. Намджун всё это знает, и теперь, когда ему хорошо об этом напомнили, вспоминает, что единственный человек, имеющий хоть грамм власти над Чимином — Юнги. Никто более. Такие моменты случаются очень редко, но либо Пак, либо Мин могут указать на то, что никого, кроме друг друга, они слушать не собираются. Вряд ли Чимин сейчас это хорошо понимает, но в его словах просвечивается чёткое «меня с вами не связывает ничего, кроме Юнги». И это при том, что Пак не работает на него, как тот же Намджун или Хосок, и многие другие люди. Странно порой осознавать, что между этими двумя людьми правда есть некое подобие привязанности, основанной исключительно на прошлом. — Я благодарен тебе за то, что ты решил мне рассказать о планах Рейха, — продолжает Пак, добавив с уверенностью: — Хоть, как я понимаю, тебя заставил Юнги, но я скажу сразу: не вмешивайте меня в это. — Чимин, — Намджун, как обычно, со вселенской усталостью вздыхает, помассировав висок. От Пака у него скоро разболится голова. Но последний, слабо усмехнувшись, качает головой: — Ты меня не понял, — и в этот момент от улыбки не остаётся и следа, как и от яда, сочащегося через каждую букву в предложениях. — Не смейте даже впутывать меня в это дерьмо, — мрачно говорит, показывая, что в данный момент он серьёзней, чем когда-либо был. Намджун внимательно смотрит на него, прослеживая за изменениями в парне, и тогда тот выносит окончательный приговор: — Мы говорим сейчас о Рейхе, об антиправительственной группировке, «благодаря» которой полегли тысячи людей, которые устраивали и устраивают террористические атаки по всей стране и, как ты только что мне сказал, добрались до грёбаной столицы, — тон его голоса безапелляционный, ведь сказанное им — факт, и ничего более. — Вы, считай, открыто заявили мне о том, что работаете на них, и чего ждёте в ответ? — с прищуром глядит в упор на Кима. — Что я присоединюсь к вашему отряду самоубийц? Пополню ваши ряды? — не понимает. — Нет, — твёрдость и безжизненность в голосе. — Люди, связанные с Рейхом, все, без исключений, погибнут либо от их же рук, либо на заданиях, либо от рук военных, уверяю тебя, и причём вероятность первого расклада около шестидесяти четырёх процентов. Там во главе стоят люди, ведущие войну против правительства, и в их власти почти что половина страны, беря в расчёт то, что скоро вся Северная часть будет в руинах, но зато принадлежащих им, поэтому малейшая ошибка со стороны твоих подчинённых или Хосока — ваша проблема. Ваша проблема — проблема Юнги. А если тот с этой проблемой не справится, то это проблема превратится в дыру в дамбе Рейха, который, может, и даст ему шанс исправиться — только взамен заберёт какую-нибудь часть тела, чтобы хорошо дать понять — на вторую ошибку права у него нет, — Чимин говорит, и говорит он настолько чётко и грамотно, настолько хорошо доносит до Намджуна главную мысль, что по позвоночнику проносятся мурашки. И отнюдь не самые приятные. — Юнги лишь тогда поймёт, в какое дерьмо влип, а, главное, очиститься от него уже не получится, поэтому, поверь, после той боли, что он испытает в качестве наказания, он станет жёстче. Жёстче с тобой и другими. Давление Рейха на Юнги — давление на вас, даже на того же меня, несмотря на то, что я с его делами не связан, — Пак облизывает губы, пустив невесёлый смешок. — Им нужны люди, с этим я не спорю, но людей этих они ломают и подстраивают под себя. Без разницы, какими методами. Пройдёт по меньшей мере год, если не меньше, и от того Юнги, которого знал я и ты, останется лишь внешняя оболочка — и то, в самом лучшем случае, если он не лишится глаза, ушей, носа или чего ещё, — рук или ног вряд ли лишат — они ещё для работы понадобятся. — Поэтому, когда я сказал, чтобы вы не вмешивали меня в это, я имел в виду: не упоминать обо мне, не говорить обо мне, не зарекаться обо мне и о моём существовании в принципе, ни о моём отце, ни о Тэхёне, ни о Чонгуке, — тише произносит, замогильным голосом перечисляя. — Ни о чём, связанным со мной. Потому что если вдруг я когда-нибудь окажусь в Рейхе и узнаю, что это кто-то из вас обо мне проболтался, то, клянусь тебе, Намджун, — в этот момент Чимин источает открытую угрозу, — вместе со мной поляжете все вы. Пак не шутит. Вот он, его страх, образовавшийся на двадцать четвёртом году жизни — связаться с Рейхом. Чимин, может, и хочет сдохнуть, но точно не такой смертью, точно не так. Он не желает работать ни на правительственные группировки, ни на антиправительственные. Пак Чимин просто человек со своим миром, он зарабатывает деньги себе на жизнь так, как может, учитывая их времена, и несмотря на его связь с криминалом, он всё ещё принадлежит сам себе. Страну сотрясало от взрывов автомобилей, перестрелок, проституции, наркотиков, заказных убийств и без Рейха. Сеул, как и многие другие города, уже давно поделили между собой местные группировки, и незваных гостей они приветствуют враждебно, в борьбе за влияние пуская в ход весь арсенал и не щадя ни конкурентов, ни случайных свидетелей. А потом появился Рейх. Никто годами ранее не придавал ему особого значения, принимая за очередную банду, вот только время шло и теперь по сравнению с какими-то бандами Рейх дикий хищник среди мышей. Потому что он сумел большую часть группировок подчинить себе. Теперь их не существует. Есть только Рейх. И Чимину страшно представить, что случится, когда они сотрясут столицу. — Я услышал тебя, — без видимых эмоций, но с хмурой задумчивостью произносит Намджун через длительные секунды молчания. Слова Пака не то чтобы имеют смысл — они правдивы на сто процентов. С этим даже спорить нельзя. — И никто не собирается втягивать тебя в это, — уверяет. Особенно после того, как сам Чимин угрожал вернувшейся бумерангом кармой. Пак, каким бы он ни был и как бы себя не вёл, — не предатель. Это Намджун понял тоже очень давно. Несмотря на то, что у этого парня много компромата на каждого из них, он никогда не использует это, чтобы просто кому-то нагадить. К примеру, если он враждует и ему не нравится Хосок, это не значит, что он выдаст его. Перепалки, ссоры, драки, стычки, ненависть и неприязнь не являются для него веской причиной уничтожать человека. Чимин ударит лишь в том случае, если ударили его. Иными словами, не наступай на змею и у неё не будет причин тебя кусать. Поэтому, если кто-то из их круга поспособствует тому, что Рейх прознает о Паке, тот в долгу не останется. — Я рад это слышать, — Чимин натянуто улыбается, но внешняя непоколебимость всего лишь перекрывает внутренний переворот. В его лёгких что-то ломано стонет и вянет, а отголосок тревоги оплетает рёбра. Плюс одна причина для беспокойств. И на этот раз весомых. — Кое-что ещё, — Намджун пользуется возможностью немного уйти в сторону от Рейха. — Я уверен, вскоре будет введён закон на комендантский час. — Потрясающе, — без энтузиазма тянет Чимин, закатив глаза. — Это предположение или достоверное сведение? — решает уточнить. — Как только Рейх даст о себе знать в столице, комендантский час будет только вопросом времени, — что ж, здесь нельзя с Кимом не согласиться. Эти меры предпримутся с целью установления или поддержания порядка и уменьшения количества жертв во время чрезвычайного положения. Возможно, это и правильно, но жизнь усложнит многим. В том числе и Чимину. А также Чонгуку. Цицерон был прав, когда сказал, что «чем ближе крах империи, тем безумнее её законы». — Отлично, посмотрим на общую тенденцию: чем бессмысленнее и абсурднее, тем лучше, — радости в голосе Пака хоть отбавляй. — Мир движется в новый уровень отрицания, сейчас это какая-то ироничная фантасмагория, — давит улыбку, от которой самого тошнит. — Что? — Намджун смотрит на него, как на дурака, хотя наравне с Чимином дурак здесь именно Ким. Пак вновь закатывает глаза: — Хаос, сумбур, гротеск в конце концов. Ты никогда не был в театре? — всерьёз интересуется, получая в ответ тишину. — Что, в искусстве такого не слышал? — Чимин выглядит не глубоко, но всё же разочарованным. Он смотрит на Намджуна, видит недоумение в его глазах и искренне не понимает одного: как он мог трахаться с этим человеком? Он же тупой. Дело не в знании терминов, ведь они даже не общеизвестные, просто Намджун туп, как пень, и без того. Это отторгает. И сильно. — С каких пор ты вообще интересуешься искусством? — Ким в открытую пялится, а во фразе один лишь вопрос и непонимание. Чимину поначалу кажется, что он ослышался. — Чего? — переспрашивает, не убирая улыбку с лица. Активно моргает. Он впрямь ослышался, или?.. — С каких пор, спрашиваю, ты, недалёкий такой, вдруг заинтересовался этим дерьмом? — ого, Намджуну даже не влом это повторить. Настолько удивлён. Да с тех пор, как узнал о существовании книг, радость моя. Поразительно. Чимин сейчас удивлён, отнюдь не очень приятно, тоже. Несколько лет знакомы они с этим человеком, а он только сейчас предполагает, внимание, именно предполагает, что Паку нравится искусство? Чимин чувствует себя оскорблённым. Он всегда знал, что его особо умным никто не считал, больше склоняясь к тупой, прожигающей свои дни, шлюхе, но всё-таки. Знаете, ему никто никогда не говорил, каким он выглядит в глазах других людей, да и не волновало его это вовсе, потому как сам-то он знал, кто он такой, а что там считают остальные — их дело. Чимин никогда и не выёбывался своими знаниями, которых немалое количество, да и в различных сферах, хотя вполне мог бы. Становится мерзко. То есть Намджун, считая его в какой-то мере идиотом, трахался с ним? Странное, конечно, заявление, но Пак не понимает этого. Лично его желание переспать с кем-то рождалось от простого азарта, жажды внимания и физиологических потребностей. Он понимал, что многие его партнёры, мужчины и женщины, пусты, как выкинутые бутылки, а тупы, как пробки, — это видно при одном лишь взгляде на них. Поэтому он и не спал с ними больше одного раза — желания они просто не вызывали. Поверьте, Чимин пробовал. И чем больше он узнавал личность, тем лучше понимал, что её и нет вовсе. Так вот, возвращаясь к теме, Пака вгоняет в недоразумение то, что Намджун с ним неоднократно спал, считая его красивой оболочкой. Как? Это же омерзительно. Даже у Чимина, если и были постоянные партнёры, они вызывали в нём желание именно индивидуальными чертами. Они были интересными людьми, с ними можно было вести продуктивный диалог, а не только трахаться, как кролики. Этого, конечно, было недостаточно, чтобы их отношения с Чимином продолжались, но и те не всегда этого хотели. Тем не менее, со всеми партнёрами Пак расставался на хорошей ноте. Внезапно Чимина начинает тошнить от Намджуна. Господи, и он с ним спал? — С тех пор, как ты научился говорить, — без энтузиазма отвечает Пак, ощутив острое желание закончить разговор. Будь у него возможность вернуться назад во времени и не слышать всего этого, он бы ею не воспользовался, но отвратно всё же становится. — Я не только в этом заинтересован, но, боюсь, чтобы врубаться в такие вещи, как психология, философия и прочее «дерьмо», не только теоретические знания нужны, а другая голова. — Даже вникать не хочу, — заявляет Намджун, доставая из заднего кармана чёрных классических брюк пачку сигарет, чтобы закурить. Чимин с безразличием наблюдает за ним. Всё так же не понимает, по какой причине торчит в этом кабинете дольше положенного времени. Такое ощущение, будто он забыл послать кого-то нахуй. — Думаю, нам стоит перестать трахаться, — задумчиво выдаёт Пак, тем самым обескураживая Кима. Последний замирает с зажатой между зубами сигаретой, зажигалкой, поднесённой к ней, и устремляет свой взор исподлобья на парня, пробормотав: — Это шутка? По виду Чимина так не скажешь. Он отворачивается, направившись к выходу из кабинета, но в самый последний момент через плечо смотрит на Намджуна, выдавив из себя ядовитую улыбку: — Шуткой были наши взаимоотношения, а это её кульминационный момент. И, напоследок громко хлопнув дверью, выходит, оказавшись в просторном, но весьма мрачном из-за освещения, коридоре. Стоит какое-то время, слушает тишину, смотрит перед собой прозрачным взглядом. Чувствует себя странно. Нормально, но при этом… Никак. Будто чего-то не хватает, не достаёт. Именно поэтому, ведомый этим ощущением, он без чётких мыслей в голове бредёт к лифту, спускается на первый этаж. Каблуки его стучат по лестнице, взгляд устремлён в сторону барной стойки, за которой никого, кроме незнакомой дамы, не находит. Секундная потерянность ощущается так, словно Чимин застал чью-то смерть, но, слава Богу, долго это не длится. Внутренний стержень возвращается на место, сердце в груди начинает стучать спокойно, а возросшая паника тут же уходит, когда он замечает Чонгука за одним из столиков, далеко, у самой стены, где меньше всего народу. Пак делает последний шаг, спустившись с лестницы, но вместо того, чтобы дать знать, что закончил, отходит ещё дальше, к барной стойке. Где работает Рене. Чимин впивается в неё взглядом, но девушка явно этого не замечает, ведь внимание её отдано немного другому. Пак с любопытством разглядывает её, пока она готовит девушке кофе, понимая, что, каждый раз, бросая короткие взоры на кого-то, барменша смотрит именно на Чонгука. Чимин улыбается невзрачно и пусто, но уголки его губ на секунду дрогают от нервов. Он неспешно двигается вперёд, заходя за барную стойку, туда, где работает Рене. Свободно берёт стакан, наливая себе воды из кувшина, и говорит: — Тебе нравится его стиль, да? Девушка вздрагивает, резко повернув голову в сторону от испуга, но, поняв, кто ворвался в её рабочую зону, успокаивается. Правда, не до конца. Есть что-то такое в Чимине, до сих пор напрягающее её. — Ты уже закончил? — с удивлением спрашивает, не отвечая на поставленный вопрос. Отходит подальше от клиентки, которой приготовила кофе, и тем самым становится ближе к Паку. — Думала, мы будем с ним трахаться? — смекает парень, поднося стакан ко рту, но воду не пьёт. — Это было бы сверхнеуважительно по отношению к Чонгуку, ты так не считаешь? — риторический вопрос. По Рене понятно, что она не ожидала столь скорого прихода Чимина. Что ж. Оно и ясно. Не её вина. — Так что, тебе нравится его стиль? — возвращается к теме, не позволяя увильнуть. — Что? Чей? — девушка выглядит забавно потерянной. — Чонгука? — вот и сама раскрыла все карты. Пак смотрит на неё, мол, да, того самого, и тогда Рене без двойного подтекста кивает: — Да, мне правда нравится, как он одевается, — слабо улыбается, найдя взглядом Чона за дальним столиком с диваном. Чимин не прекращает смотреть на неё, чуть посильнее сдавив стакан. Стиль-то у Чонгука абсолютно не выделяется — мрачный и ничем не примечательный, как и он сам. Рене отнюдь не одежда заинтересовала. Понимание этого оплавляет Паку кости, из-за чего он лишь благодаря силе воли поддерживает на лице улыбку. Та хоть как-то скрывает желание раздробить этот чёртов стакан с водой. Вряд ли барменше понравится, если он предстанет перед ней с истинными эмоциями. И, несмотря на это, Чимин зачем-то говорит: — Он красивый. Рене неосознанно соглашается: — Да. Нет. Он не просто красивый. Он невыносимый. Во всех смыслах. Его кучные, словно тучные грозовые облака, волосы, что всё время закрывают часть лица, не позволяя в полной мере рассмотреть его, красивы; его тёмные глаза, блестящие живой хмуростью из-за сведённых бровей, красивы; его неразборчивые мысли, вслух произнесённые, красивы; его сосредоточенность на книге, которую он читает, оперевшись локтём на стол и подперев кулаком лицо, красива; его тело, спрятанное под толстым слоем чёрной мешковатой одежды, красиво, хоть Чимин его никогда не видел, но ему это и не требуется, чтобы сделать вывод. Он смотрит на Чонгука, в его глазах слегка расплывающегося из-за плохого зрения, и у него ощущение, словно из угла, где он сидит, прозрачными полосами тянется свет. Чонгук своё имя, свои чувства, свою внешность, свои действия и поступки оборачивает вокруг рёбер Чимина, затягивая сильнее лозы. Последний ощущает, как натянутая улыбка на его лице с течением секунд, которые он тратит на уделение внимания Чону, начинает потихоньку спадать с лица. Чимина бесит звук биения собственного сердца. — Я видел, как ты на него смотришь, — Пак не слышит своего голоса, когда шепчет эти слова в урон самому же себе. Отчего он продолжает говорить то, что злит его и выводит из себя? — Он нравится тебе? — спокойствие, с которым он задаёт этот вопрос, не приходится по вкусу Рене. Слишком много оно скрывает за собой. Она с лёгкой настороженностью смотрит на Пака, который вновь улыбается, глянув на неё в ответ. Заметив её замешательство, из груди Чимина вдруг вырывается смешок. Он, не разрывая зрительного контакта, смотрит прямо в её глаза, питается эмоциями, бьющимися, как звери в запертой клетке, наклонив голову чуть набок. — Я смутил тебя? — стучит пальцами по стакану. Барменша никогда не скажет в открытую, насколько сильно её пугает Пак. Нет, даже не пугает. Все два года у них были действительно хорошие отношения, и она искренне не способна понять, что изменилось сейчас. То, что Чимин стал смотреть в глаза? Вряд ли. Но парень определённо не вызывает доверия. До этого момента он всегда был… Простым, наверное. Немного глуповатым и стервозным, соблазнительным и шлюховатым, без заморочек. Очередной прожигающий жизнь за сексом и алкоголем человек. Рене всегда надеялась, что Пак Чимин — личность, что рано или поздно он должен как-то проявить себя. И вот, этот парень стоит рядом с ней и кажется, будто он в три раза сильнее и крупнее девушки во всех возможных смыслах, он глазами своими к полу придавливает, а всё, чего ей хочется, — сесть. Куда-нибудь, но главное, чтобы быть ниже Чимина. Она больше не чувствует себя свободно рядом с ним. Не чувствует себя с ним на равных. Рене кое-как выдавливает из себя сжатую улыбку: — Нет. Давление ладони усиливается практически неосознанно, а в следующий момент помещение разрывается от звонкого треска и испуганного вскрика девушки. Стакан в руке Чимина, который не выдержал стальной хватки, разлетается на кусочки, битыми осколками падая на пол и разливая по нему всю воду. Капли стекают по его пальцам, но Пак будто и не замечает этого, продолжая смотреть на Рене. Без улыбки. Без тени наигранности. Теперь его лицо атакует тяжесть, мимика расслабляется, и, когда барменша сталкивается с ним взглядами, её единственная мысль «он сейчас убьёт меня». Но, даже несмотря на страх, первое, что она говорит, это: — Всё в порядке с рукой? — её глаза испуганно округлились, и Рене толком не способна понять, из-за чего. То ли из-за страха, то ли из-за неожиданности, то ли из-за беспокойства. — Что произошло? — внезапно бьющий по ушам голос Чонгука отрезвляет не только барменшу, резко повернувшую голову к источнику звука, но и Чимина. — Эм, — она заминается, не зная, как ответить. Потерянным взглядом бегает по Чону, который с хмуростью и лёгкой взволнованностью смотрит на них, фиксируя каждую изменившуюся мелочь. — Стакан… — Уронил, — досказать не даёт Пак. Зрачки как Рене, так и Чонгука резко переметнулись на него. Взгляд Чона наполнен вопросом, в то время как взгляд барменши молча передаёт «окей, уронил так уронил». Чонгук с Чимином пристально смотрят друг другу в глаза и только одному Богу известно, что в этот момент происходит между ними, прежде чем Чон медленно, с лёгким недоверием отрывается от парня, вернув внимание Рене: — Помощь нужна? Та тут же восклицает: — Нет, ты что! — немного нервно улыбается. — Всё в порядке, такое случается, это в порядке вещей, — качает головой, хватаясь за первую попавшуюся тряпку, которой будет вытирать лужу с водой и убирать осколки. Желательно приступить прямо сейчас. — Вы можете идти по своим делам, раз Чимин закончил, — тараторит, а Пак вдруг нагибается, лёгкими аккуратными движениями взяв самые большие осколки в руку. Не боится пораниться. — Извини, — принимает прежнее положение, на лице его играет улыбка. Рене улыбается ему в ответ немного сжато. Понимает: он просит прощения исключительно ради приличия. — Ничего страшного, — отмахивается. Этого Чимину хватает, чтобы он развернулся и вышел из-за стойки, предварительно выбросив осколки в мусорку. Размеренным шагом идёт в сторону выхода, опустив уголки губ в тот момент, как отвернулся от барменши. Неприятное давление в груди. Телефон в задней части кармана облегающих джинсов вибрирует, но Чимин это игнорирует, напрямую сказав: — Я поступил неправильно, — и понятия не имеет, что с этим делать. Казалось бы, он не сделал ничего плохого по отношению к Рене, но Пак слишком хорошо умеет анализировать ситуации, чтобы понять: он надавил на неё. Осознанно. Если бы он этого не хотел, то сразу же заметил бы её скованность и перестал. Но он, напротив, хотел. Добавит для всеобщей картины: будь возможность перемотать время назад, он поступил бы точно так же. Чонгук, отстающий на шаг и испепеляющий затылок Пака, не отрицает, но и не соглашается. Он спрашивает: — Зачем разбивать стакан? — надо же, догадался. Хотя оно и предсказуемо. У Чимина создаётся порой ощущение, словно этот парень способен найти подоплёку в каждом его действии, в каждой улыбке, в каждой фальшивой фразе, в каждой красиво сказанной лжи. Во всём. Это настораживает и не вызывает удовольствия. Пак заметил одно: несмотря на то, что зрительный контакт перестал вызывать в нём неприятные чувства, — даже наоборот — ему это потихоньку начинает приносить удовольствие — зрительный контакт с Чонгуком продолжает морозить всю чёртову кровь. Чимин теряется между двумя гранями, между двумя противоречивыми чувствами — жажда и отторжение. Насколько, должно быть, сложно Чону копаться в эмоциях, если даже Пак, не имеющий с этим никаких проблем, понятия не имеет, каким грёбаным образом разобраться в своих ощущениях. — Не имею ни малейшего понятия, — сдержанно отвечает Чимин. Это как раз тот случай, когда он абсолютно не жаждет анализировать свои поступки. Чонгук изучающе, но при этом неизменно хмуро плавит своим взглядом спину Пака, когда они выходят на улицу. Он хотел бы, но не может понять мотив Чимина. Причём это относится не только к нынешней ситуации. Чон вновь сталкивается лицом к лицу с непониманием, а это рождает ненавистную ему пульсацию по всему телу. Дискомфорт одолевает, и парень чувствует себя заложником в клетке из кожи и плоти. — Хочешь, чтобы тебя боялись? — напрямую спрашивает, выдвигая самый первый, образовавшийся в голове, вариант. Чимин же думает, что страх в людях он, кажется, вызывает неосознанно. Вопрос Чонгука оставляет без ответа, ведь не знает, что сказать. Нет, он не разбил стакан именно с этой целью. Определённо с другой. С какой — разбираться не будет, и, уж тем более, не хочет, чтобы это делал Чон. — Будь у меня возможность выбирать отношение ко мне, я бы без сомнений выбрал, чтобы меня боялись, — вдруг признаётся Пак, когда они уже подходят к машине. — Поверь мне, страх куда сильнее любви, — особенно, если это касается общества. Чонгук открывает дверь водительского сиденья, забираясь в салон и без задней мысли говоря: — Есть разные степени страха и любви, — дожидается, когда Чимин сядет. Впервые, наверное, его духи не забивают Чону лёгкие, потому что окутали его уже давно. — Всё зависит от силы воли человека, его морального выбора быть слабым или нет, и ответственности за свою жизнь. Ты понимаешь, что и ради чего это делаешь. Мне кажется, все страхи преодолимы, если ты истинно любишь, даже страх смерти, — заводит автомобиль, какое-то время не замечая на себе взгляд Пака. Тот сощуривает веки, протянув: — У-у-у, весьма чувственно для тебя. Доходит до Чонгука сразу же. — Ты опять? — резко поворачивает голову в сторону парня, встретившись с ним в зрительном контакте. Кажется, Чимин едва уловимо дёргается в желании отвернуться, но стойко глядит в ответ. — Я не… — Безэмоциональный, да, — заканчивает за него, кивнув. Самому неприятно, что он вновь указал на это, но… Ему сложно теперь анализировать действия и слова Чонгука. Даже слишком. Потому как он малость отличается от среднестатистических людей. — Просто… — подбирает слова, смотря на Чонгука с недоверием. — Ты так чувствуешь или ты смотрел на других, на всё, что тебя окружает, и теперь думаешь, что «так и должно быть»? Это твоё личное мнение или чужое? — спрашивает. Губы Чонгука чуть двигаются, желая ответить, а во взгляде что-то зажигается и тут же гаснет. Мгновенно. — Все мы состоим из других людей… Пак тут же обрывает попытку избежать темы: — Нет, Чонгук, эта, мысль, конечно, привлекательна, я был бы рад с тобой согласиться и развернуться на неё, но, боюсь, не сейчас, — сжимает губы, замечая за собой несвойственную ему серьёзность. — Как-нибудь потом, если мы ещё раз заговорим о том, из чего состоим, — обещает, возвращаясь к своему вопросу: — Ты понял, о чём я? Я имел в виду… — Чимин, я понял, что ты имел в виду, — с несильным, но уже весьма заметным давлением в голосе уверяет его Чонгук. Он ещё крепче сжимает кожаный руль, и сжимает он не только его, но и самого себя, сковываясь в физическом и моральном плане. Пак ощущает его потерянность на ментальном уровне. Чон выглядит так, будто ему больно, и было бы неудивительно, окажись это правдой. — Я задел тебя? — Господи, Чимин, заткни свой рот вовремя, пока не нагородил херни. — Нет, не задел, с чего ты взял? — Чонгук защищается, выстраивая невидимый щит между ними, но, вот только, у них двоих уже далеко не те отношения, когда это может как-то помочь. Чимин невольно вспоминает их поездку обратно из заброшенной психушки, и, по сравнению с тем временем, он понимает, насколько сильно они продвинулись вперёд. Раньше Чон просто бы заткнул его грубо и прямо, а сейчас он явно не хочет ни повышать голос, ни ссориться прямо сейчас. Он как можно спокойней даёт Чимину понять, чтобы тот не лез глубже дозволенного, проявил редкую для него тактичность и заткнулся. И, несмотря на это, Пак всё равно спрашивает в надежде получить от Чонгука чёткий ответ: — То есть, ты хочешь продолжить говорить об этом? — определённо Чон не хочет, но пусть он скажет: «да, эта тема мне не нравится, давай закроем её» или что-то подобное. Чонгук сжимает губы в тонкую полоску, сдавливает одной рукой руль до бледноты, а вторую кладёт на ручной тормоз и резко дёргает его вперёд, после чего давит на педаль, чтобы выехать из переулка на главную улицу. И ничего не говорит. Чимин смотрит на его профиль, частично скрытый из-за волос, а затем отворачивается, сдерживая поток раздражения, которому всегда давал выход. Не сейчас. Не с Чонгуком. Паку правда стоит просто замолчать, пока есть возможность, и не давить на человека, который от его слов путается в себе сильнее прежнего. Чимин не хочет усложнить ситуацию. Он хочет как-то помочь, наверное. Не добить. Вот только сложно, когда ты только и делаешь, что занимаешься исключительно последним чуть ли не всю свою сознательную жизнь, да, Чимин? — Телефон, — удивительно, но Чонгук заговаривает первым, когда выезжает на дорогу. Машин много, все сигналят в недовольстве. Наверное, где-то впереди случилась авария. Пробка уже давно перестала приходить на ум при таком скоплении автомобилей. Мысль подтверждается, когда Чон краем уха улавливает сирену скорой помощи. Тротуар, где ходят прохожие, завален листьями, которые никто не убирает уже весьма долгое время, а мёртвые яркие листья всё копятся и копятся, превращаясь в сплошную коричневую грязь. — Что? — не понимает Чимин. Он опирается локтём на подлокотник сиденья у окна, сидит, закинув ногу на ногу, и с нечитаемым видом осматривает творящийся на улице хаос. Судя по тому, что весь перекрёсток впереди стоит, авария серьёзная. — У тебя телефон, — Чонгук с тяжестью вздыхает, понимая, что миновать образовавшуюся пробку можно, только если свернуть в обратную сторону и ехать другим, более долгим путём. Пак же сначала думает, что парень ошибся, а потом до него доходит, что телефон и вправду вибрирует у него в заднем кармане. Чимин ушёл в себя, поэтому не обратил на это внимания. Он, чуть приподнявшись, достаёт его. И долго смотрит на дисплей, надеясь, что буквы распадутся и соскользнут под ноги. — Ответь, — подталкивает его Чон, выворачивая руль, чтобы выехать на противоположную полосу, развернувшись. Чимин отвечает таким тоном, словно Чонгук только что сморозил откровенную херню: — Это отец, — Чон кидает на него короткий взгляд, как бы спрашивая, и что? — Я не хочу ему отвечать, — поясняет совершенно очевидную вещь. Очевидную исключительно для него, ведь у Чонгука рождается лишь больше вопросов. — Плохие отношения? — выдвигает вариант Чон. Самый логичный, по его мнению. — Разве не он платит за твоё обучение? — пользуется тем, что была затронута эта тема, поэтому спрашивает интересующую его вещь. Выражение лица Чимина меняется на оскорблённое. — Откуда такой вывод? — не понимает. — Это из-за того, что он заплатил за то, чтобы я остался в универе? — догадывается. Чонгук мысленно соглашается. Отчасти, ведь в голове у него уже давно выстроен список, в конце которого он подводит итоги. Во-первых, Юнги в первую же встречу сказал, что «не имею понятия, за что его папаша так балует, но учитесь вы в одном корпусе». Это уже дало понять, что отец его явно не беден. Во-вторых, после этого Мин также сказал, что благодарен мужчине за начальную помощь с клубом, а это требует денег. Тем более, учитывая образ жизни Чимина, не скажешь, что он работает, тем более занимает достаточно престижную должность, чтобы была возможность обеспечить себя квартирой, толстым кошельком, дорогими вещами и духами, которые не десять тысяч вон стоят. Ах да, ещё машина. За Паком не может не стоять обеспеченный человек, но удивление Чимина в данный момент даёт трещину в уверенности Чонгука. — Да, я не отрицаю, что когда-то у моего отца были большие деньги, — не отрицает Пак, всё же согласившись, — но не последний год точно. Поверь, он обычный человек, никак не связанный в данный момент с моей жизнью, — уверяет он Чонгука. — Он не обеспечивает ни моё обучение, ни мои расходы, ни мою жизнь в целом. Иными словами, Чимин отдан полностью сам себе. Некому заботиться о нём, ограничивать, упрекать или хвалить, говорить, поступает он плохо или же хорошо. То время уже давно прошло. — Так, — делает небольшую паузу Чон, проанализировав полученную информацию. Теперь на его лице залегает тень хмурости, — какие у вас отношения? — ему не хочется затрагивать вещи, ответить на которые Чимин бы сейчас не смог, поэтому действует осторожно. Говорить с ним — ходить по минному полю. — Они не плохие, — сразу же отрезает Пак, добавив: — И он не плохой. Чонгук кидает на него косой взгляд. Ему кажется или Чимин спешит выгородить своего отца, прежде чем перейти к основной части? Это определённо что-то новое. — Зачастую люди стремятся в своих проблемах обвинить родителей, и я не хочу быть в их числе, потому что мой отец здесь не при чём, — продолжает Чимин, в то время как Чон пытается понять, а в чём должен быть, гипотетически, виноват этот мужчина? В том, какая жизнь сложилась у Пака? В его проблемах? Если так, то да, вполне весомо, учитывая факт того, что большинство неполадок в твоей психике напрямую связаны с семьёй. — В общем, у нас немного натянутые отношения, — подытоживает Чимин. Что ж, судя по тому, что он даже трубку не берёт, у них явно не просто «натянутые» отношения. — Вы общаетесь? — задаёт вопрос Чонгук на этот раз более уверенно. Раз уж Чимин говорит на эту тему, доверяет информацию парню, значит, он должен дать понять, что внимательно слушает. Пак не уверен насчёт ответа, поэтому звучит он не совсем уверенно: — Вроде как. Мы поддерживаем связь. Он пишет мне примерно раз в несколько дней, — «убедиться, что я не сдох», — добавляет Чимин мысленно. Потому что иного мужчине и не остаётся, кроме как просто знать, что его сын живой. — И всё? — уточнение со стороны Чонгука. — И всё, — согласие со стороны Чимина. Не радужно. — Сколько вы так? — очередной вопрос от Чона. — У нас с ним давно отношения начали портиться, лет восемь-девять назад точно, — издалека начинает Чимин. — Слишком много разногласий, потом начали давить обстоятельства, а итоговым моментом стал случай года четыре назад, когда он узнал о моей ориентации, — на этих словах всё становится сразу кристально ясно. — И ладно бы он просто узнал, что тянет меня не только к одному полу, — парень пускает смешок, и Чонгук не знает, как его расценивать, — он застал меня за сексом, а это, думаю, нихуёвый аргумент, — мягко сказано. — Я всегда был упёртым, да и гордым тоже, поэтому вместо извинений, оправданий и прочего этого дерьма, я начал отстаивать свою точку зрения, он свою, мы устроили целый скандал, в ходе которого, я думал, не выживу, и меня просто выгнали из дома, — совершенно спокойно говорит, будто рассказывает о меню в ресторане, и с небольшой долей юмора. Чёрного, как думается Чонгуку, который, судя по взгляду, не знает, как на слова Чимина реагировать. — Я не шучу, — заметив заминку Чона, подтверждает. — Он просто… Эм, взял и выставил меня за дверь без вещей, как ненужную псину, — Чимин беспечно усмехается, как будто в этом ничего такого нет. Как будто это в порядке вещей. Но это не так, и Чонгук это видит. — Он хороший, заботливый и любящий отец, который всегда общался со мной на равных даже когда я был маленьким, — Пак чувствует себя странно, используя в лексиконе такие слова, да и вообще говоря обо всём этом. Чонгук же чувствует себя странно, в принципе слушая от Чимина о его семье. Кажется, в голове до сих пор не уложилась, что она у Пака вообще есть. У Пак Чимина есть семья. Есть отец. Есть мать. Он был маленьким ребёнком когда-то, а не тем человеком, которым является сейчас, не вёл такой образ жизни, не имел такого мышления, не имел такой внешности. Осознание приходит к Чонгуку лишь сейчас: Чимин человек, у которого есть родные люди. По меньшей мере, были. Это никак не способно уложиться в голове Чона, он абсолютно не может представить себе Чимина, вот этого самого Чимина, рядом со своим отцом. Как Пак общается с ним? Как ведёт себя? Меняется ли его поведение? Пак Чимин, полностью уверенный в себе человек, резкий и местами жестокий, красивый и элегантный, такие люди всегда предстают перед тобой по жизни одинокими, поэтому усвоение новой информации даётся с трудом. — Он хороший, — произносит Чимин, смотря пространственным взглядом куда-то перед собой. — Мне повезло с отцом, просто… — уголок его губы дёргается в намерении подняться, усмехнуться, но этого так и не происходит. — Просто есть вещи, которые он никогда не поймёт. Примет — может быть, но не поймёт. Тот день был последним, когда я был дома, — голос нечитаемый, прозрачный. Чонгук абсолютно не может понять, с какими эмоциями Чимин говорит об этом. — Я понимал, что даже если вернусь, мне скажут одуматься и выбросить это дерьмо из головы, но тогда это был бы не я. Жить не своей жизнью, ломать себя в угоду человеку, который не желает принимать меня, — абсолютно не то, к чему я стремлюсь, — Пак всё-таки выдавливает из себя фальшивую усмешку. Потому что он, несмотря на «показушничество», вряд ли когда-нибудь сможет говорить на эту тему без этого, уже до ломки знакомого, давления, зуда в груди. Чимин предпочитал никогда не ворошить прошлое. До тех пор, пока из какой-то чёрной дыры не вывалился Чонгук и не заставил его копаться в давимых чувствах по новой. Неприятно? Да, неприятно. Потому что, вновь оборачиваясь назад, смотря на себя четырнадцатилетнего и своего отца, сидящего на кухне, смеющегося и устраивающего дебаты, в которых Пак несомненно выигрывал ввиду своих знаний, Чимин чувствует, как что-то в его груди безвозвратно гаснет. Вспоминая, как он ранился, а отец со словами «терпи» обрабатывал его раны, но при этом обязательно дул; как Паку впервые удалось затащить этого простого мужика на родительское собрание и напялить костюм, пылящийся в шкафу, наверное, со времён каких-нибудь похорон годов так восьмидесятых, Чимин в который раз осознаёт, что лучшие времена его жизни давным-давно потерялись, а, заглядывая в своё ближайшее будущее, он не видит ничего, кроме сплошной антрацитовой темноты, удушающей и поглощающей любой возможный свет. Чимин не видит ни единой причины, по которой всё ещё дышит. — Прошли годы, — знакомый, уже привычный грубоватый голос, непозволительно мягко воздействует на сознание Пака, отчего тот откликается сию же секунду. — Может… — Чонгук делает паузу, не зная, как Чимин отнесётся к тому, что он собирается предложить. — Не хочешь вернуться? — Чон предпочёл бы забыть свой же вопрос, свой же голос, не слышать себя, но, к великому сожалению, это невозможно. — Домой. Пак лишь чуть-чуть поворачивает голову в его сторону. Не хмурится, не улыбается. Смотрит спокойно, даже не зная, как на это ответить. — Не могло не поменяться ничего за такое время, — продолжает Чонгук, пользуясь молчанием своего собеседника. Смотрит при этом исключительно на дорогу. — Он пишет. Звонит. Ты всё ещё сын, самый дорогой, — ну вот, он опять начинает пропускать слова в предложениях. Впрочем, сейчас это неважно, ведь он сумел донести свою мысль. Если мать Чимина по какой-то причине ушла, а братьев и сестёр у него нет, то для мужчины сын — самое дорогое. И, если честно, в этот момент Пак всерьёз задумывается над тем, чтобы увидеться с отцом. Впервые за год с инцидента в университете. Это будет слишком трудно для него как для человека, которому тяжело перебороть свою гордость. Это будет трудно и морально — заставить себя вернуться туда, где он вырос, видеть человека с короткой стрижкой, как у военного, с большим количеством морщин и тусклым блеском в глазах, который его вырастил. Сколько ему сейчас? Где-то шестьдесят пять точно. Как будет выглядеть их встреча? Ужасно, наверное. Ужасно скованно, неуютно после стольких лет и без затрагивания самой больной темы, из-за которой всё и произошло. Чимин стучит по экрану телефона, разблокировав его. Один пропущенный от отца, одно сообщение с уже привычным «ты как?» от него же. Пак долго разъедает взглядом буквы, мнётся до неприличия долго, прежде чем его пальцы неуверенно стучат по клавиатуре. Он отправляет «не против, если я зайду завтра забрать кое-какие вещи?», не думая о том, насколько предлог дурацкий, и блокирует телефон, убирая его в задний карман куда подальше. После чего придаёт голосу свойственную ему невозмутимость и спрашивает: — А твой отец? Чонгук вопросительно мычит, давя на газ, когда зажигается зелёный на светофоре. — Где твой отец? — решает перефразировать Чимин. Что-то ему подсказывает, ответ воодушевляющим не будет. Предположение подтверждается тут же: — Не знаю его, — Чон не выглядит задетым. Его, видимо, абсолютно не волнует эта тема, поэтому говорит открыто. — Ни имени, ни фото — его не существует, — судя по интонации, отца для Чонгука не существует и правда. Он словно говорит о чужом человеке, хотя так оно и есть. — Тебе никогда не рассказывала о нём мать? — вот это уже Чимина удивляет. Обычно, если отец бросает мать с ребёнком, то та частенько говорит своему чаду о том, какой этот мужик мудак. — Не зарекалась, — коротко отвечат Чон. Теперь Чимин убеждается в том, что расспрашивать здесь не о чем. Он, приподняв брови, подмечает: — Знаешь, я много с кем был знаком, и вот, какой вывод сделал: у нас всех две проблемы: что отец ушёл из семьи и то, что он в ней остался, — сжимает губы, мол, что есть, то есть. Чонгук с ним не может не согласиться. Он никогда не страдал по тому, что в его окружении не было мужчины, сильной руки, как бы выразились некоторые. Одна его мать была сильной рукой. Причём не одной, а всеми четырьмя, если не больше. Ему хватило, уж поверьте. Чимин же, наконец сфокусировав своё внимание на том, что происходит за окном, понимает, что дорога ему знакома. Дома потихоньку начинают попадать в поле зрения всё меньше, потому что они выехали на трассу. Едут в психушку. Ого, как мило. Чонгук сам решил туда поехать. Сам. С чего вдруг было принято такое решение? Хотелось бы Паку знать, но он не спрашивает, упираясь взглядом в грузовик, едущий перед ними. — Чонгук, — вдруг зовёт он парня по имени, из-за чего тот невольно напрягается, различив в чужом тоне явный намёк на что-то. — Обгони его к чёрту, — вяло тянет. Ему откровенно скучно. — Зачем? — не понимает Чон. Грузовик едет быстро, им нет резона его обгонять. Тем более они тоже едут на стабильной скорости. Чимин бросает на него взгляд, протянув: — Да бро-ось, — с надеждой смотрит на Чонгука, добив: — не будь сучкой, — кажется, на этих слова Чон мысленно давится, резко вцепившись в парня своими глазами. Бросает быстрые взгляды на дорогу, сощурившись в подозрении: — Тебе скучно? Чимин лениво растягивает губы, шепнув так, словно открывает Чонгуку тайну: — Да. Чон не имеет ни малейшего представления, с какого перепугу парню приспичило словить адреналин, но логика проигрывает с большим разрывом, когда дело касается Чимина. Последний, не давая Чонгуку возможности подумать, будучи не пристёгнутым, подаётся ближе к парню со словами: — Глянь, есть ли машины. Чон норовит закатить глаза до далёкой галактики, но вовремя давит этот порыв. Он, не сбавляя скорости, немного съезжает вбок, к дорожной полосе, наклоняется к окну достаточно для того, чтобы разглядеть, есть ли машины на встречке. При этом спрашивает: — Ты у нас профессиональный водитель? — доля сарказма всё же в тоне проскальзывает, чего не может не заметить Чимин, оторвавшийся от своего сиденья для возможности разглядеть машины на другой полосе. — Можно и так выразиться, — неоднозначно кивает, замечая лишь один автомобиль, в данный момент едущий весьма далеко. И поэтому, в предвкушении пиздеца скользнув языком по губам, кидает: — Топи. Ты успеешь обогнать, — уверяет, хотя у самого кончики пальцев начинают покалывать от волнения. Ведь за рулём не он, а другой человек, что уже подрывает доверие Чимина процентов так на девяносто восемь. Он никогда не позволяет другим людям такие выкрутасы, так как не верит в их навыки вождения. Здесь он открыто рискует не только машиной, но и своим здоровьем. — Давай-давай, топи, где ещё так проедешься? — повышает голос Пак, ведь каждая секунда лишь приближает машину на встречке. Чонгук чертыхается себе под нос, начиная давить на газ и задавая вопрос: — А если мне страшно? Чимин, всё ещё находящийся в весьма опасном положении, ведь корпус его наклонён прямо к сиденью Чона, вдруг разверзается смехом от этой фразы, и Чонгук не понимает, что именно происходит в его организме, что там рушится, а что заново выстраивается, когда Чимин решает играть по чужим правилам, поддакивая: — Понимаю, мне тоже страшно. А теперь топи! — под конец голос его срывается до крика, и тогда уже не имеет смысла думать. Чимин знает, что руль удобен в управлении, машина легко развивает необходимую скорость и на поворотах слушается, производя идеальный дрифт без заноса, поэтому его одолевает чувство, подобное гордости, когда Чонгук переключает скорость, меняя режим управления, и со всей силы давит на педаль газа, идя на обгон и поглядывая на спидометр. Он ехал всё это время со скоростью в сто десять километров в час — значит, грузовик впереди едет где-то со сто пятнадцатью, учитывая разрыв между ними. Отлично. Стрелка стремительно доходит до ста двадцати, ста тридцати, ста сорока, но Чонгук понимает — этого недостаточно, чтобы успеть обогнать грузовик, ведь машина на встречной полосе приближается с ещё большей скоростью. Чон хмурится, прикусывает чуть ли не до крови губу, и тогда разгоняется ещё сильнее, понимая, что дело дрянь. Водитель, несущийся по встречке, выжимает из своего автомобиля чуть ли не максимум, но только-только сердце Чонгука успевает сбиться с ритма, как Чимин быстрыми, будто отточенными годами движениями, выворачивает руль в сторону. Слышен визг шин, наверняка оставивших после себя чёрный след резины, и машина резко возвращается в ряд, но её от столь резкого поворота заносит в сторону, с чем уже справляется Чонгук самостоятельно, контролируемо дрифтуя. Сбоку с невероятной скоростью проносится машина, и свист ветра застывает у Чона в ушах. Он до конца не может понять, что произошло. Руки до бледноты сжимают руль, сердце в груди не успокаивается и, если честно, парень уже не вспомнит, когда в последний раз оно было готово вырваться из груди от того адреналина, что он получил только что. Готов поклясться, на секунду ему показалось, что они разобьются к чёртовой, блять, мате… — Если честно, я ставил на то, что ты осыпешь меня матом и пошлёшь в пизду, — вдруг раздаётся яркий и громкий (скорее всего, у Чонгука просто галлюцинации от звона в ушах) голос Чимина, который с облегчённым выдохом плюхается обратно в сиденье. С довольной улыбкой смотрит перед собой. — Надо было так и сделать, — Чон тут же соглашается, только сам сомневается в правдивости собственной фразы. Он не может сказать, что ему не понравилось, но и не скажет, что понравилось. Это было слишком рискованно. Как он вообще мог согласиться на это дерьмо? Нет. Другой вопрос: как Чимин мог доверить проворачивать такое человеку, который на машине не ездил уже как несколько лет до знакомства с Паком? Чем он вообще думал? — Я выброшу тебя нахер из машины в следующий раз, — грозно обещает ему Чонгук, через секунду поняв, что последние слова он добавил очень зря. — Да брось, тебе же понравилось, — Чимин пускает смешок, продолжая растягивать губы в улыбке, но при этом решает всё же пристегнуться. Сам чувствует сильное облегчение, у него с груди целый валун падает и дышать становится в разы легче, будто лёгкие перестало сковывать. До него окончательно дошло, что он чуть не подписал себе смертный приговор, позволяя Чонгуку творить подобное. В самый последний момент Пак вывернул руль не из-за того, что это не успел бы сделать Чон — нет. Он испугался. Сильно. До онемения ног. У него сердце колотилось как бешеное, тело покрылось липким слоем адреналинового страха, который он не признал бы никогда. Чимин не доверяет вождение никому, кроме себя, потому что только в своих умениях и навыках уверен. Он не был намерен ни умирать сегодня, ни, тем более, тащить за собой в могилу Чонгука. Ни за что. Другая же часть Пака ликует, что Чон доверился ему и пошёл на это дерьмо. Что ж, спасибо, он не знает, что это BMW X7 и стоимость её достигает ста тысяч долларов, иначе бы он не то что на обгон не пошёл, он бы даже в машину не сел. — Спятивший, — нарочито спокойно говорит Чонгук, на развилке сворачивая с главной трассы на другую, проходящей через лес. Чимин оскорблённым не выглядит — напротив, он лишь беззлобно усмехается: — Да и слава Богу, нормальный не пошёл бы на такое. Пустошь начинает разбавляться цветными деревьями, и Чон бы открыл окно, если бы на улице не было весьма прохладно. Ладно он — на нём тонкая кофта, помимо худи, ещё куртка, и он уж точно не чувствует холода. По Паку же не скажешь, что он в тепле, учитывая его одежду. — Ты хорошо водишь, — разрушает Чон тишину пустой констатацией факта. Чимин реагирует быстро, отрицая: — Ты не видел, как я вожу. Вообще-то, нет, Чонгук видел. Один раз, когда ему довелось побыть пассажиром, и вот, какой вывод он сделал, стоило машине двинуться с места: Чимин водит явно в сто крат лучше него самого. Он легко ведёт автомобиль, быстро переключает скорость, едет очень плавно. Возможно, дело в податливости машины, а, возможно, в мастерстве, потому что иногда Пак резко разгонялся, и у Чонгука создавалось впечатление, что, если бы не городская дорога, он был бы не прочь подрифтовать. — У тебя была быстрая реакция, — парирует Чон, не понимая, по какой причине Чимин ощетинивается, не воспринимая небольшую похвалу от парня: — Я не год вожу и не два, — закатывает глаза, давая понять, что он отнюдь не новичок. — Само собой, у меня есть стаж, иначе бы я не позволил тебе сесть за руль, — невольно признаётся, тем самым открывая Чонгуку новую истину: причина, по которой Чимин позволил обогнать грузовик на большой скорости и при большом риске в том, что Пак был уверен в своих навыках. Он понимал — если что-то пойдёт не так, он сможет предотвратить аварию. — Сколько ты за рулём? — невзначай интересуется Чонгук, поглощая новую информацию. — Лет десять где-то, — на вскидку бросает Чимин, — плюс-минус год. Что ж, по сравнению с ним Чон может пройти нахуй. — Я сел за руль в пятнадцать и с тех самых пор не взлюбил седаны, на которых приходилось разъезжать, — рассказывает парень, поясняя причину несостоявшейся любви: — Всё равно, что кататься жопой по асфальту. Объективно. — На многих машинах ты ездил? — спрашивает Чонгук, цепляясь за его слова. Чимин говорит так, словно он перепробовал много машин, что в итоге оказывается правдой. — О, на слишком многих, чтобы я смог назвать точное число, — Пак не хвастается — он говорит как есть. — У каждой есть свои плюсы и минусы: взять мою же машину, — приводит реальный пример, — BMW или Мерседес. Комфорт, высокое качество отделки, шумоизоляция, по скорости всё нормально, вот только по цене кусаются — кусается ремонт, — разъясняет доступным языком. — С Кадиллаком то же самое. Я не могу назвать эти машины надёжными — они капризные, датчики часто выходят из строя, если для примера. Они рассчитаны для людей, которые могут позволить себе потратить на их ремонт больше, чем первоначальная цена, за которую они их покупали, — делится своими знаниями, полученными из собственного опыта. Говорит спокойно, размеренно, и Чонгук слушает его, впитывая всё новое. Он никогда особо не интересовался машинами — он на них не ездит, и, тем не менее, ему нравится слушать Чимина. Его всегда нравится слушать, о чём бы он ни говорил. — Какие ты считаешь надёжными? — Чон кидает быстрый взгляд на Пака. Спрашивает не для того, чтобы просто поддержать разговор, — ему всерьёз интересно. Вряд ли любопытство вызвано самой темой, нет. Просто Чимин говорит настолько просто, хорошо и грамотно, что ты невольно вовлекаешься во всё, о чём он рассказывает. — Сейчас очень мало надёжных машин, поэтому склоняюсь к японским и нашим, корейским, то есть Кия, Хёндай, Тойота, Хонда, — перечисляет. — Я не увлекаюсь гонками и уж точно не выёбываюсь машинами, поэтому больше всего я предпочитаю Хонду. Она достаточно недорогая в обслуживании, но престижной машиной не считается, — и говорит без особого довольства, с лёгким пренебрежением: — Богатый человек не сядет за её руль, ведь ему надо показать размер своего толстого кошелька. Меня же это не ебёт, потому что Хонда надёжная — это самый большой плюс, а минусов у неё практически и нет, — пожимает плечами. Чонгук задерживает на нём взгляд чуть дольше положенного, максимально тактично, а в его понимании это прямо, сказав: — У тебя BMW, — да, есть повод сомневаться в словах Чимина. Если ему плевать на престиж, то почему он ездит именно на этой машине, причём, как Чон предполагает, не самой дешёвой? Почему не на той же Хонде? Пака вопрос врасплох не застаёт, поэтому он, с пониманием ухмыльнувшись, говорит: — Хонда — сама по себе семейная машина, а самая дорогая модель едва сможет выжать сто девяносто километров, если ты понимаешь, о чём я, — да, Чонгук понимает. — В то время как вот из этого чуда, — Чимин пару раз стукнул костяшкой среднего пальца с кольцом по окну машины, — можно выжать все двести пятьдесят, если постараться, но, жаль, это её максимум, — лёгкая тень огорчения проскальзывает в его голосе. — Хотелось бы чуть больше, но и мне не требуется ничего, что выходит за цифру «300», — Чимина, если честно, тошнит от машин по типу Бугатти Широн, которая разгоняется до четырёхсот пятидесяти, Венома, Супер Спорта, Кёнигсегга или же Зенво, если брать, конечно, лучшие модели. Зачем люди покупают их, если им даже разогнаться до максимальной скорости негде, а на гонках их пошлют прямой дорогой нахуй? Пафос. Конечно, как же без него. Вот только следующий вопрос, который он получает от Чонгука, настораживает: — Зачем ты промениваешь комфорт на скорость, если не гоняешь? На этом моменте Чимин понимает, что рассказал слишком много и ему лучше заткнуться, пока есть возможность. Он упирается взглядом в лобовое стекло, вдруг взглядом зацепив что-то странное вдалеке, и мастерски избегает ответа на вопрос, выкручиваясь: — Я купил BMW всего месяца полтора назад — должна же она у меня побыть побольше, прежде чем я избавлюсь от неё, — говорит очевидную вещь, но не успевает услышать нового вопроса от Чонгука, как его выражение лица приобретает недоумение, а губы округляются буквой «о», — Ого, — без особой радости бросает себе под нос. Машина замедляется, Чон давит на тормоз до тех пор, пока они не останавливаются посреди дороги, и оба не знают, как стоит реагировать на то, что они видят перед собой. Чонгук хмурится настолько сильно, что, кажется, в его глазах сходится и сожаление, и боль, и отвращение к грёбаной жизни, поэтому он воспринимает в штыки слова Чимина: — Кому-то сегодня не повезло, — Пак говорит это тихо, с равнодушием, которое он не может скрыть, даже если придаёт тону голоса напыщенную грусть, будто ему серьёзно жалко людей. В этот момент в Чоне загорается едва сдерживаемое желание заткнуть его грубо и, желательно, матом. Губы кривятся, он сильнее сдавливает пальцами руль, впившись зрачками в раздробленную перевёрнутую машину в метрах двадцати от них, что ярким розово-красным пламенем полыхает, вздымая серый дым в воздух. Около семи машин на встречной полосе стоят друг за другом, многие вышли из салонов, наблюдая за тем, как пламя разгорается. Некоторые разговаривают по телефону, видимо, вызывая полицию и скорую помощь, хотя вряд ли последняя способна помочь умершим. Тягучая вязь тёмных страхов таится у Чонгука под рёбрами, скуля и скребясь, когда он понимает, что в перевёрнутой машине теперь отныне навеки кто-то дремлет. Ниточки судеб — белесая мол, сорвали друг с друга чужое клеймо, чтоб быть наконец-то вместе. Пламя вдруг резко становится больше прямо на глазах, пугая и ужасая людей ещё сильнее, и создаётся впечатление, словно души, покинув бессмысленность тел, взорвали плотину горящих костей и, бесценные в своей чистоте, взмыли куда-то к небесной кромке. Чимин смотрит прозрачным взглядом, в котором отражается пламя, на аварию, и не знает, что ему делать, куда деваться из машины, куда испариться. Он видит и понимает — погибли люди или же человек. Не нужно знать, что именно случилось, ведь от этого время назад не вернёшь. Жалко ли Паку? Да, ему действительно жаль, что так произошло, но он не может, правда, не может больше ничего сказать по этому поводу. Ему сложно сопереживать другим, незнакомым ему людям, даже несмотря на то, что он наблюдает их смерть прямо сейчас. В его голове мелькает совершенно чуждая мысль, которая никогда не должна быть озвучена вслух при Чонгуке и при ком-либо другом, но он думает о том, что человека нет. Предположим, в машине был мужчина. И всё. Бах. Несколько секунд — и его нет. Нет больше ни его мыслей, ни его чувств, ни его маленькой или большой Вселенной, нет больше ни его страхов, ни воспоминаний, и всё. Он сохранится в памяти родных, если они были, и знакомых, а когда пройдёт время, и тех больше не станет, мужчина навсегда сотрётся из чьей-либо памяти. Перестанет существовать. Никто его не вспомнит, никто не будет почитать его годами, как запечатлённых в книгах великих людей. Чимин не способен думать ни о чём другом, кроме как о факте бессмысленности существования. Потому что в какой-то момент на месте этого предполагаемого мужчины будет он сам. И он также исчезнет. Растворится. Его больше не будет. И, как только эта мысль касается задворков сознания, Пак ощущает, как цветы в его лёгких вянут. Его вдруг резко одолевает жажда уйти отсюда, сбежать подальше от Чонгука, не слышать его упрёк по поводу равнодушия и чёрствости, но это всё равно не спасёт Чимина от того, что в нём уже разгорается вина. Смотреть в глаза Чона теперь не хочется абсолютно. Чимин не хочет здесь находиться. Хочется пить. Хочется курить. Хочется довести себя до такого бредового состояния, что он не вспомнит своего имени, и, он надеется, в этот раз утром больше не откроет глаза. Вот только ты никогда не знаешь, как закончится твой день. Ты никогда не сможешь предсказать, какой самый неожиданный фокус жизнь выкинет, превзойдя все твои долбаные ожидания. Поэтому следующее, что видит Чимин, запечатлится в его памяти навсегда. А у кого-то «навсегда» закончится прямо сейчас. Фура на всей скорости, на которую только способна, несётся по встречной полосе, не останавливается, и вмиг происходит столкновение. Фунты тяжести с разгону врезаются в самую последнюю машину в ряду так лёгко, словно она мягкая подушка. Фура не останавливается, она сбивает каждую, Господи, каждую машину, выталкивает некоторые за барьерное ограждение, отчего те кубарем катятся с небольшого склона, ломая кусты и теряясь среди зарослей деревьев. Один из автомобилей взрывается, и, Чимин готов поклясться, что оборвавшийся крик женщины, зовущей своего ребёнка, разрушает его барабанные перепонки, ведь в последующую секунду пламя одного из взорвавшихся автомобилей охватывает мать. А фуру, словно запрограммированную снести всё на своём пути, заносит вбок. Волна удара проходит по всему периметру в момент, когда она в прямом смысле спотыкается об легковушку, задавливая её своим весом и переворачиваясь. Стоило только поджечь спичку тревоги и крик, вытекая как едкая жёлчь, разрушает до края привычный сюжет, взывая к пустой иконе. Пугающий рык гремучей змеёй проникает сквозь обшивку, и кашля, словно безумный старик, прорывает тишину салона. Крытая повозка разрывается, тысячи красных яблок покрывают собой асфальт, и это последнее, что видит Чимин перед тем, как кабина грузовика с разгона врезается в их машину, и кошмар поглощает их окончательно.