Каторга в цветах

Мимикрия под нормальность.

Пульс пропал — уже с десяток лет тело даже чай не согревает. Слишком жарко этой осенью. Слишком жарко ему сейчас, в этом душном помещении, — одном из многочисленных под клубом. Стеклянный, прозрачный взгляд в выбеленный потолок с потрескавшейся краской, лёжа на старом диване, головой почти на пол; в воздухе невидимые замки без намёка на ключи, а вслед скользких пальцев блестящие конфетти и неоновые блики, разводами пролившегося бензина по мокрому асфальту. Ресницы не дрожат. Веки не закрываются и не двигаются — неосознанный взгляд перед собой, глаза с бездонной чёрной ямой. По капиллярам расходится в каждый уголок гелиевая лёгкость, и они лопаются, подобно нервам. С той же лёгкостью. Сердце не бьётся — Чимин его не чувствует; кислород не поступает — он не верит, что его мёртвые лёгкие ещё нуждаются в нём. Ни как он сюда попал, ни когда успел довести себя до такого состояния — ни единой здравой мысли — ничего. В голове ничего. В душе… Весьма простой вопрос: что в душе у Пак Чимина? Ответ на него не менее простой. Он умещается всего-то в одно слово, зато какое красивое, по его мнению. Настолько, что однажды он набьёт себе тату, чтобы клеймом на всю оставшуюся жизнь. Пустота. Как тривиально, зато как болезненно. Ветер. Пропасть. Темнота. Чимин больше в неё не кричит. Он больше не боится оступиться, узнать, каковы её объятия, тело стягивающие, но каждый день просыпается с мыслью о том, что стал ближе к «запределу». Ледяные пальцы чуть накрывают прожилки пульса. Лживые глаза, лживая походка, лживый воздух, кровь под кожей — ледяной алкоголь. Одиночество — горькое на вкус слово — страх из сундуков души вынутый. И единственное желание — остаться в нём. В бессознательном одиночестве, чтобы хотя бы час можно было провести без душащих мыслей. Отвлечься от воспоминаний о прошлом, настоящем и будущем — лишь тишина в голове, не слышать своего голоса. Чимин хочет то самое блаженное спокойствие, когда ты по-настоящему отдалён от мира, а самое главное — от самого себя. Вот она задачка похлеще любой математической — спасти себя от самого себя. Пак касается револьвера на своей груди, сдавливает металл холодными пальцами и направляет дуло к потолку. Выстрел — лишь звук щелчка пустого барабана. Вещи стали немного посложнее. К слову, о жизни — будет забавно, если она закончится сейчас. Потому что Чимин, моргнув медленно, давит оружием на висок специально грубо и больно, чтобы почувствовать круг, из которого вылетает пуля. В барабане всего пять отсеков. Не нужно проводить расчёты, дабы понять, что шансов на холостой выстрел меньше, чем было бы с семью отсеками. Как мило. Пак идиот, но он, честно, не способен думать ни о чём в эту секунду. Лёгкое движение большого пальца — он слышит, как раскручивается барабан заново. Затуманенный алкоголем и наркотиками взгляд к потолку, как к Небу в молитве. Блестящие от прозрачной помады губы, тени на глазах начали немного расплываться, под каждым глазом небольшая страза, сверкающая при блёклом свете. Рука автоматически давит на висок сильнее, чтобы голова двинулась немного вбок, словно тело пытается ударить Чимина и дать ему понять, что оружие настоящее, что у него не так уж и мало шансов просто сдохнуть. Раз. И он исчез. Губы едва приоткрываются. Жаль, без эмоций. А Паку они нужны. Они нужны ему сейчас, чтобы снова играла кровь, чтоб долбила по вискам, чтоб ёбаное желание жить струилось, чтоб занялась надежда, чтоб Чимину просто приснилось всё. Раскрутите ему удачу, пусть смерть станцует сальсу. Ему не страшно под раздачу, ведь страх не заставляет его съёжиться. Пустой бессмысленный щелчок в висок. Секундная заминка. Остановка сердца и смерть, гарцуя на коне, отступает. Вот так быстро. Моментально. Не пуля, и Пак готов задохнуться тем, как лёгкие снова давят на грудную клетку. В глазах что-то мелькает лишь на секунду, рука слабеет поневоле — и револьвер с грохотом падает на пыльный пол. Чимин плавно принимает сидячее положение одним движением, взгляд его не меняется. Понятно. Он сегодня не подохнет. Возможно, будь он в трезвом состоянии, реакция была бы другой. Может, ему действительно плевать на себя, а, может, он недостаточно силён, чтобы раскрутить барабан с адекватными мыслями. Чимин моргает, с дивана, шатаясь, поднимается, хватает стоящую рядом с ним бутылку дорогого бренди и плетётся в коридор. Ничего. Идёт вперёд. Делает глоток. Ничего. Безразличный взгляд. Ничего. — Попридержи у себя, эта вещичка мне ещё понадобится, — Пак кидает оружие охраннику, как всегда стоящему у тяжёлой металлической двери, и проходит мимо него. Ему не смотрят в спину. Поведение Чимина ничем не отличается от прежнего — пить, грубить, трахаться. Никто не видит ничего подозрительного — Пак сам-то не видит больше. Музыка начинает долбить по ушам, и ты теряешься среди танцующих и выпивающих людей, которых зачастую выкидывают на улицу в обдолбанном состоянии. Чимин качает головой в такт незнакомой песни, теряясь. Он знает, как будет выглядеть эта ночь, — зачастую они все однотипны и мало чем отличаются, помимо смены обстановки. Круговорот начинается с того момента, как он плюхается на диван со столиком где-то в углу, на платформе, — то есть, танцпол дальше и ниже на несколько ступенек. Выше расположены столики. Ну, и барная стойка на другом конце. Чимин ставит небольшую, заканчивающуюся бутылку на стол, опирается локтями на твёрдую поверхность после того, как достаёт небольшой пакетик с одной таблеткой. Смотрит сквозь неё и не вздрагивает, когда с другого угла звучит вдруг низкий голос с лёгкой усмешкой: — Алкоголь с таблетками? Ты улетишь нахуй в стратосферу после такой комбинации. Чимин косится на него с застывшим вопросом: «а тебя ебёт?» в глазах. Моргает с ничего не выражающим лицом. Где-то внутри мелькает раздражение из-за того, что кто-то посмел ему указать на это, да и так насмешливо. Мол, я знаю, о чём говорю. Будто Пак сам не в курсе. Поразительно легко разозлить Чимина в таком состоянии. Он смотрит на мужчину, оценивая, в первую очередь, его внешний вид. Ему лет под сорок, в костюме, лёгкая небрежность, блеск в глазах, будто он смотрит на людей ниже него по статусу свысока, явно при деньгах. Последний пункт Пак считывает чисто автоматически — у него встроенный радар. Для него Чимин явно потерянный в себе паренёк, напившийся и не знающий, чего хочет от жизни. Молокосос, короче. Чимин этого мужика даже не знает, а тот уже может пройти нахуй. Но, наперекор своим словам, губы молвят в корне иное: — Переспи со мной, — с обыденностью кидает парень, уже не поражаясь тому, какие идеи генерирует его мозг. Потому что он не способен сейчас поражаться своим поступкам — он не поддаёт их анализу. Мужчина, на секунду удивившись, вдруг начинает хрипло посмеиваться, отпив виски из своего стакана. — Жалеть потом не будешь? Да, Чимин упивается высокой самооценкой незнакомца. По сюжету любовного романа на месте Пака должна была оказаться какая-нибудь хлипкая девушка, которую захочет выебать богатый статный и красивый мужчина при деньгах, а потом они влюбятся и будут жить долго и счастливо в своих «абьюзивно-романтически-нездоровых» отношениях с запретами на встречи с другими и прочими мелочами жизни. Как мило. Неплохой вариант развития событий, явно не из худших, но у Чимина немного иной склад ума. К счастью, или к сожалению. Поэтому вместо флирта или смущения он выдаёт это: — А ты что, блять, так уверен, что удовлетворить меня сможешь? Кажется, мужчина скалится. О, выглядит многообещающе, но не для Чимина. Алкоголь одурманивает и возбуждает обманчивое чувство веселья, и в его защиту Пак скажет, что он творил херню и трезвым. А сейчас он сидит, нагло просит купить незнакомца ему выпить, и когда тот и впрямь хочет удалиться за напитком, Чимин небрежным движением руки останавливает его, поднявшись с дивана. — Нет, солнышко, я с тобой, — и, не глядя на мужчину, проходит мимо него с полным наплевательским отношением. Чимин не хочет с ним спать. Он и не будет. Он ни с кем не хочет сегодня спать, он не хочет никого касаться, он не хочет ничего, кроме как сдохнуть, но, к великому сожалению, испытает он удачу заново чуть позже. Присаживаясь за барную стойку, Пак выглядит безучастным, да и является таким, говоря прямо. Незнакомый мужчина сам выбирает за него напиток, пока Чимин смотрит прямо на него, разглядывая черты лица. Мужественные, весьма красивые, не поспоришь. Обворожительность всегда приветствовалась. Почему он такой? Незнакомец что-то говорит, спрашивает, улыбается, а Пак искренне не понимает, почему ему до такой степени на него насрать. Чимин смотрит. И ему кажется, будто этот клуб, эта барная стойка, за которой вновь мельтешит Рене где-то неподалёку, эта ночь, эта улица — не то место, где Пак должен быть сейчас. Он же был… Дома. Там, за стенами, укрывающими от внешнего мира, в спокойствии, так почему он… «Зачем ты это сделал? Чимин?..» …ушёл? Губы едва приоткрываются. Чужой голос застывает в ушах намертво. Пак ушёл. И он не хочет дальше думать о причине, он не хочет позволять трезвости пробиться через выстроенные стены и восстановить заново недавние события. Чимин в невменяемом состоянии. Он ничего не помнит до тех пор, пока не вскрыть всё в его сознании. И, тем не менее, другая его часть протестует, она навязчиво стучит в стену, из-за чего Пак на совершенно неосознанном уровне говорит, глядя мужчине прямо в лицо: — Каким бы ты ни был сильным и хорошим в постели, снеси ты хоть сраную Эйфелеву башню и построй заново — ты не будешь Чонгуком. Вот и вся истина, обнажённая самим же Чимином, запутанным собой, своим телом, своими мыслями. Он переплетен цветами и цепями, нитями, режущими ножом, в тёмной грязной комнате, на него прожектора направлены, а у Пака глаза стеклянные, и ничего, кроме света, он не видит, словно ослеплённое фарами животное на дороге. Мужчина чувствует этот взгляд. Колкий. И невменяемость здесь не причём. Чимин всегда был таким. Всегда пестрил ядом. Всегда выводил из себя. Всегда испытывал и играл на болезненных точках других. Всегда унижал. Всегда задевал. Всегда издевался. И никого ни во что не ставил. Ни мужчин, ни женщин. Лишь один человек для него «иное существо», о котором он, блять, не способен забыть даже сейчас. — Предлагаю на эту ночь забыть о твоём Чонгуке, — читая мысли, улыбается мужчина. Чимину в сто крат проще забыть своё имя, чем чужое. Он не отвечает. Не хочет. Не видит смысла, вот только не понимает, как, при снежном вихре в голове, взгляд его улавливает кое-что. Когда бармен ставит стакан с каким-то красным, переходящим в голубой, напитком, мужчина кивает ему и вместо того, чтобы просто отдать бокал Чимину, касается пальцами горлышка. Обхватывает пятернёй лишь на секунду, якобы, чтобы таким образом придвинуть Паку. Это был первый звоночек в голове. Чимин всё это время не отводил взгляд от напитка, поэтому смог различить призрачное колыхание алкоголя. Настолько незаметно, настолько проворно, что Чимин даже поражается тому, как, не вызвав и долю подозрений, можно подсыпать что-то в напиток. Маленькая белая таблетка с максимальной скоростью растворяется, когда мужчина убирает руку, продолжая обворожительно улыбаться. Пака спас лишь факт его нередкого пребывания в таких ситуациях. Можно сказать, это привычка, инерция. Это как уебаться со всего размаху, встать обратно и вынести урок, мол, ага, значит, вот так нельзя. Учиться на своих собственных ошибках также ещё путём наблюдения — у него это развито хорошо. Он мог бы назвать это проблемами с доверием. Вот только проблемы у Чимина не с доверием, а проблемы с самим собой, причём размаха приличного. Он усмехается открыто, даже не скрывая этого, касается бокала пальцами, два кольца на которых как-то чересчур громко сталкиваются со стеклом. Усмешка напоминает яркую притягательную улыбку — такая у него может означать как флирт, на который лучше не вестись в виду того, что он уже стал стилем общения, так и скрытую насмешку. Пак вздёргивает бровь, скользнув языком по сверкающим губам. Не чувствует вкуса. Словно язык лишился всех рецепторов. А следующие действия происходят слишком быстро. Всплеск. Чимин действует нагло и резко, без жалости выплёскивая напиток прямо в лицо мужчине. У того реакция не менее хорошая — хлёсткий удар приходится по лицу Пака со смачным «сука». Чимин боли не чувствует абсолютно. Щека постепенно начинает становиться горячее — не более того. Сердце не бьётся быстрее, лишь что-то невидимое взгляду прыгает по стрункам нервов, посылая острую пульсацию в каждый конец. Иначе Чимин не объяснит причину подрагивающих уголков губ. Они тянутся вверх, и, кажется, с них слетает смешок. Который вскоре перерастает в смех. Секундная трещина в психическом состоянии молниеносно сменяется злостью, которую Пак не скрывает, жёсткой грубой хваткой впившись в волосы мужчины. Тянет назад, запрокидывая чужую голову, чтобы сократить между ними расстояние и злостно выдохнуть в губы мужчине: — Сдохнуть захотел? — нервно усмехается, едва удерживая себя от того, чтобы не впиться в чужие глаза, вырвав их к чёртовой матери. — Инстинкт самосохранения — это базовый инстинкт, присущий любому существу. Как ты его отключить-то умудрился, когда решил меня накачать? — бегает от одного зрачка к другому неестественно стеклянным разозлённым взглядом. Чимин бы убил его на месте, но вместо этого он, среагировав быстрее, чем мужчина захотел бы свернуть ему руку, с силой бьёт ногой по высокому барному стулу. Некоторые работники тут же замирают, около семи людей, находящиеся поблизости, отходят в сторону, наблюдая за развернувшейся ситуацией. За тем, как мужчина валится на пол с громким звуком, заглушённым музыкой. Долго на них, правда, всё равно никто не смотрит. Пак слезает со своего места и проходит мимо. Вот и всё. Цирк на ржавых колёсах уехал. Чимин моргает пару раз, в толпе теряется за мгновение, оставляя позади барную стойку, в глаза светят ядовитые яркие и тёмные цвета, переливами отзеркаливаясь в них, пары алкоголя и духоты, несколько столкновений с людьми. И из памяти стираются события минутной давности. Что было только что? Пак не знает. Перезагрузка. Ошибка. Поиск. Ошибка не найдена. Пожалуйста, попробуйте заново через некоторое время. И по новой. Чимину стоило остаться одному — и он вновь в себе начал теряться, или же не вновь? Паку просто хочется затеряться среди людей, раствориться в массе случайных прикосновений, которые не заставляют его вздрагивать. Он не чувствует их. Глаза его болезненно слезятся, тени плывут, голова преодолевает круг, вернувшись на финишную прямую. И тошнота. Ошибка. Поиск. Ничего не найдено, попробуйте заново… Толпа убивает его. Как выглядит разбитость, апатия, запутанность в своей жизни и её развилках, полная потерянность в себе, рождающая пустоту, но при этом внутреннее недогоревшее желание за что-то бороться где-то в самом омуте в одном виде? Эта смесь выглядит как Пак Чимин. Он смотрит на людей, лиц которых не видит, — они смыты, перетянуты тонким слоем кожи, ни глаз, ни бровей, ни рта, ничего, они все оборачиваются на него, и смотрят, смотрят, смотрят, а Чимин с потерянностью метается от одного к другому, не в силах понять, что это всё лишь в его голове. Он сам довёл себя до такого состояния. Круги под глазами ноют от давления, температура тела то повышается, то опускается. Его бросает и в жар, и в холод. Это нормально? Вовсе нет. Ничего в его жизни не может иметь штамп «нормально», так как Чимин сам начинает сходить с ума. Пак запрокидывает голову, прикрыв веки. И в его сознание прокрадывается незнакомый тихий голос: — Хэй, с Вами всё в порядке? — слишком близко. Или далеко. Чимин без понятия. Он возвращает чугунную голову в былое положение, глаза его неохотно открываются, и равнодушный взгляд врезается в чужие сверкающие радужки прямо напротив. Паку кажется, они серьёзно блестят. — Вы меня видите? — его губы двигаются — лишь так Чимин понимает, что он говорит. Кажется, его куда-то ведут. Кажется, его сажают на диван, но он не уверен. Ему всё лишь кажется, он ни в чём не уверен вообще. Где бред, а где реальность? Смутная темень. Пак перед собой смотрит, сглатывает, вдруг ощутив боль в пересохшем горле. По виску скатывается капля пота. Ему жарко. — Может, воды? — интересуется парень. Лишь после этого вопроса Чимин медленно поворачивает голову в сторону, покосившись на очередного человека за эту ночь. Сначала очередной любитель мальчиков, теперь… Это. Впрочем, в данный момент Пак смыто, но видит перед собой совершенно обычного симпатичного паренька лет так девятнадцати, если не меньше, с большими яркими глазами, и, возможно, так кажется только Чимину, без какого-либо беспокойства в них. Незнакомец не выглядит так, будто обеспокоен чужим состоянием (да и с чего бы, собственно?), он лишь улыбается, и улыбка его тянет фальшью. Чимину ли не знать. — Сиди, — выдавливает из себя, и парень смиренно кивает. — Ясно. — Что тебе ясно? — сощуривается Пак с беспричинным раздражением. — Не ясно — облачно, блять, — выплёвывает, а в ответ, после секундной заминки, обескураженность на лице незнакомца сменяется смехом. Он тихо, но явно искренне смеётся, покачав головой. Ему забавно с язвительности Чимина? — Прости, я… — машет рукой, когда взгляд Пака впивается в него намертво. — Прости, просто это было забавно, — забавно? — Ты выглядишь забавно, — бросает невпопад, а Чимин игнорирует тот факт, насколько быстро парень перешёл на «ты». — Простите, прости, тебе, наверное, плохо сейчас, — пытается давить улыбку. — Простите, — вновь уважительно. Пак смотрит на него, как на идиота, перед ним окружающий мир плывёт, неоновый свет на несколько секунд освещает всё помещение, погружая его на глубину отвратного Чимину бордового цвета. Он смотрит на растянутые губы этого паренька, чьи белоснежные зубы кажутся кровавыми, а глаза — чёрными пуговицами. По коже плывут очертания ликорисов, и если Пак их вновь видит, значит, он близок к тому, чтобы полностью потерять над собой контроль. — Что ты здесь забыл вообще? — не понимает Чимин, с трудом нахмурившись. Наверное, нахмурившись. Он не чувствует себя. Ему кажется, его нет. — О, ну… — незнакомец так долго смотрит на него, что по спине пробегают мурашки. — Я здесь впервые, — жмёт плечами. — Друзья говорят, мне надо отвлечься от своей работы, иначе я с ней свихнусь, — смеётся. Чимин продолжает смотреть на парня, улыбающегося по-доброму, но добром от него веет в последнюю очередь. — Ты решил отдохнуть с друзьями? — уточняет Пак, мысленно не понимая, зачем он вообще спрашивает и что ему даст эта информация. — А, нет, — качает головой. — У меня нет друзей. Чимин пялится на него. Несостыковочка в голове. — То есть, мне говорили отдохнуть коллеги, я не назову их друзьями, — спешит разъяснить незнакомец, сжато улыбнувшись под взглядом Пака. — Прости, — в который раз он извиняется перед ним? — Я всё время занят больше остальных, так как в последнее время слишком сильно углубился в работу, поэтому не так часто расслаблялся, — рассказывает, кивая на свои слова. — Вообще-то, мне нравится моя профессия, но, наверное, развеяться тоже стоит, — пожимает плечами. — Ага, — тянет Чимин без эмоций, подытожив: — Очень милая история, надеюсь, ты хорошо проведёшь время, — и поднимается с дивана, оперевшись руками на стол, чтобы не грохнуться. Хватит с него знакомств. — Почему ты уходишь? — искренне не понимает парень, поднявшись следом. — Ты сейчас свалишься… — Солнышко, — нарочито ласково зовёт его Пак, растянув искусственно губы, — мне насрать, — смотрит на него, кинув. — I'm not tryna make a friend or fall in love, — пропевает на грани слышимости и удаляется. Пройдёт минута — он забудет этого парня, как и предыдущего мужчину, внешность которого уже стёрлась, размылась, расплылась разводами. Если бы Чимин запоминал всех, с кем сталкивался ночами, то в его голове хранилось куча ненужного мусора из ста с лишним имён. Он не помнит партнёров, не помнит любовников, не помнит ни тех, кто, казалось, должны чем-то запомниться, тех, с кем он имел отношения больше, чем на одну ночь. Он не помнит. Возможно, порывшись в памяти, он выудит оттуда кого-то одного или двух. Люди приходят и уходят, как поезда на вокзале, а Чимин стоит на перроне, становясь свидетелем каждого. У них, как у самого Пака, другая жизнь, другие ценности. У них разные пути, они никогда не пересекутся. Так странно осознавать, что на короткий промежуток времени ты встречаешься с тем, у кого за спиной своя история жизни. И вы расходитесь. Чтобы через десять лет пройти мимо друг друга и не вспомнить о проведённом вместе времени, ведь у кого-то из вас семья, дети, кто-то разведён, а кто-то стал миллионером, кто-то умер давно, а кто-то свалил заграницу, кто-то стал флористом, кто-то парикмахером, кто-то дизайнером, кто-то любящей женой или мужем. И словно не было той встречи, пересечения жизней. Дороги людей тесно переплетены между собой, это даже не паутина, а миллиард ниток, извивающихся разными способами. Невозможно сделать так, чтобы они не пересекались ни разу. Даже сегодняшняя встреча с мужчиной и парнем — пересечение дорог, встреча двух точек. Эта мысль изводит Чимина прямо сейчас, когда он поднимается на второй этаж вместе с незнакомой ему девушкой, идущей рядом. Она пьяна. Смеётся, что-то рассказывая ему, пока Пак с отсутствующим видом смотрит перед собой до того момента, пока его не толкают в стену. Сколько времени прошло с его встречи с мужчиной и парнем? Полчаса? Меньше? Больше? Какая разница? Девушка мажет своими пухлыми бордовыми губами по его, утягивая в поцелуй и передавая через него таблетку. Улыбается, касается горячими ладонями не менее горячей шеи Чимина, пока тот автоматически отвечает ей, не чувствуя привкуса помады. Его блеск мешается с тёмным красным, становится липко и до отвращения грязно, он сдавливает волосы на её голове, и не чувствует ровным счётом ничего, когда меняет их местами, вдавив девушку в стену. Её смех кружится. Её улыбка кружится. Кружится весь чёртов мир, когда они вновь меняются местами. К ней сзади подходит парень, которому она что-то говорит, но тот лишь губами скользит по её открытой шее. Видимо, знакомы. Его зрачки цепляются за Чимина, столкнувшись с ним взглядами. С секунду смотрят друг на друга, Пак приоткрывает бордовые липкие губы, говорит что-то, но слов своих не слышит; ему кажется, он видит в чужих глазах отражение своих немыслимых размеров зрачков, перекрывающих всю радужку. И чувствует жар на своих губах в момент поцелуя с парнем, который вдавливает девушку в Пака, заставив ту зубами проехаться по подбородку Чимина в укусе. Что происходит? Ничего сверхвыдающегося. Ничего нового. Ничего удивительного. Ничего осознанного.

4lienetic & 100 Day Delay — Ode

Чимин не чувствует возбуждения, не чувствует холода, царящего на втором этаже, когда девушка задирает его чёрную майку с вырезом, оголяя участки кожи. Пак настолько далёк мысленно от себя настоящего, он утерял свою личность, индивидуальность. Стоит здесь, в коридоре, среди тех, кто с животным удовольствием совокупляется в комнатах, не стыдясь, ведь сам близок к такому исходу. Чимин с уставшим телом окружён плотским безумием. А где его пальто? Сумка? Это важно? Намного больше внимания стоит уделить тому, куда подевалась его гордость, его мысли, всё то, из чего строится его характер. Пак Чимина не существует — только физическая оболочка стоит, запрокидывает голову, подставляя её под поцелуи — мужские или женские — неважно, — и темнота в глазах распознаёт знакомый силуэт. Чимин не видит. Он не доверяет сейчас своим глазам, но почему человек на другом конце коридора кажется ему таким знакомым? Почему он стоит так далеко, но кажется, будто совсем близко? Пак смотрит через плечо парня, позволяя тому творить с собой что хочется, пока девушка присаживается на колени. Смотрит. Мутными сверкающими глазами с размывшимися тенями, голова практически не двигается, лишь колеблется под настойчивостью незнакомого парня, подобно болванчику. Смотрит на человека, которого подсознательно не воспринимает, как знакомого. Сейчас он не узнаёт Чон Чонгука, видя не больше одного лишь силуэта. В сознании что-то слабо бьётся, и лишь это самое «что-то» заставляет смотреть на него. Сложно описывать мысли тех, кто утерял способность думать. Чимин не видит его лица от слова совсем. Чонгук же, напротив, видит слишком хорошо. И у него давление в груди растёт, принося боль в спине между лопатками. Его эмоции нечитаемые, не поддающиеся анализу, нужно разбирать их по пунктам, чтобы общую массу рассоединить. Брови сведены максимально, саднящие от холода на улице губы приоткрыты и искривлены, глаза округлены в неприятном удивлении — они не желают принимать увиденное. Вьющиеся волосы напоминают вороньи перья, прядки чёлки беспорядочно падают на лицо, на котором собрался весь спектр негатива: растерянность, неуверенность, смятение, рассредоточенность, отторжение, злость. И всё это рождает одно единственное: боль. Новый её вид, непривычный для Чонгука, который испытывает её не только морально, но и физически. Его тело прожигает. Рёбра трещат, они ломаются. У Чона слишком много правил в кодексе, своя прописанная конституция, и рушится она так же стремительно, как настоящая. Потерянный, без источника света, он падает в самые глубины, находясь в тени, подвергает себя смертельной опасности. Последний отчаянный вздох в попытках найти силы, чтобы остаться живым, оставляет за собой горькое послевкусие. Чонгуку кажется, Чимин своим пустым взглядом произносит его имя как нечто важное, таранит душу наизнанку, навзрыд смеётся и гладит по щекам. А в Чоне что-то умерло, погасло, переломилось, и ему показалось, Пака больше не простит никогда. Разум говорит, что «не прощать» здесь нечего. Чимин не сделал ничего непредсказуемого, всё было в его стиле — в стиле образа жизни, привычные поступки, привычное разрушение. Они даже… А ничего. Что «они»? Где в этом уравнении «они»? «Их» — нет. Чонгук права не имеет на столь сильные эмоции. Но, тем не менее, они есть. И куда сильнее и разрушительнее по сравнению с тем, что он испытал однажды. Они оказались отвратительней его моральной скованности, опаснее его запертости в своём одиночестве, хуже физического дискомфорта. Иначе Чонгук не объяснит причину, по которой хочет доломать себе кости рук самостоятельно, вместо того, чтобы не сломать их все Чимину. Он видел небо в блядских глазах человека, образ которого ему опротивел, но теперь не вылезает из головы. И Чон, вопреки крикам разума, делает первый шаг назад. Дальше от Чимина. Один шаг, а по ощущениям, шаг в пропасть. Кажется… Паку не нужна его помощь. Ему не нужно поговорить о том, что случилось и почему он сбежал так, будто совершил убийство. Поэтому Чонгук отступает, но разорвать зрительный контакт с пустыми, сверкающими в приглушённом свете, глазами он не способен. Специально смотрит, ловит каждую эмоцию на чужом лице, которое не меняется. Но в момент, когда пухлые измазанные бордовой помадой губы приоткрываются в слабой реакции на действия девушки, сидящей на коленях, Чон просто не выдерживает, насильно оторвав себя от Чимина. Он не способен заставить себя видеть всё это, и, к сожалению, чужой усталый громкий выдох, вырвавшийся из Пака, будет днями непрерывно стучать по ушам Чонгука резкой болью. И тёмный силуэт исчезает с поля зрения Чимина, который продолжает непрерывно смотреть вперёд, но его грубовато хватают за волосы и в губы впиваются, поэтому Пак невольно переводит взгляд на незнакомого парня. Слабо отвечает, инициативы не проявляет, являясь посредником. Он не подначивает, но и не останавливает. А в какой-то момент его мозг выключается. Он перестаёт анализировать абсолютно. И всё дальнейшее из памяти стирается. Его тело помнит касания, помнит жар и холод, помнит боль и помнит смутное удовольствие, а потом, спустя минуты или же часы, всё это вплетается в одно — в пустоту. Переизбыток всего образовывает именно её. Происходит выгорание. — Чимин, ты… — он слышит голос Рене, но игнорирует его, проходя мимо. Не знает, как сам выглядит, — его и не волнует. Где он? Кто он? Что он? Он существует? Он человек ли вообще? Пак двигается в сторону тяжёлой металлической двери уже на автомате, идёт заученным путём, чтобы скрыться от толпы, народа, чтобы подыхать на диване, уставившись в белый потолок. Так и отключиться. Он попадает в мрачный коридор, вновь сталкивается нос к носу с охранником — давно знакомым мужчиной. Тот окидывает Чимина взглядом, считывает чужую разбитость, но ничего, как и всегда, не говорит. Пак смотрит на него, выгнув бровь: — Малыш, ты сохранил мою вещичку? — охранник без колебаний протягивает ему револьвер. — О, славненько, — фальшиво-радостно бросает Чимин и под округлившиеся глаза мужчины приставляет дуло к виску. Без единых колебаний спускает курок. Щелчок. И Пак растягивает губы в болезненной улыбке, наслаждаясь отнюдь не испуганностью охранника. Он вообще не наслаждается, находясь на грани истерического припадка. Уголки шире и шире, один из них дрожит от натянутости, по губе проходит трещина, рвётся, пуская тоненькую полоску крови, а глаза сверкают пуще прежнего, покрываясь толстым слоем болезненной влаги. Белки краснеют, тени плывут, когда из Чимина рвётся грудной смех, постепенно перерастающий в нечто разрушительное. Отец всегда говорил ему: «Борись». Чимин рад бы бороться. Вопрос только: за что?

***

Бьёт по выключателю — свет зажигается во всём помещении, — ключи бросает на комод, скидывает рюкзак тяжёлым грузом, снимает куртку, небрежно вешает её на крючок, разувается, проходит внутрь. На автоматизме. Движения отточены, в них нет жизни. Девять отказов за три дня — определённо успех, Чонгук, но ничего страшного, тебя наконец-то сегодня приняли на испытательный срок упаковщиком, а это уже что-то. Главное, приняли. Научится быстро — не привыкать. Под глазами залегли круги, в которых, казалось, можно увидеть все оттенки фиолетового и серого, если хорошенько присмотреться; сон стал редким гостем в последние дни, ведь Чон не может ничего, кроме как учиться, искать работу, учиться. Ему нужны деньги. Как можно скорее. Он еле наскребает их на проезд, практически ничего не ест, и кажется, скоро откинет коньки. Вскоре надо будет платить арендодательнице. Чонгук упирается изнеможённым взглядом в стену, моргает устало и понимает. Он в дерьме. И звучало бы забавно, не покатись его жизнь в один день именно в него без возможности вылезти обратно. Всё, что он имеет — проблемы. Настолько масштабные для него, что Чонгук начинает всё чаще задумывается, а за что он так отчаянно борется? Ради чего? Ради какой такой цели в жизни, выполнив которую, он обретёт полное душевное спокойствие? Когда в последний раз Чон чувствовал настолько большой упадок сил? Желания что-либо делать? Прошло чёртовых три дня, а он до сих пор не отошёл. Он до сих пор потерян, злится, истощён и раздражён. И не понимает, что делать. Прошло три дня. А ощущение, словно вечность. Трое суток слились в беспрерывные часы сплошного… «Ничего». Чонгук ни с кем не общался, ни с кем не виделся, никто ему не писал. И впервые за долгие недели он ощутил себя по-настоящему одиноким. Одиночество никогда не покидало Чона — оно как религия, как клеймо, как тату на всю душу, которое не свести. С момента, как Чимин пропал с его поля зрения, с той самой секунды и по настоящее, стремительно утекающее время, он понял, насколько, оказывается, одинок. Паку стоило всего-то появиться в его жизни, стать частью обыденности, заполнить её голосом, своей такой яркой темнотой, вычурностью и альдегидными духами, а потом взять и вырезать всё это ножами наживую, без анестезии. Этого хватило Чонгуку для полного осознания — он не нужен абсолютно никому, кроме Пак Чимина. И, как оказалось, с Чоном ситуация идентичная. Пугает это чувство или же нет — понятно ещё не стало. И не станет, пока он окончательно со всем не разберётся. Единственное, в чём он уверен, — одна лишь боль. Всё, что он способен был беспрерывно чувствовать все эти дни, — грёбаная моральная боль, косившая его в физическом плане. Спазмы, тошнота, вспышки головокружения, жжение в животе. Чонгук — сплошная усталость, сплошная боль. И, не находя ей выхода, он способен её только терпеть, глотать таблетки и, скрипя зубами, выть без звука. Головная боль — худшее, с чем ему приходится сталкиваться на протяжении всей жизни. Чон буквально не способен жить с ней, он не способен думать, а лишь страдать, ходить раненым псом, не находя себе места, пытаться заснуть, глаза открывать, вновь проваливаться в поверхностный сон и покрываться липким потом. Примерно так прошёл весь вчерашний день, походивший на один из кругов Ада. Чонгук понял это не так уж и давно — его организм компенсирует эмоциональные пробелы физическими ощущениями. Если Чон игнорирует чувства, если он их давит, не выражает или не может их распознать, то вскоре обычный дискомфорт накапливается, выливаясь во что-то более серьёзное. Таким образом он заработал себе мигрень. Вот только, зная о причине боли, он не знает, как направить её в другое русло. На выход. Чонгук обращает внимание на телефонный звонок по истечении пяти секунд. Он тянется рукой к заднему карману, вытаскивая мобильный с непонятным ему замиранием сердца. И выдыхает, когда понимает, что номер не определён. Чон прикрывает больные веки, надавив на них пальцами, пока поднимает трубку с коротким: — Слушаю. «Чонгук? — о. Это же… — Прости, если отвлекаю тебя вновь, я записала твой номер с прошлого раза, и, если ты вдруг не узнал, это Рене», — немного нервно тараторит. Чонгук узнал её. Ему девушки, кроме неё, звонили лишь пару раз — одноклассница несколько лет назад и все остальные по работе. Первая мысль у Чона — Чимин. Иных причин звонить он не видит, а потому спрашивает: — Что случилось? — приблизительно он уже знает. Этот придурок напился. Обдолбался. В невменяемом состоянии. Что это пробуждает в Чонгуке? Злость. Почему он должен опять ехать за ним? Сколько это будет продолжаться? Почему он должен это терпеть? И почему Пак не делает абсолютно ничего, чтобы двинуться в другую сторону? Почему Чонгук должен давить в себе непонятную боль при виде одной и той же картины? И какова вероятность, что события трёхдневной давности не повторятся? «Мне кажется, ты уже догадался», — пускает совсем тихий смешок девушка, но не успевает она продолжить, как от Чона слышится равнодушное: — Не думаю, что ему нужна моя помощь, — чуть более жёстко выдавливает, прогоняя от себя вставшую перед глазами ситуацию. И блядские пустые глаза. Что с Чимином было после? Чонгук не допускает мыслей об этом. Клянётся Богом, он не хочет даже знать. Потому что сожрёт сам себя виной за то, что оставил Пака там, и злостью на него же. Чонгук хочет Чимина удушить так же сильно, как и не дать ему задохнуться. «Да, потому что ему нужна госпитализация, Чонгук», — с едва скрываемым волнением выдыхает Рене, заставив парня на этих словах замереть. В прямом и переносном смыслах. — Поясни, — его брови тут же сходятся на переносице. «Он отказывается от лечения, говорит, ему категорически нельзя в больницу, а если я его туда отправлю, то следующее место, где окажусь, — гроб, и, так сказать, у меня нет ни единой причины ему не верить», — барменша пытается хоть как-то обнадёжить саму себя, перевести в шутку, но шуткой здесь не тянет. Чонгук не выдерживает, с места двигается, принимаясь натягивать на себя одежду обратно с твёрдым: — Что с ним? И, не видя смысла медлить, Рене обеспокоенно выдаёт: «Кажется, у него начинается ломка. Я не уверена, но он не выглядит нетрезвым, и при этом его состояние… — она заминается, не зная, как выразиться. — Он не уходил из клуба несколько дней, я правда не знаю, что у него, но ему так плохо, — понижает тон своего дрожащего голоса. — Может, он просто отходит от…» — Скоро буду, — обрывает её на полуслове. Все сомнения, все негативные чувства вмиг занимают второе место, когда дело касается состояния Чимина. — Ты сможешь удержать его в поле зрения? — знает, что спрашивает практически о невозможном, но было бы прекрасно, окажись ответ положительным. «Понадеюсь на благосклонность Юнги к Чимину», — через силу улыбается, понимая, что ей придётся оставить рабочее место в разгар веселья. Единственное, что сможет спасти от выговора или, того хуже, увольнения, одна лишь надежда на более-менее лояльное отношение директора к Паку. Точнее, помощи ему. — Спасибо, — искренне в спешке кидает ей Чонгук, понимая, что добраться до клуба необходимо как можно скорее. Кажется, ему придется переступить через одно своё правило. Вновь. «И, знаешь, — неуверенно добавляет Рене всё таким же тихим голосом. — Думаю, ему не только прямо сейчас нужна помощь»… …«Какого ёбаного хера?!» — Чонгук слышит этот голос даже по ту сторону. Прижимает телефон к уху, вслушивается в запыхавшееся дыхание Рене, её полное ужаса «Господи», которое она выхрипела, только-только подняв трубку. Чон хлопает дверью машины, блокирует её, наспех запихнув ключи в карман, и стремительным шагом двигается к клубу. — Что у вас творится? — не понимает Чонгук, молча благодаря охранников, за то, что они его пропускают, как только слышат имя. Видимо, по просьбе Рене. Парень не знает, что девушка сделала ради этого, но разберётся уже потом. «Мне пиздец, — с полным обречением подытоживает барменша вместо ответа. — Он меня убьёт, Чонгук…» — пищит, пока сам Чон вслушивается в мужской громкий голос на фоне, явно принадлежащий Чимину. — Рене… — начинает раздражаться, зажимая пальцами второе ухо, чтобы сквозь музыку слышать, что говорит собеседница на том конце. «На второй этаж, тебе на второй этаж, ты увидишь меня», — тараторит барменша. Ясно, все вопросы на потом — Чонгуку несколько раз повторять не нужно, дабы понять, что путь ему надо держать в сторону лестницы. Видеть её противно. Клуб этот видеть противно, как же от него, чёрт возьми, тошнит. С него-то всё и началось. Но не очень хочется, чтобы закончилось. Чон добирается до второго этажа быстрее, чем думал, успев немного запыхаться, но сейчас не до этого. У одной из дверей, ведущей в номер, слоняется туда-сюда Рене, кусая ярко накрашенные губы, и, как только Чонгук слышит злое «больная ты сука!», всё становится на свои места. Девушка, услышав чужие шаги, моментально оборачивается на Чона, который кидает недоумённый взгляд на дверь. — Возникли проблемы, — объясняет она, указывая руками на номер. — Он немного буйный человек, — да, все мы это знаем, — и я подумала, что «просто постоять» со мной полчаса он вряд ли сможет, и-и… — тянет, пытаясь выразиться помягче. — Заперла, — оканчивает за неё Чонгук, говоря как есть. Рене заперла Чимина. — Мне пришлось ненадолго одолжить ключи от номеров, прости, я просто абсолютно не знала, что ещё мне делать, — беспокойно объясняется, активно жестикулируя руками. Чон же не понимает причину её взвинченности — она гений. И вдруг очередной громкий крик, наполненный матом и злостью, оглушает их двоих. Сопровождается это всё настолько громким ударом по двери, что по её поверхности проходится вибрация. — Думаю, я ему не нравлюсь, — девушка нервно улыбается, слыша нелестное обращение к ней. — Ему сейчас никто не нравится, — небрежно кидает Чонгук, обращаясь к ней. — Спасибо, — благодарит за помощь. — Тебя не уволят, — пытается кое-как обнадёжить, во что барменша слабо верит. — Это Чимин — в себя придёт и вытрахает мозги Юнги, — в этом он не сомневается. Рене сжато улыбается, кивнув: — Если и уволят, то, надеюсь, хотя бы не зря, — протягивает парню ключи от дверей. — Оставишь на охране, а мне стоит как можно скорее вернуться, — и, получив слабый кивок, в прямом смысле убегает, чтобы не тратить время зря. Оставляет Чонгука с Чимином наедине, и первый, слыша сорванное «блять» по ту сторону, набирает побольше кислорода в лёгкие. Терпение. Понимание. Никаких личных заморочек. Сейчас речь идёт не о том, что творится в их отношениях, а о том, как Паку помочь. Для начала Чону его надо хотя бы увидеть. Признаться честно, он сам не знает, хочет ли этого. Он не готов. — Чимин, — зовёт его, практически невесомо стукнув костяшками по двери. Все звуки по ту сторону прекращаются. Тишина виснет между ними, но Чонгук слышит чужое тяжёлое дыхание через препятствие между ними. Оно хриплое, словно Чимину что-то мешает дышать. Чон сглатывает, набираясь сил, чтобы назвать главную, по его мнению, причину, по которой Пак обязан позволить как-то помочь себе. — Ты оставил на три дня Гиацинта. Одного, — специально воздействует своими словами, чтобы пробудить в Чимине совесть. Если он пребывал всё это время в том состоянии, в котором Чонгук его застал, то, боится, Пак даже не помнил о существовании кота. Не помнил даже о Чоне. Ни о ком. — Чимин, — вновь зовёт его, вставляя ключ в скважину, но пока не поворачивает, напрягаясь от гнетущего молчания за дверью. — Поедем домой? — ответа не следует. Чонгук ждёт какое-то время, а потом замок щёлкает. Секунда. Вытаскивает ключ. Две секунды. Делает шаг назад, спрятав его в другой карман. И осторожно дёргает ручку, открывая дверь тёмного номера. Тусклый свет потихоньку скользит по Чимину, по его одежде, состоящей из брюк и майки. Тёмные вены на оголённых руках вздулись от напряжения, пальцы подрагивают, пока Пак раздирает ногтями кожу на другой руке, стирая её в прямом смысле до сильных кровоподтёков. Он, кажется, сам этого не замечает за собой. Вся внутренняя часть от начала запястья до локтя разодрана, пропитана кровью, вытекшей из повреждённых сосудов под давлением. Чонгук видит всё это. Замечает также забытую рану поперёк запястья, которая всё ещё заживает и стопроцентно оставит после себя шрам. Но не это волнует. Чимин выглядит ужасно. Он бледный, похоже, сбросивший килограмм пять, если не больше, с потрескавшимися бледными губами, ранки на которых кажутся страшно болезненными, а его глаза напоминают впадины. Синяки. Гораздо ярче выраженные, чем у Чонгука, и уж тем более не от простой усталости. На лице разводы от макияжа — видимо, он умывался, но забыл, что для снятия косметики необходима мицеллярная вода; глаза с полопавшимися капиллярами выглядят пугающе, но швы не воспалились — их, наверняка, Чимин просто не трогал вовсе. От него пахнет духами (Господи, как же без них), сигаретами и малость алкоголем, который уже почти выветрился. Комбо. Чонгук проглатывает вопросы о пальто, решив, что вернётся за ним сам. И гораздо позже. Главная цель — увести Пака отсюда. Вопрос только, как? Он пойдёт сам? Что конкретно с ним? Чон не раз сталкивался за свою жизнь, говоря прямо, с наркоманами, и видел Чимина под наркотиками. Его поведение сильно разнится. Рене была права в своём предположении. — Ты здесь? — на грани слышимости шепчут ободранные губы, брови с трудом сходятся на переносице, глаза мутные. Прозрачные. Он смотрит не на Чонгука, а сквозь него. — Зачем ты здесь? Чон бы тоже хотел знать ответ на этот вопрос, поэтому решает найти его сам. — Отвезти тебя домой, — незаметно для Чимина, чьи зрачки не двигаются, вытягивает руку вперёд, чтобы коснуться запястья Пака. Не знает, какой будет реакция, но если парень наотрез откажется ехать, его придётся заставлять. И это именно тот случай, когда уместна тошнотворная фраза «это ради твоего блага». Руки у Чимина невероятно холодные, что поразительно, ведь он всё это время явно находился в здании, но не поразительно для его состояния. Они мокрые — его кожа покрыта тонким слоем влаги, которая, Чонгук уверен, доставляет ему дискомфорт. С каждой пройденной минутой он будет усиливаться. — Пошли, — он крепко сжимает запястье Чимина, которым тот драл другую руку. Не берёт за ладонь — Пак не настолько слабый и при всём желании может ему кисть к чёрту сломать. Чонгуку больно смотреть на парня. Это сказывается на его собственном состоянии, когда он понимает, что это только начало. Настоящая боль Чимина начнётся чуть погодя и самое невыносимое будет — находиться рядом, понимая, что ты абсолютно ни на что не способен. Пак не противится, когда Чон тянет его на себя, вынудив сделать шаг вперёд, на свет, режущий глаза острым ножом. Чимин не может пока протестовать, пока его ведут за собой, но его лицо выражает сомнения и нежелание, ещё не перетёкшие в словесную борьбу. Ему тяжело идти — ноги кажутся сосудами с расплавленным металлом, и, заметив нетвёрдую походку Пака, Чонгук учитывает это, подстраиваясь под чужой ход. По пути Чимин чуть ли не валится, когда спускается по лестнице, но сам хватается за перила, удерживая равновесие. Таким образом они и выбираются из клуба на вечернюю улицу, Чон слышит, как парень глубоко втягивает в себя свежий холодный воздух, а потом им же и давится, заходясь в кашле. Чонгук не отпускает всё это время его руку, потянув на себя. Им нужно всего лишь сесть в тошнотворно-красную машину. Которую Чон век бы не видел. Он ведёт Чимина к ней, встав позади, чтобы придерживать его плечо второй рукой. При прикосновении к его коже, он чувствует, как по ней пробегаются мурашки, и парень вздрагивает. В хорошем или плохом ключе — неизвестно. — Это… — с трудно различимой обескураженностью тянет Пак, когда Чонгук, разблокировав машину, сажает его на заднее сиденье, нависая над ним, чтобы пристегнуть. Как только ремень стягивает грудь, Чимин морщится, как если бы его тошнило. Что было бы тоже неудивительно. — Не дёргайся, — просит Чон, захлопывая дверь. Стремительно обходит Хонду, чтобы занять переднее сиденье. Забирается в салон, аромат в котором сдавливает грудную клетку. Тошнит тут ещё и Чонгука, а когда он заводит двигатель, Чимин усугубляет ситуацию своим вопросом. — Откуда машина? — хмурится, сдавливая пальцами ремень, чтобы оттянуть его. Ему дерьмово. Глотку сдавливает, запах в автомобиле вызывает отвращение, и кажется, будто лёгкие продырявливает гвоздями. Чимин пытается найти кнопку, чтобы опустить стекло, иначе он задохнётся. — Откуда такое состояние? — парирует Чонгук, выезжая на дорогу. Пытается концентрироваться на дороге, но едкий ответный вопрос всё равно невольно срывается с напряжённых губ: — Весёлая ночь, да? — он специально? Хочет добить самого себя? Отлично. То, что надо, когда у тебя на заднем сиденье сидит причина всех бед и несчастий, приоткрывая окно, чтобы позволить себе дышать, ведь лёгкие горят. — Да… — Чимин сглатывает, заморгав с противным чувством собственной неприязни, а взгляд остаётся прикован к парню на переднем сиденье. Говорит, совершенно не задумываясь: — Было хорошо, — потому что он не помнит ровным счётом ничего. Дыра. И она затягивает все воспоминания в себя по сей час. — Хорошо, — повторяет за ним шёпотом Чонгук, откашливаясь, и уж больно резко давит на педаль газа. — Понравилось? — скользит языком по губам, кидая взгляд на зеркало заднего вида. — Да, — пусто слетает с губ, а лицо мрачнеет. — Да? — и почему это звучит как вопрос? — Да, — более твёрдо повторяет свой прошлый ответ, не понимая причин, по которым голос Чонгука звучит так… Неприятно. Словно он хочет задеть, но делает хуже лишь себе. — Отлично, — кивает Чон, сжав губы, а Чимин болванчиком повторяет за ним кивок, соглашаясь с комком отвращения в горле: — Круто. — Это всё? — чего ты добиваешься, Чонгук? — Всё. Замечательно поговорили. Последние слова повисают пыльным облаком в салоне на протяжении следующих десяти минут точно. Чон едет быстро, обгоняя машины, и резко. Резко выруливает на поворотах, резко жмёт тормоз, сам же оставаясь недовольным своей неспокойностью. Каждую секунду поглядывает на зеркало заднего вида, чтобы оценить состояние Чимина, которое с каждой минутой становится хуже. Он какое-то время сидит с закрытыми глазами, дышит глубоко и громко, пальцами сдавливает ремень, оттягивая его от себя, не может найти себе место, постоянно шевелится, один раз с силой бьёт ногой по сиденью впереди. Без слов. А какое-то время льнёт к открытому окну, поглощая октябрьский воздух. Последние дни не холодно, но и не тепло — весьма приятная середина, поэтому Чонгук не боится, что Чимин застудится. Главное, чтобы ему стало хоть немного получше. Но проходит ещё пять минут, шесть, девять, одиннадцать, и Чон слышит смех. Пак смеётся несколько секунд, низко опустив голову, а потом резко, со всего размаху бьётся затылком о сиденье, стиснув зубы. Скрежет, прикусанный язык, жжение в носу. Чонгук паркует машину в спальном районе, рядом с домом Чимина, выбирается на улицу, схватив свой рюкзак, и обходит автомобиль стороной, чтобы открыть дверь у Пака. Состояние парня его всё больше и больше пугает. Особенно в момент, когда при прикосновении к его плечу, Чимин срывается на поистине громкий крик: — Не трогай меня, блять! — и въедается чёрным от злости, вызванной болью, которую испытывает в данный момент, взглядом в Чонгука, вынуждая того одёрнуть руку. Но в сторону не отойти. Продолжает стоять вплотную, загораживая проход, и как можно спокойнее говорит, зная, что взбесить Чимина сейчас в сто раз проще обычного: — Я хочу помочь, — медленно выговаривает слова, смотря парню прямо в глаза, — выбраться тебе из машины и отвести домой. — Мне не надо… — сразу же начинает Пак, перебиваемый Чонгуком: — Надо домой, — не позволяет договорить, придавая голосу более жёсткий тон. Надо убедить парня, сломать его волю на несколько минут, чтобы закрыть его в квартире, спрятать нахер ключ и не дать выбраться. Чем больше истекает времени, тем меньше Чимин будет слушаться. В момент, когда он станет агрессивным до такой степени, что захочет сломать Чонгуку руки, дабы уйти, он должен быть заперт дома. Чон не знает, как будет протекать ломка, ведь у всех она разная, но уже сейчас он может предсказать всё наперёд. Поэтому, недолго думая, он берёт Чимина за предплечье, на себя тянет, вынуждая того, скрипнув зубами, выбраться наружу. Нетвёрдые шаги до подъезда и первый рывок в сторону, чтобы отстраниться от Чонгука, вырваться из его крепкой хватки, но встретить сопротивление. Чон, нахмурившись, дёргает парня на себя, из-за чего тот злится. Он источает раздражение и боль, которую испытывает при каждом шаге, когда они заходят в лифт. Чонгук на свой же страх и риск отпускает предплечье Чимина, и тот, не думая, пользуется полученной свободой, делая шаг назад. Ударяется о стену. Замирает. Прижимает вторую руку к месту, которое сжимал Чон, и смотрит перед собой, не моргая. Чонгук, изредка сводя с него взгляд, достаёт из рюкзака ключи от чужой квартиры. Пак не только сумку в ней оставил. Добираясь до тринадцатого этажа, всё повторяется вновь. Чонгуку приходится тащить парня насильно, молча довольствуясь тем, что тот пока не так сильно противится. Чон открывает квартиру, слыша, как по ту сторону скребётся и орёт бедный Гиацинт, которого он навещал каждый вечер, чтобы поухаживать за ним. На большее ему не хватало чёртовых сил — недавно он уснул прямо на диване. А сейчас он насильно толкает Чимина внутрь, закрывает дверь, игнорирует мельтешащего под ногами кота. И думает, чем и куда приковать Пака, чтобы он не навредил не только Чонгуку, а, в самую первую очередь, самому себе. И готов сломать себе эти самые руки вместо Чимина, когда скручивает их парню за спиной, больно сжимая его тонкие запястья одной своей ладонью. Чону кажется, будто чужая кожа плавится, или же это плавится его, но то, с какой болью сжимается его сердце, когда Пак начинает отпираться, бьёт его по груди тупым ржавым топором. — Отпусти, — сорвано шепчет Чимин, пялясь под ноги, когда Чонгук насильно заводит его в ванную, включая свет свободной рукой. Он боится сжать чужие запястья сильнее, ведь в его ладонь впиваются чужие кости, которые Чон с лёгкостью способен сломать. Пак худой. И худоба его нездоровая. — Отпусти меня! — Пак повышает голос, дёрнув плечами, когда понимает, что его целенаправленно ведут к ванне и уже пытаются усадить внутрь. — Убери от меня свои чёртовы руки! — кричит, начав извиваться, из-за чего сам же делает себе больнее, ведь Чонгуку приходится сдавить запястья сильнее, проигнорировав чужой крик, застывший в голове. Он потом будет залечивать синяки, которые сам и оставил. «Прости», — мысленно на повторе сотни раз, когда Чонгук отпускает Чимина и разворачивает его к себе. Встречается с полной невменяемостью в чужом злом взгляде и сам сжимает губы до бледноты. Почему страдает Чимин, а больно ему? Пак впадает в секундный ступор, пытаясь сфокусировать взгляд на лице Чонгука. И тот, крепко стиснув его плечи, резко толкает от себя, из-за чего Чимин садится в ванну, но не бьётся — Чон контролирует «посадку» и отпускает, выпрямившись под пристальным взглядом невменяемого парня, который елозит на дне, дёргая ногами навесу: — Ты ёбаный… Чонгук насильно сохраняет равнодушие на лице, пытаясь как можно глубже затолкать все свои чувства, когда с нарочитой холодностью в действиях берёт шланг и удерживает над парнем, поворачивая ручку крана. «Прости», — на повторе одними губами. Ледяная вода рвётся наружу, безжалостно терзает тело Чимина, который сжимает веки и громко втягивает воздух, подняв над головой руки, в попытке отпихнуть от себя смеситель. Не визжит. Наоборот, мимика его лица застывает, эмоциональные морщинки разглаживаются. Тело замирает в напряжении. Он выдыхает — и не заглатывает больше кислорода, пока Чонгук не выключает воду, повесив шланг обратно. Он продолжает возвышаться над ванной, разделяет убийственную тишину с ним по собственной воле, смотрит на Чимина, ожидая, когда он более-менее вырвется из морального ступора. Его пальцы дрожат, руки медленно опускаются к бледному мокрому лицу. Кажется, ему вовсе не холодно. Ему больно. Боль с каждым разом ощущается лишь сильнее, а эффект, произведённый холодной водой, — временный. Именно поэтому Чонгук мысленно говорит «прости» в третий раз, когда пользуется отсутствующим состоянием Чимина, и стремительно шагает прочь из ванной. Первым делом врубает свет, а после занимается тем, чем не гордится. Роется в чужих вещах — шкафу и тумбочке, если быть точнее, старается игнорировать любые лишние вещи, ища хоть что-то, чем можно было бы Чимина обездвижить. Как бы ужасно это не звучало. И руки, роющиеся в шкафу, на нижней полке, замирают. Пальцы осторожно цепляют цепи. Три или четыре штуки метра два длиной. Воспоминания вспышкой проносятся в голове, перенося его в дождливый день в зоомагазине. Поверить не может, что это было не так уж и давно. Чимин тогда нахально спросил, не хочет ли Чонгук увидеть на нём эти рывковые цепи. Нет. Чон не хочет. Он не хочет их видеть на Паке в том смысле, в котором их придётся применить сейчас, уж точно. Он чувствует себя садистом, ублюдком, который применяет насилие по отношению к тому, кому бы боль хотел причинить в самую, блять, последнюю очередь. Но, сжав своё сердце в кулак, берёт две цепи, кидая их на кровать, и возвращается в ванную как можно скорее, боясь, что Чимин мог что-то натворить. Но нет. Пак будто законсервировался. Он не двигается, не говорит, не пытается взбунтоваться и в гневе побороться за своё право на свободу. Знаете почему? Потому что он боится пошевелиться. В мышцах спины, рук, ног, шеи появляется ощущение неудобства. Возникает напряжение, желание потянуться, размять тело. Это можно было бы просто описать как «отсидел ноги», но этот дискомфорт распространяется на большую часть скелетной мускулатуры. Чимин не хочет двигаться, так как знает, что потом пребывание в собственном теле станет невыносимым. — Я помогу тебе подняться, — озвучивает свои действия Чонгук, чтобы, не дай Бог, Пак не воспринял его касания как угрозу. Хотя скоро именно так он и будет думать. Чон настолько аккуратно, насколько это возможно, встав одной ногой в ванну, помогает Чимину присесть на бортик. Чонгук становится перед ним, а потом, не отрывая цепкого и хмурого от беспокойства и нервов взгляда от изнеможённого парня, медленно касается горячими ладонями кожи запястьев Пака — холодных, дрожащих и покрасневших от хватки Чона. Последнему кажется, будто он причиняет нестерпимую боль Чимину своим осторожным касанием, но ничего страшного. Потому что он сейчас весь состоит из боли. Чонгук двумя ладонями обхватывает руки Пака, сводя их вместе. Сжимает, но не давит, хотя, даже несмотря на это, не может отделаться от боли в груди. Они оба состоят только из боли. Из моральной и физической. Чон делает шаг назад, ненавязчиво тянет Чимина за собой, пользуясь его мимолётной уступчивостью. «Прости», — в четвёртый раз за то, что он сделает сейчас. Остаётся надеяться, что это будет ненадолго. Что это лишь временная мера, что Пак со временем придёт в себя и можно будет обойтись без крайних мер. Но не сейчас. Обычно в больницах сковывают буйных пациентов. Если же Чонгук не свяжет спокойного Чимина сейчас, то с разгневанным без рукоприкладства не справится априори. Когда Чон усаживает его рядом с кроватью, то парень всё ещё выглядит так, словно происходящее никоим образом его не касается. Защита — отсутствие. Морально его здесь нет, морально это не его тело. И всё, что с ним происходит, Чимина не касается. Поэтому, сидя на полу и опираясь спиной на кровать, он понимает слишком поздно, по какой причине не может больше свести разведённые по бокам от тела руки вместе. Потому что каждая из них намертво скована и прицеплена к ножкам кровати. Его взгляд отмирает, скользит вверх, встречаясь в зрительном контакте с Чонгуком, которого он напрочь не видит. Зато Чон видит, что его зрачки перестали реагировать на свет. Всё. — Почему я не могу двигаться? — голос Чимина отчего-то не кажется Чонгуку спокойным. Он делает шаг назад, ещё один и ещё. Он отходит назад до тех пор, пока не упирается копчиком в столешницу. И сползает по ней с терзающими мыслями. Он словно становится свидетелем чужих пыток. Если это не есть они. Чимин выглядит ещё хуже. Мокрый, с прилипшей ко всему болезненно ломящему телу одеждой, сгибает ноги в коленях, и Чонгук видит, как его губы невольно кривятся при этих движениях. Пак выгибает позвоночник, дёргает скованными руками и громко шипит: — Блять, больной ты ублюдок… — Чон моргает, никоим образом не реагируя на оскорбление в свою сторону. Он не способен вымолвить ни слова. Особенно когда Чимин предпринимает первые попытки выбраться, не переставая дёргать и дёргать руками, но становится лишь больнее и больнее. Повышается артериальное давление, сильнейшая боль в костях и суставах. Его ломает. Мышцы сводят судороги. И вдруг Чимин замолкает вновь. Перестаёт двигаться на следующие десять минут, лишь зрачки его следят за Гиацинтом, который подходит к нему, падает, бьётся телом о ногу парня, обнюхивает. Ходит вокруг да около. Дыхание тяжелеет. Холодный пот начинает неприятно стекать по оголённой шее, и Пак закрывает глаза, откидывая голову назад. Минута. И он отрывает её от кровати, начиная исследовать глазами помещение. Ему кажется, словно тени в квартире движутся, деформируются, превращаясь во что-то адски ужасное и отвратительное, словно тараканы ползут по стенам, и Чимин ловит глазами каждого, морщась. Не замечает, как дёргает ногами, пытается подняться, а не может, и мычит, мычит, мычит, когда всё перед ним мешается в тошнотворный чёрно-жёлтый оттенок. Начинает тошнить уже по-настоящему. — Мне больно, — шепчет он дрожащим голосом, давясь собственными словами, которые встают поперёк горла ножом. Он хочет двинуться, попытаться размять мышцы, вытянуть в надежде, что поможет. Но это бесполезно. Ему не поможет сейчас ничего. — Мне больно, — пищит на грани слышимости, когда жар в теле становится невыносимым. — Моё тело… — и кашляет, сглатывая обильное количество слюны, которая не перестаёт выделяться. Сейчас сломается. Он сейчас сломается. Его кости будто оплавили наживую, а он способен лишь наблюдать за своей смертью, моля о скорой гибели, потому что невыносимо. Потому что Чимин начинает биться ногами из-за нестерпимого дискомфорта, он разодрал бы себе кожу, если бы мог, но вместо этого неестественно выгибается, срываясь на истошный крик: — Мне больно, Чонгук! — и тянется вперёд, максимально натягивая цепи. Боль врезается в тело с новой силой, и Чимин невольно всхлипывает красным носом. Дёргается, извивается в попытках убежать от самого себя. От самого себя не убежишь. Особенно от своего тела. Гусиная кожа и озноб становятся постоянными, мурашки не проходят, зрачки широкие, закрывают всю радужку глаз, чихание становится приступообразным, и Паку от него сводит челюсть. По его подбородку стекает кровь от порвавшейся сухой губы, но парень не обращает на это внимания. Его боязнь самого себя становится настолько большой, что через долгие полчаса его рассудок затмевается. Мучительное состояние ажитированной тревоги, патологической неусидчивости вызывает в нём только страх. — Чонгук, — тянет Чимин, начиная биться о кровать, чтобы деться хоть куда-то. В его голове есть лишь имя, и Пак повторяет его, словно больной молитву, не прекращая травмировать себя. Силы периодически иссякают, и парень перестаёт двигаться так резко, но мельтешить — нет. А Чонгук так ни разу ему и не ответил. И в нём борьба ведётся неистовая, а та боль, что поглощает его при виде Чимина, давит на лёгкие, заставляя задыхаться. Пак вновь говорит ему, что сейчас сдохнет, что ему ломает кости, и то, насколько он в этом убеждён, пугает неотрывно следящего за ним Чонгука, который перестаёт дышать вовсе. Гнетущая атмосфера подкосит рассудок любого здравомыслящего, кем сейчас не является ни Чимин, ни Чонгук. Квартира превратилась в экзекуционный Ад. Пак качается из стороны в сторону, наклоняя голову то в один бок, то в другой. И ничего не говорит больше до тех пор, пока Чон не вырывает из своего горла тихое: — Чимин? В ответ смех. Пак не разжимает красно-бледных губ, касаясь лбом своего колена, и резко выпрямляется, запрокинув голову и ударившись затылком о кровать. Вам когда-нибудь доводилось наблюдать за ломкой у людей? Нет? А может, вам доводилось наблюдать за пьяными друзьями или родителями? И как зрелище? Хорошее? Что бы вы ни ответили, Чонгук скажет категорическое «нет». Нет ни в первом, ни во втором абсолютно ничего интересного и захватывающего, поверьте, это вызывает лишь отторжение. Всё перевёрнуто. Люди эстетизировали и романтизировали страшные вещи. Особенно наркотики. Да, очень классно принимать в компании ради веселья, прикольно обдолбаться в самый первый раз, а потом блевать в каком-то вшивом подъезде, пока твой организм реагирует на перестройку. Очень классно. До поры до времени. Вы когда-нибудь видели людей, у которых ломка? Потому что это самое ужасающее, что Чонгуку доводилось наблюдать, ведь ему кажется, словно человек медленно и мучительно умирает у него прямо на глазах, разлагается в прямом смысле этого слова, а ты не способен ни на что. Ты беспомощен. Чонгук даже не сможет дать Чимину снотворное или обезболивающее, чтобы тот мог немного поспать, ведь особую опасность несёт именно употребление различных психостимуляторов во время абстинентного синдрома. Чон — не квалифицированный специалист и, уж тем более, не нарколог, и не имеет ничего общего с данной специальностью. Он не может даже немного помочь Паку. У него нет тех необходимых знаний для этого, а если рискнёт что-то ему дать, то это будет риск навредить лишь сильнее. Снятие ломки требует около недели, в течение которой организм человека будет очищен от токсинов, остатков наркотических веществ и будут смягчены и сняты симптомы. В стационаре. Не дома, блять. Чимину требуется лечение. Долгая и тщательная реабилитация, профессиональная психологическая помощь в наркологической клинике или центре, где не только снимается ломка, а проводится программа полного избавления пациента от зависимости. — Эй, — Чонгук не выдерживает, поднимаясь с пола. Делает нетвёрдые шаги вперёд, чтобы опуститься ровно в полуметре от ног Чимина, голова которого будто потеряла опору — он не может её поднять. Чон плюёт на всё, двигается ближе, хватает пальцами его за подбородок, придавив своими коленями чужие, чтобы быть ближе. Немного опускает лицо Пака, которое нужно придерживать, дабы голова вновь не запрокинулась. Чонгук хмурит брови, рассматривает чёрные зрачки, которые и вправду никак не реагируют на свет. Кожа ледяная, словно под Чоном труп, а не человек. Губы бледные, в трещинах, которые рвутся с каждым разом лишь сильнее, кровь застывает прямо на них или начинает вытекать, ведь Чимин растягивает их сильнее. Смех становится громче. Пак наклоняется набок, покосившись в сторону. Он странно выгибает спину, закидывая голову. Упирается макушкой в кровать, устремив помутнённый взгляд в потолок. Опять смеётся, попытавшись поджать ноющие ноги, но не может из-за Чонгука, рукой сжимает ткань одеяла, потянув его вниз с такой силой, что пододеяльник рвётся. Чонгук наблюдает как заворожённый в негативном смысле этого слова. Не шевелится, боясь сделать что-то лишнее, но всё равно касается пальцами мокрой от пота шеи Чимина со вздувшимися венами, потянув на себя. Пытается вернуть голову парня в нормальное положение. Пак мычит, дёргаясь, и вовсе опускает лицо, пытаясь качаться назад-вперёд настолько, насколько позволяют ему скованные руки. Он не понимает, что Чонгук сдавливает ему колени. Он знает, что это Чонгук лишь подсознательно, но не чувствует чужих касаний, когда Чон аккуратно давит ему на подбородок, заставляя повернуть голову в свою сторону. — Чимин? — хочет получить хотя бы малую реакцию на себя. Сейчас он чувствует себя полнейшим бесполезным кретином, который даже не знает, как говорить с парнем. А Пак уже потерялся. Застрял где-то в темноте, тишине, бросаясь то в жар, то в холод, но истерзанные губы могут шептать: — Мне больно. Его красные глаза слезятся, ресницы слипаются, и в эти два слова вложено столько невыразимой и затаённой искренности, словно Чимин находится на грани полного беспамятства. Словно он умирает прямо сейчас и с диким ужасом доверяет свой страх Чонгуку, надеясь, что он сделает с этим хоть что-то. А Чон не может ничего, кроме как разделить чужой немой вопль, застрявший где-то в груди. — Знаю, — всё, на что способен Чонгук в этой ситуации. Он не перестаёт хмурить брови, одной рукой продолжает бережно держать Пака за подбородок, а другой проводит по лбу, убирая прилипшую к мокрой коже чёлку. — Не знаешь, — на грани слышимости выдыхает Чимин вместе с судорогой, которую теперь чувствует и Чон, первую секунду пугаясь. — Потому что я не о физической боли, — давится слюной, шмыгая носом, и Чонгуку кажется, парень прямо сейчас потеряет сознание, но, к сожалению или к счастью, этого не происходит. Чимин не проваливается в темноту. Ногами дёргает под Чоном, ощущая тепло чужой кожи, и это единственное, что смягчает его страдания на один процент. — Знаешь, почему я застрял в психушке на сраный год? — сдавленно смеётся, языком скользя по губам, чтобы почувствовать металлический привкус. Тошнит. Чонгук с максимальной скоростью выискивает нужный ответ в голове, доставая его, словно из шкатулки, и отвечает, поглощённый дырой в чужих зрачках: — Психиатр счёл тебя нестабильным, — как можно завуалированней выражается, но Чимин специально коверкает его слова отвратным: — Больным, — и начинает трескуче смеяться, затягивая Чонгука в пучину мрака одним лишь своим видом. — Но это не совсем он счёл меня таким, — глаза его покрываются толстым слоем пелены, из-за которой Чимин перестаёт видеть, но при этом он не моргает, оказывая сильное давление на глаза. — На протяжении всего года он сливал информацию родителям, из-за чего мать стала считать меня чокнутым… — голос срывается, становясь до жалкого сиплым. — И я не знаю, что в тот момент было самым отвратительным: то, что единственный человек, с которым я был честен, обернул это против меня же, или потерянное понятие «дома», — Чимин открывает рот на манер рыбы, пытаясь подобрать нужные слова, пока Чонгук сходит с ума от его раздробленности. В психологическом и физическом смысле. — Чимин, — одними губами шепчет он, обеими ладонями обхватывая его холодное мокрое лицо, чтобы придерживать тяжёлую голову, ведь парень не способен терпеть пребывание в своём же теле — Пак перестаёт его контролировать, пребывая в бреду. Он не слышит Чонгука, дрожащими губами продолжая говорить: — Она сделала вид, что всё со мной нормально, как только выписали; она улыбалась и гладила меня по щекам, ведь «мы справились» и «я тебя во всём поддержу», — речь становится бессвязной, но Чон понимает. Каждое слово. Он понимает в прямом смысле, борясь с бешено колотящимся сердцем. — Мы вечерами семьёй всегда проводили время вместе, на кухне, делясь о происходящем в жизни, и пили какой-то странный непонятный чай; она смеялась и каждый сучий раз целовала меня в макушку после принятия витаминов, — тон становится невероятно болезненный, пропитанный обидой и отчаянием, Чимин смотрит куда-то вниз, в шею Чонгука, не в силах ни двинуть зрачками, ни моргнуть. — Она любила меня, — влаги в глазах становится настолько много, что в один момент она переваливает через края против воли, скользя дорожками по щекам, и Чон не может назвать это обычными слезами. — И весь год умалчивала о том, что от витаминов там было лишь одно название, ведь выбрасывала их, заменяя психотропными, — смеётся гортанно от комка в глотке. — Отец мой был алкоголиком немыслимым в своё время, все его друзья подыхали от грёбаной наркоты на его глазах; я думал, он убьёт её. Я клянусь, я думал, он задушит её прямо на моих глазах, а потом сбросится сам, когда узнал, — смех становится громче, из-за нездоровых слёз и опухших век глаз практически не видно. — Чимин, — в который раз зовёт его Чонгук, но теперь сам не слышит своего голоса, ведь лишь губы двигаются, а он даже звука не произносит. — Не имея никаких доказательств, что я чем-то психически болен, она просто подсадила меня на психотропные препараты без наблюдения врача. И, когда отец выгнал её, она так просто ушла, — качает головой, и от резких движений, из-за которых у него бы потемнело в глазах, его удерживают горячие руки Чонгука на скулах. — Я понял: ей не нужно было, чтобы я поправлялся. Психотропные были самым лёгким решением проблемы, у них же, знаешь, действие одно и то же — «спокойная», лишённая всех прав, полностью разрушенная в физическом плане личность, которую теперь, проявив «заботу», можно выпустить в свет, чтобы она жила «как все», — грудь часто вздымается, и Чимин чувствует, как задыхается. В его лёгких нет цветов. Там выжженная после войны земля. — Не существует никакого анализа крови или иных биологических тестов, которые могли бы подтвердить присутствие или отсутствие психического заболевания, подобных анализам, существующих практически для всех соматических заболеваний. Ты сам это прекрасно знаешь, — шмыгает носом, чувствуя сильную отёчность в ногах, которыми не может пошевелить; рук для него не существует в принципе. Чонгук знает. Это и обнажает всю суть психиатрии и психиатрического лечения. — Проще отказаться от меня или накачать этим дерьмом, чем решить проблему, — губы дрожат, но Чимин не может перестать растягивать их в улыбке, — безмозглая молодая не нагулявшаяся дура, а не мать, — выплёвывает со злостью, скривившись от отвращения к этому человеку. — Её небрежность стала началом конца для двух людей сразу, она сломала нашу жизнь, даже не задумываясь над этим. Отцу любовь и ребёнка, ради которого тот жил, а, получается, зря, потому что посмотри, во что я превратился, я в абсолютно прямом смысле вся его просранная жизнь, все потраченные на меня годы и нервы, его самое громадное разочарование и боль, — повышает голос, захваченный негативными эмоциями. — Я не перекладываю всю ответственность лишь на неё одну, но ты знаешь, насколько сложно было слезать с того, что я принимал беспрерывно? — заглядывает в глаза Чонгука, хоть и не видит их практически из-за мрака, словно ослеп. — Ты знаешь? — настойчиво выпрашивает ответ, который Чон даёт сразу же: — Нет, — он всё ещё не чувствует себя. Он чувствует лишь Чимина, который начинает смеяться так истерично, что его тело не выдерживает, становясь заложником судорог. — Я тоже, — смех перерастает в беззвучные рыдания, улыбка искривляется в оскал, а после застывает, как и всё лицо, когда слёзы начинают стремительно стекать по лицу, капая на одежду. — Потому что не слез. Пак принимает наркотики не чтобы забыться или получить кайф. Он принимает их, чтобы избавиться от страданий. — Эй, — Чонгук хмурится лишь сильнее, когда Чимина начинает затягивать на самое дно разрушения, а Чон просто не может позволить этому случиться, поэтому насильно заставляет Пака посмотреть на себя. — Ты не… — и замолкает, не зная, как выразить своё мнение на этот счёт, а, что самое главное, чувства. Он не может, не знает, какие слова подобрать, и в любой другой ситуации Чимин бы понял его, но не сейчас. Не сегодня, и, возможно, даже не завтра и не послезавтра. — Что? — цепляется за несказанные слова, как тонущий за спасающий якорь. — Что ты хочешь сказать? Что я не виноват? — тонкий слой насмешки в голосе загоняет Чонгука ещё сильнее в угол. Пак неосознанно вынуждает его говорить. — Ты перекладываешь всю вину на себя, — пытается изложить свою мысль Чон, а это даётся ему титаническим трудом, потому что его мозг не настроен на разговоры. У него там взрыв, кавардак, война. — Ты направляешь всю ненависть на себя… — А на кого ещё?! — Чимин тут же срывается на громкий придушенный крик, из-за чего Чонгук не выдерживает, прикрывая глаза, чтобы совладать с собой. Ему тоже больно. Ему тоже сложно. — Если моя ебаная мать облажалась, это не значит, что я не мог сделать хоть что-то, чтобы это исправить! Почему ты этого не понимаешь?!.. — Я понимаю! — Чон не выдерживает, последняя трещина расползается, и всё вытекает наружу. — Чимин, ты говоришь, что тебя держали с больными чёртов год, где людей не могут не кормить таблетками, ещё столько же долбаная мать подсыпала психотропные вместо витаминов, что карается уголовной ответственностью, и ты после двух лет хотел самостоятельно справиться с этим?! — Чонгук орёт на него, не сдерживаясь, тратит свои последние моральные силы на человека, который сжимается под ним, упираясь глазами в Чона. Он не разозлён. Нет. Он устал. И все свои эмоции он вымещает прямо сейчас в крике. — Сраные транквилизаторы выписываются в крайней необходимости, особенно для детей до восемнадцати! Такие методы оправданы только в исключительных случаях при обоснованных показателях! Ты был четырнадцатилетним ребёнком, ответственность за которого лежала на твоём отце, который должен был всерьёз заняться лечением и помощью тебе, тогда скажи, что он сделал для этого?! Что он предпринял?! Почему чужие ошибки стали причиной твоего разложения, твоей ненависти и страданий?! — Чонгук чересчур сильно сжимает пальцами скулы Чимина, причиняя тому боль, не в силах сдержать то, что копилось в нём ужасающе долго. — Почему ты считаешь, что сам виноват в этом?! Не смей даже думать о том, что ты больной лишь из-за того, каким родился, как ты думаешь, как мыслишь, ведь именно на это тебе указывали! Мы иногда становимся жертвами обстоятельств, гнёмся и выгораем под давлением жизни, это неизменно, есть то, над чем ты не властен, — Чонгук постепенно понижает тон голоса, но продолжает говорить на высоких тонах, не подозревая, что для Чимина его крик как взлёт самолёта в метрах от него. — Люди в той аварии погибли, но это не их вина, не их, ты слышишь? Они не хотели смерти, они лишь оказались не в том месте, не в то время, как и тысячи, миллионы, миллиарды других. Мы не можем всё контролировать, мы не должны быть настолько сильными, мы и не можем, да вся наша личность — тупые три состояния: родитель, который ведёт себя как наши родители; ребёнок, который ведёт себя так, как скажут родители, и взрослый как выросший ребёнок со вставками извне. И всё. Вот и все мы, — Чонгук громко дышит, пытаясь переварить сказанное, весь этот беспорядочный поток мыслей, в котором сам запутался. Он смотрит в глаза Чимину и видит в них отражение своей боли и его. Он видит там обречённость, он видит там полную безнадёжность, которая толкает Чона на следующие слова, словно с обрыва: — Я понимаю, что ты хочешь умереть, но… — «не забирай свою жизнь у меня». Чимин ломается лишь сильнее, открывая рот в немом вопросе, но одни его блядские глаза выдают всё окончательно. И становится нестерпимо. Дышать тяжелее, кажется, у него скоро начнётся гипервентиляция лёгких, так как он в панике, не знает, как контролировать своё учащённое дыхание, когда у него развивается чувство удушья. Ему тяжело сделать вдох, грудная клетка сильно поднимается, и Чонгук слышит свист и хрип при удушающем кашле. Чон понимает, что, к сожалению, не ошибся. «Не воспринимай жизнь слишком всерьёз — тебе всё равно из неё живым не выбраться». Вот и настал тот момент, когда всё вытекло наружу. Чонгук с самого начала не задавал лишних вопросов, лишь наблюдал, наблюдал и ещё раз наблюдал, в какой-то момент начав собирать пазлы, чтобы выстроить мозаику в голове. Он обещал, что в один момент соберёт достаточное количество информации, чтобы Чимин не смог отвертеться. «Зачем ты притащил меня с собой? «Ну, знаешь, каждому надо иметь в запасе человека, который потом опознаёт его труп». И, поверьте, собралось у Чонгука достаточно всего. «Даже если я впаду в алкогольную кому, то просто пройди мимо, сделай одолжение». В один день в его голове перемкнуло, и Чон просто перестал воспринимать все вскользь брошенные фразы как чёрный или жёсткий юмор в собственную сторону. Он понял — что-то в словах Чимина было не так. «Все вы, в особенности Юнги, копаете под человека, которого давно нет, и никак не можете уяснить это». Он понял, что Пак не «просто любит» определённый тип стихов, и он не просто так их рассказывал. Словно подсознательно какая-то скрытая его часть пыталась против воли хозяина бить тревогу всем вокруг. Ведь внешняя оболочка не менялась. «Горные вершины спят во тьме ночной; тихие долины полны свежей мглой; не пылит дорога, не дрожат листы. Подожди немного, отдохнёшь и ты». «Откуда это?» «„Из Гёте“. Отсылка к мёртвому сну. Самые красивые слова авторы говорят вовсе не о жизни». «Все они говорят примерно одинаково; отклик находит то, что ближе лично тебе». Недооценивать Чонгука, пытаясь от него скрывать что-то на протяжении всего их общения, было либо глупостью, либо намеренным решением. Если Чимин и впрямь пытался это скрыть. «Ты можешь сдохнуть». «Я провожу дни в ожидании их конца — мне плевать». Нет, тебе не плевать, и теперь Чонгук в этом уверен. «Ты в курсе, что, по мнению Шопенгауэра, жить наилучшим образом означает „не рождаться вовсе”?» «К чему это?» «Ни к чему. Я просто решил сказать это». Нет, не «просто». «Твоя стабильность похожа на смерть». «Это она и есть». Чонгук смотрит в упор на хрипящего Чимина, который дёргает сдавленными ногами, будто хочет согнать парня, избавиться от его надзора. Ему вдруг стало, как и прежде, невыносимо смотреть в глаза, но Чон назло крепко удерживает его голову в одном положении, не позволяя вертеться. Руки смертельно горят, и, кажется, у Чонгука температура поднялась. Он помнит каждый чёртов раз, когда Чимин говорил ему правду через сарказм. «Я не не люблю спать, я боюсь умереть во сне». — Не пойму, почему ты выбрал самый болезненный путь из возможных, — тихо начинает Чонгук, но его шёпот воздействует на Пака ещё сильнее, чем крик. Он слышит в голосе Чона непонимание. — Пить, курить, принимать, трахаться, впадать в забвение, по новой, — перечисляет, вновь убирая пальцами мокрую чёлку, спадающую Чимину на глаза. — Я не смогу узнать всего, если не захочешь рассказать сам, но ты ведь убиваешь себя, — констатирует факт, в котором уверен. Он, конечно, может начать спорить о человеческой психологии и мотивах поступков людей, о том, кто и как должен действовать в той или иной ситуации и, самое главное, кто и что должен при этом чувствовать, но мы все люди, у нас всех есть свои переживания и страхи. Всё, что происходит в жизни других людей, всё, с чем им приходится сталкиваться на жизненном пути, зачастую кажется нам ерундой. Умерший от огнестрельного ранения и потерянных нижних конечностей так же мёртв, как и тот, кто потерял сознание и пробил себе висок из-за острого угла, на который напоролся. Хватит мериться травмами, хватит обесценивать свою травму, потому что всё «не так плохо», как у других. Это не соревнование. Трудности и проблемы, которые не касаются нас самих, часто кажутся нам легко решаемыми. В то время как для другого человека это может быть совершенно не так. Попробуйте проникнуться чувствами Чимина, как это пытается сделать Чонгук, встать на его место, мысленно прожить прошедшие в одиночестве, зависимости, боли и моральном саморазрушении годы за него, и вы больше не скажете «всё не настолько плохо». Нет. Всё настолько плохо. Чон понял фразу Чимина в их третью встречу, когда он забирал этого парня практически в бессознательном состоянии. «Я каждое утро чувствую боль. Во всех смыслах». Чонгук думает, что каждое утро Чимин открывает глаза и не понимает, почему вновь проснулся. Чонгук думает, что Чимин специально доводит себя до состояния ломки, ещё недостаточно сильной, чтобы завопить, но достаточной для того, чтобы начать терпеть боль, думая, мол, в этот раз он попробует с ней справиться. И стоит костями начать «ломаться», понимаешь с отвращением к самому себе «нет, не попробую». Если Чон Чонгук — беспрерывная усталость, то Пак Чимин — беспрерывная боль. Заточённый самим собой в клетку, пожираемый своим разумом, он буквально кричит «я хочу, чтобы мне стало лучше, я хочу избавиться от этого, я просто хочу дышать полной грудью». Чонгук чувствует, что Чимин не принимает природу своих страданий, вслух говорит лишь «мне плевать, что со мной», потому как, обратившись за помощью к психотерапевту или даже психиатру, Пак боится, что не перенесёт весь спектр боли, который тот вскроет, если удастся. Чонгук задаётся лишь одним вопросом, вгрызающимся в грудь: «Почему сейчас больно мне?» — Чимин, — начинает Чон, нервно кусая внутреннюю сторону щеки и приподнимая голову парня, чтобы тому было проще дышать, — ты выбрал такой метод для чего? — скорее риторический вопрос. — Что не даёт тебе сил сброситься с какой-то сраной крыши, чтобы покончить со всем быстро, порезать вены, не проснуться? — выходит куда более жёстко, чем хотелось бы. — Ты поэтому ничего не ешь? — метается взглядом, пытаясь найти ответ там, где вечная усталость. — Не спишь, пока не вырубишься, потому что не хочешь оставаться наедине с собой? Говоришь о смерти, а это никак не шутки; игнорируешь все проблемы, будто тебе до них дела нет? Не затрагиваешь тему своего будущего, потому что даже не видишь его? — Чимин дрожит и не произносит ни слова. — Выбрал самый долгий, мучительный способ — прослеживание за своей медленной смертью. — Я… — Пак впервые пытается ответить, делает это настолько тихо, что Чонгуку кажется, парень просто бредит, — и правда всегда хотел проследить за этим, — сглатывает, чуть не поперхнувшись от жжения в сухой глотке. — Это как старые проблемы со сном: я не спал, потому что считал это тратой времени, и оттягивал этот момент максимально, — шепчет хрипло, пытаясь выдавить из себя что-то до того, как не сможет больше думать вовсе. — Я не хотел, чтобы новый день наступал. — Чимин, это не старые проблемы со сном, — вклинивается в его речь Чонгук, — ты просто теперь засыпаешь не по своей воле, из-за изнеможения, до которого себя доводишь, — а после делает заключительное предположение: — Суицид не избавление от боли, а передача её другим. Ты не хочешь умирать, Чимин, ты хочешь уйти как можно дальше от неё; ты не хочешь прослеживать свою смерть — ты пытаешься её оттянуть, хотя сам же на неё и надеешься, — мягко водит большими пальцами по скулам вертящего головой парня, чей поток слёз усиливается с последующими словами: — Могу я… — сильно всхлипывает от истерики, дрожа не только от боли в теле, — чёрт, проще послать тебя нахер, — «чем признать твою правоту» — остаётся висеть недосказаностью между ними. Чонгук стирает пальцами влагу на красных щеках, которая не прекращает литься от физической усталости, моральной истощённости, ведь на Чимина сейчас давление оказывается посильнее давления атмосферы, и слёзы его даже не от эмоций, а от неспособности организма справиться с собой. — Посылай, — совершенно спокойно соглашается на желание Пака. Потому что Чонгуку самому проще послать тебя нахуй, Чимин, чем признать, что ты не выходишь из его головы. Парень в ответ слабо давит из себя улыбку и ничего больше не говорит, не выдержав. Прикрывает веки, продолжая не по своей воле покачиваться, дышит также тяжело, но больше не брыкается. Не вырывается из рук Чона, позволяя тому удерживать его голову обеими ладонями. Веки дрожат, он пытается их открыть, но те настолько тяжёлые, что Чимин сдаётся, закрывая их вновь. Так проходит минута, в ходе которой Чонгук не роняет ни слова, потому что Пак в его руках засыпает. Если это можно таковым назвать. Конкретнее — он изматывается от боли до потери всех сил, чтобы отключиться, немного набраться их и пустить организм по второму кругу. Ждать долго не приходится, ещё тридцать секунд — Чимин перестаёт двигаться вовсе. Чон аккуратно убирает руки от его лица, также аккуратно поднимается на затёкшие ноги, наблюдая за тем, как Гиацинт, до этого засевший где-то в самом углу, ползёт кое-как. Почувствовал изменившуюся атмосферу. Перебирает слабыми лапами, падает, поднимается, хромая, направляется с опаской к Чимину. Коту тоже плохо, но он усаживается рядом, выглядя каким-то замученным и слабым, практически не передвигающимся. Все они втроём какие-то больные. Чонгук устало шагает в ванную комнату, перед этим выключив свет в квартире, чтобы он не давил на глаза. Вместо этого заменяет его холодным линейным светодиодным светильником под верхними полками на кухне. В ванной он находит два чистых полотенца, одно из которых моет в горячей воде, выжимает и возвращается обратно в комнату. Чимин в ней выглядит как мученик на пытках, как обречённый на каторгу человек, и смотреть на него невозможно. «Прости», — в пятый раз. Чонгук присаживается рядом с ним, мокрым тёплым полотенцем касаясь сначала лица и вытирая остатки засыхающих слёз и пота; обязательно проходит после этого сухим полотенцем, чтобы избавить парня от влаги. Проделывает это с его шеей, добираясь до рук. Одна из них разодрана до кровоподтёков чуть ли не полностью, запястья покраснели и посинели от того, насколько сильно цепи впивались в них, когда Чимин дёргался. Чон проводит мягкой тканью и по ним, невольно — правда, невольно — задержав лишнее внимание на ладьевидной кости запястья. Лёгкое прикосновение к ней вгоняет в непонятный ступор. Поразительно. Она кажется такой хрупкой, и Чонгук не может отделаться от мысли, что её с простотой можно сломать, обхватить запястье ладонью, сдавить грубо или мягко. Поэтому, пока мысли не перетекли дальше, Чон возвращается к занятию, приводя Чимина в порядок хотя бы самую малость. Главное, чтобы он согрелся. Чонгук всё-таки держал его под ледяной водой. Через пять минут он заканчивает, взяв с себя обещание снять со лба Чимина швы как только у него появится возможность выйти из дома и купить необходимое. А это случится не так скоро. Поэтому Чон, вернувшись к столешницам, на которые облокачивается, и сев на пол, ждёт. Чимин скоро очнётся, его отключка не будет долгая. Чонгук будет сидеть и ждать, настраивая мысли в своей голове, как волны потерянного радио. Зачем мучить и себя тоже, спросите вы? Можно сесть на диван, взять книгу и хоть что-нибудь попить, чтобы не чокнуться. Чонгук ответит, что он не вынесет собственного комфорта, пока Чимину приходится спать «распятым» на полу. На часах без пяти полночь, минует около пятнадцати минут, и всё возвращается по новой, будто не было промежутка с потерей сознания. Квартира заполняется мучениями опять, о чём не подозревает никто, потому что свидетель этого безумства лишь один. Чонгук. И он вынужден наблюдать за тем, как Чимин, ещё даже окончательно не вырвавшись из иллюзорного сна, тут же весь сжимается, предприняв попытку перевернуться с одного бока на другой, — не выходит из-за скованных рук. Но это не мешает ему без остановки вертеться, выгибаться и громко стонать, крутиться, голову выворачивать, прижимаясь носом к кровати. Чимин дёргает руками, ноги под себя поджимает, сгибает их в коленях, пытаясь смягчить боль в животе. Старается дышать, но всё чаще ему удаётся сделать вдох, а выдох с трудом. Чонгук сжимает ладонь в кулак до боли в костяшках, поднося к губам. Это совсем иное. Абсолютно. Видеть даже не то, как человек мучается, а как мучается он. И при этом ты ничего не можешь сделать. Чимин так и не разжимает веки, но по лицу видно, что ему чертовски больно. Что Чон может? Чем помочь? — Эй, — Чонгук кусает губы до крови, шепча себе неслышно под нос. — Чёрт, терпи, — просит, понимая, как это нелепо. Пак не прекращает шевелиться, стонет то громко, то тихо, мычит. И Чон чувствует горечь. На языке. Потирает лицо ладонями, давит на виски, ощущая ритм своего сердца. Дышит в такт Чимину. В комнате становится душно, на шее вновь выскакивает напряжённая нить вены, он опускает голову, борясь с комками в глотке, что мешают заглатывать пыльный воздух. Чон тяжко выдыхает, вновь подняв краснеющие от странной боли глаза. Чимин ворочается, уже не бьётся, лишь выгибается немыслимым образом, корчится, дыша загнанно, словно бежал сто километров. И не может прекратить максимально подгибать к груди ноги, судорожно выдыхая. Всхлипывает и стонет, а Чонгук смотрит. Смотрит, понимая, что что-то в нём даёт ответную реакцию на происходящее. Губы начинают дрожать, а пальцы рук трясутся. Чимину смертельно больно. Чёрт возьми. — Чонгук, — писк жалобный и измученный, Пак колено приподнимает, корчится лишь сильнее, сползая ниже, ноги сжимает, повторяет: — Чонгук, — глаза покрываются толстым слоем влаги вновь, они краснеют, как и нос, лицо вновь корчится сильнее, словно от отвращения, а Чимин вновь зовёт его ещё громче: — Чонгук. Чонгук способен выдавить из себя лишь: — Я здесь. Губы Пака дрожат, когда он слышит его голос. — Это так отвратно, — в бреду давит из себя, запрокидывая голову назад, а потом вновь возвращая в былое положение. Судороги в ногах. Во всём теле. — Тошнит, блять, Господи, убери это! — хнычет, начиная истерически смеяться, ослепнув от очередных слёз. — Я только что кончил, — смех становится громче, им же он и давится, задыхаясь. Чонгук прикрывает веки, пытается достать из головы хоть одну мысль, на себе ощущая, какое омерзение Чимин испытывает. — Самопроизвольная эякуляция нормальна при твоём состоянии, — звучит как сухой факт, коим это и является. Но нет. Это ненормально. Потому что ломка сама по себе выходит за понятие нормальности. — Отлично, — кивает несколько раз Пак нервно, скалясь с болью и смехом. — Теперь у меня болит и член. Абсолютно ничего весёлого. Чимин смеётся громко, безудержно, больно, истерично. Чонгук готов удушиться. Это не прекращается ни через пять минут, ни через десять, ни через двадцать, по кругу, словно белка в колесе, они мотаются от одного к другому. Пак покрывается вновь потом и слезами, смеётся заливисто, а потом срывается на мычание от жара, пробившего тело. И в какой-то момент Чимин бредит, на полном серьёзе умоляя Чона спасти его, потому что ему ломает кости. Он орёт, что его рёбра трещат, что коленные чашечки выбиты и боль в них сильна настолько, что Пак не способен шевелить ногами. Он панически бегает взглядом по квартире, пугаясь теней; воображение, травмированный мозг рисует несуществующие картинки, у Чимина начинается паническая атака, и тогда Чонгук понимает, насколько дерьмовая была идея с выключенным светом. Гиацинт давно забрался под кровать, боясь вылезать. Потому что его хозяин орёт, как ненавидит Чонгука, не понимая, почему тот спокойно сидит. И опять затихает. В какой-то момент принимает свою боль, находясь на грани бессознательности. Чону доводилось наблюдать ломку у людей, но то, что происходит с Чимином, он видит впервые. А, возможно, всё дело в том, что он наблюдает за ним беспрерывно, ни на секунду не отвлекается, поглощая в себя мрак, давление, сравнимое с давлением на дне Марианской впадины. С двенадцати ночи до пяти часов утра в квартире горел свет. До пяти утра Чонгук просидел с ним, совсем позабыв об усталости и собственном состоянии, хоть и отрубался на короткие промежутки времени, из которых скоро выныривал. Внутри ещё бушевал стресс, вызывающий боль в пояснице. А измученному Чимину даже не удавалось отдохнуть или отключиться, лишь к половине пятого он попросил выключить свет, и только к пяти, в безвольном амёбном состоянии, попросил у Чонгука воды. И вот, последний сидит рядом, контролируя процесс, стакан держит у губ Чимина, пока тот не выпьет всё. Ему обязательно нужно поесть, но сейчас это вряд ли возможно. Чон ставит стакан на пол, не двигается, не встаёт, решая воспользоваться моментом и просто побыть рядом. Тишина уже не кажется такой ужасающей, невидимые цепи в воздухе отпускают, потому что, кажется, Паку лучше. Чонгук прикрывает глаза, но лишь до того момента, пока тихий вопрос не прорывается внутрь его сознания. — Я серьёзно такой невыносимый? Не этого ждал услышать Чон первым спустя столь долгое время. Он открывает веки, уставшим взглядом глядя на парня, который упёрся зрачками куда-то ему в шею, не поднимая их выше. Не моргает. Чонгук набирается сил, вобрав в лёгкие побольше воздуха. — Да, — рубит прямо и честно. И выдыхает. Чимин никак на это не реагирует, но брови его чуть дёргаются. — Ты сложный, а относишься хорошо лишь к некоторым, — «лишь ко мне», — хочется добавить, чего Чон не делает. Ему нечего скрывать — Чимин тяжёлый на подъём человек из-за особенностей характера. Его же личность в целом здесь абсолютно не причём. Чонгук её считает потрясающей. — Тогда… — хрипит Пак, сглатывая, — почему ты здесь? — не понимает этого. Чон, в общем-то, не понимает тоже, ведь адекватной возможности разобраться не было. — Меня это не отталкивает, — едва уловимо ведёт плечами, сжав губы, дескать, что есть, то есть. Чимин может с первого раза показаться совершенно не понимающим, конфликтным, едким и неприятным человеком. Может, так оно и есть для остальных, но Чонгук знает, что с Паком можно говорить. Нет, с ним нужно говорить. И отнюдь не только о погоде. Чимин относится к тем людям, которые примут любой твой поступок, если ты будешь им дорог. А ещё будут пытаться выяснить, как помочь, что с этим делать и узнают как можно больше. Чон не будет удивлён, если вскроется, что Чимин досконально изучил алекситимию после того, как узнал о присутствии в Чонгуке подобного рода черт. — Отцепи меня, — просит парень с надеждой, что ему доверятся и послушают. — Я не чувствую рук. К удивлению, Чонгук лишних вопросов не задаёт, принимаясь распутывать цепи на чужих искалеченных запястьях. Столько часов в одной позе, с отсутствием возможности даже руки нормально согнуть делает больно даже на словах, не то что в реальности. И Чимин на это даже не жаловался, он ни разу не попросил отпустить его. Как только руки оказываются на свободе, они безвольно падают. Пак хмурится от боли, пытаясь пошевелить ими, но замирает в момент, когда Чонгук берёт одну его ладонь в обе свои горячие, закрывая полностью, чтоб согреть. Проходит три секунды, и Чимин начинает чувствовать тепло, которым с ним делятся, растирая кожу, чтобы вернуть приток крови. Пак не знает, как реагировать. Лишь наблюдает за тем, как Чон уверенными движениями разминает кожу, можно сказать, массажирует её, чтобы заставить Чимина вновь чувствовать, и идёт дальше, доходя до сгиба локтя и обратно. Аккуратно. Не трогая кровоподтёки. Никак не комментирует свои действия, сосредотачиваясь только на них. Поэтому не замечает взгляда Пака на себе. Минуты проходят в тишине. Чонгук, закончив с одной рукой, приступает ко второй, пока Чимин крутит запястье, скрипя костями. С телом такое проделывать не собирается. Ему хватило. Он бы и не смог, даже если бы захотелось. — Чимин, — Чон начинает любые обращения к нему с имени, словно думает, что парень его не услышит и на слова не отреагирует. Отчасти это правда. — Тебе лучше? — интересуется, касаясь пальцев парня. Просто. Без намёка, ничего с ними не делает. Просто проводит по ним, словно буквы печатает на коже. — Нет, — равнодушно говорит, никак не проявляя внешнюю реакцию. Следит за Чонгуком, направив всё своё внимание исключительно на его махинации с пальцами, хотя тот, наоборот, смотрит Чимину в лицо. — Насколько тебе больно? — Чон серьёзно сводит брови, пока Пак не может перестать чувствовать такое невыносимо приятное жжение лишь от касаний к своей ладони. Только бы Чонгук не прекращал. Его касания — неизведанный никому язык, но от него по телу, как патока, растекается жар. — Не знаю, — незаинтересованно отмахивается Чимин, чуть-чуть двинув указательным пальцем, чтобы задеть им палец Чонгука. Тот слишком сосредоточен, так что не замечает этого. — От одного до десяти, — не успокаивается, намереваясь разузнать о самочувствии парня более подробно. — Один… — шепчет Пак, намерено коснувшись запястья Чонгука, проведя подушечкой пальца по линии на его ладони. — Чимин… — недоволен таким ответом, но потом следует продолжение: — Одиннадцать. Чон цепенеет. Пак не обращает на это внимания, думая о том, что всё равно ему не впервой. От боли устаёшь, но к ней привыкаешь, она срастается с тобой, впитывается, залезает под кожу. Когда Чимин пережил первую свою сильнейшую ломку, он стал бояться следующей, хотя и знал, что теперь стоит от неё ожидать. Знаете, это чем-то напоминает пирсинг ушей. Когда ты сделал его один раз, то понял, что боль терпима, и её не стоит бояться, хоть это от неё и не избавляет. Чимин к боли привык. — Сможешь лечь? — спрашивает Чонгук, надеясь облегчить дискомфорт Пака. Тот дышит тихо, зная, что при глубоких вдохах заболят рёбра. — Я не смогу даже встать, — отвечает без жалости к себе. Говорит, как оно есть. — Я пошевелюсь, и, как только лягу, буду ощущать горение костей, захочу избавиться от него, двинусь опять и станет хуже, — бесстрастно перечисляет дальнейшее развитие событий. Знает уже наизусть. — Нет, я не хочу есть, меня будет тошнить, и мне настолько дискомфортно и неуютно в своём теле, что я хочу отключиться. Перестать существовать на несколько дней, потому что у меня больше нет сил на боль, — признаётся, лениво моргнув. Глаза жгутся, в них будто насыпали горстку песка, от которого не избавиться. — Ты не обязан находиться со мной, поэтому можешь… — Свалить? — договаривает за него Чонгук безрадостно. — Тебе сложно сказать «не уходи»? Почему ты не можешь засунуть свою гордость в задницу хоть на… — Не уходи, — так равнодушно и устало, что Чон замирает с приоткрытым ртом, не закончив свою мысль. Не ожидал, что Чимин так легко согласится, но, похоже, тому сейчас на всё плевать. На свои заморочки в том числе. Что ж, Чонгук сам наехал, претензий быть не должно. Вот и сидит, краем глаза уловив движение и услышав громкие неуклюжие шажки. Гиацинт выкатывается из-под кровати, осматривается кое-как. Не орёт. Не мяукает. Бредёт к Чимину, усевшись неуклюже совсем рядом и как-то болезненно сжавшись. Сидит в позе кролика, шерсть «надув», пока Пак медленно поворачивает голову. Приподнимает руку, чтобы коснуться головы кота, который никоим образом не реагирует, позволяя поглаживать себя за ушком. Он мало ел — это Чонгук по собственным наблюдениям заметил. Его тошнит, и он всё время чешется. Чимин последнее вряд ли знает, а вот про рвоту точно да. — Что такое F15? — вдруг звучит вопрос от Пака, пока внимание его уделено этому инопланетянину. Чонгук всё ещё не привык к внезапным выходкам, но на то это и Чимин. — Болезнь, — отвечает ему Чон, бессознательно водя пальцами по ладони парня и тем самым отвечая на его незаметные касания. — Ещё есть такой истребитель, но название подлиннее будет. — Болезнь? — переспрашивает Чимин, почувствовав взаимную реакцию. — Международная классификация болезней. Не смогу точно назвать — но, если правильно помню, класс F — психические расстройства, — разъясняет, решая не мучить Пака расспросами по поводу того, зачем парню эта информация. На сегодня хватит с них пока эмоциональных встрясок. С Чонгука точно. — Могу глянуть, — предлагает. Чимин наконец бросает на него короткий взгляд. — Хорошо. Хорошо, да, отлично. Чон тянется за телефоном в кармане брюк, чтобы открыть интернет. Поиск сайта не занимает у него и десяти секунд, как и поиск нужного класса. Он как-то изучал всё это дело, поэтому некоторые вещи даже помнит наизусть. — Психические расстройства, вызванные употреблением стимуляторов, — читает заглавление, когда находит информацию. Кажется, не прошло и половины минуты с момента, как он вытащил мобильный. Вау. Быстро. Правда, он, получив информацию, убирает его обратно под надзором Чимина. Несколько мгновений, и Пак не выдерживает: — Разъяснишь? — горло болит. Кажется, он сорвал голос неизвестно даже отчего. Смутно помнит. Все часы для него смешались в один. Может, он слишком много орал. — Иными словами, симптомы, вызванные употреблением алкоголя, наркоты или прочих психоактивных веществ: галлюцинации, расстройства восприятия, бред и прочее, — самое время говорить о том, с чем обоим пришлось столкнуться буквально получасом ранее. Одному косвенно, другому на себе. Чимин беззвучно усмехается своим мыслям, которые Чонгуку в данный момент не понять, и также быстро опускает уголки губ. Информация явно его не порадовала. Проходит около минуты, прежде чем Пак вдруг сгибается, подтягивает к себе согнутые колени сильнее и упирается в них лбом. Молчит. А после скребёт пальцами по полу, выдавив на грани слышимости: — Меня тошнит. Чонгук прикрывает на мгновение веки, набираясь сил. Это будут тяжёлые дни… …Гораздо более тяжёлые, чем ему могло показаться. Он сходил с ума в этих четырёх стенах, и не факт, что это ощущение ушло. Чон практически не мог есть, лишь на десять минут выходя из дома раз в два дня, чтобы купить себе рамёна, от запаха которого Чимина тошнило по новой. И опять: кашель, мычание, ванная, рвота, вода, истощение. Это началось через день. Через день, наполненный точно такими же страданиями. Чонгук больше его не приковывал — Пак не мог функционировать в принципе. Третий день он провёл в ванной, сидя на коврике у туалета, потому что рвота была многократная, по десять раз в сутки со схваткообразными болями в кишечнике. Он отказывался даже вставать, отключался прямо там и просыпался от боли. Каждый раз, когда он опустошал желудок непонятной серой жидкостью, Чонгук заставлял выпивать его стакан воды, чтобы его могло вырвать ещё раз через какое-то время. В животе нет еды — блевать тупо было нечем. Чимин ничего не мог есть, а потому потерял ещё несколько килограмм. Ночью он не спал, впадая «в забытьё» лишь на короткое время днём. Он больше не кричал, не злился и не повышал голос на Чона, не жаловался ни на что и ни разу не заикнулся о том, как ему плохо, несмотря на многократные вопросы Чонгука. Он делал то, что умеет лучше всего. Терпел. И терпит до сих пор. Чимин лежит на кровати, спрятавшись под одеялом и свернувшись комочком в позе эмбриона. Спит поверхностным сном. Сверху на одеяле ещё и покрывало, потому что после проветривания квартиры по просьбе самого же Пака стало холоднее. Губы его приоткрыты, потому что у него не получается дышать одним лишь носом, дыхание громкое и чуть хрипловатое. Выглядит измученным, как во время тяжёлой болезни. Глаза тусклые, глубоко запавшие, кожа сухая, бледная, какого-то землянисто-серого цвета. Гиацинт, кажется, перенял поведение хозяина, потому что лишь изредка выбирался из-под кровати, когда все звуки исчезали, и он мог сесть рядом с ней, скукожившись. Чонгук спал настолько же плохо, насколько и кот с Чимином, постоянно просыпаясь с неразобранного дивана и осматриваясь. А всё это усилило головную боль. Слава Богу, у него не было сонного паралича, а кошмары уже не имеют значения — он к ним привык. Восемь дней. Восемь. Чёртовых. Дней. Чон тихо бродит на кухне, у столешниц, нарезая себе недавно купленные яблоки — ему стоит самому поесть, а фрукты не настолько ярко пахнут, чтобы их с такого расстояния учуял Чимин. Он купил еды на случай, когда парню станет получше и тот сможет начать есть с малого, а это произошло на пятый день, когда его перестало тошнить окончательно. Тогда-то Чонгук и приготовил лёгкий суп, чтобы организм Пака не отверг его. Понемногу, но три раза в день Чимин выпивал небольшую миску бульона. Сейчас же он ест всё тот же суп, только целиком, но в малых количествах. Лишь когда захочет есть, а не чётко по расписанию. Хоть в час ночи — без разницы. Несмотря на исчезновение острых признаков, у Чимина максимально пониженное настроение, дисфория, психический дискомфорт, повышенная утомляемость и истощаемость. Он устаёт даже после принятия душа. Сон у Пака, как и у Чонгука с Гиацинтом, нарушен. Здесь они все товарищи по несчастью. Вдруг за спиной Чон слышит тихий кашель, неразборчивые звуки, которые вынуждают его взглянуть на кровать через плечо и заметить, как Чимин давит пальцами на глаза, пытаясь избавиться от боли в них. Проснулся. — Я планировал сейчас съездить в клуб, — оповещает его Чонгук, развернувшись к парню лицом и оперевшись копчиком на столешницу. Он не учился всё это время, но не думает, что пропустил нечто смертельно важное, потому как, когда Чимин был в душе или спал, он выучивал необходимый материал, который ему присылала однокурсница. Чонгук не оставлял его, но уходить по вечерам на работу ему приходилось. И то, лишь потому, что Пак сам заверил его, что всё в полном порядке, мол, может уходить, когда захочет, его здесь никто не держит. На словах точно. Но Чонгук далеко не дурак и понимает, что всё, в чём сейчас, да и не только сейчас, максимально нуждается Чимин — в нём. Рядом. Даже если они не говорят, не контактируют почти нормально, Пака успокаивает тот факт, что он не один. Знаете, всю свою жизнь Чонгук был одинок. Не по своей воле. Его одиночество было вынужденное, ведь он хотел иметь рядом с собой хотя бы одного родного ему человека. И вскоре, с течением жизни, ему пришлось пережить некоторые перемены в своём психологическом состоянии. Он больше не задумывался над тем, что одинок, но это никогда не покидало его. Чимин же одинок не только из-за того, что никому не нужен, кроме, вероятно, отца. Одиночество его исключительно психологическое, и Чонгук не думает, что Паку становится по-настоящему хорошо от его присутствия рядом. Им многое предстоит выяснить, но явно не прямо сейчас. — Зачем? — наконец спрашивает у него равнодушно Пак, зрачками скользя по силуэту Чонгука, которого не помнит, когда касался в последний раз и которого чувствовал рядом с собой в истинном значении слова. — Пальто осталось там, — разъясняет Чонгук, доедая яблоко, когда понимает, что Чимину всё равно. — Зачем? — бесцельно повторяет Пак, замерев в прямом и переносном смыслах. Не надо. Пусть Чон… Останется. Но ведь Чимин не имеет права его удерживать? Так? Так. Заткни себя. — Твой телефон там, — хмурится. — Ты говорил, твой отец тебе пишет. Не кажется, он будет беспокоиться? — видит Бог, Чонгук не желал давить на жалость, но вышло чисто автоматически. — Оно у Намджуна, — оповещает его Чимин, выдохнув. — Все мои забытые вещи всегда доставляют ему, — рассказывает, чтобы облегчить Чону поиски и сэкономить их время. Чонгук хрустит костяшками пальцев. От одного имени тошнит, и парень не может назвать конкретную причину. Отлично. Значит, Намджун. Разве не с ним Чимин трахался из-за наркоты? «Отлично», — повторно в мыслях. Чон прикусывает губу. Заодно он узнает, на каком дерьме сидит Пак. — Хорошо, — кивает Чонгук, закинув последнюю дольку в рот и двинувшись в сторону прихожей. Он уже переоделся, просто ждал, когда Чимин проснётся. — Постараюсь не задерживаться, — говорит из прихожей. Ждёт какого-то ответа, но его не следует, из-за чего Чон поджимает губы, не зная, стоит ли сказать что-то ещё. И, в конечном итоге, выходит из квартиры молча, надеясь, что за какой-то час с Чимином ничего не случится. В голове у самого Чонгука вакуум, рой мыслей и все они череп чуть ли не сдавливают со всех сторон. Или это не только мысли. На улице пасмурно — всё небо затянуто толстой непроглядной светло-серой стеной, не позволяющей солнцу тронуть город лучами; Чон садится в красную машину, выезжает на дорогу, сталкиваясь с суетой. Но не такой, как когда-то. Дома и люди словно потеряли краски, стали бесцветными, как у Чонгука во снах, и из-за этого настроение портится. За квартирой будто другой мир. Время, казалось, остановилось на все эти восемь дней, потому что, когда выяснилось, что проблема гораздо более серьёзнее и глубже, всё вокруг перестало иметь значение. На самом деле, Чон этого раньше не замечал, ведь частенько думал о том, что было бы прекрасно, будь Чимин поспокойнее, подобрее, повежливее, не столь едким и саркастичным, кем-то, напоминающим Чонгука. Как оказалось, теперь это то, чего Чон боится. Видеть изломанного человека столь жёсткого характера не то чтобы неприятно, совсем нет, но… Чонгук не знает. Казалось бы, вот, пожалуйста, Чимин стал спокойным, хоть и не по своей воле, только это совершенно не то. Знаете, из-за чего вы привязываетесь к человеку? Из-за того, что у него есть то, чего нет у вас. Мы закрываем эти потребности другими людьми. Чонгуку не хватает эмоций, жизни, которая есть в Чимине, а Чимину обыкновенной доброты и света, которые есть в Чонгуке. Глубокий вдох. И никакой не выдох. В клуб заходить не хочется, но разве есть нормальный выбор? Правильно. Чон привык делать всё через силу, поэтому выбирается из машины на свежий воздух, хлопнув дверью. В голове невольно распадаются по буквам слова матери «надо», падая Чонгуку под подошвы массивных ботинок, и он идёт вперёд. — О, привет, — улыбается ярко накрашенными губами барменша за стойкой, приветливо махнув рукой. — Как Чимин? — тут же спрашивает, протирая стаканы, чем она занимается практически всегда в минуты без клиентов. Как и другие работники, впрочем. — По этому поводу здесь, — коротко говорит Чонгук, не вдаваясь в подробности чужого состояния. Он всё ещё не знает об отношении Пака к Рене, поэтому лишнего не упомянет. Зная Чимина, вряд ли бы тот обрадовался. — Где кабинет Намджуна? — Намджуна? — с лёгким удивлением уточняет Рене, но после молчания даёт ответ: — Третий этаж, кабинет двадцать второй, в самом конце коридора. Чонгук с благодарностью кивает ей, бросив «спасибо», и направляется к лестнице, мысленно выстраивая диалог, который должен получиться. Должен. Но не факт, что получится, потому что, хоть Чон и видел Кима всего один раз в жизни, никаких положительных эмоций он не вызывает. Почему? Что ж. Как минимум потому, что он торгует наркотой. Ещё он неприятен взгляду, один из управляющих этого не менее неприятного места, а вообще, он и без всего этого неприятен. Он спал с Чимином. Давайте говорить прямо. Этого достаточно, больше причин его не любить не нужно. Чонгук останавливается у двери, без лишних мыслей постучавшись. Две секунды — и ему раздражённо кричат «войдите», поэтому, как только Чон переступает порог кабинета, он сразу понимает, что разговор не удастся. Потому что он видит не только Намджуна. Он видит Юнги, который с явным недовольством зыркает на Кима. Похоже, у них вёлся не самый прелестный диалог, которому Чонгук помешал. Что ж. Не его проблемы. — Пальто Чимина здесь? — видит Бог, Чон не хотел начинать таким тоном и именно с этого, без приветствий, без пояснений. Не очень вежливо с его стороны, да и неправильно. Намджун скептически выгибает одну бровь, мол, я чего-то не понимаю? И тупо смотрит на Чонгука точно так же, как и Юнги, только у последнего взгляд больше изучающий. Молчание затягивается, поэтому Чон повторяет: — Вещи Чимина здесь? — в данный момент терпения в Чонгуке не очень много. Его вообще на самом деле мало, когда дело касается людей, которые ему не очень нравятся. — А с какого перепугу я должен отдать их тебе? — сощуривается Намджун, не вразумив, что да как. Тогда до Чона доходит. Точно. Они же оба и понятия не имеют об их с Паком взаимоотношениях. И, самое главное, Чонгук не докажет, что как раз таки он — тот, кто просто обязан забрать вещи Пака. — Он сам за ними вернётся, — кидает Ким. Если быть ещё честнее — Намджун Чонгука бесит. В частности сейчас. В частности всегда. — Не сомневаюсь, — якобы соглашается Чон, прикусив внутреннюю сторону щеки. — Но они нужны ему как можно скорее. — Ты сейчас серьёзно? — Ким пускает смешок. — Думаешь, я тебе просто их отдам? Это не твоё дело, парень. — А с какого перепугу твоё? — моментально парирует Чонгук, не успев удержать язык за зубами. Это бесит. И бесит максимально сильно. Почему этот человек, пустое место в жизни Чимина, пятно, слякоть, разрушение, ровным счётом «ничего» делает из себя какого-то защитника? Или что это? — Он прав, — вдруг подаёт голос Юнги, безотрывно разглядывающий Чона. — У нас нет ни одной причины, по которой мы должны доверить тебе вещь человека, который тебе открыто не нравится, — и есть что-то такое в его голосе, не поддающееся описанию, словно он жаждет вытянуть из Чонгука какую-то информацию. — Может, это у меня нет причин доверять людям, которым открыто не нравится Чимин? — не остаётся в долгу Чон, зная, что против людей влиятельных у него шансов нет — его могут выставить если не добровольно, то насильно, но он не собирается отступать. Слишком упёртый. В этом они с Чимином похожи. — Хотите повыёбываться — идите прямо сейчас, сидите и помогайте ему сами, если считаете меня недостаточно проверенным, близким человеком, — безапелляционно предъявляет им Чон, хотя понимает, что ни эти оба даже пальцем не поведут, ни он не позволит помочь. Хватит. Помогли уже, спасибо, на этом можно опустить занавес. Взгляд Юнги на нём, походу, становится куда более тяжёлым. Он подозрительно долго молчит, а когда Намджун уже открывает рот, чтобы бросить что-то неприятное, спрашивает: — И что с этой шлюхой случилось на сей раз? Шлюхой. Да. Конечно. Именно так. Чонгук отчётливо чувствует привкус крови во рту, когда слишком сильно сжимает челюсть, прикусывая щёку. Проводит по ней языком, кивнув, мол, да, конечно. Со шлюхой. Чон постукивает крепко сжатым кулаком по бедру, ничего не говорит секунд так пять, чтобы потом рубануть прямо: — Чимином — во-первых. У него есть имя, если ты за столько лет ещё ни разу не воспользовался своей долговременной памятью и не удосужился запомнить, — видит, как Юнги недобро смотрит на него, как глаза его темнеют, но это не заставляет Чонгука прекратить. — У него ломка. Сейчас вы тупо тратите наше время, — они с Мином не собираются заканчивать зрительную борьбу, пока кто-то из них не проиграет. И да. Он прекрасно чувствует, как беззвучный щелчок происходит в голове Юнги и видит, как сжимаются его губы. — Я могу спросить, какую наркоту вы ему давали, если с вещами не удалось. — Мы не даём ему наши наркотики, — тут же опровергает заявление Чонгука Мин, вставая в защиту и в атаку одновременно. Каждый, кто работает на Юнги в этой сфере, отлично осведомлён о том, что лишь Пак Чимину запрещено продавать наркотические вещества, вне зависимости от того, что он предложит взамен. Юнги никогда бы не дал ему ту дрянь, которой губит остальных, да и сам Чимин ни разу не заикался, что хочет попробовать. В шутку — были моменты. Но не более. Достать наркоту не настолько просто, как кажется, потому что обычным людям она не продаётся. А в то дерьмо, в котором погряз Юнги, Пак предпочитал не лезть, даже не хотел слушать, чем он занимается, потому что, цитата «меньше знаешь — больше шансов остаться в живых». — Чимин спал за них с Намджуном, — Чонгук одним своим предложением разрушил чужую жизнь, обратил её в прах, сжал и выкинул в помойное ведро, как окурок сигареты. Потому что после этих слов атмосфера в помещении меняется с катастрофической скоростью. Чон слышит, как Ким буквально хрустит костяшками, желая разбить Чонгуку лицо прямо здесь и сейчас, и одному Дьяволу известно, что ещё его останавливает. Юнги же застывает вовсе. Он не реагирует явно — точнее, не реагирует вообще, продолжая смотреть на Чона, будто того и нет вовсе. Будто он прозрачный, невидимый, вместо него блёклая стена. Становится понятно сразу — Мин не был осведомлён. Чимин всё прокрутил без его ведома. — Как только дело коснулось его, задумался вдруг о том, какую дрянь толкаешь людям? — не выдерживает Чонгук, ударив первым. И бьёт с силой непомерной, потому что, если вспомнить все слова Чимина об их с Юнги странных и непонятных взаимоотношениях, посмотреть на реакцию последнего, то неважно, нездоровая эта привязанность или нет, реакция всё равно есть. Чон понимает, что вряд ли Мина волнуют другие люди, но вот Чимин его пошатнул. Он ведь отлично осведомлён о том, какой Пак ведёт образ жизни, так, казалось, чему удивляться? Да и зачем вообще запрещать ему принимать наркоту, если он её достанет в другом месте и другого вида? Чимину откровенно плевать, чем убивать себя. А. Может, всё дело в том, что Юнги решил закрыть глаза на это, а запрет ввёл по одной причине: не он убивает Пака. Не его наркотики, значит, не его вина. Как забавно. Отлично. Мин с самого начала не хотел брать за парня любую ответственность, он даже предложил Чонгуку деньги вместо того, чтобы помочь самому. Что им, блять, движет? — А ты типа в защитники заделался? — Намджун улыбается, но улыбка его наполнена злобой, которую он направляет на Чонгука. Вот только тот даже не смотрит на парня, из-за чего лишь сильнее подогревает его негативные эмоции. В кабинете становится душно. — Спасатели? О, — изображает удивление. — Ты думаешь, всё дело в наркотиках? — догадывается, и лишь в этот момент Чон переводит на него хмурый взгляд, сталкиваясь с чужой злостью напрямую, словно две машины на полной скорости врезались друг в друга на автодроме. — Знаешь выражение «как уничтожить монстра, не став им?»? — качает головой, усмехнувшись. — Вторичный вопрос: как вытянуть человека из дерьма, не извозившись в нём? — струна, по прочности напоминавшая гитарную, натягивается сильнее. Колебательные движения, волны проходятся по ней, звук режет слух. — Чимин пошёл в своего отца во всех смыслах, и теперь каждый знает «сына и папашу», особенно в тех кругах, в которых возится весь город, — паучья сеть, которая наверняка даже никогда не пересекалась с твоей жизнью. Юнги резко отмирает, и всё происходит настолько быстро, что никто даже не успевает толком отреагировать. В следующую секунду стопка документов, лежащих на краю стола, с громким шелестом разлетается по всему помещению, окрашивая его белыми пятнами. — Ублюдок… — шипит Мин, непонятно кому адресовав это оскорбление. Листки плавно оседают на пол в светлом веере, пока Юнги, сдавив пальцами стол, проводит второй ладонью по лицу с раздражением. — Как же вы меня все заебали, — выплёвывает желчно, а Намджун, полностью игнорируя всплеск чужой агрессии, пользуется замешательством Чонгука, и без предупреждений, с нескрываемым удовольствием решает поведать правду: — Чимин главный угонщик всего этого разваливающегося города. Чон слышит, как метафорическая струна в его голове рвётся без единого звука. — А, ты не знал, — с лёту схватывает Намджун, впитывая чужую реакцию в себя, как энергетический вампир. Если Чонгук решил подпортить ему существование, то это не значит, что Ким останется в стороне. Нет уж. — Поразительно, тебе нужно было всего лишь спросить, чем он занимается, — Чимин до омерзения честен в этом вопросе — его просто мало кто воспринимает всерьёз, — манерная улыбка — проигрыш Чонгука на финишной прямой. — У него всё неспроста, — и всё нацелено на саморазрушение. — Ты поинтересуйся как-нибудь, тебе будет весело понаблюдать за тем, как он лжёт тебе прямо в глаза, — скалится мстительно, выворачивая всего себя наизнанку, внутренняя оболочка сменяет внешнюю и на показ выставляется всё его уродство и криводушие. В помещении стоят три человека, переплетённые красной нитью, которая, обвив каждому шею, венки на них сдавив, тянется лишь к одному человеку, что за эту ниточку дёргает совершенно незаметно, вот только дышать с каждым разом становится тяжелее. Чимин мастерски обманул их всех. — Если в тебе где-то таилась надежда на то, что правосудие всё ещё есть и преступников, если ловят, наказывают, — продолжает Намджун, но губы его растянуты с напряжением, когда он открывает Чонгуку правду. — Если тебе мало беспорядков в стране, то я добавлю: будь оно так, то все бы мы давно уже загремели на три пожизненных. Всех травят, словно крыс в сточных ямах, и как только последняя гниль выберется наружу, настанет крах. Полиции невыгодно нас валить, потому что она на нас держится — на деньгах, которыми мы кормим копов, — и, не давая Чонгуку ни секунды на раздумья, спрашивает: — Ещё вопросы есть? Чон убивает его взглядом прямо на месте. Рвёт его на части затравленным псом, который рычит на человека ему незнакомого, обороняясь. И, забаррикадировавшись ото всех и ото всего, вернув себе чёртом забытое равнодушие, отвечает твёрдое: — Да. Пальто Чимина где? Его эмоции откладываются в долгий ящик. Чонгук, тебе не привыкать, угомони своё сердце, почему-то бьющееся больно и сильно, из-за чего, кажется, одна маленькая трещина в дамбе даст прорыв. Сосуды забьются. И удар в груди будет последний. Но он больше не хочет терпеть. Ему не хочется, держать себя в руках невыносимо трудно, а сжимать до побеления костяшки, которые хочется разбить в кровь, ещё сложнее. Чон прокусывает себе щёку, глотая кровь, давит языком на ранку специально, чтобы боль почувствовать. Намджун смотрит на него неоднозначно, на сетчатке глаза читается «ты глухой?», но всё равно через секунды молчания он огибает стол, чтобы достать откуда-то снизу сложенное пальто. Бросает его через кабинет Чонгуку в руки, и тот, словив вещь, готовится развернуться и уйти. Хотя, почему же готовится? Он это и делает. Лишь отдалённо слышит за спиной грохот в кабинете, звук удара и чьё-то шипение, но Чонгуку нет до этого дела. Нужной информации он не получил, зато приобрёл другую, — жаль, не по собственной воле и не от того человека. Вот и всё. Последний мазок — картина дорисована. Подписывайте, ставьте в рамку, если хотите, или сжигайте. Точно так же Чон, выходя из клуба и садясь в машину, и думает. Что делать с полученным знанием, решать только ему. Никто не поможет Чонгуку, никто не даст совета, он ни от кого не получит объективной и здравой оценки, поэтому весь груз взваливается на него. Давление подскакивает незаметно, и Чон размахивается, с силой долбанув сжатым кулаком по рулю. Пульсация в висках. Сотни вопросов и ответ на каждый из них. Откуда у него столько денег? Почему полицейские его так просто отпустили? Куда он пропадает и что за «срочные дела»? Откуда столько недосказанности и скрытности? Откуда он узнал, где находится бар, в котором Чонгук работал? Откуда машина за сто тысяч долларов, квартира, и вещи дороже всей сраной жизни Чона? Ответ оказался катастрофически прост. Он не склонен доверять людям и той информации, о которой они распространяются, но всё складывается слишком идеально, ложится мягко, перекрывая все изъяны. Чонгук выезжает на главную дорогу и думает как можно меньше, но, самое главное, он ничего не чувствует по этому поводу. В его груди ничего не обвалилось, ничего не треснуло, ничего не изменилось в его отношении к Чимину. Ничего. Он просто получил новую информацию и, хоть она не самая приятная, Чон не чувствует никакого отторжения, и не понимает, почему, по ярко выраженному мнению Намджуна, должен. Пак буквально ворует у людей миллионы, вложенные в чёртов автомобиль, а Чонгук, несмотря на осознание этого… Всё ещё не чувствует. В его сердце должна была зародиться злость или что? Ненависть? Обида? Обида, на что? Чимин не обязан был делиться с ним такой информацией. У каждого из них под кроватью сидят монстры. И Чонгук не исключение. Он едет уже заученной дорогой, голову свою забивая не тем, что Чимин угоняет машины, а тем, стало ли ему лучше за это время или, наоборот, только хуже. Думает о его состоянии. Не о своём, хоть его и мучают головные боли и бессонница. Чонгук понимает, что ему не стоит забывать о себе, но как раз о себе он и не думает вовсе уже сколько лет. Он стучит по рулю, пока едет в пробке, всё время смотрит на время, считая, сколько времени прошло, и наконец-то доезжает до нужной улицы, паркуясь. Преодолевает путь до квартиры быстро, доставая ключи. Не обессудьте, но он не доверяет Чимину в такой ситуации, поэтому закрыл его. Чонгук открывает дверь как можно тише, надеясь, что Пак вновь уснул, но как только он переступает порог помещения, освещённого лишь светом со стороны окон, слышит тихие звуки на кухне. Чон замирает. Пальто Чимина кидает на диван, снимая с себя куртку и обувь, после чего медленно и осторожно шагает вперёд. Чонгука отчего-то пугает стоящий лёгкий запах лимона, а когда ему открывается обзор на всю квартиру, он врастает в пол. Пак не в кровати. Это во-первых. Он стоит у кухонных столешниц — это во-вторых. В серых штанах и белой большой майке, в которой тонет, его кончики волос чуть мокрые — наверное, он принимал душ. Сам. Без уговоров. У него хватило сил на чёртов душ. Ему хватает сил вообще стоять. Выглядит худым и всё таким же болезненным, но на лице его отпечаток непонимания. Он опирается одной рукой на столешницу, рядом с небольшой стеклянной миской, в которую пялится хмуро, словно чего-то не понимает. Видимо, он услышал приход Чонгука (странно было бы, если нет), а после поворачивает голову в его сторону, тихо, но недоумённо, словно Чон понимает, о чём речь, спросив: — А смесь чем разводить? Чонгук смотрит на него, не моргая, и вместо содержимого вопроса слышит лишь чужой голос, собственное сердце и как дышит, если дышит в принципе. — Водой? — первый попавшийся ответ, пришедший в замученную голову, озвучивает практически не слышно, но Чимин изгибает одну бровь как всегда, как умеет, немного издевательски и насмешливо. — Какой? Святой? Какая нахер разница Чонгуку, если Пак снова язвит. Спустя восемь дней. Он впервые съязвил. Он впервые посмотрел на Чона так просто, что последнему кажется, можно подыхать прямо на месте. Он впервые принял душ сам, и он, вроде как, возится с какой-то готовкой. Из-за чужого взгляда у Чонгука в груди рассыпаются миллионы искр, шипящих, как кисло-сладкая шипучка, и если так будет дальше, то скоро его лёгкие разорвутся, раздробив рёбра. — Почему ты так смотришь? — Чимин всё-таки спрашивает, немного отодвигаясь от столешницы. Моргает, глядит прямо на Чона, хоть и знает, что выглядит максимально отвратительно для самого себя точно. Похож на труп. Но Чонгук видит блеск в чужих зрачках, брови немного сдвигает на переносице, не понимая, серьёзно ли интересуется Чимин, — настолько потерявшийся где-то в отголоске своей тени, что не различал даже свои черты в зеркале, потому что «здесь лишь кромешная тьма и одиночество», — сказал он Чонгуку дня четыре назад, — «оно сжирает меня заживо». И теперь спрашивает, почему Чон на него так смотрит. Потому что тебе наконец-то стало получше. Потому что из-за тебя Чонгуку наконец-то тоже стало лучше. Он почувствовал, словно мёртвые лозы в лёгких начали цвести, щекоча лепестками его изнутри, и он понятия не имеет, куда деваться от этого чувства, как избавляться, потому что он смотрит на Чимина, и едва способен выдавить из себя в полтона: — Ты… Встал. Пак, вопреки всему, не смотрит на него, как на идиота, догадываясь о причине такой реакции, но не убеждаясь в ней окончательно. Чонгук выглядит так, будто из его жизни пропали все несчастья разом, в стране наступил мир, солнце наконец-то озарило город светом, а он закончил университет с отличием, выпустившись. Почему он смотрит так болезненно грустно и радостно одними своими чёрными глазами, будто на Чимине сошлись планеты всей Солнечной системы от больших до маленьких? — Я помылся, — Пак сглатывает, едва удерживая себя от того, чтобы не разорвать зрительный контакт, потому что ему становится тяжело настолько же, насколько и легче. — Заставил себя, — признаётся. — А потом мне… Стало получше, не знаю, в моей голове щёлкнуло — мне понравилась атмосфера в квартире, было так тихо, но не в плохом ключе, я знал, что ты вернёшься и… Неважно, — говорит медленно, но в конечном итоге все его мысли превращаются в нечто скомканное и непонятное, поэтому Чимин бросает затею объясниться. — Важно, — наперекор бросает ему Чонгук, беспрерывно стуча костяшками по бедру. Не моргает. Не убирает падающую на глаза чёлку, не двигается с места, хотя ему хочется сделать несколько шагов вперёд и очутиться совсем рядом. Настолько рядом, как тогда, когда Чимин сказал «давай потанцуем». Настолько рядом, как тогда, когда Пак его взял и поцеловал, думая, что сможет избежать разговора, повернуть время вспять и притвориться, что этого не было. У Чонгука уже потрескались рёбра от того, насколько сильно увеличились лёгкие Чимина от цветов, и понимайте это как хотите. Уже поздно. — Это временно, — пытается осадить его Пак, качнув головой. Говорит всё также спокойно, со смирением. После раскрытия души перед человеком ничего не изменится. — На время стало легче, но это ненадолго. Боль через час, через день, неделю вернётся. И ментальная, и физическая. Чимин не спасётся от неё. — Но сейчас, — перебивает Чонгук, — тебе лучше. — Почему ты стоишь так далеко, если хочешь подойти? — не отвечая на слова парня, задаёт вопрос Пак на свой же страх и риск, потому что смотреть на Чона вдали невыносимо. Словно он за стеной, двери у которой нет, и остаётся её лишь ломать. — Не этого хочу, — опровергает его слова, так и не повысив тон голоса. Чонгук смотрит заворожённо и неотрывно, немигающе и просяще. Будто ждёт разрешения. Будто без него с места не сдвинется. — Чего ты хочешь? — пытается докопаться до сути Чимин, борясь со своей усталостью и моральной истощённостью, которая хочет пробраться ему в голову. Пак хоть и находится сейчас в квартире, другая его часть даёт отпор Дьяволу внутри. Он у него личный, эгоистичный, жадный до внимания Чимина, до его страданий. — Нет таких слов, чтобы я описал, — шепчет Чонгук. Пак перескакивает взглядом с одного его глаза на другой, невольно говоря то, что готов повторять парню всегда в любое время суток: — Ты можешь делать всё, что тебе… И стоило только Чимину начать, как Чонгук резко подошёл ближе. Все слова и звуки, царящие до этого в воздухе, позволили себе эхом разбиться по всей квартире, забраться в каждый угол. Глаза Пака округляются, лёгкие пронзает тонкая игла, когда Чонгук становится так близко, что Чимин в раз становится не собой, а лишь частью его, продолжением, отголоском. Но уж точно не собой. Запах Чона накрывает с головой, как покрывало, становится трудно дышать и приходится открыть рот, ловя крохи воздуха. Жалкие попытки приобрести спокойствие. Чимин отчего-то чувствует боль в глазах, начинает в них щипать по непонятной ему причине, а пальцы немеют. Чонгук молчит. И молчание его слишком тяжёлое. Пак облизывает губы, задерживает дыхание. Чон устал. Он прекрасно видел себя со стороны, и картина эта довольно печальная, но не стереть её, не исправить. И вот он, таращится на Чимина, пытаясь найти в нём что-то такое, подобное ответу, а в Паке ничего и нет. Но Чонгук стоит сейчас и у него чувство, словно важнее ничего нет, — всё, что было, слилось в одну реку, превратившись в единый поток. Конец. Вопросы стали искать ответы. И почему-то ответом являлся только Чимин. Чонгук, видимо, сошёл с ума окончательно. Нет ни прошлого — память бьёт его в солнечное сплетение; нет ни настоящего — цель смотрит на него, как на последнего в мире идиота; нет ни будущего — судьба караулит его голодной стаей волков. Есть лишь Чимин. Чон поднимает руку неосознанно, видя, как парень приоткрывает губы, намереваясь что-то сказать, но слова так в глотке и застревают, когда Чонгук, не касаясь, очерчивает сторону лица Пака от волос до подбородка. Не чувствует себя дураком. Он чувствует сердце и ничего больше. — Чонгук, сейчас не время, — немедленно произносит Чимин, зная, что действует парень не просто так. Им что-то движет, и правду Пак слышать не хочет. Он боится узнать, что там за ней кроется, какие слова, какие действия, какой ритм сердца звучит. Только-только оклёмывается по чуть-чуть, а в Чонгуке происходит переворот быстрее, чем в стране. Чимин знал, что его поступок аукнется, но не думал, что захочет зашить себе рот, дабы хоть как-то оправдать свою неспособность говорить. Чонгук так и не отводит от него взгляд, произнося: — Не думаю, что оно когда-нибудь для нас настанет. И Пак замолкает, лишённый любых аргументов. С губ слетает беззвучный выдох, потому что Чимин хочет убедить парня, что всё в корне иначе, не так, но видит, как Чонгук сжимает губы, во взгляде его читается обречённость с таким же, как у Пака, смирением. Слишком много сомнений сейчас, слишком тяжело где-то в груди, слишком сложно, но у них двоих «просто» никогда и не будет. Чимин не верит, что всё ещё дышит, стоит на своих ногах, а не теряет сознание, ведь находится в такой ситуации, мыслей о которой никогда даже не допускал, потому что это невозможно. Понимаете? Невозможно. Чонгук стоит рядом и молча доказывает, что возможно всё. — Ты не имеешь ни малейшего понятия, что делаешь, — слабо качает головой Пак, не разрывая зрительного контакта. Глаза жгутся по новой из-за напряжения, а кончики пальцев покалывают. Они ледяные и по ним проходится ток. — Ты не знаешь, что, блять, чувствуешь, — утверждает, и он не поверит ни единому слову Чонгука, если тот начнёт что-то доказывать. Не с его «проблемой», если её можно таковой назвать, ведь даже в мыслях это звучит неприятно. — Я уверен в том, что делаю, чтобы потом быть уверенным полностью в том, что чувствую, — Чонгук не отверчивается, говоря как есть. Без утайки. Не врёт. Он никогда Паку не врёт. — Чимин, — зовёт его, не зная, что на собственное имя парень реагирует оплавляющей внутренности болью, — никогда в жизни не смогу я быть уверенным без твоей долбаной помощи. Упрямство сталкивается со страхом, разбивая его, словно вазу из хрусталя. — Поэтому решай, — добавляет Чонгук и отступает на два небольших шага назад, выбивая тем самым из Чимина весь воздух, и он не сдерживает вырвавшийся из глотки шёпот на грани человеческой слышимости: — Если ты сделаешь ещё хоть один шаг, я погибну. И без промедлений получает это: — Тогда его сделаешь ты. Они оба часть этой игры, где нет ни победителей, ни проигравших, лишь собственные переменчивые правила, в которые они могут вносить любые поправки. Ждать дольше Чонгук больше не сможет, лишать выбора Чимина он бы также не посмел, а потому ему надо поставить точку прямо сейчас. Если Пак ему скажет, что это был лишь момент, была такая атмосфера, он видит в Чоне сексуального партнёра или, может, он сделал это ради интереса, то Чонгук больше никогда не поднимет эту тему. Чимин оставит его вариться не в котле, а в лаве, но ведь ему не привыкать — терпеть он тоже умеет. Свобода, которую получил Пак после того, как Чонгук отошёл, душит его. Он пытается найти хоть одну ниточку, чтобы спастись из этой ямы, полной страха и отчаяния, а внутри больно пожирает его что-то. Тысяча сердец, имён у которых нет; тысяча цветов, названия которым не даны; тысяча слов ещё не придуманных. Для Чонгука эти слова — звук пустой и бессмысленный. Время будет идти всегда, как бы они ни просили его остановиться, оно не излечит и не поможет, но они точно знают, что его всегда будет мало. Чонгук ждёт, ждать он может долго, а Чимину достаточно сказать любое слово, чтобы по одному лишь тону узнать, каков будет ответ. Пак редко бывает вкрадчивым, он вообще, казалось, не умеет быть мягким. Чонгук страшится узнать, что Чимин скажет и как будет больно бить в сердце, но оттолкнуть он его не мог. Чон никогда в жизни не умолял, но вот Пак отойдёт от него дальше — и он потеряет всякую гордость. — Что ты мне сейчас предлагаешь? — голос Чимина хочет сломаться, но он не позволяет этому случиться. — Отношения? — в душе его оскорбляет тот факт, что их дуэт язык поворачивается назвать «отношениями». Это что угодно, только не они. — У нас с тобой? — почему это звучит так… Невозможно? — Я не хочу требовать того, чего у тебя нет. Например, чувств, которые ты не испытываешь. Кто бы сказал, что эти слова войдут в Чонгука стрелами, и он бы не стал даже затрагивать эту тему. В его решении сомневаются вот до такой степени, что в пору пробить дно, но Чон не может Чимина винить. Чонгуку правда сложно даже говорить об этом, потому что в груди кавардак, взрыв, беспорядок, разруха, но именно она и сподвигла его к первому шагу. Чонгук не имеет права винить в недоверии Чимина точно так же, как и Пак не сможет упрекнуть его в следующих словах: — А что должен спросить? Правда ли, что слова, которые ты мне говоришь, ты уже многим говорил до меня? — первый удар приходится по ногам. — Проткнёшь ли ты мне руки и покалечишь без зазрения совести как бывшего? — второй пронзает затылок. — Сорвёшься на наркоту, не захочешь выбираться из дерьма, и я буду смотреть, как тебя обхаживают другие люди в нетрезвом состоянии? — третий двумя стрелами продырявливает лёгкие им обоим, а Чимин приоткрывает рот, заморгав, ведь не понимает, о чём речь, но, если честно, может догадаться. Боже. Вот только Чонгук не останавливается, и, хоть его начинает тошнить от самого же себя, он добивает их обоих: — Или хочешь сейчас поговорить о твоей работе и о том, откуда же у тебя столько денег, если твой отец не причастен? Чимин каменеет. Зрачки его застывают, брови дёргаются, когда он с маленьким остатком подозрения на дне выговаривает: — Ты… — Стою прямо перед тобой, — сразу же перебивает его Чонгук, сжав губы, дескать, очнись. — Сильно ударился, падая в моих глазах? — пожалуйста, прекрати это говорить, закрой рот, пока ты не довёл и себя, и Чимина. — Я готов доверить тебе долбаную жизнь, но не сердце. Оно, блять, стоит миллиарды, а я предлагаю тебе забрать его бесплатно. Это был первый шаг, который сделал Пак в чужую сторону больше неосознанно, чем твёрдо. По вискам долбят, как по барабанам, и парень боится не справиться с давлением, потому что подходит к Чонгуку ближе, ощутив влагу на глазах из-за напряжения. На Чоне слишком много одежды — она всегда висит на нём толстыми слоями, чёрная, сливающаяся с ночным городом, как у нахохленного ворона. Чимин не представляет даже, каково просто коснуться его кожи, ощутить жар, потому что обычно Чонгук тёплый всегда, но он ничего сильнее не хочет уже столь долгое время. Коснуться. Сжать. Сдавить. Поглотить. Обнять. Сдавить. Поглотить. И не отпускать больше. Пак втягивает побольше кислорода, заглатывая вместе с тем и чужой запах, желает быть сильнее сейчас, будто в самом пространстве была отвага и тянула к нему руки. Чимин находит в себе остаток сил сделать два шага вперёд, но не находит их, чтобы посмотреть Чонгуку в глаза. Иначе Пак не выдержит физически. Он лишь хочет кое-что понять, когда касается толстого слоя футболки Чона в районе груди, и, немного наклонившись, прижимается ухом прямо туда. Ощущает, как Чонгук автоматически поднимает руку, желая Чимина коснуться, но так и не делает этого, застыв в полном незнании, что ему делать, как реагировать, что говорить и стоит ли вообще, пока чувствует чужое тепло через ткань. Непривычно. Странно. Ужасающе. И больно. Он сам даже не знает ответа. Зато Чимин находит его, когда считает удары сердца в груди, и не слышит ничего больше, кроме них. Бесконечная череда сокращений его открыто пугает, поэтому он, простояв так секунд десять, медленно отлипает от Чонгука, но пальцами цепляется за майку, чтобы не просто устоять на месте, а не позволить себе отойти. — Скажи, что у тебя тахикардия, — шепчет умоляюще парню в лицо, когда находит силы установить зрительный контакт, который, похоже, станет его последним. Чонгук смотрит на него сквозь пряди волос, неизменно падающие лёгкими волнами после сырой холодной погоды, и отрицает, хоть и знает, что Чимин не всерьёз: — У меня её нет. Господи, Чимин сейчас подохнет. Он пытается как можно тише вобрать в себя воздух, потому что ему всё мало, ему не хватает, места в дыхательных органах просто мало для умещения. — Пульс не должен превышать сто ударов в минуту, — а голос всё ниже, хотя, казалось, куда, но с Чимином можно. Во всех смыслах. — Не должен, — соглашается с ним Чонгук, на одной силе воли удерживая себя от того, чтобы не прикусить до крови язык, травмировав и его вдобавок. Его зрачки мечутся по лицу Чимина, по его тёмно-серым волосам, корни которых пропускают черноту, настоящий его цвет; по его маленькой тоненькой полосочке, оставшейся от шва, который Чон ему снял днями ранее; по его ненакрашенным уставшим, но таким сверкающим прямо сейчас глазам, что никакая косметика ему абсолютно не нужна; по его септуму в носу, с которым Чонгук намучился больше, чем сам Чимин; по истерзанным бессонными ночами губам, на которых до сих пор остались кровоподтёки, потому что Пак не может перестать их драть от нервов. Есть ли нечто прекраснее искусства перед Чонгуком? — У меня ощущение, словно ты сейчас умрёшь, — тихо озвучивает мысль Чимин, и Чон покрывается мурашками от его голоса, едва не съёжившись. — У меня тоже, — и не может прекратить разглядывать Пака. Знаете, у него очень интересный угол челюсти — она сильно выдаётся вперёд и в принципе весьма тяжёлая, особенно в отношении его небольшого носа; тяжесть эта сохраняется в три четверти, а вот фас у него просто прекрасен. Невероятно яркая, но красивая внеш… — Ты не умрёшь, если я тебя поцелую? Господь, что? Чонгук тут же возвращает взгляд на глаза Чимина, мысленно пытаясь ему передать, что «я даже об этом не думал», а это является истиной. Чон скачет зрачками, немного нахмурившись, и не находит в своём арсенале тех слов, которые могли описать его чувства. Только Паку это и не требуется. Он всё так же не верит решению Чонгука, но верит его сердцу, а этого хватает для того, чтобы ладони Чимина с холодными кончиками пальцев несмело коснулись горячей кожи Чона. Одна рука ложится на щёку, пуская по телу жар, а другая ниже, практически на шею, но Пак попадает настолько удачно, что чувствует прожилку пульса. Такого же неизменно бешеного пульса, и вместо своего, долбящего по вискам и груди, чувствует чужой как собственный. Чонгук не двигается, выглядит потерянным, что и неудивительно, а у Чимина из воспоминаний вылетают все люди, с которыми он когда-либо целовался, вылетает всё мастерство, весь опыт, и самым правильным решением всей его чёртовой жизни становятся чужие губы. Мягкие, немного влажные от того, что Чонгук их постоянно облизывал, и тёплые. Совершенно не такие, как у Пака, но какая вообще разница, если Чимин уже сейчас убеждается в своей никчёмности и слабости перед одним человеком. Он чувствует каждой частичкой разряженный воздух между ними и раскол души на двое, когда Чонгук, не сдержавшись, сжимает в кулаке футболку Чимина в самом низу столь сильно, что, будь она твёрдой, он бы её разломил пополам. Пак не двигает губами, замерев у чужих в невесомом прикосновении. Чон дрожит. Дрожат его губы чуть приоткрытые, не отвечающие, и Чимин, чуть вздёрнув один уголок совершенно легко, но вместе с тем нервно, отрывает руку от щеки Чонгука, на ощупь находя его ладонь у своей талии. Расплавленной спицей в лёгкие входя, буравя насквозь, — таким ощущается касание Чона прямо сейчас, и Пак уверен, что маленькие дыры он будет вынужден зашивать тонкими хирургическими ниточками. До тех пор, пока все лёгкие не покроются шрамами. Чимин, не удержавшись, накрывает ладонь Чонгука своей, побуждая его расслабить напряжённый кулак, ослабить хватку, выпустить бедный клочок ткани. Чон слушается чересчур неохотно, не желая терять хоть какую-то опору. Но Чимин кладёт его руку на собственную талию, надавив сильно и больно (приятно), не позволяя Чонгуку опомниться. Коротко мажет по губам, медленно, чтобы после этого поцеловать лишь нижнюю, а потом и родинку под ней. Чон бурно реагирует на потерю контакта, опустив голову ниже специально, дабы поймать губы Чимина вновь если не в нормальном человеческом поцелуе, то хотя бы в контакте. Рука на талии сжимается, и Чонгук позволяет себе смять его кожу через футболку сильнее, отчего Чимин отпускает его ладонь, своей проделывая путь вдоль по всей руке, очерчивая каждую вену, каждый изгиб, каждую хрупкую косточку в человеческом теле. А сердца бьются так сильно, что, казалось, останутся синяки. Пак наклоняет голову вбок совсем немного, мажет специально своим носом по лицу Чонгука, холодным пирсингом создавая контраст. Хочется гораздо больше обычного соприкосновения их губ, но Чимин не может себе даже вообразить этого «гораздо больше», а потому предпочитает умирать не спеша и прямо сейчас. Вторая рука Чонгука неслышно касается торчащих шейных позвонков Пака, пуская между рёбрами разряд, сравнимый с мириадой диких молний. Ради чего Чимин вообще жил, если не для этого? В пустых глазах заря беснуется, стараясь наполнить туманный взгляд и вылиться слезой. Паку бы бинт на поражённые сосуды, а есть лишь кровоточащие раны — поцелуй таит в себе кусачую иглу. Лишь когда Чимин перестаёт легко касаться губ, Чонгук впервые это делает сам. Пак терпеливо ждёт, действовать предлагает, и не способен убрать вторую руку с шеи Чона и лишить себя возможности чувствовать его пульс подушечками пальцев. Поцелуй Чонгука в приоткрытые губы становится более глубоким, когда Пак идёт навстречу, одновременно с парнем ловя ту самую синхронность, которая им была нужна. Если не сейчас, то когда? Чонгук делает шаг первым, ниже наклонившись для удобства, пальцами очерчивая чужие косточки на шее и врезаясь своей грудью в грудь Чимина. Хватка на талии становится крепче, Пак голову задирает автоматически, судорожно выдохнув в поцелуй, и больше не может успокоиться, начав нервно мять предплечье Чонгука. Потеря в другом человеке приносит самую эстетическую и прекрасную боль, когда-либо испытываемую. Чон реакцию на свои действия считывает, как формулу годами заученную, всё ещё пытаясь сдерживать себя как можно дольше, потому что чем больше раскрепощённость, тем сильнее немеет его тело. Чимин в его руках впервые за всё время с начала их первой встречи, становится неприлично мягким. И Чонгук понимает: чтобы сломать гордость Пака, его было достаточно всего лишь обнять. — Если это не закончится, — внезапно шёпот Чимина прорывается сквозь пелену, но не рушит её, превращаясь в одну консистенцию, — то помрёшь не ты, а я. Будь у Чонгука силы, он бы, вероятно, усмехнулся. Тот, кто всё время улыбается, невыносим в равной степени, что и человек, не улыбающийся никогда. Чимин сказать-то сказал, а после этого несдержанно целует чуть настойчивее, проникая глубже, губы чужие периодически прикусывая до пульсации, будто Чонгука у него отберут, не позволят больше коснуться, что этот момент — последний в их жизни. Чон хмурится невольно, принимая чужую напуганность через касания точно свою, и не ответить не способен, хоть и неумело. Если Чонгук прямо сейчас отодвинется, отступит на шаг, если атмосфера лопнет подобно шарику и Чимин потеряет контакт, жар, создаваемый кожей, какой-то жалкой кожей, оплетающей мышцы и кости, то Пак будет бояться не только происходящего прямо сейчас. Если Чонгук уйдёт, он будет бояться всего. Чимин чужой пульс начинает считать своим, оторвать его от Чона сравнимо тому, если бы из земли кустарник роз вырвали с корнями, оставив дыру с рыхленами. Наибольшим чувствам подвержены люди, которые сознательно не ищут их, так? Чимин дожил до двадцати четырёх лет лишь ради этого, и никогда ещё в жизни он не был рад тому, что не сдох где-нибудь в подворотне. — И что это? — выдыхает он Чонгуку в губы, кончиком носа мазнув по его щеке, до которой достаёт чёлка. Взлохмаченный ворон. — Сонет сто сорок седьмой, — хрипит Чон в ответ сорвано, не прекращая водить по позвонку, добираясь до затылка с короткими волосами. — Понятия не имею, что в нём, — весьма иронично слышать подобное от Чимина, поэтому уголки губ Чонгука едва дрогают, а сам он прикрывает веки полностью, не справляясь с жаром. — Как-нибудь прочту, — обещает Пак, запоминая названную Чоном цифру, выгравировав её у себя на подкорке сознания. — Чонгук, — зовёт его тихо, рукой второй невесомо водя по его предплечью. — М? — мычит парень, не в силах произнести ни слова. Ни единого. Ему не хочется сейчас ничего, кроме как сжать Чимина посильнее, открыть окно нараспашку и лечь в кровать, прижав тело к своему крепко, до хруста в костях, до ломоты, потому что в его руках искривлённое искусство саморазрушения. Чимин начинает издалека: — Я не люблю банальщину, — не переносит на дух, но какие слова можно подобрать, чтобы свои чувства описать хоть на дюйм? — Но у меня есть предложение, — Чонгук для него — будто тёплое одеяло. Чимин зарывается в него, чувствует себя комфортно, не «почти», а дома, в безопасности, будто ребёнок, наивно верящий в то, что под ним его не достанут монстры ночью. Чонгук для него — тёплое одеяло, под которое Пак хочет забираться всегда, хоть и испытывает нестерпимые моральные страдания. — Давай будем одинокими вдвоём? — последним шепчет Чимин, разлагающийся на месте без перерыва. А Чону нет резона соглашаться, потому что они уже давно.

Я клялся — ты прекрасна и чиста, а ты как ночь, как Ад, как чернота.