Каторга в цветах

Насилие — ведущая в пропасть спираль, рождающая именно то, что пытается уничтожить.

— Я как-то раз ввёл себе ртуть в вену. Тишина кажется почти умиротворяющей, наполненной тусклым светом, льющимся со стороны окна. Чимин лежит к подоконнику спиной, на боку, рука его невесомо поглаживает скукожившегося Гиацинта, наблюдает за лучами солнца, скользящими проблесками по кровати. С рассветом потихоньку уходит холод, целуя его бледный лоб. Но пальцы отчего-то всё так же мёрзнут в плену ледяных гвоздей. Пак годами учится по разбитым звёздам угадывать новые дни, хоть и знает до сотой доли, что они не несут тепла. Будто кто-то имеет коварный план: не дать золотому свету проникнуть сквозь свору туч. Лучи в сердце его личной планеты врезаются, разбиваясь на янтарные осколки, а Чимин пустым взглядом смотрит перед собой. Куда исчезает солнце, когда он замерзает? — Я был доставлен в отделение скорой помощи с одышкой, кашлем и кровянистой мокротой, потому что кровь была перенесена в сосудистую сеть лёгких или как-то так, — рассказывает без энтузиазма, без эмоций, сил на которые у него нет больше. Настроение Чимина скачет — он знал, что моральный упадок был лишь вопросом времени, но не думал, что этот момент настанет так быстро. Один щелчок в голове — и всё. А Чонгук всё это время был рядом. Он и сейчас здесь — лежит на другой стороне кровати, также на боку, и разделяет их только Гиацинт. Его взгляд безостановочно исследует Пака, который около получаса игнорировал это, не в силах посмотреть парню в глаза. Нет, спасибо, его сердце не готово к повторной схватке. К прикосновениям тем более. Словно всё произошедшее между ними вчера не более, чем сон, с рассветом уплывающий как туман. — Выписали меня через неделю, и наблюдался я целых десять месяцев, — подытоживает, не зная, зачем в принципе всё это рассказывает сейчас. Краем глаза он видит Чонгука, видит его волосы, до которых так и не смог прикоснуться в полной мере, поэтому лучше не смотреть на него. Тогда, может, желание станет меньше, хоть Чимин сейчас этим обманно утешает себя. — Ты бы добился бóльших результатов, если бы дышал ей много времени — вредны именно пары, — Пак не признается, но от голоса Чона у него мурашки по телу и жуткое неудобство. Хочется отвернуться. Или же придвинуться к Чонгуку ближе. — А не сама ртуть. Я знаю, — соглашается Чимин, переставая гладить кота в момент, когда тот медленно и неуклюже приподнимается, перебираясь куда-то ниже. Плюхается на одеяло, которым накрыты Пак с Чоном. — Если бы я хотел убить себя, то меня бы уже не было, — подтверждает слова Чонгука, которые тот ждал услышать. Последний приоткрывает рот, намереваясь что-то сказать, но ничего, кроме тишины, не выдаёт, сомневаясь. Из Чона поддержка дерьмовая — знает. Он может дать совет, как исправить какую-то проблему, помочь с путём её решения, а в обычной человеческой поддержке он никогда не был силён. Что требуется Чимину сейчас? Вряд ли ему нужен какой-то чёртов совет, который абсолютно никак не поможет. Поверьте, необходимо куда больше для мотивации. Тогда что? Жалость? Тоже нет. — Говори, — обрушивается на него просьба Чимина. Рука последнего остаётся лежать на месте, где был Гиацинт, и Чонгук рассматривает её в который раз за последние минуты. Не понимает, почему зациклен на какой-то обыкновенной части тела. — Всё, от чего ты бежишь, в твоей голове, — вслух озвучивает свою мысль Чонгук, на которую Чимин не реагирует. Молчит несколько секунд, а после шепчет так же без эмоций: — Мне просто хочется выйти из неё. Невозможно. Они оба это знают прекрасно. — Как-то у меня спросили, почему я не могу просто бросить всё и уехать, — продолжает Чимин, борясь с сонливостью. Он проспал около одиннадцати часов, а слабость в теле невыносимая. — Только я не могу бросить себя, — несмотря на то, что острые симптомы ломки прошли, на этом ничего не закончится. Состояние, в котором пребывает Пак, будет длиться долго. До тех пор, пока ему не станет хуже, до боли. И по новой. Звучит как Ад, правда, но это он и есть. — Говорят, настоящая жизнь начинается лишь после того, как узнаёшь о смерти. Когда понимаешь, что всё может кончиться в самый неподходящий момент. Очень важно понять, пока ты жив, что никогда не поздно всё изменить. Не имеет значения, какой поганой кажется жизнь — она не станет лучше, если закрывать глаза и прятаться. Когда умираешь, хочешь только одного — вернуться назад, — говорит медленно и спокойно, серо и блёкло. Умом он это понимает, а вот на практике дела обстоят гораздо сложнее. — И сколько раз ты пытался? — бросает невпопад Чонгук, слушая и вникая в каждое слово. — О чём ты? — не понимает его Чимин, уточнив. Зрачки замерли на своей ладони, пальцами которой он едва заметно цепляет одеяло. Чон всегда говорит честно и прямо — Пака эта черта раньше бесила, а сейчас он понимает, что в жизни до этого не встречал тех, кто всегда говорил бы в лицо правду. Чонгук единственный, кто не лжёт ему. — Убить себя. Да, вот она — его честность. — Не так много, как ты думаешь, — обнадёживает его Чимин. — Я слишком изворотливый, чтобы позволить себя прикончить другим, и слишком слабый, чтобы убить себя своими руками, — уголок губ ползёт вверх в треснутой улыбке, и чему тут улыбаться, Чонгук не знает. Настоящая жизнь начинается за пределами зоны комфорта — вот, что хочется Чону сказать, но это бессмысленно. Как он способен помочь хотя бы словами человеку, который всё это сам прекрасно знает? Что он может сделать для Чимина? — Ни друзья, ни девушки, ни парни, ни глаголы, ни гипотенузы, ни чья-либо биография, ни другие люди не помогут избежать смерти, Чонгук, — произносит Пак смиренно и сталкивается с чужими глазами в зрительном контакте. — Ты умрёшь — хочешь того или нет, — правда жёсткая, но неизменная. Сколько лет прошло, сколько эпох сменилось, сколько войн было пройдено, сколько всего погибло и возродилось вновь. Никто гибели так и не избежал. — Хорошо, — кивает легонько Чонгук, — я попытаюсь объяснить на твоём языке, твоими мыслями, — вдруг произносит и видит в глазах напротив слабо вспыхнувшее любопытство. — Земле миллиарды лет. Что ты чувствовал сто лет назад? — замолкает на секунду, а, когда видит, что губы Чимина чуть приоткрываются, отвечает: — Ничего, — его рука приподнимается и останавливается у лица Пака. Не касается, лишь невесомо оплавляет серые волосы подушечками пальцев. — Что будешь чувствовать ещё через сто лет? Ничего — тебя не будет. Тебя никто не вспомнит, меня никто не вспомнит, мы сгинем, как и другие до нас, — говорит мыслями Чимина, разрывая зрительный контакт, чтобы наблюдать за движениями собственной руки. Она не должна трястись, но Чонгук всё равно видит дрожь, когда чуть согнутые пальцы плывут ниже, едва коснувшись щеки Пака. Электрический разряд по коже. — Цифра «шесть миллиардов семьсот восемьдесят девять миллионов девятьсот восемьдесят восемь тысяч» не кажется тебе огромной? — кровь ещё бежит по ювелирным синим жилам? Похоже нет, раз Чонгук себя не чувствует. — А впереди ещё точно такая же, — касание скулы настолько мягкое, что практически не ощущается, но, тем не менее, Чимин застывает так, будто перед ним голодный разъярённый зверь. — Сколько длится одна человеческая жизнь? Где-то семьдесят лет в среднем, — а Чон продолжает говорить, делая вид, словно не замечает оцепенения парня. — Тебе двадцать четыре. Таким образом ты не протянешь и до тридцати пяти. Значит, тебе осталось жить, ну, где-то ещё лет десять, если ничего не изменится, — нарочитое спокойствие — Чимину от него тошно, потому что Чонгук говорит о его смерти с такой простотой, что на грудь начинает давить. Пак знает — эта простота фальшивая, но чужие касания теперь кажутся ему каплями лавы. Сердце ускоряет ритм. — С одной стороны стоят тысячи, миллионы, миллиарды лет, и с другой столько же, а ты находишься посередине и тебе отведены эти жалкие шестьдесят-семьдесят, которые не являются и одной тысячной миллиарда. Если ты хочешь умереть, то тебе надо захотеть жить с той же силой, что и умереть, — брови сводит на переносице, столкнувшись с Чимином взглядом. Начнём с того, что мы не можем излечить человека. Мы можем поддерживать, помогать, давать ему то, что не хватает и требуется, но изменить свою жизнь может только он сам. Вопрос лишь в том, хочет ли он, и, если нет, то необходимо начать именно с этого. Вам наверняка часто говорили фразу «не хочешь? Захочешь». Чонгуку же говорили «не можешь — научу, а не хочешь — заставлю». Самое отвратное, что может быть, но, смотря на Пака, он понимает, что тому надо захотеть. Вопрос только как? Полюбить жизнь, красоту находить в закате, засыпать под ливень за окном, встречать рассвет? Наверное, за всё это можно зацепиться, ухватиться, не отпускать. Мир удивителен, просто за стенами жизни ты этого не видишь. Человек с депрессией этого не видит. Человек на похоронах близкого этого не видит. Человек, находящийся на работе круглые сутки, не видит этого. Не всем дано чувство «прекрасного» к жизни, не каждый наслаждается громом, и не каждый любит туман в пять утра летом. А если и дано, то не это ли то наслаждение, за которым ты гонишься? Не хочешь ли ты сидеть где-нибудь в лесу, на краю высокого обрыва, наслаждаясь окрашенными в жёлто-красный закатный цвет деревьями далеко внизу? Может, твой Ад это не жизнь, а люди вокруг тебя. Где та тонкая грань, по которой ты ходишь? У каждого человека есть предел и, заступив за него, его больше не спасти, потому что «предел» сменяется на «запредел». — Знаешь, я не знаю, завидую тебе или же мне тебя жаль, — вдруг кидает в Чонгука эту фразу без злости. Чон ищет в Паке разъяснения, и тот говорит: — У тебя есть цель в жизни, но её достижение сделает тебя счастливым? Ты правда хочешь помогать людям? — столько недоумения в голосе. — Почему? Зачем? Ты хочешь лечить их, переживать за каждую смерть, потратить всю свою жизнь на других? — череда вопросов, вызванных внутренней коллизией. Чимин не понимает, а у Чонгука нет слов, чтобы объяснить ему. Они просто разные люди, их натуры сильно разнятся. Но почему, несмотря на разницу, Чон испытывает восхищение этим человеком, а его мрак не пугает и не отталкивает? — Я захотел стать врачом в процессе жизни, Чимин; когда-то я не делал абсолютно ничего, чтобы кому-то помочь, — делится Чонгук, хоть и не жаждет погружаться в старые воспоминания. Его брови хмурятся сильнее, а взгляд становится болезненно-стеклянным. — На моих руках умирали, и сделать я ничего не мог, — вспышка перед глазами — отвращение к самому себе. — Помню мёртвых детей, старушку, девушек и парней, молодых подростков — я не мог делать серьёзные операции, у меня не было и нет сейчас возможности спасти человека со смертельным ранением, но я помню всех тех, кто умер при мне, — его рука касается чуть более уверенно скулы Чимина — такого бледного, худого и уставшего. — Людям, думающим, что одно тело на операционном столе — небольшая потеря, не нужно в медицинский. Его касания для Чимина неправильные, будто Пак оскверняет человека светлее, вынуждая того руки марать в грязи. В Чимине жестокий ангел сидит, а в Чонгуке милосердный демон, невесть каким образом попавший в Ад. Грешник здесь совсем не тот, у кого на голове рога, а за спиной крылья летучей мыши и омерзительный облик. Грешник тот, кто с улыбкой ему эти крылья и рога обрезает. — Ты не знаешь, чего хочешь, я прав? — Чон метафорическую стрелку часов собственными руками направляет на Чимина. — У тебя нет… — Мечты? — приподнимает чуть брови. — Меня всегда бесило это. Вопрос «кем ты хочешь быть?», — слабо усмехается. — Ебать, откуда я знаю? Специальность ты выбираешь чуть ли не рандомно, потому что только вышел из школы, где ты просто учил то же, что и все, а тут тебя спрашивают, кем ты хочешь быть? Ты приходишь в универ, на первом курсе у тебя нет специальности и на втором тоже, и только на третьем вы доходите до этого предмета, а тут ты понимаешь, что это не твоё и нахер тебе не нужно. Уйти уже жалко — три года отучился, столько денег потратил и времени, но с другой стороны понимаешь, что тебе это даже не пригодится, — сжимает губы, мол, вот она — правда. — Это удивительно, что ты точно знаешь, какое твоё призвание, и идёшь к своей цели, — решает всё-таки признать, хоть в душе всё ещё не понимает своих чувств по этому поводу. Он никак не мог понять желания помочь другому, так и не может понять сейчас. Казалось, у них абсолютно разные взгляды на мир, разные характеры, но при всём этом они невероятно похожи. Наверное, это и есть значение фразы «противоположности притягиваются». Потому что противоположностями вы являетесь там, где познаёте другого как нечто вам удивительное и новое. Чимин не разделяет чувств Чонгука на этот счёт, они вызывают у него скорее отторжение, но вместе с тем хочется узнать больше. — Ты ничего не хочешь, — простым языком изъясняется Чон, переставая моргать в тот момент, когда Чимин переворачивает его слова вверх-тормашками своим шёпотом: — Я хочу касаться тебя. Чонгук не знает, куда деться от этой откровенности. Потому что их слишком. — Ты хочешь коснуться меня? — глупо переспрашивает, но меняет окончание слова, чтобы уточнить, хочет ли этого Чимин прямо сейчас. Хотя глупо это, наверное, — одни его глаза говорят всё за себя. Чон не знает, как можно смотреть так вопрошающе, блуждающе и при этом тоскливо, будто бы… Будто бы Чонгук недосягаемый, за тысячу миль, за невидимым барьером, в другой Вселенной, существующей параллельно другой. Они практически одинаковы, вот только Чон находится в одной, а Пак во второй, и встретиться им просто не суждено. — Неважно, чего хочу я, если этого не хочешь ты, — служит ответом, услышав который, Чонгук даже приподнимается на локте, со всей своей озадаченностью и цепкостью впившись в Чимина. — Ты правда так считаешь? — выхрипывает, в который уже раз с надеждой пытаясь найти в Паке ответ, но терпит с крахом неудачу. — Я считаю секунды до момента, когда захочу сорваться и сбежать отсюда, — тихо-тихо говорит ему Чимин, медленно перевернувшись на спину, чтобы лучше смотреть на Чонгука. Солнечный свет тут же врезается в его глаза, и парень хмурится, с болью моргая. — Мне столько всего хочется, но при этом я не чувствую себя так, словно способен сделать шаг на пути к исполнению даже малейшего желания, — автоматически скользит языком по губам из-за сухости и сглатывает. — Хочу поцеловать тебя, но все силы и смелость ушли ещё вчера, а на второй такой подвиг я будто не готов, — глаза начинают слезиться из-за света, который в прямом смысле слепит, тепла не приносит — лишь затмевает взор бликами, из-за чего он не видит реакцию Чонгука на свои слова. — И при этом мне невыносимо. — Почему? — искренне не понимает Чон, наблюдая за тем, как чётко выделенные светом ресницы трепещут из-за жжения в глазах. А Чимин в ответ широко растягивает губы, и Чонгук клянётся, что ещё не видел у парня до такой степени болезненно-яркой, как само чёртово солнце, улыбки. — Я скучаю по тебе, — и если бы вы услышали, с какой обречённой горестью он это сказал, то, может быть, поняли, отчего Чону показалось, что перед ним больной человек, не имеющий ни малейшего шанса на спасение. Чонгук перескакивает с одного глаза на другой, ощущая себя как никогда потерянным, голова забита до краёв оглушительным «что с этим делать?», а с губ лишь слетает повторное: — Почему? — он же рядом. А Пак, расслышав в чужом тоне сильнейшее, чем когда-либо до этого, непонимание, начинает приглушённо смеяться. Ощущает, как глаза его покрываются толстой непроглядной пеленой то ли из-за солнца, то ли из-за чувств, а грудь пронзает толстая спица. Цветочный дух сменяется коньячным. Чимин говорит, что скучает по Чонгуку, хотя тот находится прямо рядом с ним, но Пак не может избавиться от этого чувства пустоты внутри. Оно никуда не уходит. Никогда не уходило, замолкало на долгие или короткие мгновения, но не исчезало. Поэтому Чимин и ненавидит тишину. Твёрдую. Жёсткую. Грубую. Ненавидит оставаться один, сам с собой, со своей больной головой, со своими отяжелёнными растительностью лёгкими. Он чувствует себя почти дома, почти уютно, почти плохо, почти неизменно. Почти, но не совсем. Ещё нет. Он не чувствует себя целым. И лишь мгновение, когда он, проморгав всё из-за слепоты в глазах, чувствует нечто очень мягкое и тёплое на своих губах, заставляет его вспыхнуть кармином. Новый вид тишины в голове — громкой, звенящей, непрекращающейся. Дрожь проходится по телу. Несколько секунд на осознание. И все эмоции, все желания, копящиеся в нём каждый день, поджигаются маленькой искоркой, достаточной для взрыва. В сердце что-то рвётся, Чимину срывает тормоза — он резко вплетает ладонь в мягкие, тёмные, как сама смерть, волосы Чонгука, сжимает их сильно, но не грубо, чтобы прочувствовать каждой клеточкой эту прохладу. И, закрыв наконец глаза, скрывшись от осеннего солнца, больше не позволяет Чону отстраниться. Последний явно теряется на секунду, промычав тихо в губы Чимину, но вибрация, передавшаяся сей же момент Паку, возымела обратный эффект. Он целует Чонгука так, как ему хочется, губами мажет по чужим, родинки под ними касается специально, кусает слабо, но ощутимо, и чувствует, как Чон буквально падает. Ему приходится сдвинуться к Чимину вплотную, потому что нависать над ним практически сбоку — вариант не из лучших. Особенно когда тебя тянут к себе настойчиво, и против этой настойчивости ты ничто. Пустой звук. Безвольность. Бесхребетность. Чужая хватка в волосах — мысль: «только попробуй отпустить их», а после сплошная череда слов на выдохе, прямо в губы: — Блять, сядь ты на меня и открой свой чёртов рот, иначе я разорву тебя. Но при этом, не дожидаясь ни ответа, ни действий, стоит лишь только Чонгуку захотеть что-то сказать, Чимин специально ловит его на этом. Пальцы, вплетающиеся в волосы, растворяются в лучах — графит и кисть, — тянут на себя и выбивают из Чонгука весь воздух. Глаза невольно округляются, в тело вбиваются колья, потому что Пак просто берёт и со столь невиданной Чону раскрепощённостью и жадностью целует глубже. Специально пользуется заминкой, слабостью, чтобы взять больше, и Чонгук уверен, что вскоре Чимин выбьет ему из-под ног землю, лишит любой опоры. — Я понимаю, — в перерывах говорит Пак, хватая воздух из-за его тотальной нехватки, — что целоваться ты не умеешь от слова совсем, — подначивает, но, чтобы не позволить Чону взъесться, обхватывает его нижнюю губу своими двумя, мазнув языком и поглотив сорванный выдох, — но давай ты попробуешь отвечать мне нормально, — второй рукой коснувшись шеи Чонгука, он начинает думать, что долго просто не протянет, даже из-за самой маленькой реакции на свои действия. Чон так неумел, так потерян в его руках, что, казалось, выполнит любую просьбу. Чимин будто совращает его, но, если никто из них не против, то… — Заткнись уже, блять, — сорвано шипит Чонгук, и Пака кроет бесповоротно. Его жжёт изнутри, но ему нравится этот пожар, он — оплавленный символизм, он — кипящая в венах ржа. Он — последний предсмертный вздох. И пытается угадать, отчего же ещё не сдох. — О, да брось, — Чимин не может сдержать улыбку, самую искреннюю, кажется, за эти долгие мучительные дни, но она меркнет в момент, когда Чонгук отрывается и двигается. Нет, вы не поняли, как, — он перекидывает ногу через тело Чимина, спрятанное под одеялом, в клетку парня загнав, Гиацинта спугнув. И всё. Пак рывком приподнимается, чтобы впиться в его губы мягче и ещё настойчивее, смелее, а после валится обратно. Тянет за собой Чонгука. И, как тот и предсказывал, лишает опоры. Чону приходится согнутыми руками упереться в подушку, рядом с головой Чимина, и спрятать его от солнца чуть ли не полностью. Длинная чёлка спадает прямо на лицо Паку, но тот настолько поглощён тем, чтобы вытянуть из Чонгука всю душу, что плевал на всё, — он словно с ним слиться пытается, но ближе некуда, рука шею Чона аккуратно обхватывает, дабы пульс прочувствовать, сосчитать каждый удар нагруженного сердца. А Чонгук, конечно же, позволяет. Он не знает, как собрался функционировать весь оставшийся день, всю неделю, месяц, год, жизнь сраную после этих двух суток, но сейчас разве это важно? Когда в его руках искусство саморазрушения. Нежность исходит от их прикосновений, рёбра ломаются, чтобы наполненным цветами лёгким было больше места, и дальше по нарастающей до кома в горле. Никто в их вечной разрухе не сможет выйти победителем. Чимин лучший в том, чтобы быть худшим. А Чонгук, которого он позволяет себе так беспардонно целовать, лучший просто. — Я чувствую себя немного… — начинает Пак, замолкнув тут же, потому что пальцы Чона щекочут ему висок своими мягкими касаниями. — Хорошо? — подсказывает Чонгук, тыкая наугад, так как без малейшего понятия, что сейчас происходит с человеком, минутами назад говорящем о том, как он скучает по находящемуся рядом Чону. — Плохо? — меняет слово после молчания Чимина. Последний губами касается носа Чонгука, и этот жест настолько интимный и откровенный, что в голове невольно проносится «охереть, он умеет быть нежным». — Ищи дальше, — бурчит ему Пак, отодвигаясь, чтобы установить зрительный контакт с Чоном, у которого на лице вырисовывается задумчивость. Настолько серьёзная для подобного момента, что Чимин давит в себе улыбку. — Самое банальное, что только может быть, — пытается подсказать, не понимая, отчего солнце начинает его греть. Чонгук выдаёт, недолго думая: — Влюблённо? — выгибает бровь, стрельнув взглядом в губы Чимина, и по инерции облизывает собственные, когда видит, насколько они у Пака покраснели. Ого. То есть… Это так странно, но при этом до приторности сладостно и, вопреки всему, вызывает в Чоне горящее и жгучее «что-то». Что-то, чему он названия ещё не дал. — Чонгук, я не люблю банальности, — напоминает ему Чимин, будто сам парень об этом не знает. — Мне не нравится слово «влюблённость» — оно не характеризует моего отношения к тебе. Замени его, — просит, потому что сам без понятия, какое необходимо слово подобрать. Чимин уверен, такого просто не существует. Его влечёт к Чонгуку. И «сильно» даже не передаёт и малой доли желаний: надо касаться его волос, надо увидеть хоть раз в жизни улыбку, адресованную лишь Паку или вызванную его словами и действиями; ему надо стать свидетелем первых откровений, надо быть тем, кто может помочь как-то в равной мере, как Чонгук помогает ему. Он не просто желает, а хочет до ломоты быть рядом — чувствует в этом острую необходимость, железное «надо». Чимина не волнует секс. Пак, несмотря на упоминание данной темы, даже представить себе не мог и не может такую близость, словно её не существует вовсе. В голове на миг проносится их разговор, всплывает на поверхность факт того, что Чонгук в пятнадцать переспал с девушкой, и всё. На этом моменте в голове обнаруживается ошибка. Это ж, блять, невозможно, вы с ума сошли? — Хорошо. Сердечная склонность больше подойдёт? — выдвигает новый вариант Чонгук после недолгого молчания. Чимин смотрит на него в упор, не двинувшись и ответа никакого не дав, отчего Чону начинает казаться, парню не понравилось. — Я привлекаю тебя альковной стороной? Ага. Альковной — любовной и эротической. Да Чимин если последнее вообразит, его нахуй разорвёт. Из него невольно вырывается немного нервный тихий смешок, из-за чего недоумение Чонгука растёт в геометрической прогрессии. — Знаешь, я мог бы подколоть тебя твоей уверенностью в том, что ты меня привлекаешь, — потому как поразительно, что он в принципе сказал о подобном, — но… Альковной? — под его пальцами пульс Чонгука учащается. — Серьёзно так считаешь? — сам не понимает, с какой интонацией звучит его голос. Вроде не зло, не разочарованно, но есть в нём нечто сродни лёгкой обиды, скрытой под толстыми верхними слоями. — Я… — начинает как-то неуверенно Чон, сделав большую паузу и немного болезненно нахмурившись, потому что не в силах описать свои чувства по этому поводу. И, слава Богу, Чимин обрывает его попытку: — Не хочу слышать твой ответ сейчас, — спокойно говорит, но отчего тогда грудь так сжимает? Всё ведь верно. У Чонгука нет резона доверять чувствам Пака после всех рассказов и наглядных примеров. После всех партнёров, после «я трахаюсь с Намджуном за наркоту», после его поцелуя с Тэхёном в первый же час знакомства, после измен Юске, и после всего взгляду Чона закрытого. Чимин чувствует, насколько должно быть больно Чонгуку, потому что он решил сделать шаг в сторону человека, сомнений в котором было больше чёртового океана, а он всё равно на свой же дикий страх и риск оголяет сердце. Пак лежит, смотрит в чужие тёмные глаза, на глубине которых столько скрытой детской напуганности и слов «хочу» в хаотичном порядке, тогда как разум твердит иное. И понимает, что в его руках чуть ли не в прямом смысле чужое сердце. Чонгук плох в выражении эмоций и чувств, он очень плох в словах, никогда не говорит чего-то искреннего, но его действия делают это вместо него. Чонгук не может избавить Чимина от пустоты внутри, не ответит на фразу «я скучаю по тебе прямо сейчас», но он смог просто поцеловать, не зная, что сделать заместо этого. Чонгук выслушивает его переживания, ничего на них не отвечает, не говорит, как ему жаль, как он переживает, и всё в таком духе, но он просто рядом. Днями сидел вместе с Паком, не ел практически из-за того, что того от всей пищи воротило, помогал идти, вставать, двигаться в принципе, и не посмел лечь в кровать, пока самому Чимину приходилось сидеть на полу. Пак его пульс хотел почувствовать, потому что не верил словам; Чонгук же перекрыл себе воздух собственноручно, вопреки неуверенности и сомнению, потому что этот самый пульс у него впервые в жизни оказался сильнее давления разума. У Чимина не было причин Чонгуку не верить, но, тем не менее, он сильно засомневался в его решении, в то время как у Чонгука по отношению к Чимину череда беспрерывно тянущихся сомнений и страхов, но, тем не менее, он решил взять и довериться. Пак смотрит ему в глаза и задумывается над тем, а достоин ли он этого человека во всех возможных смыслах в принципе? Если Чимин хочет, чтобы Чонгук был рядом, он будет стараться действовать так, как ему совершенно не свойственно — показывать, а не говорить. Сложно? Сложно. Зато вернее этого способа он не видит. Стоит постараться, так? Так. И сейчас нет никакого смысла поднимать эту тему, потому что не время. — А вот есть я хочу, — невозмутимо меняет тему Чимин. Взгляд Чонгука становится подозрительным, и он специально переспрашивает, будто ослышался: — Есть? — У меня хорошее настроение, и я хочу наесться, — служит ему ответом, вгоняющим парня в ступор. «Только недавно же было дерьмовое», — хочется сказать, но, судя по тому, как на него смотрит Чимин, это не ложь. На бледном осунувшемся после долгого голода лице с залёгшими под глазами тенями светится что-то, пропуская свет наружу невидимыми лучами. Чонгук глядит на него всё так же беспрерывно, поражаясь перемене в чужом состоянии. Пак всегда пренебрегал едой. Что «до», что «после». Он явно голодал три дня без перерыва, потом ещё несколько его желудок выворачивало наизнанку, а, хоть он потом и начал есть то, что Чонгук ему давал, но в малых количествах. Тем более суп не тяжёлый — для поддержания жизнедеятельности. Не вышло наружу — уже прекрасно. И прямо сейчас Чимин говорит ему, что хочет есть. Чонгук позволяет себе пропустить в голову мысль, что это из-за него. Из-за него, как Пак выразился, поднялось настроение. Иначе это не объяснить. Чон ведёт кончиком среднего пальца по виску парня, с задумчивостью смотря на него и вместе с тем погружаясь в свои беспорядочные мысли. Грудь приятно сдавливает, солнечные лучи вновь касаются лица Чимина, вынуждая того заморгать и зажмуриться, поэтому он не видит, как уголок губы Чонгука без его воли пополз вверх слабо и буквально на несколько секунд. Знаете, Пака, как человека грубого, саркастичного, весьма жёсткого и вызывающего, оказывается так легко сжечь до тла. Чимину не стало лучше. Ни физически, ни морально. Его поднятое настроение вызвано исключительно Чонгуком и ничем другим, но если это является причиной, по которой парень делает небольшой шаг навстречу пока закрытому на ключ исцелению, то не это ли причина пребывания Чона здесь прямо сейчас?.. …Так, ладно, он ожидал чего угодно, но не этого. Чонгук захлопывает дверь ногой из-за двух пакетов с едой в руках и начинает жалеть о том, что на вопрос «какую еду ты любишь?» ответил «ем всё». Он двигается в сторону маленького столика, за которым, сложив ноги по-турецки, сидит Чимин, молча наблюдающий за Чоном. — На сколько ты заказал? — не удерживается от вопроса Чонгук, когда ставит пакеты, присаживаясь напротив. С прищуром поглядывает на Чимина, принимаясь доставать упакованную еду. — Я половину заказал со скидкой, а потом ещё применил промокод со скидкой в двадцать пять процентов, и отдал за всё сорок пять тысяч, — говорит Пак, тем самым неслабо удивляя Чона, судя по тому, каким взглядом тот его награждает. — Представь, я бываю гораздо экономней, чем ты думаешь. И сидит довольный, блять. Знали бы вы, как, мать твою, Чонгук долго скучал по этому язвительному тону. — Что из всего этого твоё? — интересуется Чон, роясь в пакетах и вытаскивая еду, которую принимается распаковывать, избавляясь от фольги и прочих обёрток. — Роллы запечённые и том ям, — отвечает ему Чимин, пока Чонгук понимает, что кухня японская. Супы, о, гунканы, бенто… Что ж, явно не на один раз заказал, а на весь полный день. Чон расставляет еду, ощутив, как живот скручивает. Сколько он уже не ел нормально? Видать очень долго. Хотя не сказать, что он и до этого хорошо ел. — Не переедай, — заранее просит его Чонгук. Ему категорически не хочется, чтобы первая нормальная трапеза вышла оттуда же, откуда пришла. Организм Чимина может не справиться. Чон бы вообще ему не давал ничего острого и не экспериментировал, но если Пак и правда хочет есть, то стоит попробовать. Чонгук убирает весь мусор в пакеты, в которых была еда, напоследок доставая коробочку и две бутылки с напитками. Что-то на японском, а он в этом не шарит, поэтому, не раздумывая, ставит на стол. Чимин же вовсю орудует палочками, отправляя ролл в рот, после чего заедает супом. Что ж. Может, всё и не так плохо. Но вот потом Чонгуку кажется, что его аппетит стремительно пропадает, потому что из этой небольшой коробочки Пак достаёт моти и отправляет в рот, схватив после этого кусочек кимчи. Всё ещё сидит довольный. А Чонгук пялится на него с нечитаемым лицом, к еде не притрагивается, что не остаётся незамеченным. — Что тебя на этот раз не устраивает? — не понимает Чимин, делая глоток вишнёвой газировки. — Ешь, — указывает палочками на еду, а сам без задней мысли тянется за зелёным моти со сладкой начинкой, заедая его роллом. Чонгук, конечно, не брезгливый, но, как представит, что он на месте Чимина это жрёт, его начинает подташнивать. На первом походе в морг и то лучше было. — Скажи честно, — губы Чона кривятся, — ты больной? Пак давится едой из-за смешка, опускает голову вниз и рукой рот прикрывает, скрывая едва подавляемый смех из-за того, с какой напускной серьёзностью и отвращением это было сказано. — Если ты ещё не заметил, точно не здоровый, — отвечает ему Чимин с усмешкой, и потом до него доходит, чем вызвана такая реакция. Просто никто до этого момента не видел, как он ест дома, поэтому и не думал, что кого-то это может удивить. — Мой отец как-то прозвал меня извращенцем и сказал, что я насилую еду, — вспоминает, а Чонгук думает, что мужчина попал прямо в точку. И это не только самой еды касается. — Солидарен, — моментально соглашается Чон, наконец беря в руки палочки. — Он писал тебе? — пользуется возможностью завести разговор. Чимин выуживает креветку из супа, не глядя кинув: — Нет. Не писал, — почти две недели от него тишина. Сообщения от кого угодно, только не от отца. — Не хочешь сам написать? — предлагает Чонгук, потянувшись за маринованной морковкой. Чимин не реагирует на сей вариант, рассказывая кое-что другое: — Я виделся с ним, — глоток вишнёвой газировки, неприятно щекочущей больное горло, но ему плевать, — и, знаешь, — небольшая пауза, сокрытие эмоций, выдвижение фальши вперёд, — не думаю, что у нас с ним может быть ещё один шанс, — улыбается мягко, но без искренности, поэтому Чонгук думает, что Чимину самому неприятно это осознавать. — Наши отношения рушились с моим взрослением, с течением времени, обстоятельств, и даже если мы попытаемся вновь стать отцом и сыном, — жмёт плечами, мол, всё в порядке, — ничего не выйдет. Как было раньше уже никогда не будет. — Из-за него ты стал угонять? — вопрос вырывается из Чонгука раньше, чем он успевает его обдумать. Скорее, на автомате. Они ещё не поднимали эту тему. До этого момента. Чимин заметно напрягается. Он уже, если честно, успел позабыть об осведомлённости Чона, поэтому врезается в него взглядом. Тот не выглядит обескураженным или злым — наверное, больше заинтересованным. — Тебе Юнги или Намджун проболтался? — спрашивает Пак, потому как других вариантов нет. Хосока он вряд ли мог встретить в клубе, а никого другого Чонгук не знал и никто не знал его самого. Вот только Чон на вопрос не отвечает. Серьёзно? Не хочет палить? Ого. — Я узнаю в любом случае, и этот человек получит разбитую рожу в подарок. Для профилактики как минимум, — едко улыбается, а Чонгук понимает, что парень не шутит. — И что? Ты даже не разочарован? — водит палочками по дну супа, натыкаясь на грибы и кусочки кальмара. — Нет, — задумчиво нахмурившись, честно отвечает Чон. Потому что у него ещё не было достаточно времени, чтобы разобраться и осознать. А если бы и осознал, то ничего бы не поменялось. Поздно рыпаться. Он уже давно проиграл. — Мой отец угонял машины ещё до моего рождения, это было его первой ошибкой — я с самого детства видел на его столе рации, просто в тот момент не знал, для чего они, — рассказывает Чимин, погружаясь в старые воспоминания. — Мои родители оба в этом дерьме крутились — неудивительно для тех времён, тем более сейчас они ещё хуже. Моя мать работала ведущим специалистом в министерстве обороны, которое тоже погрязло в дерьме, а папаша только из тюрьмы вышел. Встретились у мусорки, пока он бухой стоял с проститутками. Вот это романтика. — Он сидел? — врывается в рассказ Чонгук. Забавная у Пака семейка. Все какие-то ебанутые. Хотя его собственная тоже не лучше будет. — Три года за драку, потом три года ещё за какое-то дерьмо, четыре за угон, а другие три не знаю, за что, — откровенничает Чимин, говоря таким тоном, будто рассказывает о нерадивом ребёнке. — Дурак, блять. Одно бы дело тринадцать лет за кражу миллионов отсидел, но тут из-за херни какой-то, Господи, — закатывает глаза, хватая палочками роллы. — Так вот, я к чему — он бросил школу, в универ не поступал, соответственно, а после лет в тюрьме его бы просто никуда с таким «резюме» не приняли. В его кругу было много знакомых старых, он попросил его куда-нибудь пристроить. И всё. Приехали, — цокает языком. Говорит, параллельно кушая, а Чонгук делает всё медленно и неспеша, больше уделяя внимание словам Чимина, чем пище. — В детстве обычно никто не знает, кем работают родители, — вот зря. А то потом интересные вещи выясняются, — и резко спрашивает: — Вот ты веришь в любовь с первого взгляда, когда он — бабник и пьяница — видит её, и жизнь на кон ставит, меняется ради неё, дышит ею? — явно риторический вопрос. — Нет? Вот стоит поверить, ибо я так на свет явился. Всё чудесатее и чудесатее. — Понимаешь ли, когда в твоей жизни главное семья, ты живёшь ради неё, а то есть жены и ребёнка, будучи пережившим кучу предательств и подстав человеком, то предательство уже с их стороны долбанёт по тебе сильнее, чем может показаться, — сжимает губы, кинув беглый взгляд на Чонгука. Тот слушает. Очень внимательно. — Поэтому отец не помог тебе справиться с зависимостью от психотропных? — уточняет Чон, чтобы составить в своей голове полноценную картину. Чтобы всё наконец-то сложилось воедино. — А он о ней и не знал, — вдруг служит ему нарочито равнодушным ответом. — Понимаешь ли, моя мать решила крутануть роман на стороне, — и нет в его голосе негативных или положительных эмоций. Словно ему плевать. — Всё, что мне приходилось делать в свои четырнадцать — сидеть и молчать, потому что это не моё дело. — Что? — тихо срывается с губ Чонгука автоматически, с недоумением. — Если бы ты знал отношение моего отца к матери, то понял бы меня. Моя развитость не шла в ногу с моим возрастом — мне было поразительно всё равно, — признаётся в том, чего многие никогда не понимали. — Когда-то в детстве она сказала, что не любит отца, и тогда что-то во мне ёкнуло. Я начал наблюдать за ней. И до меня дошло, что для неё он как опора, друг, брат, и сильнее, чем он, её никто любить не будет, — ковыряется в еде, погружаясь в свои же слова. Перестаёт есть. — Мне было жаль её — она так и не встретила любовь своей жизни, — слабо улыбается. — Много с кем была, но никого не любила. Не думаю, что она умела в принципе. Интрижка на её стороне не была для меня ударом, потому что я не воспринимал свою семью как семью в настоящем значении этого слова. — Почему? — ожидаемый вопрос от Чонгука, вот только сам Чимин не знает ответа. Он ведёт плечами, честно говоря: — Без единого понятия. Отец узнал же о психотропных, но я делал вид, словно всё в порядке, ведь после ухода матери он приходил ко мне с красными глазами, садился на кровать, и думал о том, чтобы напиться. Впервые за двадцать лет. Я говорил «не стоит», а он смотрел на меня и спрашивал, действительно ли мне так насрать, — на секунду выпадает из реального мира, вспомнив старый, забытый годами момент. — Мне даже ответить было нечего, — наконец смотрит в глаза Чонгуку. — Я не такая мразь, чтобы грузить его своими проблемами, поэтому с тех пор и началось наше отдаление. Я пропадал чаще, встревал в драки, всё больше и больше начинал пересекаться с Юнги, вести беспорядочные связи, взялся за сигарету. Всё шло по нарастающей. Поверь, Чонгук, чтобы ввязаться в дерьмо, мне не пришлось никого искать — друзья и знакомые отца прекрасно знали меня с детства, а когда тот отошёл от дел, им нужна была замена, — пускает сухой смешок. И вот Чимин раздвигает ноги за наркоту, прижимает дуло пистолета какому-то толстосуму между ног, улыбается, давит на педаль газа какой-то тачки за пятьсот тысяч долларов, забывая всё на следующий же день. — Если бы тебе довелось знать меня ребёнком, — Пак растягивает губы фальшиво, — клянусь, смотреть на меня сейчас тебе было бы гораздо больнее. Раньше я был зависим от отца, так как он меня обеспечивал, а потом всё изменилось настолько сильно, что однажды от осознания меня прорвало на рыдания, — Чимин отлично запомнил этот тошнотворный душный день, когда его пьяного оттрахал весьма привлекательный мужчина за тридцать пять, в шутку кинув в него пачкой денег. — У меня было собственное жильё, дорогая одежда и парфюм, макияж на лице и крашенные волосы, большое количество внимания со стороны других людей, секс, алкоголь и, главное, деньги. Мнимая свобода, — Чимин говорит всё больше, и с каждым разом он ощущает резкое желание курить. Буквально непреодолимое. — А понятия «семья»: отец, мать, школа, детство исчезли из моей жизни. Всё. Я проснулся в мотеле, окружённый всем этим дерьмом, и лишь тогда до меня дошло, что я навсегда потерял это, — не разрывает с Чонгуком зрительный контакт, несмотря на неприятную уязвимость, которую он чувствует перед ним прямо сейчас. — Знаешь, когда я изменился? Когда впервые выбрал себя, — шёпотом говорит, открывая Чону нечто важное. — Представляешь? Впервые за долгое время выбрал себя. Ни парня, ни девушку, ни друзей, ни родителей. А себя. Я поставил себя на первое место, я слушал только себя, я уважал себя. Я больше не плакал по тому, кого эти слёзы не трогали. Я не обращал внимания на злых людей, потому что стал одним из них. Я выбрал себя, — нервно облизывает губы. — И не жалею об этом. А теперь напротив него сидишь ты, смотришь своими бездонными глазами, и Чимина начинает тошнить от того, что выстроенная, врастающая в него годами схема даёт непоправимую трещину. Чонгук же смотрит на него и понимает, что это не Пак выбрал себя — он себя принял. В нём всегда, с самого детства сидело нечто эгоистичное, жестокое и равнодушное, подкрепляющееся и возрастающее с каждым годом. Чимин это в себе принял. И Чон ему впервые завидует белой завистью — потому что он так и не смог научиться жить для самого себя. Вот их главное, самое основное различие. — И тебя ни разу не ловили? — Чонгук решает не спрашивать напрямую «как тебя ещё не посадили?», потому что здесь всё явно гораздо сложнее будет. Чимин вдруг начинает посмеиваться, качнув головой: — Национальное агенство полиции в городе, — вдруг говорит, разъясняя Чонгуку: — Есть чётко построенная система, за счёт которой все мы и живём. Меня никто не тронет, — пока он не облажается по полной, конечно же. — Мы в одном баре пили: я, Юнги — один из главных наркодилеров, Намджун — его подопечный, Хосок, Сокджин, два майора, один из которых майор по угонам, а другой по кражам, ещё несколько тюремщиков напротив, и Святой отец с нами же. Чонгук пялится на него с непониманием, пытаясь выстроить в голове эту интересную картину, а Чимин, непрерывно наблюдающий за сменой эмоций на чужом лице, продолжает улыбаться. Ему становится поразительно хорошо на душе, когда он рассказывает кому-то об этом. — Я ему пьяный в грехах каялся — идеально помню, — смеётся. — Так тебе скажу — если меня остановят на угнанной машине, на такой случай у меня в кармане пять тысяч долларов, и если их вдруг не примут, я говорю прямо: «Ребят, без обид, но тогда я звоню тридцать седьмым». Проблемы так и решались. — Тридцать седьмым? — переспрашивает Чонгук, не понимая, как ещё не запутался во всём. Удивительные вещи ему открываются на двадцать четвёртом году жизни. — Так называется Национальное агентство полиции, солнце, — лёгкая насмешка в голосе, которую Чимин не сдерживает, — ему до коликов нравится неосведомлённость Чона, а открывать ему новые грани и того лучше. — У них восьмой отдел отвечает за кражи машин, вот только все там отлично знают, что я их угоняю, — облокачивается на руку позади себя, чтобы выгнуть затёкшую шею. Расслаблен. Вот только начинает ощущать лёгкую тошноту, поэтому понимает, что с едой на данный момент завязывает. — Тот случай на пешеходном переходе… — нахмурившись, Чонгук прокручивает в голове, как он задел какого-то мужика машиной. Ему так и осталось непонятно, по какой причине патруль так быстро свалил после короткого разговора с Паком. — Да, мы с тем испектором часто пересекались — он имеет деньги за мой счёт, как и многие другие, — подтверждает догадку Чона, пока в голове того формируется кое-что иное: — Ты ведь не работаешь один, — уверенно говорит. Выглядит очень сосредоточенным и заинтересованным, будто собирается разобраться в каждой мелочи. Чимину всё так же нравится открывать ему глаза на новый аспект мира, с которым Чонгук никогда не имел дела. — Само собой. Смотри: есть люди, которые находят машины для угона, выслеживают их, узнают о владельце и так далее, — не хочет особо вдаваться в подробности. — Чаще всего это те, у кого карманы деньгами набиты — никаких угрызений совести ты не испытываешь. Их машины и без того, считай, украденные, а не заработанные честным трудом. Разузнать, куда поедет человек в скором времени, труда не вызывает, но в таком случае всё делается быстро: тебе сообщают местоположение — ты должен с максимальной скоростью туда прибыть. Всё куда более сложно, чем на словах, и если о камерах тебе сообщают заранее, то следить за появлением свидетелей ты должен сам, и действовать быстро. Поверь, после подобного дерьма можешь не удивляться, почему у меня трясутся руки, — между прочим говорит, приоткрывая Чонгуку ещё один факт. Так вот, по какой причине у Чимина при встрече с Чоном бывал тремор. — Что вы делаете с машинами? — очередной вопрос. — Подумай, — уклоняется от ответа Пак, решая глянуть, насколько хорошо у парня работают шестерёнки. — Разговор об этом вёлся при Сокджине — просто в другом контексте. — Разбирают на запчасти, — с лёту схватывает Чонгук, вспомнив их диалог. Тогда Чимин думал, можно ли починить машину или же её лучше разобрать на сохранившиеся детали окончательно. — Бинго, — щёлкает пальцами. — Запчасти куда дороже самой машины, поэтому если кто-то думает, что угнанную тачку ещё можно вернуть, то всё не так. Хотя это уже не моя забота — может, с ними делают и другие вещи, — пожимает плечами. — На моей шее сидят люди, за которыми мне необходимо следить, так что… — Сидят на твоей шее? — перебивает его Чонгук, стремящийся задавать вопросы при их первом же появлении. Иначе с таким объёмом информации забудет. — Я главный по угонам и не думаю, что об этом стоит говорить с гордостью, — признаётся, что подобным достижением он не шибко гордится. — Поэтому у меня куда больше свободного времени и свободы, но дерьма не убавляется. Люди, находящиеся у меня в попечительстве, — угонщики байков, мелких тачек со слабой защитой, нередко попадаются кому-то на глаза, а это удар по нам — тем, кто стоит за ними, — пальцем стучит по бутылке газировки, не делая глотков. — Поэтому, чтобы подобного не повторялось часто, идёт естественный отбор, которым я и занимаюсь, — а вот это уже информация, не такая уж и необходимая Чонгуку, но лучше он узнает об этом от самого Чимина, чем от кого-то другого. — Поясни, — ожидаемо просит его Чон, только на этот раз получает неоднозначное: — Ты уверен, что хочешь знать больше? — Есть чем удивить? — отвечает вопросом на вопрос. Что ж. Окей. — Мой характер написан у меня на лице для особо проницательных, поэтому скажу прямо: «не суди книгу по обложке» — фраза бредовая, — издалека начинает Пак. — Есть такая вещь, как физиогномика, но я это к тому… — Ты язвительный, агрессивный и редко бываешь сдержанным — я знаю, что ты можешь спокойно избить кого-то до полусмерти, Чимин, — обрывает его на полуслове, потому что понимает, к чему разговор ведётся. — Если моими словами пренебрегают, думая, что всё им сойдёт с рук, то потом они об этом жалеют, — не видя смысла больше увиливать, режет Пак прямо. — Три раза я не повторяю. — Твои моральные принципы иногда не соответствуют действиям, — вставляет Чонгук, казалось, совершенно неуместную фразу, но на самом деле как раз она и уместна. Чон говорит без осуждения (кто он такой вообще?), без злости, но и без радости. Воспринимает информацию ровно. Он был готов к подобному. — Я считаю, что никто не имеет права трогать другого, а именно бить. Знаю. Чонгук, я знаю, что поступаю неправильно, но это не ваше цивилизованное общество, где люди понимают слова, — кусает край нижней губы. — Ни у меня, ни у других нет права на большую ошибку, поэтому скажу тебе прямо: при первом предупреждении сначала разговор, при втором — избиение и вдалбливание в голову информации разными методами, а третьего не будет, — холодно говорит с жёсткой практичностью, потому что других вариантов нет. — Третьим вы избавляетесь от человека, — догадывается Чонгук, не зная, что испытывает по этому поводу. У него нет времени в полной мере осознать всё, особенно, когда Чимин продолжает: — Я не убивал людей своими руками, если ты хочешь знать, и, надеюсь, такого не будет, — желание есть исчезает безвозвратно. — Я могу прострелить человеку руку или ногу, плечо, колено, член, если то потребуется, но мне не доставляет никакого удовольствия пытать кого-то и, тем более, лишать жизни, — для него это было бы мучением. Пак опасается яркого проявления эмоций в голосе, поэтому следит за своими словами. — Чтобы заниматься подобным, надо быть куда более чёрствым, жестоким и аморальным ублюдком. В том мире, где я живу, репутация играет самую важную роль, поэтому если ты зарекомендуешь себя неправильно, то пойдёт по пизде твоё существование. Чонгуку хочется спросить, каким же образом зарекомендовал себя тогда Чимин, но тот говорит и без этого: — Я хорош в переговорах, поэтому очень часто выступаю посредником между сторон — это удобно для всех. В частности, для меня. Если же человека уговорить не удаётся, то там немного сложнее, но не об этом речь, — переходит к главному: — Все важные люди в нашем кругу меня прекрасно знают, так что это одна из причин, по которым я важен, — могу послать в пизду как сторону Юнги, для примера, так и того, с кем он собирался сотрудничать. Не было такого, чтобы я был за него горой только из-за тесного знакомства, хотя там свои подводные камни, — слабая улыбка на лице. — Помимо этого я отвечаю за угоны в городе, за людей, которые ими занимаются, тоже, а всё дерьмо ненужное я отсеял. Правила просты: сошёл с тропы, повело в сторону, слил кому-то информацию, предал, одним словом, — очнёшься в гробу. Это никогда не было скрытым — если после двух предупреждений ты ничего не понял, то отпускать тебя нельзя и оставлять тоже. Труп могли тащить через всё помещение, тем самым показывая остальным, что будет с предателями. Показухи, публичной казни и прочей херни у нас никогда не было — может, у других и да, но не у нас. Само убийство редко происходило на глазах у ребят, поэтому… — заминается всего лишь на секунду, но этого достаточно для проявления слабости, — поэтому все думают, что убивал я, — блёклая усмешка. — Я всегда нормально относился к подопечным, как и они ко мне. Не было дикого страха, но и любви тоже. Все знали, что если делать всё хорошо, без ошибок, или же признавать их и исправляться, становиться лучше в своей сфере, то всё будет прекрасно, — тон голоса становится прозрачным, а желание говорить об этом постепенно меркнет. Чонгук пристально следит за изменениями, как и за эмоциями на лице, поэтому, догадавшись, договаривает сам: — Но всё равно кто-то предавал. Чимин прикусывает губу, сжав челюсть, и согласиться ему просто приходится: — Да, — ровно. — Да, иногда в башке перемкнёт, жадность сыграет свою роль, потянет на какое-то ссаное дерьмо, и от нормального человека избавляться приходится. Вспышка воспоминаний в голове — и маленькие ростки цветов в лёгких начинают незаметно, но оттого не менее болезненно вять среди десятка других. Незначительно, вот только гниль от этого никуда не девается. — Но ты никогда не убивал, — осторожно подкрадывается Чонгук, как он понимает, к чему-то более болезненному, кажется, сковыривая небольшую рану. — Да, — не отказывается от своих слов Чимин, начиная ненавидеть себя за то, что не способен избавиться от прошлого. Ни от какого. И воспоминания, сколько бы времени ни прошло, врезаются в его голову. «Я не хотел! Умоляю! Умоляю! Умоляю! Этого больше никогда не повторится!..» — Это было три года назад, наверное. Когда я специально собрал ребят в одном помещении, — их было десять. Людей в попечительстве у Пака тогда было десять. «Поднимите руку, кто из вас здесь самый смелый…» — Я приказал охране удерживать руки предателя за спиной, а сам попросил одного из ребят, того, кто самый смелый, поднять руку и подойти ко мне, — рассказывает Чимин, не смотря Чонгуку в глаза, — всегда, когда ему сложно говорить о чём-то, он начинает глядеть Чону куда-то в шею. Взгляд замораживается, зрачки останавливаются на одной точке. «У тебя есть ровно две попытки, как и всегда…» — Я дал ему в руки пистолет, и сказал, что у него есть два шанса на выстрел после моего приказа, — у них всегда было только два шанса. Первое предупреждение — разговор, второе — промывание мозгов. Третье было смертью. «Стреляй». — Он тогда не выстрелил в рыдающего парня, который умолял дать возможность исправиться. И на второй раз он тоже не выстрелил, — Чимин помнит, как обмочившегося от страха предателя удерживали, как дрожал его бывший товарищ, которому насильно приходилось держать в руках пистолет и направлять на парня. Они оба понимали, что третьего шанса уже не было. После него следовала смерть. Всегда. Никаких эмоций на лице: ни привычной улыбки, ни привычной язвительности. Чёткие резкие действия, полное равнодушие, нечитаемый взгляд. Чимин абстрагируется, он перекрывает все свои мысли и чувства на данный промежуток времени, картина, развернувшаяся перед его глазами, его больше не трогает. Он просил выстрелить два раза. Два. Третий шанс лишь фантомный — потому что выбора в нём не предоставляется. Пак в несколько широких шагов преодолевает расстояние между собой и парнем, которому необходимо было выстрелить в предателя, без колебаний упирает дуло пистолета ему в висок, говоря совершенно равнодушно: «Стреляй». — Если бы он не прикончил его тогда на третий раз, то я бы убил и его, — заканчивает Чимин, медленно подняв взгляд на Чонгука, словно хочет найти там отголосок теплоты и помощи, но в своей темноте Пак навечно один. — Не знаю, стоил ли этот случай того, что с того самого момента никто не порывался переступить грань и очутиться на месте двух этих парней. Все остальные работают у нас до сих пор. И Чимину ни разу не приходилось больше избавляться от кого-то. Ни разу не приходилось запирать кого-то в подвальной комнате. — Этот момент хорошо отпечатался у них в памяти, — у Пака тоже. Чонгук смотрит на него и всё ещё не понимает, почему отторгает услышанное. Возможно, потому, что он ценит сам факт того, что Чимин этим делится. Он умный парень, но не видит во всей этой истории ужаса то ли в виду своих внутренних убеждений, то ли слепоты, в чём Чонгук сомневается. Пак это рассказывает так, будто ожидает от Чона оскорблений, плевок в рожу и хлопок двери. Это ожидание ходило хвостиком каждый раз, когда Чимин ему рассказывал нечто отвратительное для него же самого. Он ждёт, что Чонгук уйдёт? Наверное, да. Вероятно, на подсознательном уровне Пак не принимает и даже отвергает то, что рядом с ним есть кто-то, собирающийся задержаться на месте надолго. Чимину стоит наконец-то принять кое-что: если Чонгук не ушёл никуда ещё давно, то сейчас он уже подавно не сдвинется с места. Интересно, Пак на полном серьёзе не хочет понимать причину своего поступка? Хорошо. На этот раз Чон ему скажет прямо. — Чимин, — зовёт он парня, чтобы внимание было полностью отдано ему, — ты понимаешь, что сделал это для максимального предотвращения подобных инцидентов и жертв? — не выпускает Пака из плена, выискивая ответ в его глазах, как обычно. Последний моргает. Никак не реагирует на сказанное, лишь приоткрывает рот чуть-чуть, чтобы как-то парировать, но голоса так и не подаёт. Беспрерывно смотрит на Чонгука, надеясь, что тот несерьёзно это сказал. Нетвёрдое: — Нет. Против твёрдого: — Да. И Чимин, нахмурившись, замолкает окончательно. — Хочешь, чтобы я стал твоим палачом? — продолжает Чонгук, покачав головой и добив следующей фразой окончательно, не оставляя шанса на предсмертный вздох: — Ты хорошо справляешься с этой ролью сам, — и без сожалений разрывает зрительный контакт первым, чтобы потянуться палочками за гунканом. Возобновляет трапезу. Можно ли считать разговор оконченным? Частично да. — Я тебя разве не угнетаю? — неожиданно спрашивает у него Чимин со скрытым любопытством. Для него до сих пор остаётся загадкой поведение Чонгука и его реакция. — С чего вдруг? — не до конца понимает. Делает глоток газировки. — Я весьма негативный человек, — с простотой кидает, мол, так повелось. Чон стреляет в него взглядом, опровергнув: — Твоя мрачная натура не признак негатива. Ты, скорее, как затмение. Чимин моргает. Пялится. Моргает. Пялится. Молчит. Его только что назвали затмением. Ого. То есть, прямо ого. Чонгук назвал его затмением и теперь в голове Пака нечто сродни ошибки. Ему точно нужно покурить. Сам же Чон вдруг замирает с палочками в руках, уперевшись зрачками куда-то перед собой, и вдруг бурчит себе под нос, словно только что осознал: — Я целовал главного угонщика этого ебучего города, — видимо, и впрямь только дошло. Чимин всё ещё пялится, и в момент, когда Чонгук исподлобья зыркает на него, прикусывает язык, чтобы не улыбнуться. — Ты не гордишься, а я горжусь, — заявляет, — так что задумайся над тем, кто из нас больший долбоёб. И нет, Чимин всё-таки улыбается, чувствуя себя беспросветным дураком, сидящим напротив абсолютно спокойного человека. Пак часто задумывался над тем, что на самом деле происходит в голове Чонгука, о чём он думает и как у него получается не терять самообладание во многих ситуациях. Хотя выбесить его можно. Чимину даже стараться не приходилось, чего не скажешь о настоящем времени. Он до сих пор помнит, как сорвался на Тэхёна, а Чонгук, в свою очередь, на Пака, потащив куда подальше. — На самом деле, есть и забавные моменты, если задуматься, — заявляет Чимин, наблюдая за тем, как Чон кушает, но всё равно поглядываяет на Пака, как бы говоря, что слушает. — Обычно, угоняя машину, я её потом осматриваю на наличие забавных вещей, а, поверь, владельцы часто могли удивить. Так вот, я как-то нашёл три тысячи долларов и пистолет. Сразу понял, что тачку угнал не ту. — Ты разве не угоняешь лишь уже подобранные машины? — на секунду перебивает его Чонгук, зацепившись за слова. Чимин ведь говорил, что есть информаторы, которые и занимаются этой частью. — Да-да, — неохотно соглашается, махнув ладонью, а-ля, это правда, только не совсем. — Но куда более часто я сам решал, за что браться, иногда угонял вообще спонтанно — редко только, — о, что ж. Ещё один интересный факт. — Так вот, я понял, что налажал с угоном, когда мне позвонил знакомый коп и такой: «Чимин, ты не ту машину угнал». Это-то я понял сразу, но спросил: «А деньги?», — улыбается, вспоминая ту ситуацию. — Мужик от наглости охренел и заорал: «Ты стырил тачку генерального прокурора, какие деньги?!», — слабо смеётся из-за боли в груди. Да и не только в груди — во всём теле. Чимин старается не делать резких движений, потому что каждое даёт бурную реакцию. Боль есть. И никуда не ушла. Просто она недостаточно сильная для того, чтобы снести голову. Пак игнорирует. Терпит. Это всё, на что он способен в данной ситуации. Желание курить становится сильнее, эмоциональная усталость от этого диалога накатывает, хоть на часах всего одиннадцать утра. Впереди ещё целый день, а Чимин уже измотан. Ему отвратна собственная слабость — как физическая, так и моральная, но поделать с ней он ничего не может. Чонгук не реагирует — смотрит внимательно, и этой реакции более чем достаточно, чтобы Чимин понял — его слушают внимательно. Даже слишком. На удивление нет чувства, будто все твои слова пролетают мимо. Пак тянется рукой к сумке, лежащей подле дивана, выискивает в ней пачку сигарет, параллельно с этим говоря: — Знаешь, я часто вспоминаю себя в десять лет, когда на улице был декабрь, а отец будил меня в кромешной темноте в шесть утра в школу, — находит зажигалку, сигарету зажимает между зубов и медленно, без резких движений, поднимается со своего места. — За окном шёл снег, было чертовски холодно, свет нигде не горел, — шаркает в сторону окна, рядом с которым частенько любит стоять Чонгук, — то, что недалеко от кровати. И, присев на подоконник, приоткрывает его немного. — Стою у умывальника при тёплом свете, отец заваривает чайник, — чиркает зажигалкой, — а я бесцельно грею руки под горячей водой. И задумываюсь над тем, не это ли рай, который я утратил? — говорит скорее для себя, чем для Чона, но тот перестаёт есть, повернув голову вбок. Отказывается выпускать Чимина из зрительной тюрьмы, а тот, впрочем, и не противится. — Тебе тяжело отпустить прошлое, я прав? — догадаться Чонгуку несложно. В какой-то степени он разделяет чувства Чимина; различие лишь в том, что Паку есть, по чему ностальгировать. — Ты даже не представляешь, насколько, — Пак и не увиливает. Первая затяжка отдаёт диким жжением в глотке, которое парень проглатывает насильно. Горло всё ещё болит, и Чимин даже не может сказать, от чего. А может, ему просто кажется, и болит у него просто-напросто всё. Тяжело скрывать не покидающий ни на мгновение дискомфорт, но и по сравнению с тем, что длилось днями, это ничто. Из головы Пака даже стёрлась половина дней — в памяти лишь последние пять, а предыдущие прошли в малом бреду, и одни только отрывки ощущаются более чёткими на размытом фоне. — Каково было вернуться домой? — задумчиво интересуется Чонгук. Этот вопрос рождается у него спонтанно, под давлением личных глубоких переживаний. Сквозняк уносит за собой сигаретный дым, когда Чимин грустно, но спокойно улыбается: — Холодно, — так улыбаются люди, смирившиеся со своими неизменными чувствами в груди. Прохлада бьёт оголённые участки кожи, кусается, и Пак начинает ощущать, как тепло из его тела насильно высасывают. — Тебе бы хотелось вернуться к себе домой? — спрашивает у Чонгука. Они оба всегда разговаривали о Чимине, но никогда о Чоне. Что о нём известно? Секс в пятнадцать лет, смерть матери, от которой достался питон, ночные кошмары, остающиеся для Пака загадкой, и всё. Теперь Чонгук знает о нём всё самое важное, но не наоборот. Чимин чувствует себя чрезмерно открытым и уязвимым. — Нет, — Чон не колеблется с ответом. — Никогда не хотелось, — да и не смог бы он в любом случае. — У меня нет дома, — решает признаться. Он же может доверить Чимину хоть малейшую информацию, да? — Ты продал его? — пытается угадать. Делает глубокую затяжку. — Если бы я просто продал его, то не мучил себя работой и не боялся бы слететь со стипендии — всю жизнь бы себе обеспечил, — хмыкает Чонгук, пока брови Чимина скептически взлетают вверх. — Неплохо. Где вы жили? — сощуривается. И при ответе Чона немного так давится дымом. — В вилле с частным садом, гаражом и оздоровительной зоной. Два этажа, панорамные окна, терраса, камины, комнаты, столовая, подвал со спальней, ванной, джакузи и прочей хернёй, — равнодушно, без энтузиазма перечисляет, пока рот Чимина приоткрывается в лёгком таком ахуе. — Стоп, — обрывает его Пак, указав на Чона сигаретой. — Это, блять, сколько… — Пять миллионов евро, — всё такой же беспристрастный ответ. Так сказать, что есть, то есть. — Че? — слетает с губ Чимина в полнейшем неверии. Мозг ещё не до конца обработал, он отказывается принимать в принципе. — Блять, да моя жизнь столько не стоит. «Потому что нет таких денег», — мысленно проносится у Чонгука как нечто обыденное и ясное как день. — Послушай, я за одну машину получаю, ну, пятнадцать тысяч долларов в среднем, так что у меня есть право охренеть, — и это мягко сказано. Он ожидал чего угодно, но не того, что Чон, оказывается, из семьи не бедной. Очень даже не бедной. Что произошло, раз сейчас за жизнь ему приходится в прямом смысле бороться? — Твоя мать была бизнесменом или дом передавался по наследству? — У меня нет родственников, — отрицает Чонгук. — Не знаю никого. Даже отца, — про которого женщина никогда и не зарекалась. — В доме не было фотографий с ним, может, его вообще не было как такового, а я родом из пробирки. Чимин бы посмеялся, вот только, судя по присущей Чону серьёзности, он и впрямь допускает такой вариант. — Кто знает, ей могли разбить сердце, — выдвигает самый распространённый вариант Пак, пожав плечами. Чонгук выгибает брови, мол, ты серьёзно? — Ей нельзя было разбить сердце, — «нельзя разбить сердце человека, который никого не любит», — остаётся неозвученным. — У неё не было никого. Она так и говорила мне: «У тебя нет отца». — Прямо так? — не может не уточнить Чимин, думая, что Чонгук перефразировал. — Да. С момента, как я спросил об этом, а это семь лет, — хорошо помнит себя и собиравшуюся на работу мать. Её жемчужные серьги в ушах, строгую офисную одежду, закрученные и идеально уложенные короткие волосы до ушей. Сдержанную профессиональную улыбку. — Я бы мог спросить, кем она была, — раз имела такие деньги, разумеется. — И что мешает? — вдруг решает спросить Чонгук. Чимина же ничего не останавливает. — Если я узнаю, то не сдержусь и вырву все скелеты из-под твоей кровати, — решает прямо сообщить. Втягивает глубоко в лёгкие никотин, холод начинает щипать кожу, отчего кончики пальцев потихоньку краснеют. — Уверен? — бровь Чонгука выгибается с ноткой насмешливости. Он делает глоток газировки, глаза его частично прячутся за чёлкой. — А, — Чимин скользит языком по губам, смекнув, — информация максимально засекречена, я прав? — Чон в ответ вздёргивает на секунду брови, мол, догадался, молодец. — Поверь, если я захочу, то достану что угодно и без какой-либо информации от тебя, — в ответе не остаётся, усмехнувшись. Потому что это правда. Может, у него бы и не получилось добыть информацию легальным путём, а вот про нелегальный не говорил никто. — И не станешь это делать, — слишком уверенно заявляет Чонгук, на что Чимин кивает сразу же. — Да, не стану. Я умею ждать, сколько нужно и если нужно, — поэтому остаётся надеяться, что когда-нибудь Чон решится рассказать ему всё сам. — Пообещай мне, Чимин, — неожиданно серьёзно начинает Чонгук, — что никогда в жизни не будешь рыться в моей биографии. Ни при каких обстоятельствах, — казалось, тон голоса не поменялся, но давления в нём больше. Пак смотрит на него какое-то время, подмечая для себя, что тема эта и впрямь парня волнует, и говорит: — Обещаю, — никогда в жизни ещё никому ничего не обещал. Так сказать, докатился или прозрел — зависит от точки зрения. — Подожди, как я понимаю, дом ты не продал. Тогда почему ты говоришь, что его у тебя нет? — Чимин возвращается к тому, с чего они этот разговор и начали. Любит он в себе эту черту — невозможно избежать ответа на волнующий его вопрос, потому что он держит его в голове до тех пор, пока не обрушит на собеседника. — Его забрали, — коротко отвечает Чонгук. Теперь он понимает, отчего аппетит пропадает. Они ходят по тонкой грани, и, зная, как Пак цепляется за каждое слово, с лёгкостью складывая два плюс два, ему стоит быть осторожным со словами. — Конфисковали? — Чимин выдыхает дым в приоткрытое окно, не сводя глаз с Чона. — Так тоже можно выразиться, — неоднозначность подталкивает Пака к следующему: — Значит, его у тебя отобрали насильно и нелегально, — могли ещё принудить переписать дом. Но какое условие необходимо было выдвинуть для этого? — Когда это случилось? На этот раз уже Чонгук задумывается, стоит ли говорить. Он уверен, что посыплется ещё горка вопросов, и, тем не менее, решает сказать: — В пятнадцать. Видать это у него самый болезненный и нестабильный возраст был, раз все беды мира пришлись именно на него. — Тогда почему ты не оказался в детдоме? — не понимает Чимин, нахмурившись в непонимании. — Или, нет, подожди, твоя мать… — Умерла в то же время, — удосуживается закончить самостоятельно, чтобы Пак не ломал себе голову. Голос Чонгука не меняется, но в груди что-то ёкает и на этот раз отнюдь не приятно. Ему не нравится эта тема. Он никогда не говорил об этом, а теперь, когда им так открыто интересуются, чувствует себя скованно. — У меня забрали имущество и вышвырнули. Да, я рос с того момента в детдоме, — так сказать, открывает истину. — Я продолжал учиться и в это же время начал подрабатывать. Там были приятные люди, но не приятные ровесники. — Над тобой издевались? — кажется, если бы Чимин не уточнял каждую деталь, то нормальных бы объяснений не добился. — Не думаю. Меня начали опасаться из-за, по их мнению, странностей, — припоминает Чонгук, хоть те времена для него размыты. Ничем они не выделялись. — Вроде я ходил с камнем вместо лица, никогда не улыбался и не смеялся над шутками, и всё время за всеми наблюдал. Не понимаю, почему они пугались, — с искренним недоумением выдаёт, чуть пожав плечами. Губы Чимина трогает лёгкая усмешка. — О, поверь, это очень бесит и настораживает вообще-то. Особенно таких, как я, — видит вопрос в глазах Чонгука и разъясняет: — Была у меня однокурсница какой-то неприятной для меня внешности, она ни с кем не общалась и всё время пялилась открыто на всех так, будто собралась разобрать нас по органам, — он был бы не удивлён, окажись это правдой. — Этого хватило, чтобы я захотел разъебать её, — но пока не трогают Пака, он не трогает других. — Так что, поверь, их можно было понять, — вот только, сжав губы, представляет, насколько, должно быть, Чонгуку было одиноко. В один год лишиться семьи, дома, наследства, оказаться в детдоме, продолжать учиться и ещё работать. У Чона точно всё в порядке с нервной системой? Чимин смотрит на парня и у него стойкое ощущение того, что у Чонгука куда больше внутренних переживаний, чем кажется на первый взгляд. — Наверное, — ведёт плечами Чонгук, не соглашаясь, но и не отрицая. Потому как сам не знает. — Каково там было? — осмеливается ступить глубже Пак, не видя пока никакой болезненной реакции на разговор. Чон хмурится, молчит, раздумывая и пытаясь что-нибудь припомнить. — Никак, — безучастно говорит, не испытывая никаких чувств по этому поводу. — Ни с кем не дружил, не общался — учился и работал. Одиноко. Вот как это «никак» может охарактеризовать Чимин. — Такая жизнь ничем не отличалась от предыдущей — мне было всё равно, — Чонгук возвращает своё внимание на еду, вот только больше не чувствует аппетита. Поэтому принимается закрывать её, решая сохранить всё до следующего раза. А Чимин сидит, не двигаясь. Абсолютно. Отрешённость вырисовывается на его лице, хмурая задумчивость не спадает, пока он фильтрует информацию. Если жизнь Чонгука в детдоме ничем не отличалась от жизни вместе с матерью, то это значит, что он так же жил и при ней? Вот так: серо, пусто, блекло. Никак. Какие у них были отношения? Чон не зарекается о том, что произошло, как он всего лишился, отчего женщина умерла, но при этом не выглядит отчуждённым — нет, скорее отторгающим. Не был таким, когда сообщил впервые о смерти матери. Чимин даже не представляет, в каком состоянии был бы, окажись без единственного родного человека в детском доме, в кругу абсолютно незнакомых ему людей, так ещё пошёл бы учиться и работать. А Чонгуку словно всё равно на гибель женщины, и он говорит о чужом ему человеке. Может, так сработала его защитная реакция, что было бы неудивительно с его проблемами восприятия, — Чимин не знает. Но теперь будет забивать себе этим голову. — У тебя сигарета догорает. Пак покрывается мурашками, вздрогнув в момент, когда низковатый тембр даёт ему жгучую пощёчину. Чимин резко вскидывает голову, врезавшись взглядом в стоящего в шаге от него Чонгука, который разглядывает его сквозь завивающуюся чёлку. Паку вдруг становится невыносимо находиться на таком близком расстоянии от парня, его руки чуть ли не ломает, пока Чон совершенно спокойно и безмятежно глядит на него, похоже, даже не моргая. Чимину хочется выкрикнуть ему в лицо «ты либо подойди вплотную, либо уйди за километр», но лишь сжимает губы, зубы, между прочим, тоже, чтобы уж наверняка, и смотрит в ответ. Чонгук не любит запах сигарет и, тем не менее, стоит напротив, терпит. Когда рука его вытягивается вперёд, Пак коченеет, как при минусовом морозе, не зная, чего вообще ожидать, а Чон лишь плавно толкает окно, ручку дёргает, закрывает. Невесомо вытаскивает зажатый между пальцев окурок от сигареты, бросив: — Холодно. Зрительный контакт разрывается, и Чонгук разворачивается, направившись к мусорке, пока Чимин, кажется, сдох. Чувствует себя неправильно обманутым, а потому глупо моргает, пытаясь сохранить ровность на лице. У Пака пока проблемы с концентрацией внимания ясно по каким причинам, но он не думал, что сосредоточиться на чём-то будет так сложно. Особенно после такого разговора. Курить хочется вновь, но теперь Чонгук вряд ли одобрит. От этого почему-то под ложечкой начинает сосать. — Ты всё это время не возвращался домой? — решает Чимин свести тему с негатива на что-то более нормальное. Хотя у него порой складывается ощущение, будто спокойных разговоров у них не существует. Всё время какие-то эмоциональные качели. — Нет, — кратко отвечает ему Чон, бросая в мусорку потушенный бычок, и потом возвращается назад, чтобы начать убирать еду. — А с твоим питоном всё нормально будет? — вот из-за этого Чимин точно беспокоится. Он спускается с подоконника плавно, замечая косой взгляд Чонгука на себе. Будто Пак сломается, если резко повернётся. Нет, конечно, будет неприятно, и боль может напомнить о себе, но не настолько всё плохо. — Он не ест по недели две, — невозмутимо отвечает Чон, потащив оставшиеся роллы и гунканы к холодильнику. — Его стоит продать, — а вот это уже серьёзное заявление. — На кой чёрт? — не врубается Чимин, двинувшись к столику. Чонгук, мельтеша перед глазами туда-обратно, поясняет: — Трата денег. Пак уставился на него немигающе. Окей, хорошо, это мы поняли — змею какую-никакую, но содержать тоже надо уметь: кормить, убирать, лелеять. Только раньше Чонгук, несмотря на вечный недостаток денег, всегда выделял что-то на питона. Так почему он вдруг решил избавиться от него именно сейчас? Чёрт, голова у Чимина уже начинает раскалываться — слишком дохрена информации для него. — А почему сейчас? — не став себя мучать, открыто решает спросить. — Ты мог это сделать раньше, тем более, питон же от матери тебе достался, — вдруг Пак вспоминает, что Чонгук рос несколько лет в детском доме и при этом умудрился сохранить питона. Чимин не знает многого об устройстве детдомов, но разве там можно держать питомцев? Вряд ли. Может, на основании того, что Чон работал и мог следить за рептилией сам, его и оставили? Ладно, давайте признаемся — если бы Чонгук хотел — продал змею раньше. — Это неважно, — слышится со стороны Чона, и Чимин выпадает окончательно. Видит Бог и Дьявол, у него нет никаких моральных сил копаться сейчас во всей этой запутанной херне. Пак быстро теряет терпение и не по своей воле. Нервная система у него на ниточке висит, чёрт знает ещё каким образом держится и не рвётся. Чимин втягивает воздух поглубже, чтобы не сорваться в случае чего. Хочется конечно, но если ему дерьмово, это не значит, что он имеет право портить настроение Чонгуку. Кому угодно, только не ему. Давай, вдох-выдох, понимание. — Скажи, у тебя биполярка, а? Нет, не понимание. Чон сразу же останавливается, словно у него на этой фразе кнопка выключателя сработала, и смотрит на Чимина. Последний, сжав губы, стоит на месте. — Что случилось? — вдруг прилетает вместо ответа на вопрос. Пак как-то не ожидал такого вопроса, поэтому не знает, бесит он его или же с точностью да наоборот. Слишком много всего, а у него нет сил разгребать беспорядок из чувств. Беспорядочный беспорядок. — Ничего не случилось. Я просто спросил, — увиливает Чимин, не желая копаться в себе. Он просто немного бесится. Чуть-чуть. Его чуть-чуть бесит недосказанность, чуть-чуть бесит то, что он открыл чересчур много Чонгуку, чуть-чуть бесят тайны, запутанность в информации, нагрузка на голову. Пака никогда не выводило на негативные эмоции подобное, он не знает, что случилось и в чём причина такой нестабильности в настроении. Дело в ломке, да? В лишённости всех сил. Чимина это тоже бесит, ведь он чувствует, правда, чувствует, что порой ему становится лучше, настроение повышается, появляется жажда подняться с кровати, а потом проходит минут десять — больше-меньше, — и он возвращается либо к апатии, либо ко всему, что ниже неё. Это ощущается так остро, что начинает доставлять физический дискомфорт. — Ты кажешься раздражённым, — прямо озвучивает свою мысль Чонгук, наблюдающий за поведением Чимина. У него поразительно много терпения и понимания, если это касается Пака. И так же поразительно мало. От ситуации зависит. Вот, кстати, и она. — Ты кажешься куда более проницательным для больного алекситимией, — эти слова срываются с губ так быстро, что Чимин над ними не задумывается. Лишь после произнесённого осознаёт. Кажется, он сказал что-то не то. Явно не то. Максимально не то. Блять. Они оба замолкают. Молчание со стороны стоящего у столешниц Чонгука кажется ему пугающим, метры между ними превращаются в километры, а километры в пропасть. Похоже, в пропасть в груди Чимина, иначе он не понимает, почему сию же секунду его начинает подавлять собственная совесть. Ужасное чувство. А, самое главное, ему очень сложно просто попросить прощения. И неважно, задели ли эти слова Чона. Может, его-то они и не задели. А вот Чимин себя задел ими точно. Чон же смотрит на парня, который чем-то напоминает ему провинившегося щенка. Потому что Пак всегда опускает взгляд, когда жалеет о своих словах. Чонгук слишком хорошо изучил его мимику, чтобы не понять этого. Поэтому не злится. Вот если бы Чимин хотел оскорбить его намеренно, тогда ситуация была бы иная. — Это была попытка меня задеть? — спокойно, без изменений в голосе спрашивает Чон. Не знает, по какой причине, но он просто не способен перестать наслаждаться тем, как Пак равнодушно давит из себя: — Нет. Господи, какие мы гордые. Чонгука тянет улыбнуться, и он не понимает, по какой причине вообще сдерживает себя настолько сильно, что мускулы лица немеют. Интересно, если он подойдёт к Чимину, тот рассыплется? Наверное, да. Стоит ли проверить? Наверное, тоже да. — Ты не хотел этого говорить, так? — Чон не оставляет попыток добиться от парня прямого ответа, хоть и знает, что тот вряд ли последует. Впрочем, это неважно, если Чимин выдаёт себя действиями. Кстати, Чонгук уверен, что Пак никогда не был таким очевидным. Ни с кем. Он прекрасно владеет мимикой, эмоциями, которые позволяет видеть людям. Нет, Чон вообще-то не говорит, что Чимин какой-то другой с ним. Это не так. Здесь нет того волшебного перевоплощения. Нет фальшивой стервозности, жёсткости, саркастичности, агрессивности, пошлости. Всё это было и остаётся настоящим, его неотъемлемой частью. Пак не становится резко дружелюбным или милым, с доброй душой и чистым сердцем, мягким и ранимым. Это уже звучит, как неудачная шутка. Есть в нём покладистая неукротимость. Чонгук просто начинает понимать, что есть в нём самом, оказывается, что-то, позволяющее Чимина ломать и восстанавливать заново в хорошем смысле. — Как ты себя чувствуешь? — вместо того, чтобы вытягивать из Пака всё клешнями, Чонгук решает поинтересоваться его самочувствием. За вчерашний вечер и сегодняшний день он чуть ли не успел позабыть причину, по которой уже буквально живёт в этой квартире. Ему надо было додуматься. Если Чимин не распространяется о своём состоянии, это не значит, что всё в порядке. Чонгук делает первый шаг вперёд и больше не останавливается, сокращая расстояние между ними. В его ноги словно вдели деревянные палки, двигаться максимально трудно, приближаться труднее разы в тысячи, а когда он останавливается в шаге от Чимина, то сглатывает целый ком в горле. Да, он чувствует, как Пак напрягается, будто не желает подпускать к себе Чона и будет обороняться в случае чего. Напоминает дикое животное, которого просто недолюбили. Поразительно одиночество человека, неспособного вызвать в себе искру, но при этом вызывающего её в десятках других людей. В руках Чонгука что-то опасно-родное, и он не способен справиться с этим раздирающе приятным чувством. А ещё заводить Пака — неземное удовольствие. Чонгук не понимает, почему лишал себя этого. — Хуёво, — нарочно спокойно, но чётко изъясняется, и, чтобы не позволить Чону закциклиться на этом, поднимает на него прищуренный взгляд. — У меня ощущение, словно ты хочешь меня приручить. И смотрит пристально, сдунув чёлку с лица. Чонгук за этим прослеживает, не в силах не подметить комичность действия. Чимин забавно сдунул её со своим подозрительным выражением лица. Подвох, что ль, ищет? Чон не отрицает, но и не соглашается: — Даже если так, получается дерьмово. Кажется, фраза эта добивает Пака лишь сильнее, не помогая нисколько. Чонгук не знает, почему так думает, — наверное, всё дело в отсутствии реакции; Чимин лишь начинает скакать зрачками по глазам Чона. — Не хочешь выйти? — спрашивает он у Пака, вызывая у того недоумение. — Что? — На улицу, — поясняет Чонгук, никогда не признаясь, что эта мысль пришла к нему спонтанно. — В люди. Накраситься там, одеться, сходить куда-то, — разжёвывает, будто маленькому. На самом деле Чону не хочется этого допускать пока — он ещё не знает, нормально ли будет Чимину, но тот сидит безвылазно в четырёх стенах уже больше недели. Стоит ли говорить, что Пак совершенно не из тех, кто способен подолгу находиться дома? Чимин смотрит на Чонгука так, будто тот жестоко пошутил, и последний не совсем понимает, чем это вызвано. — Не хочешь — останемся, — сразу же добавляет Чон, давая понять, что не настаивает. Ему самому и так, и так нормально будет. — Хочу, — отрицает Чимин, скользнув языком по губам. — Но я овощ, поэтому не думаю, что мне хватит сил надолго, — напоминает. Чонгук, подумав, говорит: — Когда ты устанешь, это будет другой вид вымотанности, — Пак устанет больше не морально, а физически. Хотя, может, и так, и так. Но, главное, если у него есть желание, то его необходимо воплотить в жизнь. Нет смысла сидеть здесь, дожидаясь «чуда». Его не будет. — В канцелярский хочу, — понизив тон, заговорщицки проговаривает. Чонгук не против, конечно, но: — Ты любишь канцелярию? — недоверчиво. Что-то он не заметил за Чимином такой страсти. — Не особо — люблю делать вид, что разбираюсь хоть в чём-то, кроме книг, в таких магазинах, — как нечто очевидное рассказывает ему Пак, слабо улыбнувшись. Чонгук хмыкает. Окей, ясно, что-то из серии «скуплю все краски, хотя навыки рисования на уровне шести лет». — Так что я хочу в торговый центр, — стоп, куда? — Мне нравится там гулять. Это что-то новенькое. — Гулять в магазине? — уточняет Чонгук. Серьёзно? — А тебя что-то не устраивает? — выгибает брови Чимин и обходит парня стороной, двинувшись к прикроватной тумбочке. Чон оборачивается, наблюдает за тем, как Пак что-то достаёт из ящика, и мысленно поднимает руки. Вопросов нет, его всё устраивает, Ваше желание — закон. — Гиацинт так и не выбирался, да? — спрашивает Чимин, кинув взгляд на кровать. С самого утра кот не выходил. Миска его стоит пустая, потому что со вчерашнего дня он не ел и еду не выпрашивал. — Да, — подтверждает Чонгук, принявшийся относить еду в холодильник. — Я заходил кормить его, пока ты отсутствовал, — решает оповестить Пака. — Он вёл себя так же. Так же вяло. Ясно. Не нравится это Чимину. Совсем. Если до этого его частенько рвало, то сейчас он не ест вовсе. Пак не успел проследить за тем моментом, когда это случилось. Поэтому сейчас, пока он достаёт небольшую палетку теней и чёрную водолазку с джинсами из шкафа, его мысли забиты точно не одеждой или прогулкой. Сейчас он попытается отвлечься, но потом будет разбираться с этим инопланетянином. Его стоит записать к ветеринару. А пока Чимин молча уходит в ванную, захлопнув за собой дверь. Знаете, он, конечно, не ханжа — точно не в этой Вселенной, — но когда снимает с себя одежду и чувствует кусачую прохладу, думает о том, что «нет, спасибо, покажусь Чонгуку как-нибудь в другой раз». Хватит ему сердечных выходок, иначе он так кони двинет. Поэтому переодевается Чимин весьма быстро, не смотря пока на себя в зеркале. Он похудел. И сильно. Прекрасно знает об этом. У него всегда были проблемы с потерей веса, но сейчас они, кажется, отпали. Плотная ткань неприятно сковывает. Сейчас Чимин ненавидит облегающую одежду. Навязчивое чувство зажатости. Но по крайней мере она скрывает его содранную на руках кожу, которую он не мог перестать расчёсывать до крови. Пак поворачивается к зеркалу, смотрит на себя немигающе. У него синяки под впалыми глазами. Покусанные бледные губы с красными трещинами, скулы выделены сильнее. Поразительно, что лицо его не кажется сильно осунувшимся из-за особенностей строения тела — худеет в последнюю очередь именно оно. И всё равно нездоровый цвет кожи его немного выдаёт. Кожа вокруг септума чуть воспалилась, будто у него насморк, да и сам по себе он выглядит болезненно. Чимин касается пальцами тонального крема на столешнице, выдыхает и принимается за привычную ему рутину. От изъянов избавиться, бровям придать идеальную форму, припухшие веки скрыть за коричневыми тенями, мягко и хорошо растушёванными. На этот раз приходится нанести их больше, выделить глаза посильнее, добавить немного бежевого и персикового оттенка — незаметно, зато вид прекрасный придаёт, а у кончиков и краёв растушевать чёрный. Вычурно, зато красиво. Губы мажет бальзамом, проходясь по ним по четыре раза, чтобы смягчить окончательно, и пальцем растушёвывает помаду. Придаёт им нормальный вид. Шаг назад от зеркала. Смотрит на себя. И кажется поразительно здоровым физически и психологически. Идеальная внешность, красивая, выделяющаяся, привлекательная. Чимин расчёсывает волосы, а после пятернёй убирает их назад, чуть запрокинув голову. Смотрит на себя и видит элегантную вычурность. Он любит себя таким. Все любят. Однажды ему сказали «что нужно сделать, чтобы прожить один день твоей жизнью?». Пак долго глядел на этого человека, а после усмехнулся, не говоря о том, что это ему самому хотелось бы прожить хоть один чёртов день жизнью другого. А не своей. Хорошо там, где нас нет, не так ли? Не знает, сколько проторчал в ванной, да и неважно это. Он выключает свет, выходит из помещения и вдруг сталкивается со следующей картиной: Чонгук, уже одетый в своё любимое смертельно-тёмное, сидит на корточках рядом с кроватью. Боком к Чимину. Рука его, спрятанная под чёрно-синей расстёгнутой рубашкой, под которой ещё майка, вытянута вперёд, куда-то под кровать. — Гиацинт? — повысив голос, вопросительно зовёт кота Пак, надеясь услышать ответ. И да — он слышит такое жалкое неразборчивое мурлыканье, а после из-под кровати показывается эта инопланетянская морда. Бирюзовые глаза с трудом, но находят Чимина, который делает небольшие осторожные шаги в сторону шатающегося животного и приседает. Старается не напугать. Протягивает Гиацинту ладонь, чтобы тот её понюхал, а после предельно аккуратно берёт его на руки. Поднимается, прижимает дёрганое тело к груди, поглаживая. Кот выпускает когти своей тощей костлявой лапы и цепляется за одежду Чимина как тогда, в первый день, в приюте. И Пак вновь чувствует, как бьётся маленькое сердце в его груди. Парень бездумно прижимается кончиком носа к его голове, так как губами не может — оставит на шерсти помаду, а Гиацинт тем временем лениво тянется выше, обнюхивая его. Промазывает, правда, бьётся носом об Чимина. Бедное существо. Лишь в этот момент Пак решает обратить внимание на Чонгука, который уже стоит, смотря пронзительно и внимательно, будто досконально изучает. Чимин, столкнувшись с ним взглядом, возвращает голову в былое положение, Гиацинта не переставая невесомо поглаживать, и язвительно бросает: — Ой, блять, вот и что ты вылупился? А Чонгук отвечает ему весьма неожиданное: — Мне нравятся твои глаза. Чимин уставился на него, не моргая, не шевелясь, не дыша уже в который раз за этот чёртов день. Его рот немного приоткрывается, а мозг отказывается воспринимать тот факт, что ему только что сделали комплимент. Нет, Чонгук его сделал. Вот стоит такой невозмутимый и говорит это. Простите, а Пак это как пережить должен, как отреагировать? Чон прямолинейный. Но при этом ему трудно показывать свои чувства по отношению к чему или кому-либо. А комплимент за чувства вообще считается или это в понимании Чонгука констатация факта? — Ага, — лениво срывается с языка Чимина с добавлением: — До тех пор, пока они накрашены. Чон не сдерживает тяжёлого вздоха. — Ладно, не буду спорить, — казалось бы, выбирает самый логичный из вариантов, потому что Пак взял и перевернул его слова, запульнув их в обратку бумерангом. Чонгук делает ещё один глубокий вдох. И перед тем, как двинуться к коридору, всё-таки не сдерживается: — Блять, выразительные они у тебя и без этого, упёртый ты придурок. В спину ему врезается смех Чимина. — Окей, солнышко, я учту, — Пак шагает вслед за ним, игнорируя прожигающий взгляд и по пути захватывая сумку, которую меняет на Гиацинта, мягко опустив кота на пол. Чонгуку явно не нравится, когда его называют уменьшительно-ласкательными, особенно, если это Чимин. Обычно из его уст это звучит отнюдь не с нежностью, а с едким раздражением. Сейчас же немного другой случай — его голос звучал игриво. Чимин достаёт из шкафа в прихожей оверсайз пальто, которое никогда не застёгивает, обувается, а потом его взгляд останавливается на ряде духов, стоящих на тумбочке у зеркальца. Пробегается по ним, задумчиво разглядывая. И тянется к одному флакону, которым особо не пользуется, если только смешивая его с другими духами. Приятный звон от открытого колпачка. Пак подносит его к носу, невольно облизывает губы, а потом резко разворачивается. Чонгук, стоящий прямо позади уже одетый и обутый, сначала хмурит недоумённо брови. Чимин совершенно невозмутимо опрыскивает духами его шею несколько раз. Чон прикрывает веки, чтобы в глаза не попало, и терпеливо вздыхает. — Тебе идут холодные ароматы. Хотя, думаю, хвойные больше, — оценивающе произносит, разглядывая Чонгука, который вообще ни в чём подобном не разбирается и не всралось ему это. — Но у меня таких не водится, поэтому это самое подходящее, — здесь фруктовые, пряные и древесные ноты. Чон смотрит на него, брови его ползут наверх, мол, и что мне это вообще даёт? Чимин, сжав губы, обречённо качает головой, отворачиваясь, чтобы вернуть флакон на место. Знаете, он может часами выбирать духи, смотреть название, фирму, изготовителя, состав, дату, хорошо ли держатся, цену, запах. У Чонгука же наверняка всё заканчивается на фразе «самое главное, дерьмом не пахнут». Чимин крутится около зеркала ещё секунд пять, поправляя волосы, а Чон всё это время смотрит на него. На самом деле, поразительна перемена после нанесения слоя макияжа. Пак выглядит здоровым как минимум, да и в принципе соответствующе своему характеру. Похоже, поэтому он и сказал, что его характер написан на лице, — дело не только в жеманной мимике. Без макияжа он выглядит более свежим, более вымотанным, более усталым, более заёбанным, если простыми словами выражаться, а ещё более открытым. Косметика же выкладывает несколько сутей наружу — похоть, грубость, едкость. Чимин поворачивает голову в сторону Чонгука, вопросительно вздёрнув бровь, а последний лишь думает о том, насколько же Пак прекрасен. В любом виде. Прямо сейчас, в этом образе, он выворачивает наизнанку похоть, соблазн, красоту, вычурность, неприкосновенность, полную самодостаточность. Идти с этим человеком рядом — само по себе достижение. — Почему ты так смотришь на меня? Где-то Чонгук уже слышал этот вопрос. Он нащупывает в кармане куртки ключи от квартиры, вытаскивает их, покрутив за брелок на пальце, и говорит: — Надевай маску — пора играть в людей. — Откуда у тебя машина? Это был более, чем ожидаемый вопрос. Чонгук выезжает на главную дорогу, отвечая: — Принадлежит матери. Чимин, облокотившись локтём на ручку сиденья у окна, сидит с чуть повёрнутой боком головой, чтобы наблюдать за Чоном. Казалось бы, бесцельное занятие, но оторваться от чужой сосредоточенности на дороге, от рук, выворачивающих руль, совершенно невозможно. Грех не следить за Чонгуком, а перестать это делать. Да и кто Пак такой, чтобы обделять этого человека вниманием, правильно? Правильно. — Почему ты ей раньше не пользовался? — напрямую спрашивает. Действия Чона всё ещё остаются загадкой для Чимина. Вот на кой чёрт держать в пыли автомобиль, который можно продать? Это Хонда, за неё миллион можно выручить. Хотя, если так посмотреть, очень дешёвый выбор для человека, у которого был дом за миллионы евро. — Могу переоформить на тебя, — Чонгук на вопрос не отвечает, зато пользуется подвернувшейся возможностью сплавить Чимину машину. У того же её больше нет — вчера Пак звонил Сокджину по этому поводу. — Чего? — не догоняет, вылупившись на Чонгука, как на идиота. — Стоп, переоформить? Ёбу дал? — а потом, поднапрягшись, вдруг вспоминает: — Подожди, как ты умудрился сохранить машину, если тебя даже дома лишили? Чон ведёт плечами, не отводя взгляд от дороги. Автомобилей сегодня на удивление мало — ощущение, будто с каждым новым разом их всё меньше и меньше. — Понятия не имею, — сощуривается, сдув прядь с лица. Чимин смотрит на него, подмечая в сотый раз, что сосредоточенность парня выявляется в виде хмурости. Какого-то негатива. Или же это тень от разговора. — Они вроде сказали, что оставят мне её на память, — как-то неоднозначно отвечает, будто сам до конца не уверен. Чонгук не смотрит на Чимина намеренно, а у того рождается всё больше вопросов: — Почему? Разве питона не достаточно? — он откровенно не врубается. Ехать им недолго, учитывая, что Пак обитает в центре города. Край золотой середины. Чонгук пробегается языком по губам, нахмурившись. Руль выворачивает едва резче обычного, но сжимает его сильнее уж точно. Тон не меняется, оставаясь ровным: — Я умолял их забрать машину, — дёргает головой, как будто жаждет отбросить эти мысли, — наверное, поэтому. — То есть, тебя её не лишили, потому что ты умолял её забрать. Назло, специально, — Чимин глядит на него пытливо, пытаясь разобраться. Пока нихера не понятно. Ещё немного, и его голова вновь начнёт раскалываться. На мельчайшие крупицы. Пака бесит, когда он чего-то не понимает. — А зачем ты просил забрать машину? — вот здесь у него никаких вариантов нет. — Не хотел ничего связанного с матерью, — говорит ему Чонгук, останавливаясь на светофоре. Даже сейчас не бросает взгляд в сторону Чимина, хотя последний только этого и ждёт. — Но ты оставил питона, — парирует Пак, сомневаясь. В словах Чона чувствуется двойственность. Причём хорошо так. — Ты хочешь умереть, и выбрал самый медленный способ, чтобы как можно сильнее оттянуть гибель, ведь хочешь жить, — Чонгук не хотел этого говорить, но иначе не знает, как разъяснить причину, по которой не может никак прокомментировать всю эту ситуацию. В данный момент уж точно. — Почему? — и задаёт соответствующий вопрос. Это, ожидаемо, даёт Чимину отрезвляющий подзатыльник — он, замолчав, больше ничего не говорит, не спрашивает, теорий не выдвигает. Чонгук его словно осадил, поставил на землю и привёл в чувства. Причём спокойно. Не злясь, понимая чужое любопытство, но почему-то от его спокойствия становится лишь совестнее. Чимин копает непозволительно глубоко. Он просто не ожидал, что в жизни Чонгука, такой, на первый взгляд, посредственной и серой, откроется что-то совершенно новое и непонятное. Теперь это надолго в голове Пака, который больше ничего не говорит. В салоне машины повисает тишина, и она кажется настолько невыносимой, что он включает музыку по радио. Садится прямо. Ему не хочется думать ни о чём негативном, чтобы настроение не упало окончательно, но, как назло, куда больше беспорядочных мыслей начинают сменять друг друга. Сначала Чонгук, потом Гиацинт, каким-то боком замешивается отец, который ему перестал писать ни с того ни с сего, и Пак не готов ещё признаться себе, что его это коробит. А ещё никаких посылок нет. Чимина это настораживает. Номер же телефона, с которого ему прислали видео, принадлежит военному, погибшему около полугода назад после столкновения с Рейхом. Разумеется, его мобильным воспользовался кто-то другой. А вот кто — вопрос посложнее. Обо всём этом Пак Чонгуку так и не рассказал. Во-первых, подходящего момента не было, а, во-вторых, не хочется ему трепать нервы ещё и этим. Они только-только стали «лучше», Чимин не простит себе, если этот короткий миг разрушится хотя бы на секунду. — Мы можем развернуться, — голос Чона прорывается через прочную плёнку мыслей не сразу. Где-то через несколько секунд Пак кидает на него косой взгляд. — Что? Зачем? — Выглядишь нервным, — отвечает без особых эмоций, смотря только на дорогу. В то время как Чимин моргает пару раз, и лишь тогда понимает, что Чонгук наблюдал за ним. Настолько ли незаметно он это делал или же просто Пак был погружён в себя слишком сильно — неважно. Чимин теперь думает лишь о том, что Чон заметил. До этого момента Пак даже не подозревал, какие же, оказывается, наблюдательные и проницательные люди охуенные без всяких этих эпитетов и метафор. — Не надо, всё в норме, — уверяет Чимин. Чонгук вряд ли верит, но ничего не говорит. Ладно, на самом деле Паку и впрямь уже хочется куда-нибудь… В никуда. Не домой. Не хочется в квартиру, но и на улицу не хочется. Желание испариться всегда в нём было и есть. Если Чимин его запивал, заглатывал, затмевал и заглушал всеми возможными методами, не значит, что оно исчезало. Всегда наступает тот самый момент тишины, когда он понимает одно: «хочется освободиться». Освобождение подразумевало под собой избавление от боли во всех её проявлениях. Уже смешно, вам не кажется? Как говорил Шопенгауэр: «Если ближайшая и непосредственная цель нашей жизни не есть страдание, то наше существование представляет собой самое бестолковое и нецелесообразное явление». В мыслях об этом Пак и проводит последующие минут пять, до тех пор, пока машина не паркуется неподалёку от торгового центра. Но стоит помнить, что Чимин любитель уплыть куда-то в другую Вселенную, поэтому лишь холод, кусающий кожу, выдёргивает его. — Прогуляемся, — говорит ему Чонгук, стоя рядом с дверью, которую он открыл Паку в ожидании, когда тот вылезет. Чимин поворачивает голову в его сторону, а после лукаво улыбается. — Ох, сударь, какой Вы галантный, — приторно произносит, наигранно протянув руку, подобно даме на балу. Цирк на ржавых колёсах уехал… Чонгук, замявшись, смотрит на Пака, как на идиота, ровно две секунды, по истечении которых чуть кланяется, одну руку за пазуху убирает, а другую протягивает теперь уже внутренне замявшемуся Чимину. …А клоунов явно забыли. Пак нарочито мягко и аккуратно касается ладони Чонгука, будто кисейная барышня, и Чимин не может сдержать рвущихся вверх уголков губ, когда выходит из машины. Кажется, скоро он не сможет дышать, потому что чувствует, как Чон сжимает его руку весьма крепко. До тех пор, пока не убедится, что Пак твёрдо стоит на земле. — Ты знаешь, насколько сильно я люблю, когда ты подыгрываешь бреду в моей голове? — спрашивает не без интереса Чимин и накидывает на плечо сумку, стоит Чонгуку его отпустить. Прохлада коснулась руки слишком колко. — Нам направо, — Чон на провокацию не поддаётся, оставаясь непоколебимым. Шагает вперёд, пока Пак, продолжая улыбаться довольно, остаётся чуть позади, качнув головой. Лишь после этого начинает идти за парнем. Он и не ожидал, что ему ответят — просто Чимин слишком слаб перед желанием Чонгука побесить. Если это его подбешивает в принципе. Таким образом они до торгового центра и добираются спустя несколько минут. Заходят, проходят через охранников, попадают на ярко освещённый этаж. Народу вообще-то не так уж и много, но Пак впервые чувствует себя скованно. Нет, скорее, тревожно. А, может, тревога из него никуда и не уходила все эти дни, расшатывая нервную систему, пользуясь её слабостью, огромной нагрузкой. Чимину тяжело морально гораздо сильнее, чем физически, и эта тяжесть отбивает у него желание вставать, передвигаться, что-то делать, говорить, улыбаться. Вгоняет в яму. Но ему приходится делать вид, что он справляется, иначе же потопит себя сам. По крайней мере рядом Чонгук, который неспешно шагает впереди, пока Чимин смотрит ему в спину. Чон единственный человек, способный поднять ему настроение на какое-то время. Он не может облегчить боль, не может избавить от тревоги, от паранойи, от душевных терзаний, от мыслей, от себя самого. От пустоты. Знаете, У Пака ощущение, будто дышать полной грудью он никогда не сможет, но Чонгук вдруг замедляется, обернувшись через плечо, и Чимину кажется, что «не так всё и плохо, правда?». Не правда. Всё плохо. Просто пока Чонгук рядом, смотрит на него изучающе, голову опять посещает это «а, может, не так уж и…». Пак тонет в вечности, которой для него не существует, в чужих глазах, а потому вновь поздно понимает, что его окликают. —…Чимин, — повторяет Чон более настойчиво, повернувшись боком. Не перестаёт хмуро рассматривать Пака с ног до головы, — если плохо, мы уйдём, — его начинает сильнее напрягать заторможенность и потерянность Чимина в себе. Вроде его поведение ничем не отличается от обычного, но он словно вынуждает себя образ поддерживать, а потом, как только момент проходит, теряется. — Всё нормально, — повторяет Чимин спокойно, вот только взгляд Чонгука темнеет моментально, а из него вырывается твёрдое: — Не ври мне, — зрачки мечутся, выдавая волнение. Пак не разрывает с ним зрительный контакт. Раздражается, конечно же, ведь не хочет ничего ни пояснять, ни рассказывать — жаждет лишь остаться в покое от всего, но он делает шаг вперёд. Губы чуть поджимает, протягивает прохладную руку к шее Чонгука и касается её подушечками трёх пальцев. Надавливает немного, смещается и замирает в момент, когда добирается до чужого ускорившегося пульса. — Мне всегда плохо, Чонгук, — говорит, смотря ему прямо в глаза. Не обращает внимания на немногочисленных людей вокруг них, потому что они абсолютно не важны. — Думаю, тебе тоже всегда плохо, — неожиданно заявляет, слабо и незначительно улыбнувшись, когда видит, как брови Чона чуть дёргаются. — У нас разная степень боли, просто, видимо, при её совмещении она становится полегче, — уголки губ ползут выше с прискорбной лукавости. — Романтично, не правда ли? Нисколько. Звучит болезненно и на деле болезненно. «Чушь», — хочется Чонгуку ответить, но рука на его шее кажется ему расплавленной, мысли в голове пустыми, тело безвольным, чувства разрушающими и исцеляющими, а возразить ему нечего, потому что Чимин прав. Он рядом — так близко и так далеко, и бесконечно прав. «Чувствуешь себя одиноким со мной? Знаешь, почему? Не хочу говорить тебе от своего лица — это нецелесообразно, и не думаю, что воспримешь меня, поэтому предпочту рассказать от лица того, чьи слова заставили меня двигаться. Как-то Ингмар Бергман, шведский сценарист и режиссёр, сказал, что одиночество — единственное существующее, а всё остальное — плод нашего воображения, иллюзия. Помни об этом и поступай соответственно. Не жди для себя ничего, кроме самого худшего, а если случится что-то приятное, то хорошо. Не надейся, что ты можешь покончить со своим одиночеством». Однажды сказала Чонгуку мать. Одиночество абсолютно. Можно, конечно, придумать разного рода единение, но выдумки останутся выдумками — религия, политика, искусство. Любовь. Одиночество тотально. Не строй надежд и тебя не постигнет худшее разочарование. Нужно жить с этим знанием, и тогда ты не будешь больше жаловаться, ныть и скулить. Тогда придёт к тебе спокойствие, ты обретёшь опору внутри себя и научишься принимать бессмыслицу как нечто должное. Чонгук так жил и живёт по сей день, не отказываясь от данного мнения вот уже долгие годы. Наверное, из этого он и состоит, в этом успех, упорство, целеустремлённость, неотступность, твёрдость в решениях, самостоятельность. Но в этом ли счастье? Жить правильно — не значит жить счастливо, потому что понятия «правильности» не существует. Правда у всех своя и каждый живёт, сообразуясь с ней. Есть ли в принятии одиночества счастье? И не будет ли жалеть Чон о такой жизни при смерти? Они с Чимином и впрямь одиноки. Просто вдвоём. И ни одиночество, ни боль уже не чувствуются столь остро. — Я не шутил по поводу канцелярии, — не дождавшись от Чонгука ответа, подаёт голос Пак. Руку убирает от его тёплой шеи, и, скользнув ею невесомо по плечу, обходит парня стороной. Будто ничего и не было. Вот только он сильно загрузил Чона, сам того не осознавая, поселил в его голову нового жучка, который бегает к сердцу и обратно, проделывая разные дороги. Чонгук теперь уже шагает следом, пока Чимин идёт впереди, разглядывая отделы. Многие закрыты. Народу не впрямь мало, но и не много. Всеобщая угнетённость парит в воздухе невидимыми цепями, сковывая людям руки и ноги, а за теми, казалось, тащатся груды неподъёмной тяжести. Не заметить этого нельзя. Потому что когда людей прижимает, извините, жрать становится нечего, то из канализаций вылезет вся самая мерзкая и склизкая дрянь. Если в сточную яму залить яд, заскребутся все крысы. Прямо как люди. Чимин заворачивает в ярко-освещённый тихий отдел со множеством стеллажей, принадлежностей, канцелярии и книг. Стук его небольших каблуков теперь эхом отдаётся в ушах Чонгука, который уходит в себя заместо Чимина. Молчит. Ничего не говорит. Лишь смотрит, смотрит, смотрит, думает, думает, думает, пока Пак останавливается рядом со стеллажом, поддевает пальцами упакованный маленький степлер и кидает прямо в лоб: — Я как-то раз однокласснику палец продырявил им, — с невозмутимостью рассказывает, изучая предмет в руке. Без особого интереса, само собой. — А то ему показалось, словно он может меня дерьмом поливать, — это был забавный момент в его жизни — кажется, Юнги, находящийся в классе, тогда усмехнулся. И помог Чимину откосить от последствий. Губ Пака невольно касается слабая улыбка, после чего он поворачивает голову в сторону молчавшего Чонгука. А тот смотрит. Задумчиво, будто в голове его сотни тысяч сомнений. И никак не реагирует. Поэтому Чимин ждёт. Перестаёт улыбаться в момент, когда рука Чона приподнимается, и Пак моментально ловит это движение, впившись в неё зрачками. Следит за тем, как Чонгук, не изменившись в лице, крадётся ближе, и сводит недоумённо брови. — Что ты… Лёгкое прикосновение к спрятанной за воротом водолазки шее хватает для онемения конечностей. Чимин чувствует каждое последующее касание, оно по телу проходится остриём, потому что Чонгук аккуратно отодвигает ворот, оголяя часть шеи. Пак не то что не сглатывает, он не дышит в принципе, уделяя внимание то ли странной сосредоточенности на лице Чона, то ли тому, что он делает через секунду. Два пальца безошибочно попадают прямо на сонную артерию, чуть надавливают, чтобы тут Чимин сдох окончательно, и всё. Это всё. Пак моргает, знает на своём же опыте, что каждый быстрый удар пульсацией отдаётся в чужой руке, и чувствует себя самым, блять, открытым и беспомощным человеком на планете. Одного простого касания хватило. Чонгук сводит брови ещё сильнее, на лице вырисовывается не только задумчивость, но и некое непринятие. Будто он отказывается чувствовать биение чужого сердца, не верит в частоту ударов. Чимин не знает, зачем он это сделал, какие мысли в его голове сейчас и вообще в принципе. Губы Пака чуть приоткрываются и голоса своего он не слышит, когда пытается как можно спокойнее сказать: — Я сделаю вид, словно это было в научных целях, — и немного нервно улыбается, но тут же сглатывает, не сдержавшись, ведь Чонгук надавил чуть сильнее, будто ему мало; хочется чувствовать ближе, сильнее, чётче каждую дрожь, каждую вибрацию, каждое движение внутренних органов и костей. — Ты… — хочет начать говорить, но в следующую секунду происходит то, чего не ожидал абсолютно никто. Весь торговый зал резко опускается во тьму. Чимин не видит абсолютно ничего. Перед ним сплошная стена мрака. Он моментально хватает Чонгука за руку у своей шеи, сжимает крепко, не позволяя даже дёрнуться. Замирает. Слышит только, как по громкоговорителю кто-то предупреждает о чрезвычайной ситуации, люди, будто обезумевшие, начинают метаться в разные стороны. Все рвутся по направлению к выходу из отдела, но понятно, что ориентируются они по памяти, поэтому начинается давка. Как же просто человека швырнуть в дикое состояние. Где-то рыдает ребёнок, женские голоса смешиваются с мужскими, и всё превращается в монотонный шум со всех сторон, особенно сильно исходит он от главного зала. Продавцы и консультанты просят всех успокоиться и не поддаваться панике, что ни капли не помогает. От темноты становится душно, сердце в груди сжимается. Никогда бы Чимин не подумал, что у него мрак ассоциируется с замкнутым пространством. С трудом глотает кислород, и его резко кто-то пихает к стеллажу, но Чонгук крепче хватает его за руку, ругнувшись: — Не отпускай меня, — тянет на себя, чтобы сократить между ними расстояние. Пак почти не может разглядеть его, молчит, а потом по голове что-то словно бьёт с новой силой. Да с такой, что Чимину обеспечен разрыв сердца. Он бледнеет, холодом покрывается всё его тело, давление подскакивает, когда он загробным голосом спрашивает: — Сколько дней прошло с момента аварии? — тон повышает, чтобы было его слышно. Не видит реакции Чонгука в темноте. Сначала последний не понимает, к чему вообще вдруг был задан этот вопрос. — Что? — а потом, осознав, что времени разбираться нет совсем, отвечает: — Чуть больше двух недель. Чимин каменеет. Взгляд становится стеклянным, и он больше не чувствует ничего, кроме холода. Так рождается страх. Не тот, что у всех людей вокруг, напуганных внезапной ситуацией, темнотой, паникой, главенствующей в сознании. Нет. Страх Пака в корне иной, и вскоре его испытают все, кто здесь находится, если догадка Чимина окажется верной. В такие совпадения он никогда не верил. — Мы трупы, — шёпотом себе под нос, без эмоций. — Что? — не разбирает его слов Чонгук, повышая тон. Пак словно не слышит его — погружённый в себя, он смотрит лишь перед собой со смешанной палитрой негативных эмоций, а главенствует среди них совершенно ему несвойственный ужас. Принятие. Он не чувствует своих дрожащих рук, начиная бормотать едва слышно: — Я обязан был помнить. Я обязан был… — Чимин, мы должны убираться отсюда, — обрывает его Чонгук, когда не получает от парня должной реакции. Это начинает беспокоить. Глаза потихоньку привыкают к темноте, он видит очертания Пака и всего, что находится вокруг них, но не может понять, почему Чимин в такой ситуации столь заторможен. — Нет, Чонгук, мы не выберемся отсюда, — пугающе спокойно проговаривает Пак скорее самому себе, чем ему. Он резко задирает голову, находя кое-как глаза Чона, которому говорит, сильнее сжав руку. Становится больно. — Стой на месте. Чем больше ты двигаешься, тем хуже может быть, — его взгляд мечется, а Чонгук хмурится лишь сильнее. Кое-как разбирает среди всеобщего шума его голос, искренне не понимая: — О чём ты? Во всеобщем хаосе единственные спокойные люди — они, будто в купол закинутые, замурованные, абстрагированные от реального мира, но в следующую секунду Чонгук слышит выстрел где-то вдали. И становится ясно — никакого абстрагирования не существует. Он хочет верить, что ослышался. Но глаза Чимина в темноте сверкают предупреждающе и ужасающе шокировано, как бы говоря «не смей даже шага делать». Это и становится ответом. И через секунду, как по щелчку, гремит ряд беспрерывных выстрелов, чьи-то раздирающие крики, паника становится ведущей главой всего происходящего, отбирая последнюю частичку спокойствия. Толпа превращается в стаю бешеных безликих людей, единственная цель которых — собственная безопасность, а Чонгук с Чимином стоят друг напротив друга. Один из них только понимает, что происходит, а другому ничего не остаётся, кроме как сохранять какое-то спокойствие. — Чонгук, я, блять, умоляю тебя, — начинает Пак на повышенных интонациях, чтобы его было слышно на фоне чужих голосов, — не смей ничего делать, ты слышишь меня? — он до боли в груди боится, что Чон дёрнется и совершит что-то необдуманное. Но нет, Чонгук не придурок. Не настолько. Он мог бы хоть как-то помочь пострадавшим, а они теперь явно есть, будь ситуация иной. Сейчас, когда всё происходящее становится предельно ясным, он понимает — нельзя помочь никому. Помещение, в котором они находятся, пустеет, и в момент, когда не остаётся ровным счётом никого, Чимин говорит: — Нам нужно выйти. Спокойно. Выйти, — выделяет твёрдо слова. Его мозг блокирует поступление всех ярких эмоций в виде паники — реакция на подобные ситуации у него иная. Он привык мыслить трезво, даже на грани смерти. Он научился этому давно. Чимин позволяет себе язвить, бросаться ядом лишь моментами, но это не значит, что он лишён профессионализма. Будь он легкомысленным и халатным, то давно бы оказался в гробу, а не там, где он сейчас. А рядом с ним стоит Чонгук, и если есть хотя бы малейший шанс на выживание, то он им воспользуется. — Чимин, — зовёт его Чон, настойчиво сжав ладонь, — не твори херни, — просит на полном серьёзе, зная, что Пак тоже может сделать неверный шаг. Им обоим остаётся надеяться на понимание друг друга и на то, что никто из них не сделает чего-то рискованного. Вот только Чимин не кивает, не соглашается, не даёт никаких обещаний, потому как знает — если ситуация будет того требовать, херню он сотворит. Своей жизни ему не жалко, но, поверьте, подыхать на том этапе, ради которого он всё это время существовал, не собирается. Если уж дохнуть, то хотя бы ради чего-то. Или ради кого-то. Пак не знает, почему думать даже об этом не хочет прямо сейчас, но уверен он лишь в том, что если сегодня не станет Чонгука, то Чимин официально перестанет существовать тоже. Потому что, потеряв единственный смысл, жизнь станет прежней. Как было всегда, как было раньше, как было «до» Чона. Только в разы хуже. В разы разрушительней. В разы больнее. В разы мучительней. И у Чимина, не помнящего и не видящего себя больше в этом «до», перестанет существовать понятие «после». — Ты тоже, — всё, что ему отвечает Пак, и они вместе, расцепив руки, двигаются неспешно и очень осторожно в сторону выхода из отдела. Чимин сразу же подмечает, что вокруг творится что-то странное, выстрелы звучат всё больше и ярче, и не остаётся никаких сомнений в том, что они рядом. Над головой или же в голову. Пак не может из темноты разобраться в происходящем, и этого больше не требуется, потому что, стоило им выйти в общий зал, его тут же нагибают. Руки скручивают болезненно и неаккуратно, явно не боясь причинить боль. У Чимина нет намерений даже дёргаться, особенно в момент, когда к спине прижимают дуло. Не пистолета. Автомата точно. С ним не разговаривают — толкают грубо вперёд, а Пак даже обернуться не может, проверить, что с Чонгуком, потому что любое неверное движение ему аукнется. Простреленной ногой, может, если не позвоночником. Его ведут вперёд, стук массивных ботинок человека за ним не слышен из-за криков и выстрелов по бокам, а единственное, что Чимин способен видеть — он не единственный, кого так скручивают. Знаете, что он прямо сейчас ощущает? Ужас. Который глохнет внутри его груди, потому что недопустим в такой момент. Пак бывал в ситуациях опасных, ему приходилось удирать от копов, ложиться на землю с партнёром, когда вокруг него стоял наряд полиции, и улыбаться язвительно, когда к его башке приставляли пистолет и угрожали грохнуть сию же секунду. Но это не тот случай. Люди не те. Чимин вздрагивает, когда перед ним пробегает девушка, судя по длинным волосам, и, коротко вскрикнув, падает насмерть после выстрела в голову. Пак спотыкается, останавливается, а грубый равнодушный голос в затылок бьёт хуже биты: — Шагаешь дальше. И Чимин переступает через мёртвое тело, едва не ощутив, как земля проваливается под ногами. Зрачки давно замерли, моральный блок выставлен, поэтому если позволит себе слабость, то на месте незнакомки будет он сам. Геройствовать смысла нет — на одного трупа станет лишь больше. И, Господи, главное, чтоб не геройствовал Чонгук — единственная мысль в голове, когда его ставят на колени, надавив автоматом в область шеи. Слова «сидишь и не двигаешься», прозвучавшие над головой, предельно ясны. Людей вокруг нет, никто больше не бегает, слышны лишь рыдания, рыдания, рыдания, они воздействуют психологически куда сильнее, чем кажется на первый взгляд, рядом с Чимином на колени падает ещё одна судорожно хватающая ртом воздух девушка. Она не успокаивается, руку ко рту прижимает, за что получает «заткни свою пасть» и предупредительный выстрел рядом. Она вздрагивает, сгибается пополам, плачет беззвучно и больше не дёргается. Пак может лишь слышать. Позади него плач ребёнка и дрожащий голос успокаивающей его матери, мужчина и парни, сбоку на колени опускают ещё двух человек, их становится больше с каждой секундой. Кто-то предпринимает попытку встать, дёрнуться, убежать, и Чимин сразу же клеймит этого незнакомца идиотом. Потому что никто не церемонится. Выстрел разрезает воздух, и Пак слышит звук падающего на пол тела. Вот и всё. Так просто. Так легко. У этих людей ни намёка на колебания. Чимин не считает пройденные секунды и минуты. Потому что время застывает, отныне его не существует. Звуков становится гораздо меньше — лишь рыдание детей, плач женщин, чужой страх и напряжение кажется слышимым. Десятки людей сидят в одном и том же положении полукругом, и свет резко зажигается на всём этаже. Он бьёт в глаза с новой силой, и ужас вокруг начинает ощущаться сильнее. В центре стоят четверо человек — явно мужчин. Их одежда напоминает чёрную военную форму, но куда более массивную и неофициальную. Выглядит не только угрожающе — таким и является. В руках каждого из них автомат, у двух людей вокруг ляжек обтянуты ремни с десятком прицепленных к нему ножей. Чёрные маски на лицах каждого гладкие, с единственной небольшой выпуклостью для носа. Видны лишь глаза и то, очень нечётко. Они явно сделаны из крепкого материала. Все идентичны. Но посторонние звуки отвлекают Чимина от изучения. Людей, попрятавшихся во всевозможных отделах, отыскивают быстро и тащут сюда силой. Одну прыткую женщину, которая орёт и сопротивляется, пристреливают сразу же. Звук падающего тела. Чьи-то всхлипы и плач становятся в разы громче. Трупы повсюду. Они валяются в естественных и неестественных позах, выгнутые, с замершими мёртвыми зрачками, а через них перешагивают и ведут оставшихся людей, увеличивая полукруг всё сильнее и сильнее. От этого всего крики не замолкают. Они все находятся в самой просторной части этажа — сюда кучей собирают всех оставшихся. И здесь же есть теперь уже неработающие эскалаторы вниз. Пак стреляет взглядом в них и видит, что у каждого стоят двое с двумя заложниками, которых опустили на колени. Понятно. Они оккупировали только этот этаж. Их всего три, не включая подземную стоянку. Осилить и взять весь торговый центр можно, но понадобится в разы больше людей, затрат и сил. А если в заложники взять только один, добраться до центра управления, а именно здесь, как Чимин понимает, он находится, то всё будет в их руках. Свет — их проделка. Значит, скорее всего, лифты не работают тоже. Отлично. Вот только никто не выйдет отсюда. Не живыми точно. Это третий этаж — выход только вниз. Или запасной, но о нём, Пак уверен, уже давно позаботились. Рейх продумал всё. Чимин осторожно вертит головой, скользя взглядом по каждому из заложников, которые не пытаются дёрнуться. Никого не держат, но малейший шаг будет караться смертью. Целью вряд ли является массовое убийство — тогда бы перестреляли всех, но и Рейх не те, кто будут требовать выкуп. Значит им нужно передать сообщение. Или сделать что-то ещё. Пак не знает, как ещё способен думать столь трезво — наверное, лучше становится лишь тогда, когда он понимает, что их не собираются сейчас всех перестреливать. Поэтому он ищет. Ищет взглядом одного-единственного человека, вспоминая все существующие в мире молитвы, не дышит, не моргает. И лишь когда сталкивается с родными чёрными глазами, может выдохнуть. Практически на другом конце от него Чонгук. Живой. Нетронутый. И этого хватает. Чимину похуй на всё, но не на него. — Итак, — внезапно разрезает воздух насмешливо-фальшивый голос одного из мужчин, стоящих посередине. Все взгляды направляются на него — на человека, ко всеобщему удивлению и страху, снимающего маску. За ней открывается лицо мужчины лет тридцати, улыбка которого непоколебима и проста. Ничего выделяющегося, кроме глубокого шрама на щеке, в нём нет. — Джентельмены, дамы, — с маской в одной руке он делает шутливый поклон. И словно волну ужаса отправляет каждому живому человеку. Некоторые из детей начинают рыдать сильнее, и, к счастью, мужчина реагирует на это совершенно спокойно. Никакой агрессии — лишь улыбка, игнорирование. Никто, помимо него, масок не снимает и не говорит, поэтому вывод логичный — он ответственный за эту операцию. Всё. Этого хватает для того, чтобы в голове Чимина начался мыслительный процесс. От запаха крови воротит, тошнота к глотке подкатывает, а напряжение виски сжимает чуть ли не до сумасшествия. Он больше не смотрит на Чонгука. Ему хватает того, что тот в порядке. Пак может думать более трезво. — У нас не так уж и много времени для знакомства, поэтому предлагаю вариант попроще: давайте сыграем в молчанку, — продолжает говорить мужчина, улыбаясь и обводя взглядом каждого в помещении, словно чужие эмоции заглатывает, высасывает их. А момент, когда Чимин сталкивается с ним в зрительном контакте, запомнится ему надолго. Потому что мужчина смотрит на него дольше лишь на секунду, будто довольствуясь отсутствием страха. — Давайте, всего часик, может, поменьше, что вам стоит? — убеждает таким тоном, будто происходящее сейчас — неудачная шутка, плёвое дело. Несмотря на то, что большая часть людей Отче наш вспоминает, хоть и были до сего дня атеистами. — Не геройствуйте — оно того не стоит, — советует напоследок, а потом вдруг хлопает по плечу рядом стоящего человека, как бы говоря «следите», и уходит. В прямом смысле. За ним шагает ещё трое человек, и они исчезают где-то за поворотом. Никто облегчённо не выдыхает. Чимин тоже. На этаже ниже слышны голоса, звучание рации, переговоры, которыми, по-видимому, главный всего этого дерьма собачьего, заниматься и будет. Тишина на этаже повисает гробовая. За заложниками следят из каждой чёртовой точки, мамы детей пытаются успокоить, нашёптывают им что-то, но если кто-то предпринимает попытку зашептаться между собой, следуют последствия. Его вырубают. Без церемоний. Удар автоматом по затылку — потеря сознания. Чимин это всё видит, наблюдает, и ему категорически не нравится такое жестокое обращение. Никого и впрямь не жалеют — убьют, если понадобится, и ребёнка. Так проходит около десяти минут — Пак не считает, но примерно так чувствует. Он пару раз пересекается взглядами с Чонгуком. Мужчина со шрамом больше не появлялся. В каждом яблоке раздора, наливном и ярко-алом, в каждой трещинке на шкурке до поры таится спор. Люди здесь, того не зная, себе смертный приговор подписали. Брызги золотого солнца, котом лежащие на стеклянном куполе торгового центра, обжигают рёбра раскалённым янтарём. Чимин кричал молча, извиваясь, только его никто не слышал. А люди боялись и рыдали, представляя, как умрут сегодня. В каждом вздохе, в каждом часе — капом тысячи агоний, в каждой грёбаной секунде — напряжение в сто ват. А Чимин мучает себя одним главным вопросом: что будет с ними всеми? С десятками заложников. Пак пытается вспомнить хоть один из предыдущих терактов Рейха, но все они были чертовски разными… Нет. Глаза Чимина округляются в осознании. Всегда, за что бы группировка ни бралась, общее там только одно — живых не оставалось практически никогда. Любое их действо было неожиданно и плачевно, взять во внимание подстроенные аварии. Их не волновали мирные жители, потому что именно благодаря им удаётся манипулировать правительством. Отсутствие малейшей благосклонности приводит к массовым смертям, а если ситуация не начнёт улучшаться, то народ восстанет против «верха» окончательно, и тогда Рейх воспользуется моментом, чтобы воздействовать на толпу. Это будет крах страны, перестройка. Ты либо будешь с Рейхом — и с большой вероятностью погибнешь рано или поздно, — либо будешь против него бороться и тоже сдохнешь, либо же будешь посередине, и, как показывает жизнь, здесь тоже шансы выжить небольшие. Правила у них просты — или выходишь уже членом организации, или не выходишь вообще. На этом и держится существование оппозиционной силы. Рейх добивается восстания. Власти. Её смены, если быть точнее. Никому неизвестны истинные мотивы, кроме них самих, одно все знают стопроцентно — методы у них жестокие до невозможности. Они бы не стали оккупировать целый этаж, расстреливать сопротивляющихся людей и так халатно относиться к жизням, будь они важны. Причина, по которой они все сейчас дышат, в том, что пока есть заложники, и причём большое количество, никто на них не нападёт. Но по словам Главного, час — столько всё продлится. Но почему? Они чего-то ждут? Рейх может манипулировать как угодно — могли заминировать этаж. Удерживают они сейчас людей в тяжёлых условиях, отказывая даже в минимальных естественных потребностях. Никто не может пойти в туалет, кого-то рвёт на пол от ужаса, кто-то в слезах захлёбывается, а Чимин, в Аду этом пребывая всего лишь больше минут пятнадцати, способен лишь думать, думать и думать. Он уверен, что у захватчиков с собой не только автоматы, ножи, но и пулемёты, гранатомёты, самодельные взрывные устройства, пояса смертников. Не малый арсенал. Просто так бы этаж не захватили. Чимин размышляет сейчас отнюдь не с моральной точки зрения, не от себя лично, а как от человека, в кругах подобных вертящегося. Он не сталкивался с Рейхом до этого дня, но косвенная связь с ним была и остаётся. Все преступные дела так или иначе проходят мимо них, нет никого в криминальном мире, кого бы они не поработили. Поэтому-то Юнги и работает на них. Не факт, что ему предоставили выбор. Просто все они не вовлечены в дела Рейха в полной мере, оставаясь по разные стороны баррикад. Но все знают, у кого реальная власть. Пак любит себя за то, что способен думать логически даже в экстренной ситуации, и сейчас, приведя мысли в голове в порядок, по истечении двадцати с лишним минут, он понимает — как только пройдёт час, заложники станут ненужными. У Рейха нет резона делать исключение. Они перебьют всех, окрася пол трупами. — Простите, — Чимину кажется, он чокнулся. Потому что своего тона не узнаёт — в нём ровность и пустота, никаких колебаний. Но Пак настолько в ужасе, что голоса не слышит своего вовсе. Внешне он отнюдь не спокоен — он окаменел. Нельзя. Нельзя этого допустить. Ни за что. — У меня есть возможность поговорить с Главным? — не верит, что спрашивает это. Он поднимает взгляд на того, кто стоит к нему ближе всех, смотрит прямо в едва виднеющиеся глаза, будто надеется разглядеть за маской чёртову личность точно такого же человека, но тщетно. Чимин чувствует взгляды заложников на себе, а думает лишь о том, что на него смотрит Чонгук. Фраза «не твори херни» его грубым родным голосом в голове проносится как предсмертное прощание, а Пак мысленно лишь извиняется за то, что не может на Чона посмотреть. Чимин смотрит лишь на террориста, а молится на то, что увидит Чонгука ещё раз. Что они не сдохнут сегодня. Что они выберутся. Каким угодно образом, но выберутся. У Чимина глотка сжимается, он не знает, каким, сука, образом вопрос этот выдавил, откуда у него берутся силы, почему он ещё не сломался давным-давно, как он способен на всё это. Но если не он — единственный смелый здесь человек, единственный, кто понимает, что произойдёт, — то кто? Террорист, по-видимому, расценивает этот вопрос как нечто чуть более важное, чем удовлетворение естественных потребностей. Ведь зачем разрешать заложникам их удовлетворять, если они и так сдохнут, так? Вот она — правда. Отсюда и действия становятся логичными. Мужчина смотрит на Чимина, при нём поднося к скрытому за маской рту рацию, нажимает на кнопку, чтобы сказать: — Один из заложников просит о разговоре, — прямо сообщает, не разрывая с Паком зрительный контакт. Нажимает кнопку повторно, и ему тут же слышится спокойный легкомысленный голос: «Как он выглядит?» Неожиданный вопрос. Чимин пальцы загибает, костями хрустит от нервов, боль себе причиняет, лишь бы не повернуть голову в сторону Чонгука, лишь бы у него голос потом не сорвался, лишь бы на лице не проявилась слабость. Чимин, это твой последний шанс. Сейчас, на грани смерти, необходимы все твои наработанные годами навыки, чтобы, если ты выживешь, умирать с каждым днём морально лишь сильнее. Чтобы последняя нервная клетка сгорела. — Серые волосы, пальто чёрное, водолазка, макияж броский… — равнодушно, будто робот, перечисляет всё, что попадается ему на глаза, но мужчина по ту сторону рации оглушает всех своим хриплым смехом. «Веди мальчишку ко мне». Чимин на этом моменте готов себя хоронить заживо. Террорист убирает рацию, в несколько широких шагов преодолев расстояние между ними, хватает грубо и до боли Пака за плечо, наверх потянув. Разворачивает в противоположную от Чонгука сторону — и это максимум, о чём он думает, когда ему скручивают руки без малейшей возможности пошевелиться. Чимин будто не в своём теле находится — он из него вылетает. Потому что теперь хорошо представляет, какой смертельный ужас чувствовал его подопечный, когда в него стреляли, когда он орал, умоляя пощадить, когда первые два выстрела не прозвучали, а на третий всё замолкло. Пак смерти не боится — он за ней шагал, но прямо сейчас впервые чувствует такое безразмерное желание выжить. Всеми силами. Всеми методами. Всеми способами. Потому что недавно он жить начал по-настоящему, чувствовать начал, и Чимин ни за что не позволит умереть сегодня тому, кто его вперёд толкнул из глубин. Боль в сдавленных руках не так заботит, как то, о чём сейчас думает оставшийся позади Чонгук, какие мысли в его голове, какой взгляд сейчас. Пака уводят от заложников, он старается не смотреть на труп парня, лежащего неподалёку в луже крови, а после его заворачивают за угол в широкий коридор. И ведут к металлической двери, служебной явно. Открывают. И первое, что является взгляду — сидящий мужчина со шрамом. Ноги его скрещены и закинуты на стол, в руках несколько больших бумаг размера А3. И, присмотревшись, Чимин понимает, что это чертежи. Проектировка торгового центра, если быть точнее. На столе валяется схема централизации расчётных узлов, где номерами отмечены помещения, а это кассовая кабина, стол для упаковки и так далее. Все эти листы и являются схемами с какими-то пометками. У них есть весь чёртов план торгового комплекса. В том числе эвакуационных проходов и выходов. Руки Пака отпускают, человек, который его привёл сюда, становится рядом с дверью, сжав в руках автомат на случай чего. Изучающий взгляд Пака прикован к схемам. — Нашёл что-то интересное? — насмешливо спокойный голос мужчины вырывает из себя. Чимин тут же сталкивается с ним в зрительном контакте. Этот человек ему не нравится сразу же. Не нравится эта невозмутимость, не нравится эта непоколебимая улыбка — у Пака она тоже на лице мелькает, и обычно ничего хорошего не предвещает. Он жесток. Несмотря на свой наигранный добрый и располагающий к себе голос, ничего успокаивающего в нём нет. Мужчине явно нравится тянуть время, развлекаться по своим правилам. Настораживает? Да. — Кроме ваших целей — ничего, — отрезает Чимин. Его не убьют за дерзость — он уверен, но надо знать, когда остановиться. Иначе в противном случае перед тем, как лишиться жизни, он лишится языка. Мужчина окончательно отрывается от чертежа, закрывает маркер, откладывая его на стол, и фальшиво заинтересованно поднимает брови: — Просвяти. Кажется, он раздумывает над тем, прикончить Пака или же нет. Стоит ли он вообще хоть каплю времени? От Чимина ничего особо не зависит — не ему разбираться, он может лишь следовать первоначальной задумке. С такими людьми он уже дело имел, просто сейчас всё куда более рискованнее. Пак не сглатывает, потому что это может его выдать, тихо вбирает в себя воздух и говорит чётко и размеренно, следя за тоном: — Насилие — ведущая в пропасть спираль, рождающая именно то, что пытается уничтожить, — не разрывает зрительный контакт, чтобы улавливать малейшее изменение в чужих глазах. — Вместо того, чтобы уменьшать зло — оно приумножает его, — и поясняет: — Силой вы, может, лжеца и прикончите, но не сможете искоренить ложь и помочь правде. Вы убьёте ненавидящего, но не истребите ненависть. Вы избавитесь от гнили «наверху», но не восстановите справедливость. Насилие увеличивает ненависть. И так по кругу. Цепная реакция зла должна быть разомкнута или иначе мы скатимся в тёмную пропасть самоуничтожения. Войной войну ты не уничтожишь. Никогда. Власть никогда не захватывается для того, чтобы от неё отказываться. Власть — цель. Цель репрессии — репрессия, цель пытки — пытка, цель власти — власть. — Политика — это искусство управлять людьми путём обмана, — отвечает ему мужчина, сощурившись. — Никто никогда не говорил, что наши методы правильны, — вдруг произносит. — Мы приверженцы, но не революционеры, мой хороший; когда выбора не останется, ты зацепишься за последнюю нить, ведущую к будущему. Любыми способами. Чимин его понимает. Этот мужчина — исполнитель, главный и ответственный лишь за определённый аспект, но не более. Вся вошь в головах других людей. Пак приподнимает уголки губ манерно. — Я буду согласен на революцию только в том случае, если запретят аборты и будут давать срок в тюрьме за вынос темы изнасилования и насилия в целом на публичное обсуждение, — произносит. Если Пак и за революцию, то за революцию сознания. Просто, блять, все хотят легко и резко, всё и сразу. Но так не бывает. Поэтому Чимин отказывается понимать людей, считающих революцию хорошей, — пошёл ты к чёрту, чмошник, если тебе интеллект не позволяет понять, что это хуйня откровенная. Необоснованная жестокость. Просто потому что легче расхуярить всё к ебеням собачьим, конечно, а вот реформистским путём идти, так это в падлу; трудиться, так это охуеть не встать. Избрали самую ужасную из возможных стратегий. Чимин смотрит в глаза этому человеку и сдерживает желание ядом выплюнуть в рожу «блять, окстись, юродивой клеточкой мозга последней пораскинь». Чума этого мира нацисты. Пак не моралист, как все мы знаем, и на звание героя мира не претендует — его спасать кого-то не тянет, но и давить тоже. То, что он угоняет машины, ещё благое дело по сравнению с тем, как остальные людей закапывают. Давайте так: он не толкает никому наркоту и никого не убивает, но ворует деньги у тех, кто эти самые деньги заработал также нечестно. И проводит порой профилактические действа по отношению к тем, кто его подставляет. Чимин знает, понимает и имя своё очистить даже не пытается, но это и рядом не стоит с тем, что творит Рейх. А они творят революцию. Убийства. Массовое истребление народа и пытки. Они делают это не ради людей. Пак Чимин — человек, попавший в безвыходное положение так же, как и его отец, и если бы он не взялся за машины, то взялись бы за него. Мин Юнги, Чон Хосок, Ким Намджун, Ким Сокджин и Пак Чимин — люди, выбравшие тяжёлый и опасный путь, чтобы обеспечить себе жизнь. Все они знают, что такое бедность в истинном значении этого слова, и они сделали всё возможное, чтобы избавить себя от неё. Никто в их времена много честно не зарабатывает — ты либо уходишь в преступный бизнес, либо в полицию, которая за счёт этого преступного бизнеса и имеет деньги. Либо остаёшься ни с чем. А что делать людям, которых органы власти не кормят во всех возможных смыслах, которым вообще на народ плевать? Чимину смотреть на Чонгука больно, и не менее больно представлять, что бы случилось, если бы не его стипендия. Где бы он оказался? На обучение нужны деньги. И немалые. Но, поверьте, ни одно их деяние всех вместе взятых не стоит рядом с Рейхом. Этот мужик смеётся, и Пак надеется, он этим смехом подавится, как кровью давились люди, которых он убивал, как давятся сейчас рыданиями женщины и мужчины, как давились криком дети, которые полегли просто «потому что», как давились последним вздохом все те, которые дышали в последний раз, ведь «такова цена». Ни одна грёбаная цель не стоит стольких жизней, сколько погубили они. — Неплохо, — он улыбается, схемы откладывает, ноги со стола спускает и пару раз хлопает в ладоши. А Чимин смотрит на него и думает о том, что люди, погибшие сегодня, являлись чьими-то детьми, возлюбленными, друзьями и товарищами. Среди них мог быть Чонгук. Да тот же Юнги, Хосок, отец, чёрт возьми, кто угодно. Суть неизменна. — Так с каким предложением ты припёрся? — подходит мужчина наконец-то к сути, забавляясь чужой смелости. Взгляд на часы кидает, время смотрит, и Пак, проследящий за этим, сощуривается в догадке. — Что случится по истечение часа? — спрашивает, хоть и знает, что ответ вряд ли получит прямой. Прямой, но не косвенный. — Туго всасываете, господа, — продолжает с невозмутимой улыбкой смотреть на него мужчина, имея в виду не самого парня, а всех заложников в целом. — Уже набежала полиция, осталось лишь немного подождать, — поглядывает на рацию, улыбаясь самому себе. Часики-то тикают. — Захват нужен был лишь для отвлечения внимания, — догадывается Чимин, и тут же получает сверкающий взгляд на себе. Он ему не нравится. Там какой-то ненормальный блеск, подкреплённый смехом: — У тебя ещё есть немного времени, — ему доставляет удовольствие тот факт, что Пак всё понял. А он реально понял. Их убьют. Их всех стопроцентно убьют, расстреляют, как и предыдущих, перебьют, как больной дворовый скот. И от этого давление подскакивает, а сердце разрывается. От ужаса. Потому что если Чимин не сделает ничего, то это будет концом. — Десять человек, — просит он, не надеясь ни на что большее. В зале около ста с лишним, а он просит лишь о десяти. Потому что в ином случае сдохнут все. Как мошки. Без исключения. Мужчина смотрит на него внимательно и пронзительно, уголки его губ не падают, когда он с удовольствием спрашивает: — Что, пойдёшь спасать детей? — Чимин молчит, ведь этот ублюдок продолжает: — Нет, — нахальная улыбка сопровождается покачиванием головы, — ты возьмёшь пять заложников — разных. Девушку возьми, старика, мужчину, ребёнка, — советует напыщенно серьёзным тоном, а после шепчет: — А все остальные подохнут. Как тебе? Чимин согласен. Беспрекословно. Торговаться смысла нет — потому что тогда понизятся шансы на спасение хотя бы кого-то. — Согласен вытащить пять человек? — Пак чувствует в этом уточнении подвох, но всё равно отвечает твёрдо: — Да, — даже задумываться не будет. — Включая себя? — вот и подводный камень, который мужчина выбрасывает с нескрываемым довольством. Что его забавляет? Власть над чужими жизнями? Стоящий перед ним Чимин, эмоции которого он впитывает? Что? — Ты спасёшь пять людей, но сам останешься здесь, или же ты спасёшь пять людей, включая самого себя? — удосуживается разжевать Паку, будто тот дурак и сам догадаться о смысле не способен. Он говорит всё так же без колебаний: — Включая себя. Помещение заполняет неприятный смех. — Ты это делаешь не ради блага, — смекает мужчина, кивнув удовлетворённо самому себе с не спадающей отвратительной Чимину улыбкой на лице. — Человеческая природа, — восхищается, в который раз убеждаясь в людском эгоизме. Пак всё то видит, и его отвращение возрастает до соседней планеты, но он запихивает в себя жажду послать этого ублюдка к чёртовой, блять, матери, делая вид, что не понимает: — А чем моя жизнь отличается от любой другой здесь? Почему я должен жертвовать собой ради другого такого же? Умрёт он или другой — неважно. Ни плюсов, ни минусов. Смерть настанет в любом случае, — просто она постучится либо к Чимину, либо к другому заложнику. Нет, конечно, может, там сидит какой-нибудь кандидат наук и пользы с потребительской точки зрения от него куда больше, чем от Пака, но последний актами самопожертвования не занимается, а выяснять, кто какую должность имеет и чего добился, никто не будет. — Мне нравится ход твоих мыслей, — сам себе говорит мужчина, и Чимин просто не выдерживает — уголки его губ чуть ползут вверх в напряжённой фальшивой улыбке. — А я должен подохнуть тут? — чего этот придурок от него ждёт? Чего хочет? Зачем копается в его сути, разбирает всё по частям? — Такие, как ты, — он не реагирует на этот наглый тон, указав на Пака пальцем, — люди с такой точкой зрения, противники революций, мыслители, — лёгкая насмешка в голосе, — смелые и трезво мыслящие — обычно такие к нам и попадают, — смеётся. — Вы оказываетесь гораздо более жестокими, чем можете представить, потому что надо всего лишь знать, каким способом воздействовать на человека психологически и физически. Ваша ахиллесова пята в людях вокруг вас — стоит потерять самое дорогое, надавить в нужный момент, вдолбить мысль в голову — и вы превратитесь в разрушающие машины без собственной жизни. Потрясающая потеря этой некогда сильной личности — ты бы видел. Чимин видеть не желает и надеется, что не увидит никогда. В том числе на себе. Это именно то, чего он страшится больше всего на свете, — потерять внутреннее «Я». Поверьте, психология человека куда более запутанна и сложна, но воздействовать на разум в разы проще. Свести с ума можно в одиночной комнате без малейших звуков, а мнение выгнуть в обратную сторону, если беспрерывно что-то внушать разными методами. Чимин хорошо представляет это. Он также знает, что способен на гораздо более бесчеловечные поступки, переступающие все границы общепринятой морали, но пока Пак принадлежит себе и сохраняет трезвость ума — этого не случится. — Вот только мне интересно, с каким таким предложением ты сюда шёл и что способен отдать взамен на пять жизней? — мужчина подходит к теме платы, но Чимину не позволяет вставить и слова. — Наверное, если жизнь человека бесценна, то ничего ты не можешь дать, — задумчиво говорит, облокачиваясь на спинку стула, ноги расставляет и, подперев ладонью подбородок, не сводит глаз с Пака. — Но ты платишь мне, а не Богу, — смех. Чимина от его смеха тошнит с каждым разом всё сильнее. Ему кажется, что в следующий раз, когда он сглотнёт, то его желудок вывернет наружу. Моральное изнеможение оказывает давление на физическое. — Люблю топтать таких людей, — бросает мужчина как бы невзначай, но Паку эта фраза не нравится уже. — Вся их гордость ломается под руками, пока вы смотрите так ненавидяще, — плечи подрагивают от сдерживаемого смеха, пока Чимин испепеляет его взглядом, думая о том, какой же он ублюдок. Пак не скрывает своей неприязни. Больше нет. Он не имеет ни малейшего понятия, куда чужая фантазия приведёт и что с ним сделают. Ему могли бы отрезать пальцы, вырвать ногти, лишить руки, и он бы, вероятно, умер от потери крови раньше, чем бы добрался до заложников; может, могли бы избавить его от глаз, ушей, участков кожи. Есть огромное количество омерзительных извращений, которые можно себе позволить, но этот ублюдок выбирает иной. Совершенно. В этот момент Чимин понимает, что означала его фраза «люблю топтать таких людей», потому как его личное извращение состоит в этом ублюдском деянии. Ему не нужны страдания Пака чисто физические. Мужчина будто просканировав Чимина, разузнал всю его подноготную, весь тип личности, понял, скольким количеством вещей он забивает себе голову и душу, в каком дерьме варится годами и никак выкарабкаться из него не может, решает сделать так, чтобы после этого дня Пак захотел сдохнуть окончательно из-за отвращения к своему телу и душе. Всего одной фразой. — Опускайся на колени, мальчик.