Каторга в цветах

Важно не происходящее с тобой, а то, как ты это интерпретируешь.

Его лёгкие словно вырезали. Распирающая, сдавливающая оба органа боль в первые секунды кажется чем-то, сравнимым с идущей по пятам смертью. Тело будто опустили в холодную воду на самую глубину. Голова налита сталью, конечностей он не чувствует вовсе, поэтому поначалу сомневается в их целостности. Секунда на то, чтобы он почувствовал, что в сознании, секунда на то, чтобы нос его забился запахом гари, секунда на то, чтобы понять: он практически ничего не слышит. В ушах — звенящая тишина, приглушающая все ощущения, из-за чего он не может понять, больно ли ему. Он не чувствует тела. Пытается через силу разодрать глаза, но, как только ему это удаётся, одолевает тошнота, из-за чего Чонгук мычит сквозь сжатые до скрежета зубы, скорчившись. Секунда на то, чтобы понять — он задыхается. Второе чувство после тошноты — боль в грудной клетке. Даже несмотря на мутную пелену, окутавшую голову, не составляет труда распознать это жжение. Ремень безопасности норовит сломать ему рёбра, задушить, поэтому, всеми силами игнорируя подступающую к горлу тошноту, Чон пытается пошевелить рукой. Жмурится, приоткрыв рот в попытке вобрать как можно больше воздуха, но резко давится дымом, заходясь в хриплом горловом кашле, напоминающем рвотные позывы. Чонгук давится, но заставляет себя сдерживать вырывающиеся из груди хрипы, чтобы приоткрыть глаза вновь. Полная дезориентация в пространстве. Кажется, он перевёрнут вверх тормашками — от этого его и тянет так сильно вниз. Парень на секунду пугается, что грохнется прямо на крышу и сломает себе к чёрту шею, но потом понимает, что слишком сильно его удерживает в своём плену ремень. Настолько сильно, что ещё немного — и Чонгук больше не сможет дышать. Но первое его действие, на которое он осмеливается, — найти взглядом Чимина. Сложно описать его эмоции в момент, когда он видит в полубессознательном состоянии парня, который только-только приходит в себя. Чонгук тут же отворачивается, не тратя свои силы на анализ. У него нет на это времени. Он кое-как пытается пошевелить рукой, радуясь, что у него это получается. Сейчас самое сложное — ему обязательно нужно зафиксировать себя, чтобы предотвратить падение и не сломать себе шею, но проблема в том, что он находится в прикованном к сиденью состоянии и не способен дотянуться до крыши чем-то, помимо рук. — Блять, — грубо и на последнем выдохе слетает с его губ. Он пытается вытянуться, чтобы быть как можно ближе к крыше, но как только его тело двигается, отрезвляющая боль стреляет в ногу. Чонгук шипит, прикусывает губу до крови, сморщившись. Чёрт. Взгляд его невольно падает вперёд, и он замечает сухую небольшую ветку, что продырявила лобовое стекло, заполненное трещинами, из-за которых не видно ничего, что находится по ту сторону салона. Не хочется, конечно, нагонять панику раньше времени, но заморачиваться над этим уже слишком поздно, поэтому остаётся лишь надеяться, что вероятная рана на бедре не намного выше колена не так глубока, как ощущается. Чонгук через силу вытягивает руку, не желает знать, есть у неё повреждения, потому что сейчас его это абсолютно не волнует, и касается потолка, вновь встретившись с болью в ответ на это действие. Парень задирает голову, теперь понимая, что это из-за осколков, разбросанных на некогда гладкой серой поверхности. Чёрт. Игнорируя возможность порезаться, Чон опирается локтём прямо на стекло — главное, есть хоть какая опора, — и лишь тогда правой рукой нащупывает на своей груди ремень безопасности. Дрожащими пальцами пытается найти замок. Щелчок. Давление, удерживающее его на месте, исчезает и парень чуть ли не валится на крышу. Как только равновесие теряется, Чонгук вытягивает вторую руку. — Чёрт, — болезненно шипит, когда понимает, что локоть разгибается с сильной болью. Она терпима, но доставляет огромный дискомфорт и ставит под сомнения реализацию дальнейших действий. — Чёрт… — повторяет шёпотом, пытается опереться на предплечья. Даётся с трудом, он ощущает, как какие-то осколки норовят впиться ему в кожу, но куртка оберегает его от этого, пока он переворачивается. Теперь, когда угроза переломать себе позвоночник миновала, Чонгуку даётся несколько секунд на то, чтобы проследить за тем, в скольких местах его тела боль скопилась в наибольшем количестве. И подсчитывает не менее четырёх. Чон пытается приподняться, плюёт на то, что ладони его режутся под осколками, ведь слух режет чужой тихий мат: — Блять. Да, реакция у них одинаковая. Глаза Чимина так и не открылись, он не выглядит так, словно собирается полностью приходить в сознание, но лицо его корчится от боли и неприятных ощущений. Чон бросает на него взгляд, чтобы оценить уровень урона, и то, что он видит, не радует. Часть лица Пака в крови, она каплями стекает по лбу, падает на крышу, вызывая сначала страх. Тогда Чонгук замечает, что стекло рядом с сиденьем Чимина не только разбито, но и заляпано кровью в определённом месте. Пак явно ударился об него и, судя по точке наибольшего скопления бордовой жидкости, разбил себе область чуть выше брови, практически рядом с виском. Он не прекращает болезненно морщиться, и Чонгук не знает, насколько сильны внутренние повреждения у парня сейчас. Велика вероятность того, что у него сотрясение, а от этого будет не только болеть и кружиться голова, но и тошнить. — Чимин, — надтреснутым и придушенным голосом зовёт его Чонгук, дёрнув ручку двери. Ничего. Глупо было надеяться, что в таком положении будет возможность открыть двери. Придётся вылезать через окно. А его надо будет разбить. — Чимин, — более громко повторяет Чон. Ему необходимо докричаться до парня. — Блять, Чимин, слышишь меня сейчас? — невольно ругается, приподнимаясь окончательно. Наконец, Пак, не переставая невыносимо сильно корчиться, кое-как кивает, не разлепляя век. И не надо, если в таком случае это причиняет ему ещё более сильную боль. — Не двигайся. Чимин, не двигайся сейчас. Тебе больно, да, — как можно спокойнее, насколько это по крайней мере возможно, говорит Чонгук, схватившись левой ладонью, истекающей кровью, за ветку — преграду мешающую ему добраться до Пака, — но постарайся не двигаться, — заканчивает мысль. Он боится, что в состоянии аффекта Чимин может совершенно случайно двинуться не так, расстегнуть ремень — это всё неважно, если в итоге он ёбнется на крышу головой. Когда ты перевёрнут вверх тормашками, полностью дезориентирован, потерян в пространстве, ты сначала даже не понимаешь, что с тобой и где ты. В этом и главная опасность — ты сам не осознаешь, когда двинешься не так. Чимин на этот раз не кивает. Он никак не реагирует, кажется, начиная мычать. Чонгук с хрустом ломает ветку, из-за чего часть лобового стекла ещё сильнее рушится одним большим куском. Чон мог бы вылезти из машины сам, а лишь потом основательно браться за Чимина, но нет. Ему необходимо разбить окно с его стороны, ведь если сделает это снаружи, то с вероятностью в девяносто процентов поранит Пака осколками. Слишком рискованно. Поэтому Чон, борясь со звоном в ушах и вакуумом в голове, хватает ветку, направляя самую толстую её часть к окну Чимина. Напрягает руку, терпит жжение в мелких порезах на ладони, и бьёт. На и без того треснутом стекле образовывается выпуклость, несколько трещинок разбегаются в разные стороны и после второго удара часть бьётся. Ветка продырявливает стекло. Чонгук вытягивает её обратно, понимая, что этого не достаточно. Третий удар. Четвёртый. Пятый. До тех пор, пока он не убедится, что от окна не осталось и следа. Тогда парень тянет ветку обратно на себя, кидая её куда-то на задние сиденья — сейчас это абсолютно не имеет значения, — и пытается принять положение сидя настолько, насколько это вообще возможно. — Чимин, — в который раз зовёт парня, подползая к нему. Губы кривятся от боли, которую Чонгук стоически проглатывает. Теперь уже игнорирование даётся с трудом, когда ты начинаешь двигаться сильнее. — Чимин, постарайся слушать, что я говорю, — а сам кидает взгляд на свою ногу, с неприязнью замечая осколок в бедре. — Пиздец, — шёпотом роняет, прекращая смотреть на рану, из-за которой по потолку за Чоном тянется кровавый след. — Дышать, — сначала Чонгук не понимает, что это Чимин говорит. Доходит лишь через секунду, когда Пак, корчась, открывает рот, желая вобрать в себя кислорода, но вместо этого его губы покрываются тошнотворным красным цветом, а кровь начинает стекать по щекам и носу, приближаясь к глазам. Чимин давится жидкостью, начиная надрывно кашлять, ведь из-за перевёрнутого состояния она попадает не в то горло. Чонгук матерится себе под нос, резко двинувшись ещё ближе к Чимину, чтобы руками, которых, блять, не чувствует из-за боли, дотронуться до его предплечий и надавить на них с целью приподнять парня. Хоть немного отрегулировать его положение, иначе он будет давиться собственной кровью. Чону остаётся надеяться, что кровохарканье вызвано не травмой груди, иначе последствия будут серьёзными. Чонгук полностью садится на крышу под Чимином, одной рукой придерживает его, а другой пытается сквозь усилившееся жжение нащупать замок ремня безопасности. Один щелчок, и Пак валится на Чона, тут же прижимаясь спиной к его груди и оказываясь между ног, которые смягчают падение. Чимин тут же мгновенно подаётся вперёд, отрывается от него, сгибается до немыслимой позы и рвёт глотку, заходясь в диком кашле. Плюётся кровью, после чего пытается вдохнуть побольше воздуха. — Бл… — давится своими же словами, хватаясь за руку Чонгука, которая до этого находилась около бедра. Неосознанно сжимает его ладонь с такой силой, что Чон морщится, боясь, что Чимин ему кости сломает нахер с такой стальной хваткой, но этого не происходит. Пак отпускает руку, но вместо этого его пальцы, трясясь, всё ещё пытаются за что-то ухватиться. Тогда Чонгук сам сжимает его горячую ладонь, понимая, что, по сравнению с Чимином, у него ещё нет тремора. — Ты как? — первым делом спрашивает Чон на автомате, хоть и не надеется в данный момент на объективный ответ. Он сам бы его дать не смог. Пак, приходя в себе, выхрипывает: — Пиздец момент нашёл, — даже в такой ситуации умудряется съязвить. Жмурится, открывает глаза, активно моргает, приводя себя в сознание, но его начинает клонить вбок от головокружения. Чонгук успевает удержать его от потери равновесия, сказав: — Давай выбираться, — он знает, что больно, неудобно, неприятно, откровенно говоря хуёво, но надо. Ему не нравится пар, который идёт от машины, тем более, если хоть что-то случится с бензобаком, то одна искра — и останутся они в этом BMW, как в могиле. Даже тела не опознают, в гроб класть будет нечего. — Солидарен, — соглашается Чимин, случайно задевая рукой больное бедро Чонгука, и тот вмиг реагирует на острую боль, дёрнувшись и зашипев. — Блять, — пугается Пак, чересчур резко повернув голову, о чём тут же успевает сто раз пожалеть. — Я тебе ничего не повредил? — впервые, кажется, Чонгук видит такую панику на заляпанном кровью лице Чимина, его широко распахнутые глаза на секунду вгоняют в раж с непривычки. Чон вспоминает, что Пак об осколке не знает, но всё равно боится, что надавил на какое-то больное место. «Разве что только жизнь», — проносится в мыслях Чонгука несерьёзно, но вслух он ничего не говорит, лишь слабо качнув головой. Отмахивается. Сейчас надо выбраться отсюда, а потом думать обо всех ранениях. — Перелезть сможешь? — спрашивает Чонгук, имея в виду разбитое окно. Чимин без сомнений кивает, попытавшись двинуться. Его, ожидаемо, ведёт, поэтому Чон его поддерживает, не убирая рук от предплечий и талии, скрытой под курткой. Пак хватается трясущимися пальцами за дверцу, точнее, за место, где когда-то было стекло, от которого теперь ничего не осталось, и, применяя все оставшиеся силы, лезет наружу. Рукой сразу же находит землю, опираясь на холодную траву, но из-за слабости в конечностях она подводит его. С коротким сдавленным писком он вываливается из салона, упирается лицом в какой-то куст с жёлтыми, ещё не опавшими листьями, и, долго не разлёживаясь, отползает в сторону, начиная подниматься. Сначала пытается встать на колени, а после, опираясь на машину, кое-как встаёт на ноги. Секунда. Две. И он теряет равновесие от резкого помутнения в глазах, чуть не упав обратно. Вовремя цепляется пальцами за машину, уставившись перед собой взглядом. В нём ничего, кроме темноты. Соображает туго, но всё же соображает. У него кружится голова — не так, чтобы прямо сильно, но достаточно для того, чтобы запнуться и упасть. И его тошнит. Поэтому Чимин прикрывает веки, заглатывает кислород в саднящие лёгкие, дышит, надеясь, что станет чуточку полегче, и выдавливает: — Чонгук? — зовёт парня, не понимая, почему тот всё ещё в салоне. Не получая ответа, Пак хмурится лишь сильнее, грубо сматерившись из-за боли у брови. Двигается к стеклу не без поддержки в виде автомобиля, уже желает наклониться, но в следующий момент наружу вываливается сначала рюкзак, а потом сумка Чимина вместе с телефоном. Только потом Чонгук, запихнув все ощущения в задницу, принимается выбираться. Господи, серьёзно? Чон умудрился даже про это не забыть? Чёрт. Пак отрывает одну руку от машины и протягивает Чонгуку. Тот без раздумий хватает её, после чего Чимин с немалым усилием тянет его на себя, помогая парню подняться. И не отпускает. Им обоим тяжело стоять, но они вцепились друг в друга, как будто от этого зависят их жизни. Чонгуку больно, ведь его ладонь в порезах, а Чимин чувствует чужую кровь собственной кожей, сжав до бледноты. Он осматривает Чона с головы до ног, оценивая повреждения, и взгляд его замирает на небольшом осколке, торчащем из ноги: — Твоё бедро… — начинает Чимин, с совершенно несвойственным ему волнением впившись в лицо Чонгука, который специально игнорирует эту фразу, не давая закончить: — Потом, — обрывает разговор. Всё потом. Точно не прямо сейчас. Он, не расцепляя их с Чимином рук, с трудом наклоняется, подбирая его сумку, а Пак, вовремя подорвавшись, сначала забирает свой телефон с образовавшейся на экране трещиной, пихает его наспех в карман куртки, а потом берёт чужой рюкзак. Чонгук в это время осматривается, замечая помятое и упавшее ограждение наверху, среди деревьев и кустарников. Они скатились с небольшого склона. Это ясно как день. Вот только ещё Чон видит часть кабины фуры, которая торчит из-за этого склона. Точнее, то, что осталось от неё. Надо подниматься. Последнее, чего хочется Чонгуку, — видеть ту разруху, которая сейчас на дороге, но он всё равно, чуть потянув Чимина на себя, кивает ему: — Чуть впереди иди, — потому что тогда он сможет его придерживать, не позволив упасть. Пак не спорит — хоть иногда бывает покорным, — идя на полшага дальше от Чона, который, не расслабляя мышц лица от боли, думает о том, сильно ли подкошено здоровье Чимина. Судя по тому, что его пошатывает, у него точно сотрясение. Его порой заносит, но парень сам удерживает равновесие, не позволяя себе грохнуться. Лишь спустя минуту они окончательно забираются наверх. Пак вдруг отпускает чужую руку, потому что под конец падает вперёд, по инерции хватаясь за ограждение для предотвращения падения. Чонгук подтягивается следом как раз в тот момент, когда чей-то незнакомый голос их окликает. Чон поднимает голову, а Чимин взгляд исподлобья, уставившись на перепуганную до ужаса женщину в возрасте, которая зовёт их: — Ребята, — обращается к ним таким образом, потому что для неё они и правда пока что «ребята», быстро подбегает к ним, взволнованно тараторя: — Вы как? С вами был кто-то ещё? Целы? — паническим взглядом окидывает каждого из них. По её бледному лицу стекает пот, речь немного несвязная из-за шока, а глаза покраснели от подступающих слёз, хотя щёки её красные от предыдущих. — Помочь? — женщина протягивает руку Чимину, который тут же качает головой, отмахиваясь: — Порядок. Ни о каком порядке речи не идёт, разумеется. Чимин сейчас не способен трезво оценить своё состояние из-за начальной фазы шока, хотя тот же Чонгук видит, что взгляд его мечется, кожные покровы бледны, покрыты капельками пота, дыхание, вероятнее всего, глубокое, намного учащённое. Пак, продолжающий опираться на ограждение и немного сгорбившийся, пялится куда-то перед собой, пытается настроить себя на нужный лад, но тошнота вновь бьёт по горлу, из-за чего он сгибается, прижавшись лбом к ледяной железной перекладине. Чонгук с хмурой взволнованностью смотрит на него, едва успевает коснуться рукой его оголённого предплечья, как получает моментальную реакцию: — Бога ради, не трогай меня, — выдавливает из себя без злости, но с предупреждением и, кажется, неприязнью. Словно говорит «мне противны прикосновения сейчас». Может, так оно и есть. Поэтому Чон, сжав губы, больше не трогает его, позволяя самостоятельно разобраться. — Вы нормально? — Чонгук адресует вопрос женщине, пока старается перелезть через ограждение. Заносит для начала здоровую ногу, а после на помощь приходит незнакомка, со словами «давай» схватив его за локоть и крепко сжав, чтобы не позволить упасть, когда он поднимает раненую ногу. — Спасибо, — благодарит, окинув взглядом место происшествия, и в первый момент выпадает из себя. Перевёрнутая фура лежит в нескольких метрах от них, загораживая часть дороги, яблоки заполонили весь периметр, украсив тёмно-серый асфальт своим ярким красным цветом. Машина, горевшая ещё до их с Чимином приезда, откинута куда-то к противоположному забору, догорая слабым пламенем и душа на этот раз чёрным дымом. Только теперь не только она горит. Помимо неё ещё два автомобиля, врезавшиеся друг в друга, едким, пугающе красочным пятном пламени стремятся к небу; Чонгук даже отсюда слышит треск. Проходит несколько секунд, и в одной из машин что-то взрывается (может, масляный фильтр, может, аккумулятор или ещё что), оглушая его. Чон невольно морщится из-за боли в ушных перепонках, а после смотрит на оставшиеся четыре машины. Но мысленно ему вновь приходится добавить «точнее, то, что от них осталось». Из него автоматически вырывается следующее предположение: — Вы единственная? — спрашивает с плохо скрываемой надеждой на отрицание, в его глазах немая просьба «скажите, что нет», но, стоит ему встретиться взглядом с женщиной, которая, давясь слезами, глотает половину слов, становится всё ясно. — Нет, там, там был ещё мужчина, он сейчас вызывает скорую, полицию, инспекцию и кого там ещё можно, — указывает рукой куда-то назад, за фуру, а после принимается яростно стирать с щёк влагу. Чонгук смотрит словно сквозь неё, каким-то бесцветным голосом говоря: — Остальные… Женщина начинает рыдать лишь сильнее. …мертвы. Чон в голове выстраивает картину, запечатлённую в голове за минуту до происшествия, он видит женщин и мужчин, девушек и парней, собаку, выглядывающую из окна одной из машин, и ребёнка. Половина из них были в тот момент на улице. Их было около десяти, может, больше. В живых осталось двое. Все остальные погибли. В один момент. Вот так просто. Эти люди даже и не подозревали, что их очередная поездка закончится именно так, они, блять, не виноваты в этом. Если не так выглядят жертвы обстоятельств, то как? Кашель. Именно он выдирает Чонгука из оцепенения клешнями. Он резко поворачивает голову к Чимину, который, кое-как перебравшись через ограждение, цепляется за него одной рукой, откашливаясь. Рюкзак Чона валяется рядом. На этот раз обходится без большого количества крови, но та всё равно сильнее пачкает губы, небольшой струйкой стекая по подбородку. — Блять, — грязно ругается Пак, небрежно стирая тыльной стороной ладони алую жидкость. Размазывает её, прижимаясь копчиком к ограждению. Буквально садится на него, наклонившись к своей сумке. Копается недолго, а после без особых трудов вытаскивает сигарету с зажигалкой, сдавливая её окровавленными пальцами под негодующий взгляд Чонгука. — Чимин, у тебя могут быть повреждены лёгкие, — на это раз парень не молчит, открыто высказывая своё негативное отношение к такому решению. — Какого хера ты творишь? — испытующе глядит на парня. — Какая, к херам, разница? Не ебёт, — в ответную бросает Пак, чиркая зажигалкой. Чонгук ловким движением забирает сигарету прямо у него из-под носа под испепеляющий взгляд, которым его награждают. — Ебёт меня, — не остаётся Чон в долгу, небрежно выбрасывая свёрток. Эдакий взаимный обмен любезностями на почве расшатанных нервов. Чимин сощуривается, но сил на споры у него нет. Он невольно стреляет взглядом в ногу Чонгука, говоря и параллельно доставая телефон: — А тебе с осколком нормально ходить? — находит в списке контактов нужный ему номер, нажимая на него быстрее, чем Чон открывает рот, чтобы сказать, что вытаскивать его нельзя во избежании кровопотери. — Доброе утро, сладкий, не помешал? — вдруг нарочито дружелюбно говорит Чимин в трубку, натянув на губы болезненную улыбку. «О-о, — тянет мужчина по другую сторону довольным тоном, — кто мне звонит. Завтра, небось, война на Севере прекратится». На шутки Пак особо не настроен, поэтому переходит сразу к делу: — Изволь воспользоваться твоими услугами страховки, — морщится от неприятного давления в груди. Чем больше говорит, тем с каждым разом это даётся ему тяжелее. — Прямо сейчас, — добавляет. «Всегда ты вспоминаешь о старых друзьях, только когда тебе от них что-то нужно», — наигранно упрекает его мужчина, получив в ответ отрезвляющее: — Мы не друзья. «Категорично. В какое дерьмо влип по новой?» — со вздохом интересуется. Чимин медлит с ответом секунду-вторую, проведя языком по внутренней стороне щеки. И весьма спокойно для человека, попавшего в столь серьёзную аварию, оповещает: — В такое, что машины у меня, видимо, больше нет. «Ты шутишь?» — мужчина с замешательством переспрашивает. Молчание в ответ в этот раз точно не является знаком согласия. — Блять, послушай, мне нужен ты и сраный эвакуатор, который доставит моё раздробленное BMW в автосервис, где скажут, что «ремонту не подлежит», и тогда следущей остановкой будет разбор машины на оставшиеся в ней «органы», ибо я не хочу, чтобы все сраные сто тысяч долларов полетели на ветер, — тараторит Чимин без остановки, раскладывая всё своему давнему знакомому по полочкам до тех пор, пока его не прорывает на повторный кашель. Пак давится на словах, поняв, что воздуха ему просто не хватает. Поэтому и прекращает говорить, сморщившись. «Высылай адрес, буду как можно скорее», — отрезает мужчина, поняв, что времени тратить не стоит, и вешает трубку. Чимин же этому только рад, поэтому заходит в сообщения, печатая. И только потом, убрав телефон, понимает, что всё это время находится под надзором Чонгука. Последний смотрит на Пака так, словно тот признался в убийстве его любимого хомячка. В случае Чона, питона. — Чего? — первым подаёт голос Чимин, вообще не понимая, чем заслужил такое внимание. Нет, есть, конечно, чем, но это другой разговор. — Сколько? — вдруг непонятно спрашивает Чонгук тихим голосом, словно делает вид, что ему послышалось. Доходит до Пака не сразу, а когда в голове щёлкает, он чуть было не закатывает глаза, но воздерживается, подозревая о том, что радости его организму это не принесёт. — Да брось, — а после всё-таки говорит: — Но да, ладно, было бы не так обидно, продай я машину. Чонгук пялится на него. Без слов. Просто пялится. Сто тысяч. Этих денег хватило бы, чтобы оплатить всё его обучение, включая магистратуру, ординатуру совершенно точно. Аспирантура же с докторантурой не входят в его цели, поэтому их можно отмести. По крайней мере, до поры до времени. Отвлекает их движение впереди. Они оба вскидывают головы в сторону двух машин: полиция и госавтоинспекция. Сейчас начнётся самая длительная часть — разбирательства. Само собой, место происшествия оцепят на какое-то время, а, как только копы узнают о погибших, то одной машиной там не обойдётся. Опрашивать им, кроме как заплаканную женщину, переговаривающую с единственным выжившим мужчиной, и Чимина с Чонгуком, некого, поэтому надолго это не затянется. Говорить особо не о чем. — Я был за рулём, — подаёт голос Пак. Чон смотрит на него без выраженных эмоций, понимая, что Чимин второй раз берёт на себя ответственность. Точнее, спасает парня, не имеющего с собой прав. И кто такой вообще Чонгук, чтобы выразить протест? Никакого резона это делать нет, ведь они ничего не нарушили. Дело сугубо логичное, Чимин уже даже не спрашивает, а просто как бы говорит «значит, я был за рулём, на этом мнении мы с тобой сходимся и это говорим копам». Чонгук, опять же, молча соглашается. Он оставляет Пака у ограждения, двинувшись чуть вперёд. Отходит на несколько метров. Хромает. Чёрт, ему надо вытащить осколок как можно скорее, но он не может сделать этого в данной ситуации. Рана просто начнёт истекать кровью и риск заражения повысится. Чимин внимательно следит за передвижениями парня, за тем, как тот вступает в разговор с полицейским, но уже спустя несколько секунд настолько уплывает в себя, что абстрагируется от окружающего мира. Он чувствует себя весьма спокойно для человека, который только что чуть не отбросил коньки, у которого сотрясение, разбита надбровная дуга, переросшая в ссадину, возможные проблемы с грудью и страшное желание упасть прямо на асфальт. Пак смотрит в одну точку с помутнением, часто моргает. Кажется, в его глазах всё немного плывёт и двигается. Несильно, но достаточно, чтобы поддерживать тошноту. Он чувствует, как сердцебиение отдаётся пульсацией в голове, руки холодны, мыслительный процесс немного заторможен. Чимин знает, что в аварии погибли люди, но в данную секунду он вообще не забивает этим голову. Это не то, о чём он должен думать сейчас. Чимин в каких-то аспектах человек простой. Если умерли люди, имён которых он даже не знает, испытывать жалость и соболезновать он будет в самую последнюю очередь. И дело не в банальном уважении, скорби — просто ты этим самым человека уже не вернёшь. Это невозможно. Всё. Конец истории. Пак не спорит, его действительно может унести в размышления, но это разнится с его искренними чувствами. В данный момент он видит перед собой Чонгука и себя. Остальные — чёрт с ними, с остальными. — Скорая подъедет через несколько минут, — вдруг слышится со стороны. Он приподнимает голову, взглянув на Чона, который шагает обратно. И Чимин не способен выкинуть тот факт, что он, блять, хромает, из головы. Пак смотрит на него мгновение-второе и выдаёт: — Я не поеду в больницу, — это последнее место, куда он хочет и где ему сейчас надо светиться. Тем более, у него кот дома, ему нельзя. Чонгук хочет думать, что это тупая и глупая шутка. Его глаза слегка округляются в неверии: — Ты ебанулся? — спрашивать: «Что? Почему?» — глупо. Если Чимин сказал «нет», это означает твёрдое «нет». Ему, походу, конкретно приложило голову. — У тебя грёбаное сотрясение… — хочет начать Чонгук, но Пак тут же его перебивает, начав монотонным голосом: — Все пациенты с травмой головы — вне зависимости от степени тяжести и самочувствия — должны обратиться в травмпункт, бла-бла-бла, ведь по решению врача могут быть направлены на амбулаторное наблюдение к неврологу или госпитализированы в неврологическое отделение для диагностики и наблюдения за состоянием, — перечисляет давно заученную схему, подытожив: — Плавали уже. У меня было сотрясение, и схема не меняется. Лечение: соблюдение постельного режима, полноценный отдых и сон, отсутствие каких-либо физических и психологических нагрузок, особенно в первые несколько дней, — говорит, чтобы Чонгук понял осведомлённость Чимина. Чон же, вопреки всему, понял только то, что Пак и «соблюдение постельного режима и отдых от психологических нагрузок» две в корне разные вещи, никогда не пересекающиеся друг с другом, как в Евклидовой геометрии. — Может быть тяжёлое сотрясение, — парирует Чонгук. Впрочем, и это поддаётся протесту: — Ударься я настолько сильно, здесь бы не стоял, — ладно, ответить нечего, потому что тогда Чимин и вправду бы даже вести разговор нормально не смог. — У тебя может быть ушиб лёгких, — не сдаётся Чонгук. Вот как раз это его и волнует больше всего. Ни один адекватно мыслящий человек не откажется от осмотра, желательно рентгена и… — Я отбил себе рёбра, а не лёгкие. Точно. Это же Чимин, о чём мы вообще ведём речь? Взгляд Чонгука тяжелеет. Они сосредоточенно смотрят друг на друга, и у Пака невольно проскальзывает громкая мысль «чертовски красивый», пока он видит, как постепенно, секунда за секундой, в Чоне просыпается злость. — Откуда такая уверенность? — как можно спокойнее спрашивает Чонгук. Интересный, к слову, факт: у него поразительно быстро заканчивается терпение, когда дело касается Чимина. Пак очень хорошо умеет выводить его из себя одним своим видом. — Потому что дышать мне не сложно, — больно немного, но несложно. Он уже сталкивался с подобным — велика вероятность, что дело в рёбрах. — Кровь у меня текла, потому что прокусил себе внутреннюю сторону щеки, — а вот здесь уже не врёт. Чонгук сжимает губы в тонкую полоску, ни капли не убеждённый. — Тебе рану зашивать надо, — говорит, бегло пробежав зрачками по небольшому, но весьма глубокому порезу выше брови. Его практически не видно из-за обилия крови по всему виску, да и лицу в принципе. Даже корни волос у лба стали тёмно-алыми. Чимин с прищуром смотрит на него, деликатно поинтересовавшись: — Тебе практика нужна? — и сам же отвечает уверенно: — Нужна. Значит зашьёшь. — Прости? — у Чонгука тихий шок, отчего голос полон обескураженности и растерянности. В такие моменты люди обычно нервно усмехаются, а он пялится с недоумением. В смысле, блять, зашьёт? Чимин продолжает плеваться ядом: — Ты оглох? Зашьёшь, — твёрдо говорит. — Иголкой с ниткой, Чонгук, на мне. У Чона уже просто не находится слов. В интересах Пака сейчас поехать в больницу, к чему его парень и подталкивает, а этот придурок еле стоит, кровью истекает и ещё умудряется выёбываться, капая Чонгуку на мозги. Талант, не иначе. Он на Пака смотрит, несмотря на теперешнее состояние, видит в нём пугающую красоту, харизму, ухоженность, грацию и изящество, а ещё высокомерие, с которым он ходит. Оно просачивается через людей, находящихся рядом, Чимин пропитан этой едкостью и жёсткостью с головы до ног. У него потрясающие данные и совершенно скотский характер — его рот так и хочется прополоскать с мылом, с ним хочется быть предельно грубым, сдавливать до образования фиолетово-синих гематом участки… Не о том думаешь, Чонгук. В корне не о том. Чон даже хмурится на свои собственные мысли, не понимая, отчего растёт дискомфорт в теле, пока Чимин, ни о чём не подозревая, смотрит на него в режиме «я ангел и ромашка полевая, но пиздить тебя будет не моя рука, а жестокая карма». Пассивный агрессор, чья злость как раз таки может проявляться не только в пассивной форме — Чонгук уверен. И вот, опять: он думает о Чимине. — А вот тебе точно надо в больницу, — слышится голос Пака прямо перед ним, так близко, но отчего-то так далеко. Словно он находится за тысячу метров от Чона. Слишком недосягаемый. — Я не поеду, — не задумываясь, отрезает Чонгук, и, как назло, боль в его ноге и пульсация ран на ладони дают о себе знать в полной мере. Они ему чуть ли не кричат: «Ты дурак или да?». Хорошо, пусть Чон будет полным дураком, но он, по крайней мере, не будет жалеть. Когда приедет скорая, они не будут оказывать ему помощь, а сразу же отвезут в больницу. Это значит, что на этой точке их пути с Чимином разойдутся, но Чонгук абсолютно не уверен в будущем, как и в том, когда и при каких обстоятельствах они пересекутся в следующий раз. Поэтому, если это значит провести со столь невыносимым человеком на несколько часов больше, то он никуда не поедет. — Что? — удивление мелькает через маску на лице Чимина, с которой он никогда не расстаётся. — Но тебе надо в больницу, — сощуривается, не понимая, с чего вдруг было принято такое решение. — Надо же, как мы заговорили, — с вызовом выдаёт Чонгук, не скрывая упрёка в голосе. — Мы поедем ко мне, — потому что ближе всего. Край города. — И будем зашивать тебе лоб. «Рот», — тянуло сказать, но Чон решил этого всё же не делать. Чимин мрачнеет прямо на глазах, он всё ещё старается поддерживать искусственность на лице, растянув уголки губ. — У тебя чёртов осколок в ноге, — преспокойно говорит, но Чонгук уверен, что, если б не принципы, Пак бы прошипел эти слова ему в лицо змеёй. — У тебя сотрясение мозга и вероятность отбитых лёгких, — в долгу Чон не остаётся. Всё. У Чимина больше не может остаться никаких аргументов, потому что он явно понял — если попытается сказать что-то против, то Чонгук ему выдвинет следующее условие: поедешь ты — поеду я. Не поедешь ты — не поеду я, соответственно. Умно. Чон видит злость Чимина — она окутывает Пака с головы до ног, просачивается через его взгляд, его дыхание, его движения, через всё его существо. Ему абсолютно не нравится ультиматум, который Чонгук ему без слов поставил. — Так куда мы едем, Чимин? — Чон бьёт ещё сильнее этим вопросом, твёрдость и давление в котором положительных эмоций не приносят. Чонгук до этого момента старался не давить на Чимина, он не спрашивал лишнего, не лез, куда не стоит, отступал в нужные моменты, только и занимаясь тем, что делал пометки в голове. Всё. Потихоньку, капля за каплей, терпение Чона убывает, сквозь пальцы просачивается, песочные часы скоро придётся перевернуть, а это значит, что больше Чонгук волнующие его вещи игнорировать не будет. Его вопросы точны и резки, он знает, как спрашивать, чтобы поставить собеседника в тупик, и теперь проявляется это умение в полной мере. — К тебе домой, — отвечает Чимин, улыбнувшись без капли искренности. Ему отнюдь не нравится сложившаяся ситуация. Чонгук вынудил его выбрать между личной, неизвестной причиной, и здоровьем Чона. Пак выбрал первое. — Почему ты не поедешь в больницу? — прилетает вопрос прямо в лоб без промедления. Чимин сощуривается, зрачки его перескакивают с одного глаза Чонгука на другой, и он едва сдерживается, чтобы не послать его нахуй. А ещё не понимает, что ему мешает это сделать прямо сейчас. — Не хочу, — отвратительный ответ. Хуже уже не придумать, но Пак, конечно же, может. Ему самому тошно говорить, видеть, как в глазах Чонгука, зрительный контакт с которым он еле выдерживает, что-то мелькает, мол, ну что ж, понимаю. Не хочу. Оба прекрасно знают, что это ложь, но именно такая ложь портит отношения между ними, потому что вместо правды Чимин выбрал ложь в урон Чонгуку. Пак завуалировано сказал «я не хочу ехать в больницу и моё желание дороже, чем состояние твоего здоровья». Это не так. Чимин не это желал сказать, а Чонгук не это желал услышать прямо в лицо, даже зная, что это неправда. И всё равно в груди настойчиво ноет, но Чону не больно дышать, чтобы он мог оправдать это какими-то рёбрами или лёгкими. Он больше не уверен в том, что тот дискомфорт и боль в теле, которые он зачастую испытывает всё чаще и сильнее, настоящие. Он больше не уверен в том, что это не чувства ноют, а кожа, оплетающая кости, или внутренние органы. Он больше не уверен в том, что ощущения, одолевающие его каждый раз, сковывающие движения, мешающие адекватно мыслить, физические, а не психологические. Чонгук смотрит на Чимина и понимает, что больше не уверен ни в чём. Нет ничего страшнее порабощённого здравого смысла, который, видя ночное небо в этих блядских глазах, Чон постепенно теряет. — А ты быстро, — подаёт голос Чимин, обращаясь совершенно не к Чонгуку. Последний оборачивается, завидев неподалёку идущего к ним высокого мужчину в строгом костюме, но при этом не выглядящего как-то вычурно. Первым, что бросается в глаза — широкие плечи и маленькое лицо с симметричными чертами. Его внешность нельзя назвать какой-то выделяющейся, но при этом есть в ней своя притягательность. — Выглядишь не очень, — с ходу кидает мужчина, напряжённо улыбнувшись. Видно, что ситуация хуже, чем он себе представлял. Чимин в ответ тоже посылает ему улыбку, но гораздо менее искреннюю: — Спасибо, ты тоже. Незнакомец тут же растягивает шире губы с ответной фальшью. Подъёб засчитан. — Ким Сокджин, генеральный директор страховой компании, — представляется мужчина, протянув руку Чонгуку для знакомства. Тот, секунду помедлив, пожимает её здоровой ладонью, кивнув в знак приветствия, и называет в ответ своё имя. — Очень приятно, — улыбается, а потом резко вытаскивает из пиджака визитку, впихнув её в руки Чону со словами: — Буду рад в будущем сотрудничать. Несмотря на то, что Чонгуку, напротив, не очень, всё равно бумажку принимает с неохотой. — Он со всеми так, не волнуйся и забей на него хер, — говорит ему Чимин, отмахиваясь от Сокджина, как от назойливой мухи. Последний оскорблённым ничуть не выглядит — привык к подобному. — Он не собирается ехать в больницу, — безапелляционно заявляет Чонгук, надеясь на здравомыслие очередного знакомого Пака. Тот, даже не обращая внимания на Чимина, произносит быстро и без запинки: — Ни капли не удивлён — он лицемерный, фальшивый, аффектированный, вычурный, криводушный душевнобольной мудак, у которого вся жизнь перверсия — причём не только в сексуальном подтексте, — поэтому не ищи логики там, где она похоронена вместе со здравым смыслом, — тараторит, поджав губы, дескать, смирись и прими. Чонгук не успевает даже среагировать — Сокджин сам по себе шебутной и суетливый, словно куда-то очень спешит. И как его слова расценивать? У него точно нормальные отношения с Паком? — Я вообще не имею ни малейшего понятия, в чём причина того, что ты находишься здесь, с ним, в такой ситуации, если не являешься каким-нибудь его любовником — и то, — Ким поднимает указательный палец вверх, не позволяя никому и слово вставить, — своим любовникам он точно не даёт милых прозвищ и не сажает в свою машину, он им даёт парочку оргазмов и просит не звонить чёрно-белым утром с глупой просьбой выпить вместе чашку кофе или проехаться по городу… — Завали ты своё ебало, Бога ради, — не выдерживает Чимин, всё же закатив глаза, о чём тут же жалеет из-за резкого помутнения в них. Кажется, он слышит сирену скорой помощи, разговоры полицейских, а если сюда добавить бессмысленную болтовню Джина, то у него треснет голова раньше, чем он сядет в его машину. Ким делает вид, будто Чимин не готов его прирезать на месте, всё так же обращаясь к Чонгуку: — Видишь, он со мной даже Всевышнего вспоминает, хотя у него позиция «если увижу Бога или Дьявола — всё равно в него не поверю», — цитирует, резко поменяв тему: — Мои парни скоро подъедут и разберутся с твоей машиной — доставим в автосервис, а дальше посмотрим, будет ли её ремонт стоить выше первоначальной цены или нет, — раскладывает порядок последующих действий, делая пару шагов в сторону ограждения. Выглядывает за него, чтобы оценить масштаб ущерба автомобиля. Присвистывает, взглянув на Чимина с Чонгуком со словами: — Знаешь, нет, думаю её сразу надо отвозить нашим на запчасти, — и разводит руками, мол, чему быть, того не миновать. Ни малейшего сочувствия. Одно издевательство. Чонгук смотрит на него так, словно Сокджин без пяти минут знакомства его уже заебал, а Чимин этого даже не скрывает, потому что заебал его Ким ещё при первом знакомстве. — Ты закончил? — первым заговаривает Пак, поторапливая мужчину. Тот делает задумчивый вид, подытожив: — Цену мы с тобой обсудим потом, а пока моя карета к вашим услугам, — и, хлопнув Чимина по плечу, хочет уже направиться к своей машине, находящейся где-то за фурой. — Помощь требуется? — адресует свой вопрос Чонгуку, но Пак обгоняет его с ответом: — Съебись и умри. И, с глубоким уважением ко всем живым существам, Чон солидарен с Чимином полностью. Они стоят, смотря Киму вслед, который им кинул «поторапливайтесь, время — деньги». Признаться, у Чонгука смешанные впечатления и чувства по поводу этого мужчины. Сколько ему лет вообще? Тридцать, вероятнее всего, — несмотря на прекрасные внешние данные, он не походит на те же двадцать пять. — Он типичный специфичный бизнесмен — если ты чувствуешь, что он тебя по какой-то причине бесит, не удивляйся — он на всех такой эффект производит, — благосклонно объясняет ему Чимин, подозревая, что Чонгук сейчас в лёгком ступоре. Чон вдруг задумывается над тем, по какой причине, беря в расчёт сложности характеров Чимина и Сокджина, отвращает его только второй? — Помочь? — спрашивает Пак, подразумевая ногу Чонгука. Тот качает головой, бросив: — Я в норме. Само собой, Чимин ему ни капли не верит, а оттого шагает непозволительно близко к Чонгуку на случай, если того не удержат ноги. Сам ощущает, как волнение из тела уходит, но остаточное явление в виде холодных конечностей и неспокойного взгляда всё равно остаётся. Кружится голова не так сильно, а потому и тошнить стало меньше. Лучше не делать резких поворотов ей, да и туловищем тоже, иначе неприятные ощущения вернутся в тело вновь. Чонгук по пути бросает пару фраз полицейскому, который спрашивает, как они, и поедут ли в больницу, пока выходят из-за фуры. Взгляд Чимина натыкается на синий спортивный автомобиль, ясно кому принадлежащий. — О, Дьявол, он приобрёл Авентадор, — хмыкает себе под нос, обратившись к Чонгуку: — Тоже тошно стало? Чон ни разу в жизни с такой уверенностью не соглашался: — Да. — Понимаю, — тянет Чимин, и они оба с обречённостью шагают к ждущему у двери машины Сокджину. Ещё никогда Чимин с Чонгуком не сходились во мнениях так, как сейчас. — Откуда у генерального директора настолько большие деньги? — не понимает Чон, спрашивая весьма тихо, на что ему без уточнений говорят: — Он не совсем генеральный директор, так что, поверь, Джин себе не только спорткар может позволить купить, — Чимин в подробности не вдаётся, что говорит о возможном незаконном бизнесе мужчины. Иначе бы скрывать было нечего. — Я сзади, — тут же занимает место Пак, не оставляя Чонгуку иного выбора, кроме как сесть на соседнее. Рядом с Кимом. Чимин перед тем, как забраться в салон, встречается с Чоном взглядом, в котором жирным шрифтом читается «ты предатель». Пак, не сдержавшись, пускает смешок, прошептав на грани слышимости «ничего личного», и садится. Чонгук поджимает губы. Отлично. Такой крамольной подставы он не ожидал. — Так вы кем друг другу приходитесь? — сразу же набрасывается на него Сокджин с вопросом, заводя машину. Чимин свою сумку кладёт рядом с собой, доставая телефон. На вопрос отвечает вместо Чонгука: — Учимся вместе, — коротко и ясно, чтобы лишних подозрений не возникло. — А ты учишься? — искреннее удивление в голосе. Чимин его игнорирует, делая вид, что поглощён информацией в телефоне. Киму, видимо, плевать, поэтому этот вопрос он переадресовывает Чонгуку. И начинается: на кого учится Чимин, как давно, на каком курсе, на каком курсе и на кого учится сам Чон, сколько ему лет, кто и кем работают родители, работает ли он сам, чем планируется заняться в будущем и вообще, хочет ли купить себе хомячка? Параллельно с этим ещё умудряется адрес спросить и чуть ли не номер телефона. Чимин всё это слушает минут десять, замечая, как с каждым новым ответом терпение Чонгука улетучитывается, как воздушный шарик в небо. Ответы парня односложные и сжатые — он даёт только общеизвестную информацию, наподобие возраста и факультета, а на всё остальное, отдать ему должное, он ничего не говорит. Абсолютно. На каком-то вопросе Сокджину в лоб прилетает открытое «какое Вам дело?». Причём уважительно, без повышенных тонов. Вау, вот это Чимин называет выдержка. Особенно после травм. Осколок, между прочим, до сих пор в его ноге, а у Пака засохла кровь на лице, из-за чего вид у него ну не выдающийся. Выглядит так, словно только что кого-то убил. Всё это время лазит в телефоне, открывая сообщение, пришедшее от отца. «Конечно». Коротко, но Чимин чувствует чужие эмоции, вложенные в одно-единственное слово. Конечно, заходи, я буду рад тебя увидеть — вот, что оно значит. Мужчина не уточнил время, как и Пак — ему всё равно, во сколько, главное, что сын придёт. Даже если для этого придётся прогулять работу и ждать весь день. Чимин смотрит на сообщение и не может сравнить свои ощущения ни с цветением, ни с увяданием. Что-то сумбурное и непонятное, страшное, но при этом долгожданное. Можно ли сказать, что Пак боится ехать завтра домой? Вообще-то, немного да. Ему не хочется терпеть неловкость после стольких лет, не хочется смотреть родному отцу в глаза, не хочется, не дай Бог, получить вопрос о своей ориентации и «одумался ли ты?». Чимин едва ли помнит черты его лица, голос — всё настолько старое и забытое, такое до грудной боли неродное. Пак оставил все свои счастливые воспоминания об отце ещё в детстве, на кухне, где они всегда вечером сидели и пили чай. Огромная пропасть между двумя временами. Пак Чимин — четырнадцатилетний парень, учащийся в школе и частенько прогуливающий уроки, любитель найти приключений себе на тощую задницу, забраться на крышу, влезть в какую-то уличную драку, в том числе и драку с Юнги, а потом отмалчиваться, никому не говоря о том, что Мин, вообще-то, курит и разъезжает по городу на мотоцикле, зависая со своими друзьями. У него молодость, гормоны бушевали, а Чимин, он же это, мелочь, не дорос ещё, мало знает. Приходил домой, как петух побитый, причём проигравший, с полным бардаком на голове, разбитым лицом и рваной одеждой. У отца вопрос был единственный — «за что подрался?». Ну, а что Чимин? Чимин вспыльчивый немного, так однажды в ментовку и загремел, пока друг его отца, по совместительству прокурор, не сказал ему так: «В следущий раз, избивая кого-то, делай это без свидетелей», и отпустил с волей небесной. Чимина любили все. Несмотря на его буйный характер, все считали его действительно хорошим парнем, весёлым и «своим», ему всегда были рады в любой взрослой компании, он знал, о чём говорить в кругах отца (а позже в своих), никогда не выёбывался, из-за чего любили его, честно, все. Он простой, совершенно простой мальчишка. Пак Чимин — двадцатичетырёхлетний парень, в сумке которого обязательно будет бутылка сорока пяти градусного ликёра, две пачки сигарет с зажигалкой, целая лента презервативов, смазка и дорогие духи Atelier Cologne с лаймом за триста долларов и выше. Он предпочитает кожаную обувь Wyatt от Saint Laurent с острым концом, на каблуке, чтобы стучать можно было по асфальту, когда он идёт; чёрные обтягивающие джинсы и что-нибудь не вычурное, но потрясающе хорошо сочетающееся с образом, потому что не так уж и важно «что», если ты всё равно выглядишь, как главная сука. Подбородок выше, плечи распрямить, походка плавная и грациозная, лёгкая игривая улыбка на лице, но нет, конечно же, без искренности, главное уметь управлять мимикой лица, знать, в какой момент нужно вздёрнуть бровь или осадить взглядом. Чтобы флирт стал не признаком симпатии, а стилем общения, чтобы на тебя смотрели и сразу понимали «этот человек не из самых приятных, но я хочу его в своей постели, и, если можно, просто себе», потому что чересчур многие, видя стервозность и жёсткость характера, стремятся овладеть, подчинить — главное к себе поближе. Почему? Потому что красиво, потому что ярко и страстно, потому что влечёт, потому что «эта улыбка, это лицо, это тело, эти движения, эти слова». Потому что ты — это «я его хочу» со стороны других людей, девушек и женщин, парней и мужчин. Пак Чимин в борделях просыпается, номерах отеля и ещё чёрт знает где, и чёрт знает с кем, сигарету закуривает, идёт работать с головной болью и едкими духами, волной тянущимися за ним. И правило «избивая кого-то, делай это без свидетелей», он помнит наизусть до каждого слова — жаль, не всегда его соблюдать получается. Чимин лучший до такой степени, что за спиной его кроют матами, а при виде него пытаются угодить и привлечь к себе внимание. Нет смысла вешать на него ярлыки и ответственность за разочарование в нём. Сами очаровались — сами разочаровались. Он нихуя не делал. Детство сдохло, бантики можно расплетать. — …Чимин, — грубоватый голос медленней, чем обычно, вырывает его из собственной головы. Пак откликается, активно заморгав: — Чего? — глаза болят — слишком долго пялился в одну точку. — Приехали, — оповещает его Чонгук, повернув слегка голову в сторону сидящего позади парня. Пака он хоть не видит, но всё равно понимает, что тот ушёл куда-то в себя. Слава Богу, что приехали и, о, Господи, нет. Потому что от общества Сокджина они сейчас избавятся, а вот до дома Чона ещё идти. Пешком. По ступенькам. Через все эти дворы. Не воодушевляет. Как Чонгук ещё живёт спокойно, учитывая, в каком месте находится квартира? Тут даже машину опасно оставлять. — По возможности, — подаёт голос Ким, улыбнувшись выходящему из машины Чимину, — разберись со всем и вернись обратно как можно скорее, — просит, на что Пак, ожидаемо, громко хлопает дверью его Ламборгини. Сокджин морщится, качнув головой. Невыносим. Чонгук уже давно идёт вперёд. Ну, как сказать идёт? Хромает. Пытается шагать более-менее нормально, стараясь как можно мягче опираться на больную ногу. Чимин идёт следом и не понимает, как Чону можно помочь. Сколько он уже с этим чёртовым осколком в бедре? Около сорока минут? Больше? Кровь в ране давно свернулась и запеклась, поэтому вытаскивать инородный предмет будет сложнее из-за того, что он буквально прилип к ране, а оттого больнее. Пренебрегает сейчас здоровьем не Чимин, а Чонгук. Пак ещё не смог разглядеть его рану в нормальной спокойной обстановке, поэтому утверждать, насколько она глубока, не может, но явно не один сантиметр. В таких мыслях весь путь наверх и проходит. Люди практически не встречаются, а если и да, то выглядят они малость не дружелюбно. Как мужчины, так и женщины. Голубое небо вновь затянулось кучевыми облаками, которые строем плывут куда-то далеко вперёд, лишь изредка пропуская через себя лучи солнца. Скоро будет закат. Так они через долго тянущиеся минуты и добираются до дома, поднимаются наверх, проходят в квартиру, где Чонгук бросает: — Можешь не снимать обувь, — и сам в ней проходит внутрь, предварительно скинув только куртку. Остаётся в худи. В маленькой квартире никого. Соседа нет. Чон исчезает в ванной, оставляя дверь открытой, поэтому Чимин видит, как парень до локтей закатывает рукава, надёжно зафиксировав ткань, и принимается тщательно вымывать руки. Его действия настолько чёткие, что становится до неправильного спокойно. Безопасно. Чонгук вытирает руки чистым полотенцем, которое достаёт из самого нижнего небольшого ящичка под раковиной, потом тянется на полку за оранжевой пластиковой коробкой. Большая. И полностью забита лекарствами. Ого. Чонгук, знаете, такой типичный представитель медика. — Зачем тебе столько всего? — всё-таки не может не поинтересоваться Чимин, переводя при этом взгляд на питона в террариуме. Красивая девочка спит. — У нас с Ухёном общая аптечка, — поясняет Чон, обрабатывая порезы на внутренней стороне ладони. — Накопилось в процессе жизни, — перебинтовывает руку. — Думаю, ты станешь хорошим врачом, — неожиданно заявляет Чимин совершенно спокойно. — Ты очень скрупулёзный. Я не говорю, что это плохо, но… — делает многозначительную паузу, решая не договаривать. Как сказать Чонгуку, что его жизнь настолько монотонна, сера, однотипна и мрачна, что вызывает приступ меланхолии? Нет, у Чимина она, конечно, не лучше, но, по крайней мере, во много раз ярче. Причём и в положительном, и в негативном ключе. — Любое малейшее развлечение в моей жизни всегда приходится на универ, — говорит Чон, с лёгкостью догадавшись, к чему ведёт Пак. — На первом курсе мне трудно давалось запоминание анатомии; я разрисовывал свои части тела, где на них вены, артерии, органы. Так и выучил, — делится своими воспоминаниями. Первые три года были для него самыми тяжёлыми. — Ещё меня прозвали как «девяносто четыре, семьдесят три, одиннадцать» — по химической таблице я путана, — поясняет. До Чимина сначала не доходит, а когда озаряет, то он начинает искренне смеяться, хоть и недолго, потому что грудь его пронзает болью. Он давится, пытаясь сдержать смех, но всё равно продолжает пускать сдавленные смешки, не в силах прекратить. — Чёрт, это шедевр, — он широко растягивает губы, потянувшись рукой к телефону. Ищет в контактах «педант». — Плутоний, тантал и натрий, — делая вид, словно не замечает издевательского смеха Чимина, говорит Чонгук. «Pu», «Ta», «Na». Смешно, аж обоссаться можно. Пак, давя лыбу, переименовывает парня в своём телефоне на «94 73 11». Лучше и вообразить нельзя. Тот, кто это придумал, — сраный гений. Чимин убирает мобильный обратно, наблюдая за тем, как Чонгук достаёт небольшую коробочку, кажется, зажим для иглы, хирургические ножницы и пинцет. Выглядит устрашающе. Пак никогда не любил ни больницы, ни врачей, ни инструменты, которыми они пользуются. Вряд ли вообще много кому это приходится по вкусу. — Ты долго работал в больнице? — интересуется Чимин, осторожно присаживаясь на край кровати.  — Лучше один раз увидеть, чем сто раз прочесть, — поучительно начинает Чонгук. — Не каждый студент за учёбу сможет увидеть приступ бронхиальной или сердечной астмы, поставить диагноз внутричерепной гематомы, — достаёт из нижнего ящика новое полотенце, но уже побольше. — В отделениях реанимации можно увидеть ИВЛ, назоинтестинальные зонды… — заминается, вспомнив, что Чимин не имеет понятия, что это всё такое, а потому переходит на человеческий язык: — переливание крови, много всевозможных анализов в динамике при тяжёлых состояниях, выучить дозировки и формы выпуска основных лекарственных препаратов. От нас в университете не требовалось рассказывать лечение с указанием дозировок, но дополнительные знания плюсы давали на сессиях, других экзаменах. У нас нет курсовых и дипломных проектов; на каждой клинической дисциплине к концу цикла надо написать учебную историю болезни. Она отличается от обычной не всегда нужными подробностями. Это в своём роде подготовка студентов к большому объёму писанины при работе врачом. Обычно в печатном виде, — рассказывает Чонгук, делясь полученной информацией за годы. На самом деле он правда может похвастаться куда более обширными знаниями, а, тем более, опытом, чем его сокурсники или шестикурсники. Ему повезло встретить на своём пути главврача в больнице, который очень многому его научил. Чимин же подмечает, что Чонгук куда более разговорчив, если тема перетекает в медицину. Ему явно она нравится, да и Чону куда проще и приятнее делиться знаниями, в которых он уверен. Так же, как Чимину, затрагивая тему искусства. Поэтому, чтобы подольше поговорить с Чонгуком и позволить тому поделиться своим мнением и опытом, спрашивает: — Ты знаешь уже, как будет проходить учёба на шестом курсе? — Да, мы часто общаемся с шестикурсниками, да и некоторые преподаватели тоже говорят нам всё открыто, — шуршит какими-то пакетиками. — Год отличается полным безразличием и ожиданием «дембеля». Зимней сессии нет, а средний балл на летний семестр берётся из оценок по практике. На шестом курсе мало кто учится. Большинство выезжают на знаниях, полученных за пять лет, а многие устраиваются подрабатывать медсестрой или медбратом. Учёба похожа становится на обычную студенческую жизнь только начиная с четвёртого курса, — рассказывает, по чём обстоят дела, на секунду оторвавшись от темы: — Подойди сюда. — А на первом курсе изучают анатомию, так? — уточняет Чимин, поднимаясь с кровати. — Это был Ад, — заявляет Чонгук, делая пару шагов назад, чтобы освободить Паку место со словами: — Умойся хорошо, чтобы крови на лице не осталось, а рану не трогай, — и возвращается к вопросу: — Поскольку в группе где-то по десять человек, то опросить успевали абсолютно каждого. Отсюда особенность — учатся все. Народ торчал у кабинета вместе с открытыми учебниками, пытаясь успеть прочитать материал по новой и с ужасом понимая, что в голове нихера не держится. Кто-то стоял, кто-то сидел или ходил, но в коридоре было тихо. Даже в кабинете, перед приходом преподавателя, все дружной толпой пытались найти на трупе или каком-то органе всё, что о нём есть в учебнике. Это была пара по анатомии, — поджимает губы. Не очень приятные воспоминания и возвращаться к ним не хочется. Слава Богу, эти времена прошли. — Атласы с четырьмя томами, учебники в пятьсот страниц, четыреста из которых надо знать чуть ли не наизусть. Если что, речь ведётся о первом семестре, дальше пошла гистология. Уже через неделю после поступления наша группа сплотилась и вывела правило: если нечего делать, надо идти спать, — на этих словах Чимин, умываясь, пускает слабый смешок. Ему страшно представить, насколько сильно недосыпают студенты медицинского. — Второй курс был ещё тяжелее, особенно в первом семестре. Во втором можно было отдохнуть. А третий курс был финальным и самым важным, — Чонгук решает не вдаваться в подробности, ведь иначе это займёт у него уйму времени, тем более, Чимину ничего не дадут заумные непонятные названия, в которых он не смыслит. Когда Пак заканчивает, Чон берёт то полотенце, что взял недавно, и ополаскивает его в тёплой воде наполовину. Выжимает. А после без лишних слов промачивает нетронутую рану, действуя осторожно. Секунда-две, и Чимин начинает ощущать жжение, которое терпит. Это пока не самое неприятное — весь процесс ещё впереди. Чонгук стирает кровь, приближаясь лицом ближе, чтобы изучить повреждение. Он видел такие рассечения, полученные в драке, только здесь оно маленькое, но весьма глубокое. Зашивать бы пришлось в любом случае. И вдруг Чон задумывается над тем, что Чимину вряд ли понравится остаток жизни ходить с шрамом на лице, поэтому он немного неуверенно ему предлагает: — Если хочешь, могу наложить косметический шов, — переворачивает полотенце, сухой частью принимаясь стирать всю влагу настолько, насколько это возможно. — Но? — просит Чимин договорить до конца. — Я делал это только два раза… — начинает Чонгук, и этого хватает Паку, чтобы перебить его, отмахнувшись: — Два раза — не ноль, всё равно с чего-то да надо начинать, так? — риторический вопрос. — Так. Делай, что считаешь нужным, — даёт добро. Если есть вероятность того, что Чон допустит ошибку, то это будет не столь важно как минимум по двум причинам: это Чон Чонгук, и Чимина не шибко волнует собственное тело. Да, если есть возможность избежать повреждений или видимых шрамов, то он ей воспользуется, но если нет — плевать. — Хорошо, — кивает Чонгук. Ему два раза повторять не нужно. — Иди на кровать, — принимается разбираться с инструментами, пока Чимин скептически подмечает: — У тебя всё ещё грёбаный осколок в бедре, почему бы сначала… — «не разобраться с собой, а потом уже приниматься за меня?» — остаётся неозвученным из-за перебившего его голоса Чона: — Сядь на кровать, — более твёрдо. Чимин поджимает губы, но больше ничего по этому поводу не говорит, прошептав себе на грани слышимости «баран упёртый». И ведь даже ничего объяснять не будет. Чонгук в это время надевает одноразовые перчатки. — Я введу тебе лидокаин, — даёт знать, следом интересуясь: — Нет на него аллергии? — распаковывает один из новых шприцов. — Нет, — Чимин присаживается на кровать, наблюдая за действиями Чона издалека. Нет запаха медикаментов и на том спасибо. Хотя со шприцем Чонгук выглядит гораздо более устрашающе, чем обычно. — Есть болезни, о которых я должен знать? — продолжает расспрашивать Чонгук. Ему главное не налажать — припоминать он себе это тогда будет чуть ли не до конца жизни. Особенно, если собирается зашивать рану чёртовому Чимину, который отказался ехать в чёртову больницу. А Чонгук поехал с ним по той причине, что, если б не он, то Пак и остался щеголять с этой раной — ставит на процентов так девяносто восемь. — Нарушения функции почек, гепарин, гиповолемия, повышенная чувствительность к анестетикам?.. — Нет, ничего такого, — отрицает Чимин. «Зашивать рану прямо на дому, что может быть лучше?» — лишь думает про себя Чонгук. Ладно, некоторые как-то на дому рожали, так что не всё так страшно, как могло бы быть. Всего лишь ранка, всего лишь несколько минут, всего лишь несколько швов, Чонгук, давай, ты делал это раньше и на людях, и на фруктах, и на коже животных раз сто — это старый добрый внутрикожный шов Холстеда, ничего нового. Могут быть, конечно, побочные действия после лидокаина со стороны иммунной системы, нервной, да и много где ещё, там целый развёрнутый список, но его перечислять — это уже маразм. Так что Чонгук набирает необходимое количество жидкости из маленькой бутылочки в шприц и идёт к сидящему на кровати Чимину. Тот внимательно следит за малейшими его действиями. Побаивается? Что ж, Чон бы тоже на его месте боялся. — Пересядь к торшеру, — просит его парень. Сам торшер представляет из себя обычный плафон на ножке и ответвляющуюся от него яркую лампочку в виде одинокой ветки. Вот её он и двигает, направляя чуть выше лица переметнувшегося на другую сторону кровати Чимина. Чтобы и парня не ослепить, и чтобы самому открыто видеть рану. Аккуратно касается подбородка Пака, зафиксировав в удобном себе положении, после чего вводит в сантиметрах двух от начала раны иголку. Это не болезненно, но всё-таки ощутимо, хотя, как краем глаза видит Чонгук, Чимин выглядит так, словно плевать на всё хотел. Взгляд его направлен куда-то на оголённые руки Чона. Тот, введя лидокаин, оповещает: — В полной мере подействует через минуту, — и ещё около десяти после этого. — Знаешь, — задумчиво начинает Чимин, пока Чонгук возвращается обратно в ванную, на ходу выкинув использованный шприц в мусорное ведро у холодильника. — Я бы хотел спросить у тебя что-нибудь по поводу медицины, но тебе явно это не понравится — ты успел такого наслушаться. Чон хмыкает, догадавшись, о чём речь. — Никто мне на мозги не капал, кроме Тэхёна и ещё некоторых людей, — открывает ту самую коробку, вытянув из неё нечто, упакованное в пакетик, как было со шприцем. Только этот не прозрачный. — Что у тебя обычно спрашивают? — заинтересовавшись, развивает тему Чимин, чувствуя, как часть его лица немеет и постепенно существование части лба, брови и виска перестаёт ощущаться. — А сколько тебе лет учиться? Наверное, десять. А ты в морге был? А на вскрытии был? А кем ты будешь? А если ты столько учишься, когда женишься? — начинает перечислять вопросы Чонгук, пародируя чужие голоса с раздражением. — Как это ты экзамен списал? Ты же врачом будешь — тебе нельзя списывать. У меня рука чешется, голова болит, член ноет, что можешь посоветовать? А ты на операциях был? А ты в них участвовал? Чимин слабо смеётся, с улыбкой продолжая наблюдать за парнем, который, хоть и говорит это не особо эмоционально, всё равно выглядит забавно. В понимании Пака, само собой, иначе он не знает, по какой причине не желает молча сидеть, а решает задать тысячу вопросов. — Я открыто говорю — с трупами работать гораздо лучше; неживые — спокойный народ. Лежат себе, да лежат — не капризные, не стонут, не жалуются, — открыто ворчит Чонгук, зажав в одной руке, между пальцами, пинцет и хирургические ножницы, а в другой зажимом для иглы удерживает нить. Особо не торопится, делая всё медленно, чтобы дать лидокаину в теле Чимина вступить в полную силу. Возвращается к сидящему на кровати парню. Взгляд того вновь приковывается к инструментам. — Держи у самого основания, — наказывает, передавая Паку пинцет, чтобы самому как следует взять ножницы. — Чувствуешь что? — Нет, — коротко отвечает Чимин. Он правда не чувствует места, где должна быть рана. Чонгук это принимает к сведению, но всё равно остаётся предельно осторожным: — Постарайся не двигаться. Абсолютно, — просит. Ему и без того сейчас не очень хорошо от нервов, так если Чимин дёрнется, то всё пойдёт просто по пизде. Сейчас бы после аварии херачить другому человеку швы с нестерпимо ноющим из-за осколка бедром. Прекрасно. Два придурка. — Если вдруг станет больно — говоришь, — а вот это уже не просьба. Чонгук приподнимает подбородок Пака тыльной стороной ладони и приступает к делу. Чимин не может ни о чём конкретном сейчас думать, когда Чон в прямом смысле этого слова лечит его изнутри, стоит рядом, сосредоточенно и хмуро занимаясь своим делом. Волосы он убрал за уши, что выглядит комично, а руки его напрягаются до вздувшихся вен, и Чимин, честно, думает лишь об этих вышеперечисленных факторах; никак не о том, что Чонгук обрезает неровности на ране, чтобы ничего не препятствовало процессу. Паку спокойно. Чону — не очень. Он ещё никогда в жизни не был так напряжён, как прямо сейчас. Дело ли в его неуверенности или же в том, что в его руках сейчас сидит Чимин — даже думать не желает, когда откладывает теперь уже ненужные ножницы, забирает у Пака, не глядя, пинцет и делает вкол у конца раны, а выкалывается из дермы. Свободный конец нитки он просто оставляет болтаться. Делает укол в дерму противоположного конца раны и выкалывает через неё же через полсантиметра. Между стежками проверяет сопоставление краёв раны, чтобы ничего не морщилось. Следующий вкол в дерму — прямо напротив предыдущего выкола, и таким образом получается эдакая шовная змейка внутри. Это сложно, но всё приходит с практикой. Хотя Чимину лучше не знать о том, что именно шов Холстеда он делает на человеке впервые, и Пак просто стал подопытным кроликом. При таких операциях важен профессионализм и опыт хирурга, потому что точка введения иглы должна на сто процентов совпадать с местом её входа с противоположной стороны. Это позволяет максимально точно совместить края раны, чтобы не допустить деформации при стягивании нити. У Чонгука, как уже стало понятно, опыта на живых людях нет никакого, а кожа животных не в счёт, — швы, которые он накладывал двум пациентам, были другими. Поэтому у Чона есть повод волноваться. Если всё пройдёт успешно, то можно будет смело заявлять, что пять лет горения в котле и работы не были напрасными. Короче, сейчас происходит наложение швов параллельно поверхности с захватом одинакового количества кожи с разных сторон, если объяснять максимально сжато и коротко, поэтому ещё пару минут — и Чонгук заканчивает. Ножницами аккуратно отрезает нитку так, чтобы её не было видно вообще, и облегчённо выдыхает. Всё прошло нормально. Он на это надеется, по крайней мере. — Я закончил, — оповещает Чимина, отодвигая лампу наверх, чтобы она не светила парню в глаза. Пак смотрит на Чонгука снизу, с лёгким удивлением уточнив: — Уже? Чонгук молча кивает, оставляя все инструменты на прикроватной тумбочке, шагая в ванную. Параллельно с этим даёт указания: — Протирай шов раствором антисептика. Хотя бы два раза за день, — добавляет, будучи хорошо осведомлённым о халатном отношении Чимина к своему здоровью. Плавали уже. — Я серьёзен, — более твёрдо говорит, роясь в коробке с медикаментами. — Ты обязан держать шов в чистоте, сухости; мыть эту область только водой и обычным не парфюмерным мылом, никаких мазей, масел, растирки и что там ещё, — перечисляет, доставая небольшой тюбик с мазью и стерильную полоску. — Иначе с инфекцией, температурой тридцать восемь отправишься в больницу, — для пущего эффекта добивает, нисколько не шутя по этому поводу. — Весомый аргумент, — примирительно соглашается Чимин, сжав губы. Краем глаза следит за передвижениями Чонгука, с каждым разом замечая, что ходит тот всё медленнее и медленнее. Лицо ничего не выражает, никакого намёка на боль, но тело не обманешь. Чем дольше Чимин находится в чужой квартире, тем сильнее они затягивают с лечением Чона, ведь тот, походу, и не собирается приступать к осколу. — Швы сниму через неделю-две, — будет смотреть по состоянию раны. Если Пак не засрёт всё лечение, что не так уж и маловероятно, затянется она уже дней через семь. Чонгук фиксирует шов стерильной полоской с клейкой основой, вручив Чимину противовоспалительную мазь. — После промывания. Утром и вечером, — отступив на два шага назад, опирается одной рукой на кровать позади и осторожно присаживается. Брови его дёргаются из-за неприятных ощущений. Чёрт. Ему необходимо наконец вытянуть осколок. Что он, не выдержав, и делает. Пальцами руки касается кончика стекла, чуть-чуть потянув на себя. Резкая боль тут же врезается в мышцы, из-за чего парень стискивает зубы, заталкивает ощущения глубоко в задницу. Тянет ещё сильнее, миллиметр за миллиметром, не останавливаясь до тех пор, пока окровавленный осколок не оказывается в его руке. Если честно, больше всего Чонгука волнуют порванные штаны, а не ранение. Зашивать придётся как первое, так и второе, судя по глубине раны. Он, понимая, что вечер затянется надолго, принимается стягивать с себя перчатки, слыша голос Чимина. — Я пойду. Чон вовремя прикусывает себе язык, чтобы без какой-либо подоплёки или двойного смысла не спросить «зачем?». Этот вопрос вспышкой проносится в голове, и парень еле заставляет себя сообразить, по какой причине не может этого спросить… Стоп. А по какой? Какая причина? Возможно, в глупости? Чимину надо домой, а Чонгук говорит ему «зачем?». Возможно, в том, что он сам не хочет, чтобы Пак оставался? И это тоже. Ему необходимо зашить теперь уже свою рану и для этого придётся раздеваться. И как раз именно мысль об этом блокирует все остальные решения. Раздеваться. Оголять нижнюю часть тела. При Чимине. Ни за что. Нет. Чон не хочет думать, почему «нет». Просто так он решил и всё. Так сказал. И, несмотря на внутренние противоречивые желания, всё, на что хватает Чонгука, — просто кивнуть. Мол, собрался уходить? Уходи. Даже в голове звучит отвратительно, а на душе становится тошно. Ему не этого хотелось. Он даже не знает, хотелось ли ему чего-то в принципе и хочется ли сейчас — впервые ему так сильно кажется, что он путается. Во всём. Чимин поднимается с кровати нарочито медленно, так, будто ему ещё есть, что добавить. Он стучит пальцем по своему бедру, мнётся на месте, и проходит целая долбаная вечность, прежде чем он как-то сдавленно и якобы «просто и легко» говорит: — Спасибо. А потом шагает к выходу без лишних комментариев, поэтому не видит, как Чонгук впивается в его спину взглядом с недоумением. Ему не показалось? Нет, просто у него в ушах после аварии звенело, но, вроде как, всё в порядке и галлюцинаций у него нет — Чимин поблагодарил его. Впервые, блять, поблагодарил его за всё время их не менее блядского знакомства. Если вы не поняли, повторится ещё раз, для себя в первую очередь — Чимин поблагодарил его. Человек, который, цитата «мне не нужна твоя помощь или помощь кого другого; даже если я впаду в алкогольную кому, то просто пройди мимо, сделай одолжение». Пак никогда не принимал его помощь. Ни в самый первый раз, ни во все последующие, делал всё наоборот и пренебрегал любыми советами скорее из вредности, чем из нежелания следить за своим состоянием здоровья. И он никогда не благодарил Чонгука. Это впервые. Наверное, поэтому Чимин это «спасибо» скомкал и выплюнул через всю свою высокую гордость. Она у него отнюдь не маленькая, поверьте. Тяжело, должно быть, перебарывать себя. Чонгук не акцентирует на этом внимания, одними губами прошептав «да не за что», всё ещё не веря, что его серьёзно поблагодарили. Завтра мир в стране настанет? Чимин, впрочем, спешит ретироваться в прямом значении этого слова — он хлопает входной дверью, оставляя после себя лишь шлейф духов. Сам же Пак ускоряет шаг, сваливая из этого старого дома как можно скорее. Ему нужно проветрить голову, поэтому выход на холодную вечернюю улицу кажется ему настоящим спасением. Благодарить кого-то странно. И непривычно. Чимина одолевает ощущение неправильности, а это, скорее всего, вызвано тем, что он очень редко благодарил людей. Искренне. Сжато, вымученно, но искренне. После такого сразу же схватывает чувство открытости и оголённости перед другими, а это категорически ему не нравится. А тут он поблагодарил Чонгука. С которым ему предстоит ещё общаться, говорить, смотреть ему в чёртовы глаза… Всё. Хватит об этом думать. Что сделано, то сделано. Ты лишил Чона поездки в больницу, тот ещё рану тебе зашил, а ты выёбываешься, думая, стоило ли его благодарить в принципе. Стоило. Точка. На этой мысли Чимин и сходится к тому моменту, как добирается до синего Ламборгини в виде яркого пятна. — О, тебя подлатали, — тут же замечает Сокджин, стоит Паку сесть рядом. — Неплохого ты себе дружка нашёл, я тебе скажу, — заводит машину. Чимин, натянуто улыбнувшись, говорит бодрым и уверенным голосом: — Ты его не знаешь, — имеет в виду Чонгука. Сокджин растягивает уголки губ, мол, без проблем. — Ладно-ладно, — легкомысленно произносит, что Паку и не нравится. Поэтому последний, не убирая искусственной улыбки, поворачивает голову в сторону Кима. — Ты меня явно не понял, — и повторяет с куда большим нажимом: — Ты не знаешь даже о его существовании, — подразумевает под этими словами «ты не знаешь имя Чонгука, не знаешь его адрес и внешность, ты его не видел и не знаешь, что он обитает на этой планете в принципе». Это не вопрос, а утверждение. Взгляд Сокджина невольно соскальзывает на Чимина перед тем, как он давит на газ. Думает о чём-то своём не дольше двух секунд и улыбается натянуто: — Я понял тебя. Пак тоже в ответ улыбается фальшиво, а с языка с поразительной лёгкостью соскальзывают слова: — Хорошо, что ты понял, — отворачивается, устремив свой взгляд на дорогу. — Иначе я прострелю тебе мозги. И эта самая лёгкость данных слов даёт Сокджину понять, что Чимин не шутит. Чимин в принципе никогда не шутит на подобные темы, и за всё время их знакомства, всегда, когда Пак бросал невзначай какие-то слова, если вдруг его условия нарушали, он их воплощал в явь. На него смотришь — и сразу видишь, что человек пизданутый, в твоей голове сразу всплывают тысячи кинков, из которых каждый последующий хуже предыдущего; его Ким увидел и с первого раза хорошо понял, что от Чимина бежать бесполезно, хоть на Марс, хоть в другую Галактику — достанет из гроба, если понадобится. Он эгоистичен. Об этом прекрасно знают все. Именно поэтому, если ему что-то требуется, он это достанет, и он не настолько добросердечный человек, чтобы делать другим добро в укор самому себе. На этом построена вся его репутация в определённых кругах. Все знают две вещи: то, что Чимин напоминает легкомысленную шлюху, ведущую разгульный образ жизни, и то, что образ этот заведомо ложный, несмотря на многие подкреплённые факторы его многочисленных половых связей. Токсичная сука. Пак Чимин. Одно его имя звучит, как сраный диагноз. Сокджин прокручивает всё это в голове на пути к дому Чимина и не может теперь понять, соболезновать Чонгуку или радоваться за него. Потому что, если Киму память не решила изменить на четвёртом десятке лет, Пак никому пока смертью не угрожал. По крайней мере, в его присутствии. Боится ли Джин Чимина? Нет. Как и Юнги, и Намджун, и Хосок, и далее по списку ниже. Но относятся ли они к нему настороженно? Да. Знаете, в каждой компании, если можно так назвать их круг, обязательно будет отдельный индивидуум, за которым нужен глаз да глаз. Обычно именно такие люди склонны к девиантному поведению, они делают лишь то, из чего сами извлекают выгоду и никогда не работают во имя общего блага; часто отклоняются от поставленной задачи, если она не совпадает с их личной, и больше всех склонны к резким неожиданным выпадам как в положительном, так и в негативном ключе. Так вот в их кругу этот человек — Чимин. Поэтому у Сокджина есть повод напрячься. Если Пак сказал, что в случае чего выбьет ему мозги, перечеркнув всё их длительное знакомство, хождение вместе с их кругом по барам и клубам, пересекавшуюся работу, ради какого-то, чёрт знает откуда вылезшего, Чон Чонгука, то это уже является поводом для полного недоверия. Пак Чимин готов избавиться от члена их «команды», развязав тотальный конфликт, если будет угрожать опасность какому-то ноунейму из дыры. Мило. И вызывает массу вопросов. Иногда Сокджин спрашивает себя, по какой причине Юнги держит рядом с собой этого больного, на что ответ не меняется с годами: «он лучший в своём деле» и добавляет: «а ещё наш козырь на случай дипломатических переговоров». Киму парировать нечем, потому что, собственно, это правда. Не имеет понятия, какие махинации проворачивает Чимин, оставаясь с человеком в помещении один на один, но итог зачастую положительный — на сотрудничество соглашаются. Конечно, не всегда всё проходит гладко, и Пак может выйти с равнодушным видом и словами «пятьдесят на пятьдесят, подумает, а я сделал всё, что мог», уходя восвояси. Сокджин на первых порах думал, что Чимин всё проворачивает сексом, но слишком он ухоженный выходил, да и звуков из кабинетов не раздавалось. Ким однажды, выпивая с ним, даже озвучил свою мысль, на что ответ ему дали ясный: «Если человек на мои условия выдвигает секс, то, поверь, с таким у вас ни контракта, ни деловых отношений не выйдет». Сокджин решает не заезжать в спальный район, останавливая машину на обочине главной дороги. Чимин, похоже, таким раскладом доволен, поэтому, дотянувшись до сумки на заднем сиденье, с улыбочкой кидает: — Было очень приятно повидаться, — но без тебя лучше. Выходит из машины, шагая в сторону необходимой ему улицы, туда, до куда практически не доносится звук разъезжающих машин. Закатное солнце лишь на минуту отзеркаливается в окнах многоэтажек, тем самым окрашивая их в яркие переливы цветов и следом исчезая за облаками. Чимин стучит каблуками по асфальту, начиная почти в полной мере чувствовать свой лоб и лёгкое жжение в ране. Обезболивающее теряет свой эффект. Весьма обидно. Паку оно очень даже понравилось. Разве что парень абсолютно не чувствует в себе сил — лишь лёгкое головокружение. Он сегодня не ел. И вчера, вроде, тоже. Неудивительно, что он чувствует себя не очень хорошо — если встанет на весы, то обнаружит несколько скинутых килограмм за прошедшую неделю. Желудок вызывает тошноту, чтобы дать Чимину напомнить о необходимости принимать пищу, в то время как Пак из-за этого не хочет её принимать вообще… Замирает. Взгляд его невольно цепляет странную штуку, прикреплённую к фонарному столбу, поэтому Чимин сначала замедляется, чтобы разглядеть её, но потом он останавливается вовсе, когда понимает, что эта «штука» — круглый кусочек глины с точками в виде глаз, носа и небольшой прямой полоской в виде рта. Он держит небольшой белый листок бумаги, на котором красными чернилами написано «NOTICE», а после от руки идёт небольшой текст, который Пак просматривает. «Я ждал, когда ты прочтёшь это целый день, мне было так скучно, поэтому сейчас я стою высоко над тобой, на крыше здания напротив и снимаю тебя. Потом я сделаю из тебя маленькую красивую куколку и буду играть с ней в F15, но было бы ещё прекрасней, если бы вместо куклы я играл с тобой». Это происходит на автомате, но Чимин резко приподнимает голову, кинув косой взгляд на крышу. Сощуривается, не обнаруживая ни человека, ни хоть какого-то силуэта, отдалённо напоминавшего его. Ничего. Абсолютно. Бред. Кто это дерьмо написал вообще? Делать было нечего? Пак закатывает глаза, грубо срывая листок со столба, и шагает в сторону подъезда, по пути выбрасывая скомканную бумагу. Не хочется себе, конечно, признаваться, но в груди всё же заседает маленький комочек тревоги, дающий о себе знать. У Чимина создалось такое впечатление, словно слова посвящены именно ему. Из двухста с лишним жильцов именно ему. Это прозвучало бы максимально тупо, не терроризируй его кто-то посылками без имени и адресатов. Какая крыша? Какие игры? Какие куклы? Что вообще такое F15? Что за больной ублюдок это написал? Все эти вопросы терзают его голову, пока он поднимается на тринадцатый этаж, торопясь попасть в собственную квартиру. Вот только потом всё становится хуже, ведь на двери висит ещё одна бумажка, прикреплённая чёртовым комочком глины с равнодушным пугающим смайликом. Чимин делает осторожные шаги вперёд, сорвав бумагу, и хмурится со злостью. «Решение врачебной психиатрической комиссии…» И не читает дальше, после того, как на строке с надписью «выдано» видит свою фамилию и имя. Это копия. Чего? Выписки из психиатрической больницы, в которой Чимин просрал год своей тупой бессмысленной жизни. Каким образом этот ублюдок смог найти то заявление, которому одиннадцатый год идёт? Пак точно так же комкает бумажку, сорвав с двери кусок глины и тянется за ключами. Сомнений в том, что та записка на фонарном столбе является прямым обращением к Чимину, не остаётся. Пугает ли его всё это? Да. Но в момент, когда он начинает открывать дверь, по телу расползается дикий холод, потому что ключ не поворачивается. Пак хмурится ещё сильнее, замерев на несколько секунд. Вытаскивает его из замка, помедлив около двух секунд, прежде чем на пробу осторожно дёргает ручку. И его опасения подтверждаются, потому что дверь без проблем открывается. Блять. Чимин слышит по ту сторону громкое надрывное мяуканье Гиацинта и лишь по нему понимает, что в данный момент в квартире никого нет. Он открывает дверь, проходя внутрь всё ещё с опасением. Закрывается. Не двигается с места, осматривая часть квартиры. Кот падает на пол, бьётся трясущейся головой, поэтому Пак, не раздумывая, присаживается на корточки, помогая больному животному приподняться. Тот сначала дёргается, как будто его обожгли, а потом принимается обнюхивать руку, тыкаясь в неё носом неаккуратно и небрежно. Чимину сложно наблюдать за котом. Слишком сложно видеть, как тот постоянно падает, бьётся обо все углы, переворачивается, боится, шатается, даже стоять на одном месте не может, голова его постоянно трясётся, и чуть ли не каждый раз он переворачивает миски с едой. Видеть всё это — одно мучение. Пак аккуратно гладит вытянутую морду, заглядывает в бирюзовые глаза. Они напоминают крупнокистевой стронгилодон — потрясающая нефритовая тропическая лоза. Чимин встаёт, чтобы снять с себя куртку и обувь, а потом берёт зашуганного кота, пристраивая его в своих руках и прижимая к груди тощее туловище. Бредёт к кровати, кинув по пути взгляд в сторону миски с едой. Не тронуто. Он ничего не ел. Пак не перестаёт его гладить, когда присаживается на матрас без чувства защищённости. Больше он не ощущает себя спокойно в собственной квартире. Сидит не то что как на иголках, а как на раскалённых углях, зрачки его рассматривают каждую деталь, но ничего подозрительного или странного не замечают. Всё на своих местах. Знаете, если бы кто-то хотел вторгнуться в квартиру и обокрасть его, то выбрал бы ночное время суток или же момент, когда Пака не будет. Этот ублюдок явно знает, как он выглядит. Любой грабитель знает жильца в лицо, так что если бы он проник в квартиру, пока Чимин спал, то ему явно не безделушки какие-то нужны. И кажется, этот «кто-то» явно хотел, чтобы о его существовании знали. Пак бы замок поменял, да не спасёт. Город сменить тоже идея неплохая, вот только везде, где не Сеул — хуже в сотню раз, а дальше страны ты не денешься — границы давно закрыты, как и аэропорты на неограниченный срок; мигрировать в Китай идея тоже так себе, потому что отношения с этой страной давно полетели в пучину беспросветной бездны после всего того, что начало твориться в Корее. Правительство наивно верит в то, что «преступники должны понести наказание», подразумевая под ними Рейх. И делает тем самым хуже для людей, которые продолжают дохнуть, как мухи. В какой-то момент нервы сдадут и у простых жителей, народное восстание заменит митинги, и тогда в «войну» ввяжутся все три стороны. Чтобы остановить людей, понадобятся военные, которые, Чимин уверен, сами были бы не против перейти на их сторону, вот только ослушаться приказа правительства они не смогут, потому как в таком случае их ждёт трибунал. А Паку и многим другим приходится существовать во всём этом, и, быть честным, конца беспорядкам он не видит. С каждым новым днём небо норовит упасть на голову, напряжение в воздухе усиливается, становится всё хуже, хуже, хуже, а люди устали, устали, устали. Чимин ни в коем случае не желает победы Рейха, но и правительства тоже, вот только каждый идёт к своей цели широкими шагами, без намерений останавливаться. А ты, запертый в клетке, варишься в дерьме людей, которые не смогли сесть за стол переговоров и прогнуться друг под друга ради спасения жизни народа. И ведь на попятную больше никто не сможет пойти. Да вряд ли собирается в принципе. Из размышлений Чимина вырывает звонок телефона. Он, оторвав одну руку от кота, тянется за мобильным. Смотрит на знакомый контакт, поднимая трубку с максимально ленивым: — Да? «Есть работа», — тут же ограждает его новостью мужчина по ту сторону. Пака сразу же одолевает желание найти верёвку с мылом или застрелиться наконец. Давно пора. А то всё откладывает и откладывает… — Когда? — спрашивает Чимин, на самом деле даже знать не желая. Надеется, что не ско… «Через три часа. Ещё кое-что присмотрел помимо этого, но это уже завтра, и ещё через два дня. Возвращается из Пхохана один мажор, за задницей которого я наблюдал долгое время, вот им бы стоило заняться, — воодушевлённо уверяет, на переставая говорить. — Если повезёт, ты на нём срубишь тысяч пятьдесят долларов за раз», — знает, на что давить. На этом моменте недовольство и раздражение отступают на второй план. Тем более, если говорить по существу, Чимина особо никто не спрашивает. Если откажется — ему же будет хуже, и в личную копилку это не пойдёт, так что выполнять работу придётся. И хорошо. Иначе не бывает. Либо на «отлично», либо дерьмово. Но, и то, если сделаешь дерьмово, то уже твоя жизнь превратится в дерьмо. В максимально негативном ключе. Поэтому не сказать, что у Пака есть какой-то выбор. А вот его видимость — вполне. — Просто заткнись и пришли адрес, — заключает Чимин, поглаживая Гиацинта за ушком. Тот воротит трясущейся головой, явно норовя выпрыгнуть. Только, если прыгнет, наебнётся. Башкой — в худшем случае. Уведомление на телефон приходит ровно через секунду после этой мысли. Пак отодвигает его от уха, ставит на динамик звонок, а сам бегло просматривает уведомление с незнакомого ему номера. Вместо текста подпись такая — «видео». Чимину это сразу же не нравится. Он специально ждёт некоторое время, а лишь после этого открывает образовавшийся недодиалог с каким-то ноунеймом. Открывает видео без звука и перестаёт слушать собеседника по другую сторону трубки вовсе. Взгляд упирается в одну точку, никаких однозначных эмоций на лице не мелькает, но гладить Гиацинта Пак тут же перестаёт. Рука замирает. Смотрит на короткое видео длиной в пять секунд. И видит на нём зернистый, расплывчатый силуэт самого себя, читающего грёбаную записку на фонарном столбе, с высоты птичьего, блять, полёта. Видео некачественное, явно снимали на телефон и специально приближали, чтобы можно было разглядеть Чимина. Лицо его нечёткое, но формы и силуэт отлично видны. Он смотрит на это каких-то жалких пять секунд, но по рукам электрическим током пролетает холод. Обычно такой возникает перед тем, как кожа покроется слоем липкого неприятного пота. От чего? От страха. Потому что теперь Пак встревожен не на шутку. Внешне это особо не проявляется, но в голову стреляют десятки вопросов, каждый накладывается на предыдущий, образовывая спутанный клубок тончайших ниток. — Пробей номер, который я скину, — перебивает что-то там бормочущего собеседника Чимин, отрицательный ответ не принимая. Есть вещи поважнее чужой болтовни. Во много раз. «А, окей, без проблем», — сразу же отвечает мужчина. Паку он всегда нравился — лишних вопросов не задаёт, поэтому, перебросившись ещё двумя-тремя фразами по делу, Чимин вешает трубку. Напряжение из тела никуда не уходит. Теперь оно в нём надолго. Он не может перестать разъедать взглядом экран, где прокручивается это чёртово видео. Рождается незабытое желание уйти из квартиры, вернуться к тому, про что забыл уже как на несколько недель. Почему он вдруг перестал шататься по городу? Почему перестал просыпаться в мотелях и почему вообще вспомнил о существовании собственной квартиры? Из-за Чонгука, будь он проклят. Из-за его действий, поступков Чимин сейчас сидит на кровати, не выпуская из рук кота. Пак не хочет оставаться здесь. Не теперь уж точно. Но у него на шее животина, которую бросить никак нельзя, да и не собирается Чимин это делать. Больной, измученный, покалеченный инопланетянин, который смотрит своими бирюзовыми глазами с такой бесконечной грустью, будто хорошо понимает, что никогда не проживёт яркую жизнь, но при этом надеждой. Гиацинт не может прыгать по всей квартире, скидывать предметы, беситься и играться, ведь у него едва получается лечь, не завалившись на спину вверх ногами. Он калека. И без Чимина, без заботы со стороны человека, прожить не сможет. На чувства Пака вновь надавили, и на этот раз не кто иной, как Чонгук, поэтому парень сейчас сидит в потёмках квартиры и не понимает, что ему делать. Чона хочется удушить. Чимин не должен быть здесь, не должен бросаться от одной грани к другой, не должен так зацикливаться на одном человеке, который (до Пака, честно, доходит лишь сейчас) стал его центром. В прямом смысле. Есть ли человек в его жизни, о котором Чимин думает каждый день? Человек, с которым проводит так много времени? Человек, который в один день попал в клуб и с этого дня решил изменить направление жизни Пака? Чимин сидит на кровати — вот он — сгусток и скопление всех своих проблем, тянет их к себе, как солнце тянет растения наверх, а те растут, устремляясь как можно ближе к источнику света. Чимин сидит на кровати и готов биться головой об стену до тех пор, пока не пробьёт себе к чёртовой матери череп; готов выкуривать пачку сигарет за пачкой, пока не задохнётся; напиться до бессознательного состояния, и, может, в этот раз повезёт, и он наконец-то отбросит коньки, а если нет, то его ждёт очередное мучение в качестве последствий частично собственного выбора. Ему шлют какие-то посылки, видео, явно следят за ним, проникли в квартиру, в которой он лишь силой воли заставляет себя сидеть, ведь не может бросить кота, а Чимин жаждет до изнеможения пробить себе голову от того, что думает о Чонгуке. И не только думает. Пак глаза прикрывает, судорожно втягивает в сгнивающие лёгкие кислород, ощущающийся резким удушливым запахом формалина, и вдруг в темноте зарытых век вырисовывается знакомый силуэт. Чона нет здесь. Но если абстрагироваться от внешнего мира, зарыться в колючие кусты своего разума, можно внушить себе его тихое незаметное присутствие неподалёку. Кажется, так и начинают сходить с ума. Чимина это больше не заботит — с ума сошёл он давным-давно. Медленно открывает веки, упираясь пустым взглядом перед собой. Грудь скручивает в крепкий узел и в момент, когда Пак наконец-то признаётся самому себе, что просто-напросто скучает, чувство, словно его не существует ни физически, ни психологически, заполняет густым туманом его голову. Скучает. Звучит отвратительно и жалко, особенно для Чимина, который даже сам с собой наедине честен быть не может. Не успев толком человека узнать, но всё же безумно скучаешь. А потом сидишь и думаешь, что делать с этим навязчивым желанием позвонить и просто поговорить. И, если бы только Чонгук знал, что Чимин через какое-то время будет сидеть и бездумно выводить ручкой цифры — прошедшие минуты — в блокноте с чёрным переплётом на протяжении целого часа, то давно бы уже повесился.

***

Его желание испариться давно не было настолько же сильным, как сейчас, и это единственное, чем он способен оправдать причину, по которой не расстаётся с этим толстым блокнотом. Может быть, Чимин посчитал это неплохим способом убить время, но постепенно его каракули начали заменять слова, слова перерастать в предложения, предложения в связанные обрывки мыслей, а потом очень быстро появились даты и время. И теперь блокнот находит место в его сумке среди всего прочего хлама, который там валяется. И чёрная гелиевая ручка. Пак сидит в самом дальнем углу вагона метро, на одном из трёх пустых мест, и, облокотившись на спинку, наблюдает за сменой пейзажа в окне напротив. Там мелькают многочисленные провода, маленькие дома снаружи и, наверняка, без малейшего намёка на спокойствие внутри. Сейчас бы тёплыми лучами солнца осветить весь вагон, чтобы нечто яркое пробежало по лицу, покрытому тонким слоем тонального крема, скрывающего изъяны, по серым волосам и подчёркнутым на этот раз очень лёгкими коричневыми тенями глазам. Намёка на солнце в небе, превратившемся в беспрерывное тусклое пятно, нет и в помине. Середина дня. Людей в метро мало, особенно в самом первом вагоне. Атмосфера безжизненности угнетает. Чимин стучит ручкой по раскрытому блокноту и, оторвав взгляд от города за окном, черкает свои мысли на бумаге. Следующая станция его. Выходить Паку не хочется. Видеть знакомые улицы тоже. Они возвращают парня в прошлое, с которым он больше не связан, в которое больше не вернётся, которое он утерял. Чимин всё ещё думает над тем, чтобы развернуться и поехать обратно. В такие моменты — моменты бесконечных сомнений — ему хочется, чтобы кто-то был рядом, сказал «всё будет хорошо» и, даже если это окажется ложью, он всё равно будет знать, что рядом с ним тот, кто скажет «ничего страшного». Два слова. Но это поддержка. Немое «я всё равно с тобой, так что это неважно». У каждого обязательно должен быть такой человек, который не только даст понять, что всё действительно в порядке, но ещё в нужный момент подойдёт к тебе сзади и от души ебанёт по голове со словами «что же ты творишь, тупая скотина?!». Так вот, у Чимина такого человека никогда не было. Никто не подвергал его решения сомнению, никто не высказывался по поводу его действий, никто не говорил ему «слушай, ну это не очень хорошо, поэтому давай ты подумаешь, а уже потом посмотришь по делу?». Никто ему также не говорил «да, отлично, действуй, это отличная идея». Никто не давал ему советов, а потому на протяжении всей жизни он перенимал определённую точку зрения в некоторых аспектах у отца, а в остальном формировался сам. Он читал и наблюдал — из этих двух факторов складывалось его мнение. Чимин, если честно, никогда об этом не задумывается — о том, что он один. Вместо этого он выбивает все разъедающие мысли из своей головы не самыми благоприятными для него способами. Он слишком редко находится в по-настоящему трезвом состоянии, чтобы перестать на какое-то время быть в глазах других людей развязным шлюховатым человеком. Сейчас же Пак слишком долгое для него время не выпивал и не употреблял, поэтому его состояние заметно ухудшается. Это всё ещё не заметно внешне, но взгляд уже становится тяжелее и задумчивее. Внутреннее угнетение. Чимин ненавидит себя таким. Таким… Трезвым. Он уже забыл, по какой причине начал выпивать когда-то. А сейчас он не может понять, существует ли в принципе. В нём лишь мысль о том, что он хочет видеть Чонгука на месте «того самого человека». И всё. Пак на автомате, не думая, убирает блокнот с ручкой в сумку на плече, выходит на станции, название которой звучит на весь поезд и идёт в направлении выхода. Всё такое старое, такое знакомое, что Чимину хочется сбежать. Находиться здесь неправильно для него. Эта станция должна была быть забыта. Улица, на которую он выходит минутами позже, тоже. Пак хочет достать телефон и позвонить Чонгуку, но теперь это кажется ему неправильным вдвойне. Что-то ты вдруг начал слишком волноваться о правильности, Чимин, хотя это никогда тебя не заботило и ты делал то, что считал нужным. Если Пак переживёт этот день, то, может быть, в абсолютно обдолбанном состоянии похвастается Чонгуку своим маленьким жизненным успехом. Проходят минуты, с каждым новым шагом идти становится тяжелее, Чимин останавливается перед старым небольшим домом в четыре этажа, ничем не выделяющимся, таким же, как и дома по соседству буквально в одном метре. Переплетённые провода, фонарные столбы, невзрачные забегаловки и книжный магазинчик напротив. Всё на одной неширокой длинной улице. Виллы рассчитаны в среднем на десять квартир и часто принадлежат одному хозяину, который здесь же и живёт. Если он не сменился, то Чимин не хочет с ним пересекаться. В биллах нет собственной инфраструктуры, детских площадок или двора. Зато у каждого дома есть выход на крышу. Многие жители организовывают там зоны отдыха со столиками и стульями, а некоторые разбивают небольшие огородники. Ещё там часто стоят бочки, в которых хранят заготовки: кимчи и соевую пасту. Тем более, в плане жилья люди достаточно мобильны: нет такого культа собственной недвижимости, а многие семьи годами могут снимать жильё просто потому, что им так удобнее. Потом же могут с лёгкостью переехать за своими детьми в другие города, когда те поступают в университеты. Именно так Чимин и жил. Парню всё ещё так же невыносимо пребывать здесь. Заходит он в дом лишь когда пересиливает себя, поднимается на третий этаж, находя дверь. Над глазком висит маленький магнитик с рыжим котиком, на который Пак никогда раньше не обращал внимания, и только сейчас, после нескольких лет отсутствия, понимает, насколько это нелепо и забавно выглядит. Он даже не помнит, в каком возрасте повесил его туда. Чимин заминается лишь на секунду, после чего без уверенности звонит в дверь. Не дышит. Прислушивается к любым шорохам по ту сторону. А потом слышит поворот ключей. Дверь открывается. И Чимин готов сквозь землю провалиться, когда поднимает взгляд на лысого мужчину с лёгкой щетиной. Он никогда не замечал, насколько старо и изнеможённо выглядит его отец, насколько много морщин на его лице, насколько суров и тяжёл его взгляд, пока жил отдельно. На нём обычная просторная футболка и шорты с тапочками, тёплый свет в квартире разнится с тем холодным оттенком на улице, с которой Чимин пришёл. Полная катавасия эмоций, заполнивших грудь. Что ему говорить? Он даже рот открыть не может. Что делать? — Привет, — выдавливает из себя Пак, не позволяя эмоциям проникнуть в интонацию. Он едва способен смотреть отцу прямо в глаза. Никогда ещё зрительный контакт с человеком, вырастившим его, не был настолько сложен для него. Видимо, мужчина разделяет его скованность, раз хрипло бросает: — Привет. Так, словно они абсолютно чужие друг другу люди. Не родные. Чимин смотрит на него, давимый атмосферой неловкости и недосказанности, и понимает, что это действительно так. Они не близки друг с другом уже с давних пор. Слишком большая между ними пропасть и не тот вид ссоры, чтобы можно было обняться или сказать «наконец-то мы встретились». Обычно шутливый мужчина больше не встречает сына с улыбкой. Не тот вид конфликта произошёл между ними, чтобы можно было так сделать. Чимин боится затронуть тему, из-за которой он и оказался на улице четыре года назад, поэтому ему остаётся надеяться, что отец не будет задавать вопросы по поводу ориентации. Иначе это будет последняя их встреча. — Я ненадолго, у меня ещё дела есть, — уклончиво оповещает Пак, сжав пальцами лямку сумки. Нет у него никаких дел сегодня. Кроме как поехать в паб и напиться. Мужчина молча кивает, делает шаг назад, отступая от двери. — Голодный? — спрашивает. Это был самый главный вопрос, который он раньше задавал Чимину по его возвращению со школы. Пак же на это всегда спрашивал: — А что есть? — делает неуверенный шаг вперёд, проходя внутрь. Аккуратно закрывает за собой дверь, положив сумку на тумбочку рядом. Привычный, но при этом невыносимо чужой порядок действий. Ощущение, словно Пак не имеет права находиться в этой квартире. Он уверен, что и правда надолго не задержится. Новый Пак Чимин смотрится неправильно там, где когда-то бегал мелким мальчишкой. Чимин, от которого неизменно пахнет дорогими духами, который одевается со вкусом, не изменяя своим традициям. Он не собирался выглядеть по-другому лишь из-за возможности быть отвергнутым отцом. Если мужчина не сможет принять даже внешнюю привлекательность сына, то говорить им абсолютно не о чем. Вот только, несмотря на установки, Пак всё равно накрашен меньше обычного и на его губах лишь обычный, ничем не выделяющийся бальзам в один слой — чтобы просто не было трещин. — Я сделал макароны с мясом, — оповещает отец. Никаких излишеств. Ничего нового. Он медленно проходит на кухню, кашляя, пока Чимин хочет снять обувь, но слышит: — Не разувайся, а то полы грязные. Пак не удивлён — с уходом матери за порядком всегда следил именно он, иначе бы они оба заросли пылью. У отца не было времени убираться, да и не горел он желанием — ему главное, что есть кровать, шкаф и холодильник, а остальное мелочи. Поесть он себе что-нибудь да приготовит. Чимин снимает лишь куртку, в которой был вчера, и вешает её на крючок. Мимолётом смотрит на закрытую дверь, ведущую в его старую комнату. Пак пока не готов её видеть, поэтому идёт в малюсенькую ванную в конце коридора, чтобы вымыть руки. Раковина и ванна грязная, с какими-то серыми разводами, а зеркало заляпано не протёртыми и засохшими каплями воды. Никаких принадлежностей, как было когда-то, нет, а на батарее висит всего лишь одно полотенце. Хозяйственное мыло, пена для бритвы и сам станок. Пусто. Неуютно. Грязно. Неприятно. Неприятно находиться здесь. С кухни вновь доносится надрывный кашель отца, который не прекращается ни спустя пять секунд, ни спустя десять. Словно мужчину скоро вырвет. Чимин раньше не наблюдал подобного за ним, поэтому напрягается. Выключает кран с водой, стряхивая с ладоней воду. Вытереться, кроме как полотенцем отца, всё равно нечем. — Чай есть? — интересуется Пак. Нет никакого желания есть сухие макароны и мясо — он никогда их не любил, а если будет запихивать в себя нелюбимую еду, то она выйдет наружу. Несмотря на то, что не ел Чимин ничего, кроме давно купленных Чонгуком фруктов, лежащих в холодильнике. — Чёрный, — отвечает ему мужчина, ставя чайник закипать. Пак проходит в светлое помещение, подмечая, что мучных продуктов и конфет здесь практически нет. Всё опустело. — Давай, — соглашается парень, поджав губы. Не самый приятный разговор. Сухой и скованный. — Чего стоишь — присаживайся, — первым делает шаг навстречу отец, доставая из помятой коробочки чайный пакетик. Пак садится на стул, стоящий впритык к подоконнику с большим окном, оперевшись локтём на стол. Не может перестать осматриваться. Не осталось ничего от той кухни, в которой они каждый вечер садились пить чай и разговаривать. Чимин не может поверить, что такое и правда было раньше. Мужчина достаёт две кружки — для себя и для сына, пока сам парень бросает взгляд на маленький телевизор, висящий в углу, по которому передают новости. Ничего нового. Вряд ли отец смотрит другое. Что-что не меняется. — Что с твоим лбом? — вдруг прилетает Чимину вопрос. Последний отрывается от телевизора, раздумывая над ответом. Мужчина всегда был зациклен на медицине, у него таблеток и всяких препаратов больше, чем у того же Чонгука. В два раза. К слову, на полках именно они и стоят — отец явно много что принимает. — Ударили, — врёт Пак для того, чтобы за что-то зацепиться. Хоть как-то продолжить диалог. — Кто? — сразу же спрашивает мужчина, нахмурившись. Чимин ему ничего не отвечает, а потом отец вспоминает, что, даже если бы и узнал имя обидчика, то ничего бы сделать не смог. Он с ним как минимум не знаком, а Паку не десять лет. Мужчина всё время повторял «ты всегда будешь для меня ребёнком», и, к сожалению или счастью, эта позиция так и не поменялась. Только не те у него с сыном отношения, чтобы ему дали честный ответ или могли пожаловаться. — Сдачи хоть дал? — меняет вопрос мужчина во избежании пауз. — Если факт того, что этого человека никто больше не видел, считается, то да, — с лёгкой иронией отвечает Чимин, позволяя себе пропустить насмешку в голосе. Врёт, конечно, но в последний раз, когда его взаправду ударил один мудак, его Пак больше и правда в глаза не видел. Поэтому ложью он назовёт только ответ на вопрос, где рану заработал. — Ты всё ещё работаешь? — переводит тему Чимин, пользуясь моментом. Безумно хочется курить. Мужчина заливает кипятком кружку с чайным пакетиком, достаёт ложку и ставит перед сыном, прокашливаясь. — Да, — он уже как семь лет работает в такси. Единственная работа, которую он способен выполнять хорошо, и единственная, на которую его приняли после тринадцати лет срока. Так себе резюме. — Заказов сейчас почти нет, ничего заработать не могу. Да и не для кого деньги зарабатывать теперь. Чимин никому не говорил, даже отцу ничего по этому поводу не сказал, но мужчина, с того момента, как они оборвали связь друг с другом, присылал ему каждый день по три тысячи вон. Это полное ничто по сравнению с деньгами, которые Пак имеет, но за все четыре года он не потратил ни капли из накопившейся, благодаря отцу, суммы. Деньги приходили действительно каждый день. Мужчина работал без выходных. И работает до сих пор. Однажды Чимин, зная о подорвавшемся здоровье отца, перекинул ему около пяти тысяч долларов, чтобы он больше не напрягался с работой, но тот перевёл деньги обратно, не приняв их. Пак вспомнил в тот момент случай из детства, когда мать спрашивала «ты, когда вырастешь, будешь родителей старых баловать?». Отец прервал её и сказал «нам ничего не надо, ты сам разберись, а мы тут как-нибудь проживём». Эта его позиция тоже так и не поменялась. — А твой кашель? — цепляется за это Чимин. Ему хватило одного раза, чтобы понять, насколько тот болезненный. Работа таксистом и сиденье на одном месте двенадцать часов подряд вряд ли улучшают ситуацию. Отец выглядит так, словно отвечать не хочет — никогда не любил жаловаться. Он кидает взгляд на сына, и тот замечает, как мужчина задерживает своё внимание на септуме. Он всегда был категорически против пирсинга, считая, что «мужчина должен быть мужчиной», но сейчас ему остаётся лишь сжать молча губы и ответить: — Да задыхаюсь я. В смысле задыхается? — В смысле? — озвучивает вопрос Чимин, насыпая одну чайную ложку сахара в чай и неспеша размешивая его. Мужчина с неохотой пожимает плечами, что-то там химичит над своей кружкой, растягивая время, чтобы не садиться с сыном за один стол. Смотрит на него тоже как можно меньше. Для него эта ситуация не менее невыносима. — Задыхаюсь, не могу дышать, понимаешь? — повторяет отец, не сумев скрыть напряжённые нотки в голосе. Он всегда загонялся по поводу здоровья, всегда переживал, что с ним что-то не так. Не за свою смерть боялся, а за сына, который, в случае чего, останется сиротой. Без отца. — Ночами не сплю. Вздохнуть пытаюсь — не могу и думаю «всё, сейчас здесь и подохну», — рассказывает, а у самого чувство, словно он не сможет дышать уже сейчас. Чимин перестаёт водить ложкой по дну, нахмурившись с полнейшим недоумением. — Ты ходил в больницу? — Да сдавал я все анализы, всё сдавал, — отмахивается мужчина. — Говорят, здоров, как бык. Думал, всё, ничего, кроме сердца, не остаётся, опять тромбы забиты, — он перенёс операцию из-за инфаркта ещё лет так двадцать назад. — А, оказывается, и сердце в порядке. Не могу понять, что со мной, — вздыхает, наливая себе тёплый крепкий чай из термоса. Тема разговора вновь утекает в никуда. Чимин молчит, потому как даже не знает, какой дать ответ и нужен ли он в принципе. Из него всегда поддержка была не самого первого класса, особенно если дело касалось отца. Что он может сказать? Сочувствую? Выздоравливай? Что ещё? Пак прекрасно понимает, что от этого мужчине будет ни горячо, ни холодно. — Как твоя учёба? — отец сам задаёт вопрос, вот только не тот, на который хотелось бы дать ответ. Тонкий намёк на то, как Чимину живётся после того, как он проткнул парню руки. Спасибо, что мужчина так и не узнал о том, что тот самый парень был в прямом смысле партнёром Пака. — Стабильно, — без лишних комментариев. Чимин делает глоток чая, сдержав порыв сморщиться. Невкусный. — А как сам? — вот и основная мысль. Весь разговор до этого момента был лишь предисловием, чтобы вопрос «как ты?» не прозвучал неловко и глупо. Не столько отца волнует учёба, сколько состояние сына в физическом и ментальном плане. Пак медлит с ответом. Сильно. Даже позволяет себе задуматься. Я выкуриваю чуть ли не пачку сигарет в день, если у меня в принципе хватает на то времени; ночую не в квартире, а в каких-то замызганных мотелях, просыпаюсь посреди ночи или утра на мятых простынях с людьми, чьи лица размыты, незнакомы; потрясающе хорошо разбираюсь в алкоголе, ведь провожу с ним уже который год в обнимку, обдалбываюсь до состояния ватно-тяжёлого тела, а потом не помню ничерта из прожитых, смешавшихся в серо-бурое пятно дней; выполняю свою работу и предпочитаю никогда не быть наедине со своими мыслями, думать — вообще занятие для меня вредное и категорически запрещённое, но я умудряюсь крутить петли в своей голове даже на последней стадии наркотического опьянения и, кажется, теперь от него мне только хуже; какой-то больной мудак шлёт мне посылки из далёкого прошлого, оповещая о своих больных фантазиях с куклами, а ещё вчера я разбил машину за семь миллионов и чуть не похоронил вместе с ней Чон Чонгука. Ну и себя тоже, наверное, хотя не понимаю, что отличает меня от мёртвого человека в принципе, если не считать того факта, что мои лёгкие всё ещё сжимаются и разжимаются. И даже когда я перестаю дышать намеренно, то слушаю биение своего сердца до тех пор, пока не начну задыхаться. Лежу и думаю, что помощь мне не нужна. А вот почему — непонятно. Кажется, я смертельно сильно нуждаюсь в абсолютно другом человеке сейчас, поэтому ощущаю, словно прямо сейчас трачу в пустую время, которое мог бы уделить ему. Не тебе. Я люблю эту квартиру, но только в прошлом. Я люблю лишь время, связанное с ней и, смотря на тебя, отец, прямо сейчас, я могу видеть лишь то, как ярко улыбался ты мне на этой самой кухне много лет назад, и не могу отделаться от боли, что губит цветы внутри меня реальностью. Я люблю воспоминания, связанные с тобой в те годы, когда мы были счастливы. Я люблю тебя, но не в настоящем времени. Только тебе, разумеется, не скажу ничего из этого, потому что я чёртово сплошное воплощение всего, чего ты всегда так боялся увидеть во мне. Я — твоё главное разочарование. — Всё у меня нормально, — Чимин слишком хорошо умеет играть, чтобы родной отец заподозрил неладное. Даже если тот сыну не верит, то разузнать ничего не сможет. Пак продолжает пить чай, бросив взгляд на телевизор, но задерживает на нём внимание гораздо дольше. Прислушивается к словам репортёрши, рассказывающей чётким голосом с волнением: «…Касательно аварии, произошедшей вчера днём, следователи выяснили, что этот ужасный ициндент был не только на улице Уньха, но и в ещё четырёх разных точках столицы, включая трассы и мосты, в одно и то же время. Жертвами стали шестьдесят три человека, тридцать два из которых погибли на месте, а другие были оперативно доставлены в больницу с психологическим шоком и тяжёлым состоянием. В данный момент проводится экспертиза, но следователи успели выяснить, что фуры, по мнению многих, с заснувшими за рулём водителями, на самом деле управлялись уже мёртвыми, намертво прикованными к водительским сиденьям, людь…» Вот и всплыла правда на поверхность. Недолго потребовалось ждать. Чимин молча смотрит в телевизор, слушает её слова по поводу причастности Рейха и никак не реагирует. Пак в принципе никогда не был щедр на такие эмоции, как шок и паника. Его не ужасает факт того, что инцидент был совершенно не случаен, ведь этот момент уже прошёл. Стоит задуматься над тем, как избежать подобного в будущем. Если можно избежать в принципе. И вот это уже должно пугать — твоя беспомощность. Чимина не мучают вопросы по типу «зачем? Почему? Для чего?». Ответа на них он никогда не получит. Ему не надо знать, какая система установлена «наверху» и «внизу», какие там порядки и устои на самом деле. Вряд ли, добившись правды, он бы смог спокойно жить дальше. — Так, — голос отца обрушивается на сознание, — ты хотел что-то забрать, — мужчина опирается копчиком на столешницу, тихо прокашливаясь. Точнее, сдерживая кашель. Чимин отрывает взгляд от телевизора, и, сделав небольшой глоток горького чая, неожиданно для себя же признаётся: — Я не хотел ничего забрать, — поднимается из-за стола, поправив волосы невесомым касанием пальцев. — Я пришёл просто так, — дарует сжатую, можно сказать, усталую улыбку отцу. — Закрой за мной дверь, — и проходит мимо, в коридор. Мужчина первым намекнул на завершение разговора. Чимин уже успел позабыть, как бывает невыносимо находиться в помещении с некогда близким человеком, с которым вас больше ничего не связывает. Он пришёл. Он сделал шаг. Увиделся. Как пойдёт дальше — не знает и загадывать не хочет. Поэтому Пак надевает куртку, сумку закидывает на плечо, открывает дверь. Оборачивается в самый последний момент, чтобы со слабой улыбкой кинуть: — Выздоравливай, — а после уйти как можно дальше. В носу неприятно жжётся, поэтому Чимин, как только слышит в спину «давай» в смысле «пока», врезающееся ножом в позвоночник, то тут же действует по старой изученной схеме. Подбородок выше, плечи прямо, походка плавная и уверенная, лицо бесстрастное и непроницаемое, барьер в голове выстроен, а когда все пункты выполняются, то можно не бояться быть подавленным эмоциями. Паку часто помогает. Поэтому уходит он без сожалений. Без сожалений — как хочет думать он. Но не как чувствует на самом деле. Ведь отец для него — забытая годами дорога к былому счастью.

***

«… Восьмая группа, все присутствуют? — небрежный грубый женский голос эхом отдаётся в помещении. — Напоминаю, что сегодня у вас зачёт. Халаты застёгиваем, сумки убираем, волосы собираем. Почему я каждую пару начинаю с одного и того же? Вы студенты высшего учебного учреждения, а не кулинарного колледжа! — скрипучий неприятный голос становится выше, действуя на и без того расшатанные нервы. — Даю задания индивидуально для каждого, и если я увижу, что хоть кто-то куда-то смотрит, — интонация повышается, — вся группа автоматически получает незачёт, — и добивает с особым удовольствием: — Без права пересдачи! Так что относитесь уважительно к своим одногруппникам, не подставляйте ни себя, ни своих будущих коллег, всем понятно?..» Срывает с себя халат к чёртовой матери. Не знает, как сил на это вообще хватает. В ушах стоит звон, голова идёт кругом из-за вакуума в ней, и иногда кажется, словно перед глазами проносятся яркие вспышки на фоне кромешной темноты. Стоило пятой паре подойти к концу, нужно было сосчитать ровно три секунды — и Чонгук вылетел из аудитории, освещённой неприятным для глаз светом. На улице давно кромешная темнота, ощущение того, что день давно закончен, угнетает. Если приглядеться к другим немногочисленным студентам, то можно заметить, что никто особо не торопится, медленно собираясь. Этот день вымотал абсолютно всех и сил на бурные действия не осталось. Завтра суббота, очередные выходные, которых так ждали, чтобы отдохнуть. Чонгук их не ждал никогда, потому что выходных для него не существует как таковых. Поэтому он, как и всегда, спешит. На работу. Если он приедет раньше, то у него будет время разобраться с домашней работой, в которой он, откровенно говоря, путается. В последнее время записывал все задания, но теперь ему кажется, что и записи все неправильные. Чон двигается в сторону лестницы, на ходу вытаскивая телефон из кармана старых добрых карго. Смотрит на дисплей с трещиной гораздо дольше обычного. Никаких сообщений. И чего он ждал вообще? От кого они должны прийти? Некому ему писать. Некому, кроме Чимина. Который замолк на несколько дней с тех пор, как вышел из квартиры Чонгука. Ни слова от него не было. Никаких признаков жизни. Чон смотрел в окно, уже на подсознательном уровне выискивая серую макушку с привычными взгляду чертами лица, когда заходил в столовую. Садился куда-то в самый уголок помещения, чтобы была возможность разглядывать людей. Минутами сидел, расщеплял на атомы каждого человека для окончательно убедившегося «нет». Чимина не было. А Чонгук не понимал, отчего с каждым очередным разом испытывал раздражение из-за этого. Возможно, ему хотелось получить короткое сообщение «меня не будет в ближайшие дни», и Чон был бы полностью спокоен. Но разве у них те отношения, чтобы так делать? Чонгук не знает. Он пялился в экран телефона, диалоги открывал, мысленно продумал сотни вариаций того, что можно написать Паку и под каким предлогом. И в конечном итоге не писал ничего. А потом сам же забивал себе этим голову, развязывая с собой целую войну на два фронта. Ни к чему не приходил, пытался углубиться в прочтение книги, которое растягивал уже месяц из-за нехватки времени. Читать-то он читал. Вот только думал в корне о другом. Целые дни без перерыва. Никакой концентрации, словно ожерелье порвалось и все его былые качества рассыпались чёрным жемчугом по сверкающему кафелю, разлетаясь в разные стороны. Сдержанность сменилась раздражительностью, концентрация рассеянностью, а это привело к злости на свою нетерпеливость, невнимательность и разобщённость. Чонгук замедляет шаг, слишком сильно погружаясь в свои мысли о Чимине, поэтому поздно понимает, что в громкоговорителе раздаётся женский голос. Чон пропускает мимо ушей первую часть слов, но, кинув взгляд на студентов этажом ниже, ведь его этаж состоит из некого балкона с узким проходом между кабинетами и перегородкой, открывающей полный обзор на студентов внизу, он понимает, что говорится о чём-то важном. Лица немногочисленных людей вмиг становятся какими-то напряжёнными, некоторые даже замедляют шаг. Голоса вмиг затихают. И лишь эхо громкоговорителя бьёт по ушным перепонкам. Но, как только женщина говорит одну короткую, но самую важную фразу, среди студентов резко поднимается шум из возмущения, потихоньку перерастающий в нечто гораздо большее, чем просто недовольство толпы. Чонгук не слышит чужих голосов, не слышит чьего-то мата. В нём нет злости. В нём нет тех негативных эмоций после услышанного. Он лишь замирает на месте, едва приоткрыв рот. До Чонгука доходит гораздо быстрее, чем до остальных, поэтому его организм пропускает стадию ярости, тут же долбя осознанием по вискам. По телу. И ему кажется, что всё дождливое, мрачное чёрное небо рушится ему на голову.

***

Без машины сложно. Особенно, если ты хочешь попасть в Богом забытую часть города настолько быстро, насколько это возможно в принципе. Его чёрная майка с глубоким угловатым вырезом, заправленная в облегающие брюки, и такого же цвета длинное расстёгнутое нараспашку оверсайз пальто, идеально соответствуют погоде этой ночью. На бездонном небе не видно ничего, кроме крупных дождевых капель, разбивающихся о город. Чимин выходит из метро, в мокрых ступеньках видит отражающиеся яркие краски неоновых вывесок, раскрывает прозрачный зонтик, и, опираясь на карту в телефоне и отмеченную на ней точку, идёт вперёд. С момента, как Пак сел в вагон поезда ещё на другом конце города, эта точка так и не сдвинулась. Это Чимина неслабо так напрягает. Точка не находится в здании — замерла на улице, дороги и дома которой омывает сильный ливень. Один из неприятных районов, где практически нет людей. Хотя Пак уже и не помнит, чтобы были станции безопасней, чем центр. Кого он обманывает — существует ли сейчас вообще безопасное место? Единственная причина, по которой он не курит сейчас, — занятость рук. А хочется. Особенно после долгого тяжёлого дня. Чимина слишком сильно грузят, а тот и не отказывается, тратя нервную клетку за нервной клеткой со скоростью ультразвука. Записи в блокноте пополняются с каждым чёртовым часом. У Пака было ощущение, словно он выпал из мира последние дни. Работая ночью, он освобождался к утру и отрубался прямо при первом же закрытии глаз, то просыпался вечером и пытался понять, где находится. Когда до него доходило, что он где угодно, но только не в своей квартире, то тратил ещё огромное количество времени на то, чтобы добраться до общественного транспорта и попасть в неё. Гиацинт орал нестерпимо больно для Чимина. И с каждым разом, с каждым новым днём в таком утомительном, загруженном ритме, Пак на секунду останавливался, чтобы спросить у неба, каким образом Чонгук живёт так едва ли не всю сознательную жизнь. Впрочем, если выдастся возможность, спросит сегодня, если сможет найти Чона. Ветра на улице нет, дождь непроглядной стеной разбивается о зонтик, пока Чимин сворачивает в тёмный узкий переулок, проход в который идёт через небольшую арку. Людей здесь, очевидно, нет. Парень шагает дальше, квартал сужается ещё сильнее, впереди показывается очередная лестница, на которой что не ступенька, то лужа воды. Темно до невозможности, но за поворотом виднеется тусклый свет фонаря. Трёх и двухэтажные дома, стоящие впритык друг другу или чуть ли не друг на друге, сковывают со всех возможных сторон. У ледяных перил стоит забытый Богом и Дьяволом велосипед, с невысоких крыш, местами покрытых тонким мхом, ручьём стекает вода, звуки смешиваются в единое целое. Когда Чимин находит Чонгука. Пак останавливается на одной из ступеней, устремляя взгляд вниз, туда, где они заканчиваются, туда, где вместо тротуара озеро, неподалёку валяется перевёрнутый горшок с засохшим цветком, и посреди этого глухого места лежит Чонгук. Лежит. Именно лежит. Чимин делает осторожный шаг вперёд, ниже спускается, стук его каблуков тонет в море дождевых капель, когда он зовёт парня: — Чонгук? — голос точно так же тонет. Чонгук не двигается. И лишь вздымающаяся грудь даёт знать, что он живой. Чёрные брюки, чёрная просторная футболка, чёрная расстёгнутая рубашка в синюю клетку и короткая чёрная куртка. Промокло до ниточки абсолютно всё, а само тело слилось с местностью. Может показаться, что это труп. Объятый тьмой, лежит на спине, на мокром асфальте, позволяет злости природы обрушиться на него, но Чонгук не чувствует себя неправильно. Крупные капли не причиняют боль, ведь он не ощущает своего тела, кровь под кожей — ледяная водка, сердце — обезумевший вокзал, и он не хочет вставать. Не хочет открывать глаз. Может ли он хоть раз в жизни позволить себе раствориться в чём-то? — Я писал тебе, — зачем-то говорит Чимин, спускаясь ещё на одну ступеньку ниже. «Поздно написал», — проносится в голове Чонгука, который прекрасно слышит чужой знакомый голос, невесть как нашедший отголосок его тени среди многочисленных точек города. — И звонил тебе. «Поздно позвонил». Чон бы глаза открыл, да не может из-за сильного потока ливня. До сего момента он — единственное, что парень слышал. Теперь он слышит Чимина, который никак не комментирует картину перед глазами, ведь боится разрушить то, что Чонгук выстроил в себе. Кому как не Паку знать, что такое уходить в себя. Да, хочется сказать Чону, чтобы он встал, ведь, чёрт возьми, на улице градусов десять, а он буквально в воде лежит не пойми сколько. Это чревато огромными последствиями для его организма. — Что случилось? — новый вопрос в пустоту. Ещё один шаг вперёд. Чимин пытается пробиться сквозь выстроенную Чонгуком стену. «Жизнь случилась», — про себя отвечает парень, но не делает этого в реальности. Становится холоднее. Рюкзак валяется рядом, за него никто из них двоих не беспокоится — он кожаный. Пак убирает телефон куда подальше в сумку, видит, как Чонгук слегка двигает бледными губами, брови его чуть сводятся. Ответа он пока не даёт. — Я бы присоединился, но в нашем дуэте должен быть хоть один адекватный человек, — скрывая волнение, говорит Чимин, делая неспешные шаги вперёд. Его слова звучат комично, ведь в их дуэте они оба чудят. И отнюдь не слабо. Когда что-то выкидывает Пак, то копаться в дерьме приходится Чонгуку. Когда что-то выкидывает Чон, то копаться в дерьме приходится Чимину. — Валяться здесь неплохо, но, раз я разделить с тобой сейчас удовольствие не смогу, то давай найдём альтернативу, которая устроит обоих, — начинает издалека Чимин, создавая вид, словно заботится не о Чонгуке, а о себе. И вместе с тем становится совсем рядом. Атака из крупных дождевых капель вдруг прекращается, Чон начинает чувствовать, насколько он промок, как вода стекает по коже его лица, проскальзывая в каждое укромное место. Из ушей пропадает вата, он начинает слышать лучше, и теперь улавливает звук бьющегося о зонт дождя. И чужое присутствие рядом. Даже при такой погоде его духи способны отогнать всё постороннее, чтобы сконцентрировать внимание только на себе. Чонгук чувствует каждую каплю на реснице, чувствует, с какой тяжестью ему даётся любое малейшее движение. Он с трудом приоткрывает веки, тут же хмурясь от тёмных красок, впившихся в глаза. Тусклый холодный свет причиняет боль, и Чон хмурится, устремляя взор на Чимина. Сразу же смотрит в его сверкающие глаза (или так кажется только Чонгуку), ждёт дальнейших слов. Пак, держа зонтик над лежащим парнем, наклоняет голову чуть вбок, тихо предложив: — Вина? Чону до такой степени насрать, что сейчас ему насрать и на запреты в голове. Наверное, с таких моментов и зарождается страсть к саморазрушению — именно она нетвёрдой рукой толкает на первую сигарету, выкуренную в тесном кругу в заплёванном подъезде, когда вдыхаешь «правильно» так, чтобы получилось. Над ним возвышается самое эксцентрически роскошное саморазрушение в его жизни. Чонгук медленно, без резких движений, двигает руками, чтобы помочь себе отлипнуть от мокрого асфальта. Ладони его тонут в воде, когда он принимает сидячее положение, сморщившись от боли в затёкшем теле. Холодно. Мокро. Скользко. Неприятно. Больно. Чимин заставляет себя запихнуть желание помочь в свою же глотку, приняв действия Чона за положительный ответ. — Красного? Надтреснутым, простуженным и грудным голосом: — Белого. Чимин лишь напряжённо растягивает губы, всё ещё беспокоясь за состояние парня. Белого так белого — Пака от него тошнит, но он ни слова против не скажет, даже виду не подаст. Это же Чонгук. — Сухого, сладкого? — нагружает Чимин очередным вопросом, за что получает хмурый скептический взгляд, мол, ты серьёзно спрашиваешь это у меня? Пак усмехается из-за неосвещённости и неразборчивости Чонгука в алкоголе, протянув ему руку. — Вставай. Их ждёт очередная долгая ночь… …Продавщица смотрит на них косым взглядом и Чимину на неё откровенно поебать. Не она одна смотрела на них, словно на животных в зоопарке, но и люди в метро. Точнее, на этот раз все пялились не на Пака, а на Чонгука. Тому же, видимо, было абсолютно всё равно на людей. Он смотрел лишь куда-то перед собой, либо на Чимина, упираясь зрачками в его открытую шею. Его не волновали другие. Он не в том моральном состоянии, чтобы об этом заботиться, даже если выглядит как мокрая швабра в прямом смысле. Одежда и волосы лишь слегка подсохли в метро, но этого было явно недостаточно, чтобы согреться. И сейчас, в магазине, он чёрным пятном мельтешит перед глазами. Стоит, если точнее. Перед стеллажом с большим количеством бутылок алкоголя. Чимин подходит, становясь рядом с ним, и задумчиво наклоняет голову. Чонгук шмыгает красным носом. — Здесь нет по-настоящему хорошего выбора, — первым подаёт голос Пак, разглядывая этикетки и цены. — Много всякого дерьма, в котором мало кто разбирается. Из вин сладкое брать бы я никогда не стал, — с простотой говорит, замечая, что Чонгук слегка повернул голову и выжидающе уставился на него. Чимин понимает его уже подсознательно. — Лучше брать сухое, потому что в сладком слишком дохуя углеводов из-за сахара, который просто маскирует плохое качество. В большинстве бюджетных полусладких вин сахар не от природы — он либо тростниковый, либо свекольный, который не имеет никакого отношения к винограду, — и пожимает плечами, дескать, вот так и живём. Чонгуку, человеку не пьющему, эта информация ничего не даёт, но всё же учтёт. Он со скрытым любопытством, словно ребёнок, изучающий нечто незнакомое ему, молча наблюдает за тем, как Чимин берёт с полки две бутылки вина сорта пикпуль де Пине, двинувшись в сторону кассы. Не лучший выбор, но зато один из лучших, если выбирать из имеющегося в ассортименте. Чонгук двигается следом. Думается, алкоголь ему не понравится, но до чего насрать, ей-Богу. — Двадцать один есть? — небрежно спрашивает женщина преклонных лет, и Чону хочется треснуть себя по лбу, когда Чимин выдаёт совершенно глупое: — Двадцать два сейчас, — доходит лишь через секунды две. — А. Ой, — достаёт из бездонной сумки паспорт, но кассирше в руки не даёт, раскрывая нужную страницу перед её лицом. Ещё и брови поднимает вопросительно, мол, достаточно убедительно? После откровенно закатанных глаз, бутылки она пробивает. Чимин оплачивает покупку, после чего берёт вина за горлышки, потащив в сторону импровизированной стойки с высокими стульями около витрины — такие нужны для того, чтобы люди могли поесть прямо здесь. Обычно это рамён. Паку же всего лишь хочется побесить кассиршу. Он ставит бутылки и лезет в свою сумку. Копается в ней, ища что-то, пока Чонгук, опираясь локтём на поверхность стойки, наблюдает за ним. Достаёт Чимин нож сомелье. Обычно профессионалы открывают им. — Серьёзно? — не удерживается от комментария Чон, с удивлением смотря на парня. — Чего? — с совершенно невозмутимым видом Чимин ставит в удобное положение бутылки. За пазухой нарзанника припасён маленький ножик, он его и открывает. Предназначено это чудо для срезания капсюля. — Я не хочу ждать, пока мы придём домой, — поясняет, а Чонгук невольно цепляется за эти слова. Пока мы придём домой. Глупо, но парень сохраняет эти слова у себя в голове. — Откуда… — делает паузу Чон, не зная, как назвать то, что находится у Чимина в руках. Штопор? — Нарзанник, простым языком, — подсказывает Пак. Касается ножиком основания конца на горлышке и подрезает со всех сторон, не крутя бутылку. — Он у меня завалялся уже как год, — поворачивает верхушку капсюля, делает вертикальный надрез и снимает шляпку. Открывает штопор, с деловым видом продолжая дело. — Полезная штука, я тебе скажу, причём не только для открытия алкоголя, — Чонгук даже знать не хочет, для каких ещё целей Чимин его использовал. Он вставляет жало в центр, одновременно поворачивает на девяносто градусов и выпрямляет, а потом, собственно, начинает извлекать пробку, проделывая какие-то непонятные Чонгуку махинации с нарзанником. По итогу, как только пробка остаётся лежать рядом, Чимин протягивает бутылку Чону с улыбкой на лице и многообещающим: — Надеюсь, ты не разочаруешься в своём выборе, потому что белое вино — откровенное дерьмо, — как камень с души падает после этих слов. Чонгук бутылку принимает, уже желая спросить, почему тогда Пак не предложил другой сорт, но тот уже начинает открывать вторую. Тогда Чон понимает, что уехал поезд. В нос забивается специфичный аромат, от которого нос немного морщится. В вине вообще хоть какой-то намёк на виноград присутствует? Или как? — Советую попробовать прямо сейчас, дабы тебя озарило, что алкоголь в принципе то ещё дерьмо, — продолжает «обнадёживать» Чимин, откупоривая свою бутылку. Звучит весьма довольным. — А потом ты сам не заметишь, как сделаешь ещё один глоток, и ещё, несмотря на неприятный тебе вкус, а, если вовремя не остановишься и напьёшься, то там дальше и до алкоголизма будет недалеко. Проходили, — сжимает губы, выбрасывает пробки с капсюлем в мусорку рядом со стойкой и полностью разворачивается лицом к Чонгуку. — Я жду. Мне надо запечатлеть твоё лицо, — искренне признаётся. Не каждый день такая возможность выпадает. Чон подносит горлышко ко рту, стараясь не вдыхать запах, и делает небольшой глоток. Перекатывает жидкость на языке, проглатывая с таким трудом, словно камень в глотку запихивает. И морщится. Его передёргивает от вкуса, от неприятных ощущений, и Чонгук облизывается, как кот, которому подсунули какую-то парашу. Мокрый такой, взъерошенный. И недовольный. Какая прелесть. Чимин больной, но ему нравится ситуация до коликов на кончиках пальцев. — Чудно, — шёпотом выдыхает он, чмокнув губами, обмазанными бальзамом с маслом Ши или же Карите. Его любимый. — Вот теперь можно вести разговор, — хватает свою бутылку за горлышко, подняв её на уровне головы со словами, адресованными кассирше, которой он дарует язвительную улыбку: — За Ваше здоровье, — и колокольчик звенит при выходе из помещения. Он придерживает Чонгуку дверь, после чего они оба оказываются на промозглой улице. Дождь уменьшился, но всё ещё не прекратил лить. — Пить не рационально, — съёжившись от невыносимого для мокрого тела холода, произносит Чонгук, и делает новый глоток вина. Действительно дерьмо какое-то. Но обжигающее стенки горла тепло, расплывающееся по организму, он отчего-то находит приятным. Даже несмотря на то, что тепла никакого в помине нет. Чимин точно так же пьёт вино, только сразу делает несколько больших глотков, как всегда, а потом выдыхает с тяжестью: — Не знаю, какую цель преследуешь именно ты сейчас, — бросает взгляд с залёгшей в нём усталостью на Чонгука, — но лично я не пытаюсь быть рациональным. Я пытаюсь быть пьяным, — открывает прозрачный зонтик, впихнув его в свободную руку Чона, ведь подозревает, что в скором времени ему будет не до этого. Чимин знает свою норму алкоголя, и семьсот пятьдесят грамм вина крепостью тринадцать градусов будет достаточно, чтобы опьянеть. — Так что произошло? — сразу переходит к основному Пак, не видя больше смысла откладывать разговор. Они двигаются вдоль улицы к дому Чимина, вертя на большом хуе взгляды немногочисленных прохожих. Чонгук проглатывает вино, выхрипывая: — Уволили. Пак сразу становится более задумчивым, покосившись на парня, шагающего рядом. Ладно. Это правда хреново. Сейчас очень трудно найти работу, в частности для студента, а Чону надо как-то жить. Чимин лучше, чем кто-либо другой представляет, в каком положении оказался Чонгук, так что без особой радости спрашивает: — Ты поэтому решил вдруг забить на свою раненую ногу и состояние здоровья в целом? — риторический вопрос, за которым следует: — Ни за что не поверю, — не подумайте, Чимин ни в коем случае не обесценивает проблему Чона и, уж тем более, не считает его слова ложью. Но парень явно недоговаривает. — Бар закрыли или?.. — сразу же задаёт иной вопрос, не собираясь вытягивать из Чонгука информацию. — Просто уволили, — новый глоток, новое жжение в горле. Капля воды падает с кончика волос, завивающихся пуще прежнего, на нос, и Чонгук слабо шмыгает носом. Холодно. Он просто идиот, похожий на мокрого драного ворона, сидящего на мусорном баке под крышей. — Они сворачивают лавочку с живым пением, — добавляет чуть позднее, уже заранее зная, какой «оптимистичный» диагноз поставит бару Чимин. — Лишь вопрос времени, когда они свернутся сами. Хреновый ход, учитывая, что на вас всё заведение и держалось, — ожидаемо говорит Пак, пустив сухой смешок. Невкусного для него вина в бутылке становится меньше. — Они, конечно, могли бы сократить вам зарплату. — Тогда никто не стал бы работать, — парирует Чонгук, прослеживая тот момент, когда жар начинает распространяться по телу стремительней. — Можно было оставить кого-то одного, да и вообще… — Чимин замолкает на полуслове, устало выдохнув: — Какая уже разница? — вот именно. Это больше не имеет значения. — Из меня дерьмовая поддержка, — в качестве извинения бросает Пак. Алкоголь постепенно затуманивает взор, но недостаточно для того, чтобы парень потерял над собой контроль. Кажется, половины бутылки уже нет. — Всё нормально, — не соглашается Чонгук. Расстояние до подъезда с каждым нетвёрдым шагом сокращается быстрее, и Чон норовит ускориться. Ему хочется попасть в дом. В тепло. Убраться с ночной улицы. — Ничего не меняет сути — я уволен. И не только уволен. Чимину же хочется извиниться, словно это он виноват в случившемся, но на самом деле извиниться ему хочется за то, что он ничего не может поделать. В голове мелькает мысль предложить Чонгуку пожить у него совершенно бесплатно — платой будет лишь одно присутствие парня рядом, но тот никогда на такое не согласится. Чимин может помочь. И хочет. Правда. Но примут ли его помощь? Пак от этих мыслей губы поджимает. Иронично, что впервые, когда он готов помочь, его же желание отправят в обратную бумерангом. К тому моменту, когда они заходят в дом, Чимин путается в себе окончательно. Ему хочется рассказать Чонгуку о том, что он встретился с отцом, но так и не делает этого, продолжая незаметно для парня рассматривать каждую часть его тела, скрытого под толщей одежды. Чон, этого не замечая, просто пьёт. Морщится меньше, зонтик складывает уже в лифте, и, поднимаясь наверх, заглядывает Чимину в глаза. Не способен прочесть его взгляд. И не хочет. Не сейчас. Впервые ему хочется просто перестать думать и анализировать, просто как нормальный человек прожить хоть какой-то момент своей жизни. Пак первым разрывает зрительный контакт, чтобы достать из сумки ключи. Двери лифта открываются, и они шагают к нужной квартире. Отдалённо слышны чьи-то голоса из соседней двери, которые Чимин, пытаясь всунуть ключи в замок, комментирует: — Меня чужая жизнь особо не ебёт, но она у них явно очень интересная, — с сарказмом произносит, криво усмехнувшись. — В плане? — не понимает Чонгук, проходя в квартиру следом за Паком. Гиацинт встречает их громкими криками. — Мне однажды довелось услышать столько всего, что у меня из кусочков пазлов сотворилась целая мозаика, — вспоминает Чимин, невольно растягивая губы. — Дело было к третьему часу ночи. Видимо, мелкий ребёнок каким-то образом облился кипятком, мать начала на него орать, муж взбесился, что ему спать не дают, они начали ругаться и кричать друг на друга; мелкий, сидя в ванной, причитал «Господи, помилуй», а потом слышалось десять минут слова «скотина» от старшей дочери лет так одиннадцати, — Чимин под конец начинает откровенно смеяться, пока ставит бутылку с вином на пол, чтобы снять с себя обувь и пальто. В процессе, правда, заваливается назад, но Чонгук хватает парня за шиворот, не позволяя тому грохнуться, хоть и сам слегка пошатывается. — Весёлые соседи, — подытоживает Чон, снимая с себя наконец куртку, а точнее, сдирает её с мокрого тела, к которому неприятно липнет вся ткань. Причём во всех возможных местах. — Кстати, меня всегда бесило, что вещи пропадали со своих мест, — неожиданно заявляет Чимин, сбрасывая с плеч сумку. Остаётся лишь в обтягивающих брюках и майке с короткими рукавами и вырезом. — Я спрашивал у матери, мол, кто украл, где заяц? Она мне говорила «в коробке», — рассказывает Пак, пока Чонгук заторможенным мозгом пытается уловить суть и с чего вдруг парень заговорил об этом. — И я просто не понимаю, почему она вообще взяла, что там зайцу место? — Чимин выглядит возмущённым. — Он там прописан? Он там живёт, родился, я не знаю? Откуда? Вот откуда она взяла, что место зайца в какой-то сраной коробке? Он лежит там, куда я его положил, он ну не имеет места жительства, понимаешь? — резко обращается к Чонгуку. — Он там, куда я его положил, а не за три мили оттуда, — проходит в сторону кухни, обязательно захватив бутылку вина, из которой делает большой глоток. Чон хмурится, с ярко выраженным недоумением уставившись на парня, под ногами которого мельтешит бедный Гиацинт. — Это к чему вообще? Чимин оборачивается на него через плечо, констатируя известный якобы чуть ли не каждому факт: — К тому, что мать моя сука, — без злости заявляет, наливая в электрический чайник воды. — Прими душ, а то выглядишь как побитый ворон, — двигается к шкафу. Чонгук на это лишь губы поджимает, приподняв брови, мол, спасибо за комплимент. И делает большой глоток вина из горлышка бутылки. Тяжесть в руке уменьшается из-за стремительно исчезающей жидкости, а вот сами кости, наоборот, начинают ощущаться неподъёмной грудой иридия. Непривычная расслабленность, словно в каждую клетку тела врезается лёгкий ток, и оно становится мягким и податливым. Немного непослушным. Чимин достаёт свободные серые спортивные штаны, большую белую оверсайз майку, наподобие той, что на Чонгуке, и вместе с полотенцем кидает сложенные вещи парню. Небольшой глоток вина с последующим наказом: — Вещи бросишь в стирку, а ещё где-то там, — коротко махнув рукой на дверь ванной, двигается к столешницам, — должны быть нераспакованные зубные щётки, но без понятия, в какой они жопе, так что, думаю, сам разберёшься, — перекладывает всю ответственность на Чонгука, и тому вдруг резко хочется бросить нечто вроде «без проблем», что абсолютно не в его духе. Впрочем, несмотря на внешнюю небрежность и халатность, простота Чимина в данный момент внушает спокойствие. Словно Чон моется у него раз десятый и должен наизусть знать, где там и что. Что ж. Неплохо. Чонгук бредёт в ванную вместе с вросшей в руку бутылкой вина и закрывает за собой дверь на замок. Кладёт вещи на столешницу рядом с раковиной, алкоголь ставит туда же и принимается снимать с себя одежду. Мокрая, прилипшая к телу рубашка, поддаётся с трудом, чего не скажешь о майке. Брюки же снимать намного сложнее из-за дискомфорта в бедре. Чон присаживается на бортик ванны и потихоньку снимает их, оголяя до шва. Кожа ног ледяная, но рана, кроме небольших покраснений вокруг и лёгкого жжения, никак о себе не напоминает. Надо будет промыть раствором и наложить мазь, которую сам же Чимину и выделил. С этими мыслями вся мокрая одежда отправляется в стиральную машину, а Чонгук мыться. Чтобы наконец-то согреться, почувствовать себя живым, не сосулькой. Стоит под горячей водой, углубившись в собственные мысли на минут десять точно. И вдруг краем уха слышит какой-то громкий шум за дверью. Он появляется так же резко, как и исчезает, но для Чона это как сигнал перестать насиловать тело перепадами температур. Вытирается полотенцем, параллельно с этим доставая с полки антисептический раствор, чтобы обработать шов. Слышит крики Гиацинта, какое-то непонятное копошение. Аж любопытство рождается. Несколько глотков вина, зажмуриться от вкуса на языке, удержать равновесие от воображаемого удара по голове, найти зубную щётку и лишь потом надеть одежду, потому что, видимо, поменять порядок действий мозг Чонгука не захотел. Он списывает всё на алкоголь. Волосы вытирает несколько раз, встряхивает, и в этот момент непонятный звук за дверью повторяется. Какого чёрта там творится, а? Чон хватает на половину опустевшую бутылку, подносит её ко рту, открывает дверь ванной. И давится алкоголем, тут же прижав тыльную сторону ладони ко рту, чтобы скрыть кашель. Со смешанной палитрой неоднозначных эмоций пялится на застывшего в каком-то непонятном положении Чимина, словно застали за шкодничеством кота. Рядом с ним валяется маленькая ювелирная фигурка из разноцветного стекла. Точнее, то, что от неё осталось. Судя по всему, это была грациозная рыжая лисичка размером с мизинец. Брови Чонгука, так и замершего с бутылкой, вопросительно ползут вверх, как и взгляд. Зрачки находят остановку на носу Чимина, и тогда Чон выпадает окончательно. Чонгук не знает, что, зачем, почему, и каким образом это вообще пришло в голову Пака, но вместо септума у него в носу тонкая изогнутая волнистой линией гибкая проволока, которой можно придать форму. Знаете, она очень сильно напоминает Чону… — Bonjour, — Чимин не находит ничего лучше, чем поздороваться на ломанном французском. …усы. Чонгук сощуривается, кивнув с фальшивым пониманием: — Типа француз, я понял, — говорит, словно с психически больным. Из серии «может, в больничку, солнце?». Жаль только по-французски Пак явно ни бельмеса. Чон скользит языком по губам, а после плотно сжимает их, как только чувствует, что уголки вдруг норовят поползти вверх. Совсем немного, на несколько миллиметров, но парень чувствует это, давя и скрывая желание пустить сдавленный смешок. Чимин слишком… Слишком. Особенно для него. Надо бы спросить, в чём, собственно, смысл данного идиотского тупого действа, но Чонгук не желает этого знать. Может быть, некоторые вещи и не нуждаются в объяснениях вовсе — на них просто смотришь, забавляясь чужой оригинальности и неожиданности. Так что Чон просто предпочтёт назвать ситуацию как «смысл смылся» и отпить из бутылки побольше вина. Которого у Чимина не осталось, и этим можно всё объяснить. — Знать не хочу, — выдыхает Чонгук честно, получая в ответ поощрительное: — И не надо, — Пак мысленно материт себя на чём свет стоит, но вслух говорит совершенно другое: — Я разбил фигурку. Каким образом и при каких обстоятельствах, Чон знать уже хочет, но боится, ответ удивит его сильнее, чем сам итог. Поэтому, не глядя щёлкнув по выключателю, чтобы свет в ванной погас, кидает: — Выкинь. Бровь Чимина медленно ползёт наверх, и это выглядит ещё более комично, чем в самом начале. Чёртова француженка. — Ёбу дал? — одаривает его Пак таким взглядом, будто Чонгук только что предложил ему съесть личинку таракана. — Я просто склею её, — заявляет. Чон, будучи не совсем трезвым, с другим пьяным мозгом спорить не берётся, поинтересовавшись: — Есть клей? — Есть лак, — прилетает в ответ. А. Ого. Вот это уже гораздо интереснее. Чонгук, посмотрев тупым взглядом на Чимина пару секунд, шаркает к столешницам, по пути глотнув вина. Откуда у Пака лак, Чон спросит как-нибудь в другой раз, а сейчас он хочет понаблюдать за этим цирком на ржавых колёсах. — Между прочим, — слышится со стороны Чимина, пока он шагает к прикроватной тумбочке, — очень даже действенный метод, — копается в верхнем ящичке, находя прозрачный лак. — У моей матери до сих пор осталось творение, которое я на части расфигачил, а она так об этом и не узнала. Если она не выкинула его, конечно, — возвращается к осколкам (спасибо, что не очень мелким), разбросанным по полу. Гиацинт с интересом выглядывает из-под кровати, падает, но шагает к Чимину. — Держи его, — приказывает Чонгуку твёрдым голосом. Чон ставит бутылку на столешницу, без лишних слов наклонившись, дабы кот ткнулся мокрым носом ему в руку, понял, что не чужие, и дался на руки. Лишь после этого Чимин заканчивает мысль: — Надо сделать так, чтобы следующий, кто взял эту вещь, разбил её. И там уже не моя вина, — крысятничество, конечно, но какая разница, правильно? Правильно. Чонгук, удобно обхватив трясущегося Гиацинта одной рукой, возвращается к своей паре на этот вечер — белому сухому вину. Теперь оно уже не кажется таким дерьмом ввиду привыкания, но Чимин был прав — хуйня какая-то по сути. Пак же присаживается на корточки прямо на полу, сгребая к себе несколько стеклянных осколков — больших и маленьких, и принимается за кропотливую работу. Чон, вообще-то, помогать не спешит — ему и сторонним наблюдателем неплохо. Он задумчивым, немного мутным взглядом наблюдает за тем, как Чимин обмазывает лаком одну из частей фигурки, небольшой глоток вина делает и говорит хрипловатым голосом: — Проясним вот что — отличие нас от воздуха, шкафа, звезды — в определённом количестве протонов, электронов и нейтронов. Чимин, не смотря на парня, выдвигает: — Тогда я почти говно, — сощуривается, с предельной осторожностью скрепляя две маленькие части стекла. Долго держит их прижатыми, чтобы лак засох. — Все мы почти говно и почти Вселенная, — Чонгук невесомо гладит Гиацинта пальцем. Чимин, увлечённый выброшенной парнем мыслью, уточняет: — Так мы ближе к говну или Вселенной? Гиацинт мяукает Чону прямо в лицо, когда тот продолжает, немного нахмурившись в размышлениях: — Давай так: говно — это наша часть в прямом и переносном смыслах; мы — часть Вселенной. Но ближе к последнему — у нас есть осознание. В едином смысле всё равно важны, — встречается взглядом с выделяющимися из-за коричневых теней глазами Чимина. Лишь на секунду Пак смотрит на него, дабы полностью убедить Чона в своей заинтересованности в разговоре. Голова немного не на это настроена сейчас, конечно, но даже при этом он делится своим мнением: — Да, только в разной степени. Кто-то меняет общество, а кто-то меняет того, кто меняет общество, оставаясь незамеченным в своём подвиге, — принимается обмазывать лаком новую, более крупную часть стекла. — Кажется, ценность разная, ведь у кого-то больше денег или больше славы, — Чонгук с этим не согласиться не может, — но это материя, тлен; мы в равной степени творения Вселенной. — Нигилизм, — даёт услышанному название, с которым Чон соглашается лишь процентов на пятьдесят: — Вероятно, но… — не во всех смыслах этого слова. Чимин понимает его с полуслова. — Хорошо, тогда моральный нигилизм, — легонько кивает самому себе. — Или же моральный релятивизм — смотря, что ближе. — Что ты имеешь в виду? — Чонгук задумчиво хмурится. Пак бросает на него короткий взгляд, принимаясь пояснять: — Имеешь в виду, в чём разница? Если смотреть со стороны нигилизма, то в таком случае подразумевается отсутствие моральных фактов: ничто не хорошо и не плохо, не бывает истинных моральных суждений. Отрицание, — обобщает, склеивая две части фигурки. Осталось всё совместить. — Главная шутка в том, что в попытках понять правду, мы высказываем моральные суждения, но из-за того, что правды в таких вопросах не существует, то все наши суждения ошибочны. Следовательно, суждение о морали и сама мораль в целом смысла не имеют, а отсюда исходит, что наши ценности иллюзорны, — пускает смешок, с трудом концентрируясь на стекле. Голова становится мутной, особенно когда все силы уходят на подобную тему. Чонгук в ответ молчит, и тогда Чимин решает продолжить, чтобы разложить парню всё максимально по полочкам. — То есть, взять в пример те же пытки. Мы всего лишь демонстрируем свои эмоции, отвращение к подобному, нежелание участвовать в них и не поддерживаем всех тех, кто участвует. Чтобы так думать, необязательно утверждать, хорошо это или плохо. — И в чём суть релятивизма? — не понимает Чонгук. — Релятивизм, в отличие от нигилизма, отличается тем, что он отрицает базирование моральности на стандартах. В общем, мораль эта зависит от культуры, этики, ситуаций, чувств и далее по списку, — с кряхтением поднимается с пола, направившись к прикроватной тумбочке. — Я не стану грузить тебя этим, просто приведу наглядный пример: противники и сторонники абортов не могут согласиться между собой, является ли это убийством. Даже это доказывает существование универсальной морали. На самом деле, это чрезмерно сложная тема, Чонгук, — убирает лак со склеенной фигуркой внутрь, аккуратно вытаскивая проволоку из прокола. Кидает туда же. — Релятивизм принимает все взгляды — он за толерантность. Но разве она не основана на моральном правиле, что мы должны ко всем относиться справедливо? А вот это уже абсолютизм. Фактически, без универсальных моральных принципов не может быть доброты. И мне не нравится это высказывание, — вдруг признаётся, усевшись на кровать и устремив внимание на Чона. — Не доброта строится на моральных принципах, а моральные принципы строятся на ней; справедливость не является последствием, а, наоборот, первопричиной. Чонгук аккуратно опускает кота на пол и, сложив руки на груди, хмурится в желании понять кое-что: — Это твоя точка зрения? Ты говоришь это, потому что сам так считаешь? Чимин медлит с ответом. Лицо его не выражает никаких эмоций, кроме спокойствия. Он легко пожимает плечами. — Да, — просто соглашается. — Да, я считаю именно так — что реальность не такая, какой мы её видим, а ещё убийство не должно наказываться, если совершено из-за самообороны, — вдруг добавляет. — Но каким образом выяснить, была ли это самооборона, без свидетелей — вопрос в другом, да и не вижу смысла говорить об этом сейчас, — поджимает губы, подытожив: — Я так считаю, но вот полностью следовать своим принципам не могу. Это сильно бы усложнило мою жизнь. Из человеческого мира я никуда не денусь, а значит, жить приходится по нашим установленным правилам. Тем более, я сам вроде как следую морали и имею мнение о хорошем и плохом. В общем, общество то ещё дерьмо, — сводит всё к одному, усмехнувшись. — Я вот думаю, что единственная причина, по которой у тебя был в пятнадцать секс, — не более, чем давление общественных рамок, — откровенно высказывается, переходя на личности чересчур неожиданно для Чонгука, который толком возмутиться не может. — Не бери на свой счёт, но я в жизни не поверю, что тебе захотелось какую-то девчонку трахнуть, — у Чимина это даже в голове не укладывается. Чон и похоть вещи вообще совместимые? Чонгук пристально смотрит на парня, неожиданно для того бесстрастно сказав: — Мне и не хотелось. — Оу, — тянет Пак неловко. Не менее неловко обсуждать с этим парнем тему секса. По какой-то причине это сковывает. — Тогда зачем? — опирается руками на кровать позади. — Результат жизни в обществе, где секс является нормой, — озвучивает известный им обоим факт. Чимин в прямом смысле наглядный представитель человека, для которого половая связь играет не маленькую роль. Так Чон, по крайней мере, думает. Он ещё ни разу не слышал мнение самого Пака по данному поводу. Сам Чимин плотно сжимает губы, подметив: — Это было… Явно не очень, — имеет в виду первый секс Чонгука. Чёрт, даже звучит странно. Чон согласно кивает, не видя смысла утаивать: — Это было омерзительно, — ему даже неприятно окунаться в события того дня, что видно по тому, как он слегка кривится, не сдержавшись. Это было грязно, пошло, неприятно, отвратительно, неуютно, больно. — Не назову то неудачным опытом, — самостоятельно продолжает, подозревая, о чём его спросит Чимин. — Меня никто не привлекал ни в одном из смыслов. — Ни в одном? — с сомнением уточняет Пак, получая уверенное подтверждение: — Ни в одном. Ни в дружеском, ни в романтическом, ни в сексуальном, — в последнем особенно. Неудивительно, с его-то ритмом жизни и особенностью строения ума. — Я лишь анализировал людей — максимум. Подбирал собеседников, коллег, качества искал хорошие и плохие, — перечисляет, углубившись в себя. Проматывает плёнкой в голове многих людей, с которыми имел дело, и то, как относился к ним. Он даже не пропускал мысль о том, чтобы… Сблизиться с кем-то. Во всех смыслах. Ни ментально, ни физически. — Как я понимаю, это не зависит от пола, так? — предполагает Чимин, желая узнать, что Чонгук считает по этому поводу. — Не вижу разницы, — коротко отвечает Чон с лёгким недоумением. — Меня никогда не волновало наличие члена или его отсутствие у человека. Но не могу точно сказать — я не испытывал ни к кому влечения. «Не дай Бог ты асексуал», — проносится вспышкой в голове Чимина, за которым следует противоречивое «а какая тебе, нахер, разница?». — Поэтому я не могу понять… — заминается. — Тебя, — подходит к основному. Пак глупо переспрашивает, заморгав: — Меня? Эм, тебя смущает моё увлечение обоими полами? — завуалированно выражается. Он ведь даже не знал отношения Чонгука к нетрадиционным отношениям, так как для него самого это привычная часть жизни. А ведь Чон мог быть настроен к этому негативно. Как уже выяснилось, это не так, но всё же. — Или мой образ жизни? — блять, почему так сложно сказать «то, что я много трахаюсь»? — Всё, — короткий ответ. Чимин не знает, насколько много подразумевалось под словом «всё», поэтому пытается собрать мысли в своей нетрезвой, но при этом недостаточно пьяной голове, в кучу. Чтобы отвлечь себя, даже тянется к лежащему на тумбочке септуму. Что сказать Чонгуку? Абсолютно не хочется обсуждать при нём свою ориентацию и сексуальные пристрастия. Но ведь это не первый раз, когда Пак рассказывает ему что-то не самое приятное из своей жизни, так? Чонгук ведь сможет если не понять, то хотя бы принять? — Я никогда не испытывал кризиса ориентации и всегда знал, кого хочу, — с этих слов начинает Чимин, вдев циркуляр с острыми кончиками в прокол. — Вообще-то, мне не всегда поначалу приносил удовольствие секс, но я нравился девушкам и, иногда, парням. Во мне есть харизма, как её называют, только раньше она была немного другая, — «более простая и лёгкая», — хочется добавить, но Пак не решается. Это было раньше. Больше того Чимина нет. — Лишь постепенно, когда я становился уверенней в себе, мне это приносило всё больше удовольствия. То есть, — скользит языком по губам, надеясь на возможность быть понятым и услышанным, — люди делали меня смелее. Знаешь, говорят «хорошо отзывайтесь о людях, и они будут стремиться соответствовать вашему мнению о них», так вот, именно комплименты в мою сторону сподвигли меня к изменениям. Внешним, в частности. Я начал больше следить за собой, ухаживать, краситься, лучше одеваться, занимался собственным телом, а ещё учился хорошо работать мимикой, — перечисляет, слабо улыбнувшись. — Эдакий набор успеха. Это нравится не только мне, но и людям вокруг. Он не называет причину, по которой любит заниматься сексом. Замечает это Чонгук или же нет, но Чимин ускользает от прямого ответа, ведь беспорядочные половые связи напрямую связаны с его образом жизни. А эту тему он не трогает. — Кстати, мне редко нравятся мужчины, — решает оградить Чона такой новостью. — Во всех смыслах. Большинство из них тупые идиоты, как тот же самый Намджун, — вырывается у него невольно. Чонгук никоим образом не реагирует, но, кажется, брови его немного дёргаются в желании нахмуриться сильнее. — Мне больше всего вообще нравится заниматься сексом с девушками. Ирония в том, что чуть ли не девяносто процентов дам мира даже оргазм не испытывают, и это при том, что нервных окончаний у них больше и довести их до пика абсолютно несложно. Главное знать, на какие точки давить, как давить, и не скупиться на оральные ласки. А наши тупые имбицилы даже загуглить строение чужого тела не могут, — с недовольством закатывает глаза. — Поверь, девушки куда более благодарны, — и это правда. Обычно, если Чимин собирался переспать с парнем, то тот наотрез отказывался быть в нижней позиции, а Пак, заранее зная, что у этого идиота гормоны бушуют и что особо заботиться о его комфорте он вряд ли будет, слал его к чёртовой матери. Так что Чимин либо сам тащил в кровать более неуверенных и скромных, или же, если и ложился под кого-то, то куда более зрелого возраста. Мужчины, знающие себе цену и умеющие заботиться даже о временных любовниках, бесценны. Таких не в большом количестве, а ещё Пак не понимает, зачем думает и рассказывает обо всём этом изучающему его Чонгуку. Спустя некоторое время молчания между ними, Чон подаёт голос, говоря совершенно не то, чего от него ждал Чимин. — Внешность не играет роли, потому что так или иначе мы все контактируем с мозгом, а не с телом. Тело лишь инструмент. Вот сейчас я общаюсь с твоим мозгом, — отрешённо говорит, и у Пака создаётся впечатление, будто парень специально избегает прямого ответа на слова Чимина. Точно так же, как и сам Чимин избежал ответа на вопрос о разгульном образе жизни. Они то и делают, что продолжают бегать друг от друга. Осознанно и намеренно. Никак не могли нащупать ту самую черту, переступив которую, смогут позволить себе гораздо больше. — А, — заторможенно реагирует Чимин, про себя радуясь полученной возможности свести тему. — В общем, всё в этом мире есть контакт одного мозга с другим, — более понятным языком изъясняется. Что ж. Чонгук в нетрезвом состоянии рассуждает о медицине, да и неплохо так переплетает её с философией. — Да, — кивает Чон, двинушись к кровати Чимина. Если быть точнее, к книжному шкафу рядом. — Удивительно самосознание мозга. Потому что мысли — это производное мозга. Истинные мы — ток между нейронами. А ведь это всё ещё в пределах науки, наша личность просто импульс, — склонив голову ближе к плечу, изучает стеллаж с книгами, пока Пак неотрывно смотрит на его профиль, разглядывая завивающиеся, постепенно высыхающие, волосы. Они такие пушистые. Чимин всё ещё нестерпимо хочет их коснуться. Нестерпимо хочет коснуться Чонгука. — О, сразу вспоминаю химию. Тип, — пытается припомнить хоть одну формулу, помимо получения фосфора. Запомнил однажды не для самых благих целей, — силициум о два плюс аш два о или что-то такое… Чимин прикусывает язык почти что в прямом смысле, ведь неожиданно затылок прорезает лёгкая боль, а сверху звучит недовольное: — Песок с водой не реагирует, пушистый ты морской кролик. И Пак сначала начинает смеяться, а потом приходит непонимание: — Морской кролик? — это какое-то новое оскорбление, о котором он не знает, или как? Чонгук бросает на него многозначительный взгляд, вдруг вздёрнув брови ровно на секунду, а потом, как ни в чём не бывало, продолжает рассматривать книги. Чимин каменеет после этого незначительного действия, с подозрением зыркнув на него: — Так, — поднимается с кровати, и, преодолев лёгкое потемнение в глазах, шагает в прихожую, где кинул свою сумку. С телефоном. Только ради него поднялся с нагретого места. Шатается, когда наклоняется ниже, роется недолго, уже вскоре вытаскивая мобильный. В глазах бегают разноцветные блики, которые слишком часто посещают его, чтобы при виде них в глотке образовывалась тошнота. Буквы бегают с места на место, когда Чимин упорно забивает в интернете пушистого морского кролика. Собственно, как только он видит маленький и впрямь пушистый на вид белый, немного вытянутый комочек с чёрными ушками, то даже умиляется. До того момента, пока не читает короткую информацию о нём. Это… Разновидность морской слизи. Просто без раковины. Уголки губ нервно дёргаются. — Какая милая тварина, — с приторной нежностью произносит, читая новую строчку: — «Из-за крохотных игольчатых структур кажется, что его тело покрыто очаровательным мехом». Чонгук, не оборачиваясь, придаёт голосу совершенно непричастный тон: — Никого не напоминает? Чимин медленно шагает обратно, вцепившись колким взглядом в спину Чона, в которую летит фраза: — Какая же ты сука, — без злости, но с показушной едкостью. Становится к кровати спиной и перед тем, как грузом упасть на матрас, устанавливает зрительный контакт с Чонгуком. — С добрым утром, — издевается парень, и в этот же момент Чимин падает. Губ его касается улыбка. Упирается зрачками в потолок, на котором все цветные блики смешиваются в бледный болезненный жёлтый. Отвратный цвет. Поэтому, помолчав немного и не избавившись от тумана в голове, который начинает лишь усиливаться с тишиной, Пак просто не выдерживает. — Ляг рядом, — просит. Собственные слова разлетаются на пёстрые осколки. Чимину плевать, как это звучит. Видимо, как-то странно, раз в ответ он пока ничего не слышит. Но ему так хочется. Понимаете, хочется. Сильно. Смертельно. Хочется. Чонгука. Пусть он просто ляжет, будет рядом, дышать рядом, находиться рядом, просто существовать рядом, а не за какие-то чёртовы полтора метра от Чимина. — Я лягу с тобой в постель только в том случае, если ты сдашь анализ крови на вич, на сифилис, на гепатит B и C, хламидии, микоплазму, гонорею и трихомонаду, — не поленился перечислить Чонгук. Несмотря на ровный тон, это всё равно сарказм, который Чимин понимает, слабо усмехнувшись. Паку не до шуток. Ему надо Чонгука рядом. Это неконтролируемое желание — откуда оно взялось? И, главное, когда развилось до такой степени? Хочется потрогать его волосы — пальцы пропустить через них, но если Чимин жаждал этого и раньше, то сейчас он хочет крепко сдавить их, впиться до боли и больше не разжимать ладонь. Чонгуку будет больно. Но Чимину больнее. Просто ляг рядом, мать твою, иначе Пак, ждущий тебя несколько дней подряд с момента, как ушёл из твоей квартиры, ёбнется. Почему контактировать с Чонгуком стало так сложно? Раньше всё было гораздо проще. Он обрабатывал Чимину проколы, до синяков запястья сдавливал, губ, чёрт возьми, касался, а сейчас Пак лежит и не понимает, почему нельзя повторить все эти действия по новой. Коснуться человека — это же просто. Коснуться чужой кожи, скрытой под тканью одежды, а у Чонгука ещё и руки до предплечий открыты, и этот факт в принципе не укладывается на полочке в голове. Чимин всем телом чувствует, как матрас рядом с ним прогибается. Перестаёт дышать. Слушает каждый шорох, каждое чужое движение желает прочувствовать. Биение сердца отдаётся пульсацией в голове. Они словно легли на дно и зажгли огни в своих глазах, оставшись во Вселенной одни. — Ты не договорил, — выдыхает Пак в потолок, от вопросительного мычания, что так близко, ощутив боль в лёгких. Цветы задолбали. — Наша личность — всего лишь импульс, — напоминает. Ему хочется, чтобы Чонгук говорил. Пусть говорит. Только бы не замолкал. Говори, говори, говори и оставайся рядом. — Закрой глаза, Чонгук, — шепчет Чимин на грани слышимости. Накрашенные веки причиняют дискомфорт с каждой минутой, парень больше не может смотреть в потолок, поэтому медленно приподнимается на локтях, полностью развернувшись к Чонгуку. И замерев. Он закрыл глаза. Пак открывает рот, выдавливая из себя кое-что непонятное: — Ты видишь меня? «Я тебя чувствую», — мысленный ответ Чонгука в темноту перед собой. — Так что по поводу импульса? — напоминает об изначальной теме Чимин, не испытывая ни малейшего укора совести за то, что пользуется закрытыми веками парня, чтобы просто смотреть на него. Пак почему-то не допускает мысль, что его могут поймать на этом. — Любое действие предсказуемо, если ты знаешь гормональную карточку человека, либо ты его можешь впихнуть в когнитивную схему, то есть в определённый паттерн — их всего восемнадцать, — размеренно, но запутанно рассказывает Чонгук Чимину, который впервые за всё время его практически не слушает и мысленно просит за это прощения. — Эти восемнадцать паттернов объясняют любое поведение человека. Восемнадцать паттернов на семь миллиардов вариаций генов. То есть, не существует таких людей, которые бы вели себя непредсказуемо, или есть, но место своё они находят в психушке, ведь их считают чокнутыми. Это настолько ничтожно — все твои действия предопределены одной из моделей поведения. Называется дезадаптивной схемой и базируется она на пяти доменах. Чимин моргает, уловив взглядом подрагивающие ресницы Чонгука, глаза которого частично закрывает ещё немного мокрая на самых концах волнистая чёлка. Пак приподнимает подрагивающую ладонь, невесомо, даже не касаясь, очерчивая пальцами черты носа, губ, шеи Чона, заметив, как брови того слегка дёргаются. Почувствовал? Даже если и так, никак не выдаёт себя. И глаза он тоже не открывает. — Понятие боли тоже относительно, — голос Чонгука становится ещё размеренней и тише. — Боль от утраты относительна. В основном люди страдают из-за того, что не видят свою жизнь без человека, а не по факту самой смерти. Тут что-то не сходится, — задумывается, пока в грудь Чимина вихрем врывается порыв пустоты, сковывающий сердце. И становится невыносимо тяжело от того, что он один. Ему нужен Чонгук. Он скучает по нему, находящемуся в нескольких сантиметрах, прямо сейчас, и это душит его. — Тебе больно от того, что ты любил? — продолжает Чон. Губы его двигаются, и Пак концентрируется на его родинке. — Нет. Тебе больно от того, что человек умер, а не от любви к нему. Чимин видит звёзды в его закрытых глазах, облака в завитых и взлохмаченных волосах, звук океанских волн в голосе, а когда иллюзорное лунное сияние касается его кожи, Пак видит бесконечную Вселенную в нём. Чонгук его неосознанно сейчас ломает, как Богу руки, каждую секунду толкая через хрупкие перила крыши. Чимин молчит, дышит исправно — так, пожалуй, не дышит никто на свете, — вот только белеет, как чистый лист; не двигается, молчит — так послушно молчит статист, отдаваясь параличу. Шестерёнки в помятых его суставах отзываются чёрным огнём в скелете. — Человеческие эмоции это так сложно, и они всё ещё стоят над людьми, — Чимин больше не слышит его слов. Лишь голос. — Мы не умеем ими управлять. Чёртовы гормоны постоянно берут контроль. Любое действие — результат реакции нескольких молекул, которые мы даже разглядеть не можем… Чонгук его ломает, как Богу веру. А Пак считает, что Млечный Путь серой нитью вышит над венами Чона. В переулках туманился лунный свет, молоком заливая дома, в груди у Чимина цвели лиловые бутоны фрезии, когда контроль над действиями пропал. Дыхание задержать навечно, чуть ниже наклониться и, не закрывая глаз, коснуться мягких губ своими, проглотив чужой последний оборвавшийся вздох. Пак очерчивает приоткрытым ртом миллиметры чужого, не двигается практически, впитывает в себя белое вино своим почти что смазавшимся бальзамом и молится, чтобы не сдохнуть. Что-то внутри него переломилось, треснуло громко, и он заставил Чонгука замолчать, а самого себя встать на тропу первого круга Ада по Данте. Чимин задыхается. Глаза его слезятся от боли, сухие крашеные волосы проскальзывают по щеке Чона, судорожный выдох и дрожание губ, которыми он, не давя, мажет по чужим замершим губам тоньше, чтобы потом больше не сделать нового вздоха. Чимин бы с радостью предпочёл умереть прямо сейчас. Никакой реакции не следует вовсе. Пак её и не ждал с самого того начала, как в нём зародилась эта мысль. Она была там, в голове, маленьким мотыльком устроилась на подкорках сознания, просыпаясь лишь по ночам и не давая хозяину тела знать о себе в полной мере. Мотылёк превратился в большую павлиноглазку атлас. Лишь отстранившись на несколько сантиметров, лишь после того, как Чимин столкнулся с бурей в открытых бездонных глазах Чонгука, он кое-что почувствовал всем своим оцепеневшим телом. Прямо сейчас весь мир рушится ему на голову.