Преданный.
—…Что Вы от меня ещё хотите? Время жестоких, необратимых перемен, время траурных флагов с чёрной лентой на домах, время агонии и демонстрации силы, время смещения и искажения незыблемых ценностей, время обесценивания и обезличивания жизни. Время бесцеремонной лжи и бестактного лицемерия, время выживать. Чимин и Чонгук живут в дверном проёме этого времени со стиснутой накрепко двумя руками истощённой верой во что-то едва уловимое, почти забытое, запертое туго. В то, отчего светлеют лица и смягчаются сердца, в то, отчего гулко мчащееся жить сердце замирает на секунду между небом и землёй, в то, отчего тоскуешь всю жизнь, а в конце понимаешь, что это в том самом спазме, в котором оно проходило всю жизнь, всегда было рядом. Оно бьётся в их вздутых от бессмысленной борьбы и надежды венах, оно протискивается через каждую клетку их естества и жадно, настойчиво рвётся в мир, которого больше нет. А который есть — бьёт их двоих наотмашь, хлёстко, больно. Они живут в этом времени сжатой пружиной, непокорной прядью, шёпотом родного голоса, сдавленным сердцем, хриплым голосом на грани плача, дерзкой мыслью прорваться, болью, веской причиной — жить. Они нашли друг друга не в то время, но Чимин уверен в том, что отпустить уже больше не смогут. И не захотят. С них достаточно. Но мир думает иначе. Величие революции заключается в стремлении к ослепляющему солнцу через молнии и торнадо, ураганы и вихри, руки в огне, оплавленные кости и кровь. — Подробности, — отвечает ему мужчина, взявшийся за дело с террористической атакой в торговом центре. Они сидят в отдельном помещении, в которое уводили каждых пятерых человек для допроса. Это необходимо, ведь есть подозрение, что среди заложников с лёгкостью мог оказаться кто-то из Рейха. Важно допросить и установить личность. Чимин был последний на очереди. Не имело ни малейшего смысла врать или что-то скрывать — его в любом бы случае подозревали, так как заложники не могли не доложить о том, что именно он смельчак, который после разговора с ответственным за захват каким-то образом вытащил пять человек, включая себя. Этот самый «смельчак» сидит напротив следователя — или кто он вообще такой — в состоянии скрытого ужаса, который блестит в его глазах сквозь плёнку пустоты. — Подробности? — неверяще выхрипывает Чимин через боль, смотря прямо. Не моргает. Не двигается. У него нет сил на проявление эмоций. У него нет сил на слова. Пак Чимин — раздробленная на мельчайшие части личность, поглощённая вязким отвращением ко всему себе, ко всему своему телу и нутру, и в этом отвращении он захлёбывается, как в болотной тине. — Я упал на колени, расстегнул его брюки, стал целовать… Вам что, противно? — Чимин чуть наклоняет голову набок, разглядывая мужчину перед собой, который смотрит на него с ощутимой тяжестью. — Мне жаль, — искренне выдавливает тот из себя, сжав тонкие губы. Пак же свои, наоборот, растягивает, из-за чего разорванная нижняя губа у самого края кровоточит сильнее, жжением принося лишь боль, но парень из неё состоит — ему абсолютно всё равно. В нём слишком много «всего». Настолько, что «всё» обращается в дыру. — Вам жаль? — бессмысленно переспрашивает. В голове пусто. В груди — страх. — Не стоит, — безликая улыбка, не имеющая никаких эмоций, — это поразительно низкая цена ради пяти жизней, — лучше бы он сдох. — Думаю, если заложники узнают, по какой причине ещё живут, их это оскорбит, — смех. Истеричный, невесёлый, беспричинный, неуместный. Им Чимин давится уже через несколько секунд, как давился членом, а привкус на языке остался даже после того, как его стошнило несколько раз в туалете. Мужчина прокашливается, пытаясь настроиться, но перед ним сидит поломанная жизнь, на выходе из помещения репортёры, полиция, агенты, перепуганные люди и рыдающие заложники. Ещё больше бьются в истерике родные погибших, а помочь им никто не в силах. Хаос. Сегодняшний день — дата в истории. — Мистер Пак, поймите нас — сотни людей погибли, — осторожно начинает мужчина, объясняя. — Всех перестреляли, — до единого. Стариков, детей. Всех. — Я не учитываю другие точки… Террористические атаки произошли не только в торговом центре. Их было несколько, и каждая из них была хуже другой; они продлились всего лишь грёбаный час, а погибло около пятисот людей, включая многих приспешников Рейха, — их оставили в качестве приманки, пока руководящие операциями выбирались из зданий. Они не брезгуют даже своими людьми, а о других говорить бессмысленно. В каждый угол были отправлены наряды, скорая помощь, посыпались репортёры, и будет неудивительно, если все каналы на ящиках трезвонят лишь об этом. —…Тысячи людей сегодня не стало. Не от террористических атак. От взрыва. Именно он произошёл по истечении часа. Все захваты были не более, чем обычной приманкой, и даже если агенты смогли выяснить, какой именно «сюрприз» готовился через час, они были бы не в состоянии успеть его предотвратить. Меньший взрыв породил облако серого дыма над пламенем и мерцающие огни, второй же сотряс центральный город и поднял грибовидное облако пыли с рыжим дымом в воздух. Всё это сопровождалось мощной ударной волной, распространившейся от места взрыва со сверхзвуковой скоростью. Среда скачком перешла в состояние движения с повышенным давлением, плотностью и температурой. Торговый центр, соответственно, стороной не обошло. Витрины выбиты, люди эвакуированы, а они сидят здесь и выясняют какую-то херню, потому что, несмотря на взрыв, террористические атаки не меркнут на этом фоне. Во многих домах выбиты стёкла, обрушились фасады нескольких зданий, погибли тысячи, пострадало ещё больше. Люди на земле лежат ранеными, без жилья осталось почти полмиллиона, и Чимин не уверен, что он не в их числе. Ущерб властям нанесён в миллиарды долларов. Откуда он знает? Потому что об этом трындят на последнем живом телевизоре, добивая пострадавших и истерящих ещё сильнее. Пак сидит. Глаза его пусты. И он не знает, куда ещё хуже. — Мы установили Вашу личность, а потому отпустим, но Вы должны понять, что у нас нет ни малейшего резона доверять человеку, которому позволили забрать нескольких заложников, — «потому что вы не знаете Рейх», — в голове у Чимина. — Мы обязаны ликвидировать всех людей, так или иначе причастных к этому, поэтому любая подозрительная активность с Вашей стороны привлечёт наше внимание, — честно говорит, не теряя рассудительности и спокойствия. Он хочет видеть в чужих глазах осознанность, но, к сожалению, не видит там ничего. Чимин же всё на самом деле понимает, вот только у него не ёкает. Пусто не только в его глазах. В лёгких пусто. Там больше ничего не растёт. Он лишь поражается тому, что за отсутствие желания подыхать сегодня и внутренний стержень его посчитали чуть ли не главным подозреваемым. Уголок губы тянется вверх криво и неприятно, когда он спрашивает: — Всё? — Всё, — кивает мужчина, поднимаясь из-за стола. Пак даже не прослеживает за этим — зрачки его остаются на месте, а как только лицо пропадает с поля зрения, оно пропадает и из памяти. Чимин не хочет вставать. Ему бы к стулу пригвоздиться навечно и никогда не выходить из помещения, но вот он чувствует настойчивую хватку на своём плече и подняться просто приходится. Как только неподъёмный вес тела обрушивается на ноги, Пак отдёргивает руку, не в силах переносить касания. Он знает, что его чувства сейчас не сравнятся с тем, что он испытает через несколько минут. Настоящий кошмар, настоящая его слабость, настоящая боль ждёт за дверью и обличие имеет человеческое. Чимин не хочет видеть Чонгука. Не хочет его касаться, чувствовать, смотреть ему в глаза, говорить с ним, потому что он не перенесёт. Он не чувствует себя способным сделать это. Но у жизни планы другие. Пак выходит из помещения, оказываясь в коридоре. Он поворачивает голову вбок, и зрачки его впиваются в Чонгука. В Чонгука, стоящего на другом конце, среди осколков, перевёрнутых горшков с цветами, людей, обломков повсюду, слабо жестикулирующего руками и разговаривающего с какой-то женщиной в строгой форме. Чимин не видит его лица даже не из-за того, что они у него скрыты за волосами, а из-за расстояния между ними, но и это оказывается поправимым. Чон то ли кидает косой взгляд в сторону, то ли улавливает какое-то движение периферическим зрением — неважно. Потому что он замечает Чимина, вцепляется в него намертво, словно почувствовав его ужас в теле и душе. Чонгук делает первый шаг, не задумываясь, а Пак готов отбежать куда подальше, потому что слабость его сбивает, давление повышается с каждой секундой, он заламывает пальцы, зрачками скача по ногам Чона. Его массивные ботинки бьются о кафельный пол, но у Чимина сплошной звон в ушах. Его зовут по имени — и к земле падает вся сила. — Всё в порядке, — выдавливает из себя Пак отстранённо, зрачками скользя по лицу Чонгука. Правда, не выше глаз. Чимин не знал до сего часа, каково это — чувствовать другого человека, но все звуки и запахи смешались в одно целое, перетянули внимание на Чона, который выпаливает, не задумавшись: — Что было? — грубо, жёстко, громко. Взволнованно. Пак смотрит на его руки, которые подрагивают от нервов, всё время сжимаются ладони в кулаки до бледноты и разжимаются. — Что произошло? Тебя били? — Чонгук не может не задавать вопросов — они льются. Он, честно, пытается сдерживать себя и весь негатив, копившийся внутри, но всё, что ему оставалось последние два часа — давиться кровью во рту от того, что он разодрал все внутренние стороны щёк. Чимин видит потерянность Чона. Хотя это нельзя охарактеризовать лишь потерянностью — беспомощность. Чонгук будто хочет сделать какой-то шаг, коснуться, сократить расстояние, помочь вне зависимости от чего-либо, места себе не находит и не знает, что делать. Изводит себя. Пак не знает наверняка — он просто чувствует. Чонгук такой человек — не умеющий просить помощи — так уж вышло. Когда он нуждается в ней, то идёт помогать другим. Когда он не справляется без поддержки, идёт поддерживать других. Когда ему плохо, он идёт разбираться в дерьме других. И ситуация сейчас ничем не отличается. Чонгуку было страшно, — а кому нет? — и весь спектр чувств нужно прочувствовать на себе, чтобы понять. Чимин ставит себя на его место — что бы он ощущал, если бы Чон собрался разговаривать с террористом, — и мысли собственные ему не нравятся. Откуда тебе знать, может, ты видел человека в последний раз в своей жизни, это был ваш последний зрительный контакт, после которого ты посмотришь лишь в мёртвые глаза? Неизвестность сводит с ума. В таких ситуациях, как эта, люди обнимаются, плачут то ли от боли, то ли от радости, а Чонгук стоит давимый своими чувствами, будто чокнется, если не получит ответов. Ему плохо — он хочет, чтобы такого не было с Чимином. Чон не касается, дистанцию соблюдает, ведь видит отчуждённость Пака, и жаждет услышать честное «всё правда в порядке», но взгляд то и дело возвращается к разодранной верхней губе парня, а в словах ни капли искренности не ощущает. И боится. Чувствует себя самым бесполезным куском дерьма, который ни на телесную, ни на моральную поддержку не способен. — Тебя трогали? — следущий вопрос, включающий в себя все понятия. Его хватает, чтобы на Чимина накатили немыслимые тонны… Отвращения. Можно было бы сказать, что ко всему вокруг него, но это не так — отвращение окантовывает лишь его одного, переполняя. И желание разодрать себя загорается лампочкой внутри, и если Пак этого не сделает, она треснет и взорвётся, разлетевшись на куски. Ему отвратно слышать голос Чонгука и стоять рядом с ним, потому что он — тот самый человек, из-за которого на Чимина падает вся вина мира. Чон — его спасительная нить, и, поняв, сколько дерьма Пак неосознанно на него вылил, уничтожает внутри всё живое, еле дышащее. Лишь ради него Чонгук пропускал учёбу и работу, помогая справляться с ломкой, и Чимин только сейчас понял, какой Чон испытал животный ужас, когда на его руках разлагался и чуть ли не умирал человек, которому ты помочь не можешь. Никак. Ты беспомощен. И в тебе страх того, что в любой момент что-то может случиться. Чимин понял. Запомните кое-что: вы не обязаны оставаться в отношениях и дружбе с человеком, у которого расстройство психики или ментальные проблемы, если вы чувствуете, что больше этого не выдерживаете. Есть разница между человеком, который борется со своей болезнью и человеком, который манипулирует с её помощью. И Чимин не хочет усложнять Чонгуку жизнь собой и своими бесчисленными катастрофами. Он боится, что давит на Чона, и хочет, чтобы всё это прекратилось. Пак — пиздец сплошной, и он не знает, что сделать, дабы все его ошибки и ошибки жизни не свалились на совершенно другого человека — на единственного, который помочь хочет искренне. Лишь вчера всё начало приобретать какие-то краски, немного нормализовываться, разжигать надежду и возрастать цветы в лёгких, лишь недавно Чимин дал себе клятву вместо слов действовать. Но если он ответит на вопрос Чонгука честно, если улыбнётся жалко и скажет, что «я просто хотел, чтобы ты выжил», то разве не причинит это ему больше боли? Пак давится словами в своей глотке и не знает, какой дать ответ. В глаза Чона смотреть не посмеет. «Я встал на колени ради тебя и разодрал себе губу вместе с глоткой, пока слушал „попытайся сделать вид, что это доставляет тебе удовольствие, мальчик” и смех в свой адрес, и я не знаю, что могу сказать, прости меня, Чонгук, потому что мне не менее больно, чем тебе; прости меня, мне жаль, ведь всё, что я могу тебе передать — боль; я хочу помочь, но делаю лишь хуже, хотя куда уж хуже, скажи?». — Нет, меня не трогали, ничего, кроме удара, — Чимин врёт не Чонгуку — он врёт самому себе, но как только слышит тяжёлый выдох, наполненный облегчением, Пак перестаёт жалеть о своей лжи. Сейчас это нужно им обоим. Пройдёт время — он обязательно расскажет Чону правду, только не сейчас. Просто существует одна истина. Тебя никто не спасёт. Тебе могут помочь, как это делает Чонгук, дать совет, как это делают немногие другие. А вот спасти тебя не сможет никто. Спасайся сам. Чимин хорошо понимает — прямо сейчас никакие слова и действия Чона ему не помогут, потому что вызывают лишь отвращение ко всему своему нутру, и Пак не в состоянии принять его поддержку. Не в этой ситуации. Он хотел бы, но в нём не тот спектр чувств. — Чонгук, — зовёт парня, чувствуя на себе прожигающий взгляд, на который ответить не может. Глаза не выше шеи, — ты можешь уйти? — и тут же спешит пояснить, нервно облизав губы: — Я имею в виду ненадолго, правда, мне просто… — какой-то неоднозначный жест рукой, — надо побыть одному, — в одиночестве. — Или, если хочешь, уйду я, а ты можешь остаться в квартире, без проблем, — предлагает ещё один вариант, но именно он становится его ошибкой. Чонгук щурится, сжимает губы, зрачки не перестают скакать по опущенным глазам Чимина, когда он говорит прямо: — Ты не хочешь видеть меня рядом. Не говорит, а рубит. До Чона доходит сразу — парень не нуждается в спокойствии, изоляции от людей, общества в целом, хаоса. Нет. Ему нужно туда, где не будет Чонгука, и когда последний это понимает, захлёбывается в полном непонимании, обиде и боли. Он не может понять, почему. Почему Чимин, одиночества не переносящий, хочет забраться лишь в него после всего произошедшего. Неужели это его настоящее желание — закрыться морально, абстрагироваться? — Чонгук, — Пак качает головой, открыв рот в неведении. Что ответить? — Я не… — заминается, а оттого лишь бесится на самого себя за это состояние, — мне лишь надо… — и опять не знает, какое слово подобрать. Надо что? Отдохнуть? Подумать? Разобраться в себе? Нет. — Время, мне нужно время, — наконец-то находит хоть какое-то разъяснение. Чимину не просто «нужно время». Чимину нужно зарыться в себя с головой и давиться отвращением в течение суток, пережёвывать, проглатывать, переваривать. Заниматься сплошным саморазрушением, потому что лишь через него Пак способен продвинуться дальше; лишь когда он устанет, у него появятся силы, чтобы справиться с собой. Это сложный механизм, но именно по нему Чимин живёт. Ему нужно справиться с одолевающим его отвращением и виной, отойти, как отходил Чонгук от всплесков злости, и только после этого он сможет воспринимать поддержку. Паку сейчас не нужно ничего, кроме времени. — Пообещай, что ты не сорвёшься, — это всё, о чём просит его Чонгук прямо сейчас. Он отодвигает чувства свои на самый задний план, а вперёд выдвигает самое важное в данный момент. Чимин молчит. Знает, что речь сейчас ведётся о наркотиках и алкоголе. Признаться честно? Пак думал об этом, он хотел. Хочет до сих пор. Из него словно кусок вырвали. Невозможно так просто отказаться от того, что сидело в тебе целое десятилетие, поверьте, если бы всё было так легко и просто, он справился бы давно. Если он сорвётся, все старания, вся перенесённая боль провалится в бездну, черноту, и чтобы этого не произошло, Чимин будет зубы сжимать, себе руки раздирать, но сидеть на месте. — Я позвоню тебе, если почувствую, что станет хуже, — Пак обещает. Себе в первую очередь. Он знает, что самостоятельно не справится со своей зависимостью, он знает, что без чужого вмешательства никогда не сможет переступить через всего себя. Ему остаётся сказать Чонгуку лишь «спасибо». — Сколько дней? — возможно, это слишком эгоистично, но Чону бы знать хотя бы приблизительное количество времени, на которое должен оставить Чимина. Он не хочет этого делать. Он боится. Даже не может представить себе, как Пак будет находиться один. Как? Как он сможет находиться без него? Без помощи, в одиночестве, с самим собой, если Чимину пусто, даже несмотря на присутствие Чонгука. Как Пак раньше жил в принципе? — Недолго, — улыбка, появившаяся на его напряжённом уставшем лице, замораживает. — Не больше недели, — уверяет, но Чонгук в это не верит подсознательно, отторгая всё услышанное. Он не верит, что вытерпит и дня; слышать слово «неделя» для него как избавиться от земли под ногами и потерять любую твёрдость. Мира под ним нет, а тело, усыпанное тысячами мелких лезвий, уносится в пустоту чёрного космоса. Неделя. Чонгук должен изводить себя неделю. Он не моргает уже полминуты, смотря на Чимина, и ему хочется внаглую задать один вопрос: «А что мне, блять, делать все эти дни?». Что? Скажите ему. Учиться? Работать? И… Всё? Дайте ему ответ, пожалуйста, ведь ему кажется Адом вновь вернуться в прежний ритм жизни даже на такое короткое время, где ему не позвонит среди ёбаной ночи Чимин, не встретится в универе, не позовёт в зоомагазин и не предложит забраться на крышу десятиэтажного здания, они не поедут вместе в его холодную квартиру. Ничего. Никаких взаимодействий. Неделю. Чонгук вспоминает, как жил три дня без этого придурка, и ему хочется сдохнуть раньше, чем он сдохнет от физического и, видимо, эмоционального дискомфорта, который и является главным двигателем его боли. — Прости, — шепчет Чимин едва слышно, но Чон слышит, и даже спросить не может, за что парень извиняется. Глотку сдавливает, он сам не понимает причины и как искать её тоже не понимает, а Пак обходит его стороной. Просто. Обходит. Не дотрагиваясь, не оставляя за собой даже дуновения ветра, потому что держит расстояние. Оно не физическое. Оно ментальное. Чимин исчезает. Чонгук упирается застывшими зрачками перед собой, рук до сих пор расслабить не может, как и избавиться от навязчивого ощущения, будто Пак исчезает на долгие годы. Чон хочет дёрнуться, обернуться, сказать хоть что-то, но приковывает себя к полу насильно. Он не идёт за Чимином, хотя всё внутри рвётся, тянется, желая пойти следом, выхватить и сжать в когтистых лапах. Чонгук борется с собой снова и снова. Он видит только, как Пак оставляет за собой чёрную слюду, медленно распадаясь от чего-то разрушительного. Время. И только время.***
«…Серия террористических атак, в ходе которых погибло свыше пятисот человек, как оказалось, были лишь отвлекающим манёвром. Тысячи раненых, доставленных в близлежащие больницы, не могли быть приняты из-за их разрушений и переполнения оставшихся целыми. В городе введено чрезвычайное положение. Ударной волной были разрушены полностью четыре больницы, склад медикаментов, зерновой элеватор, ещё два госпиталя серьёзно повреждены. Музей современного искусства и несколько галерей в центре города были также разрушены полностью. Нанесён сильный ущерб зданию посольства и консульств, выведен из строя порт…» По каждому каналу всё об одном и том же, и, как говорится, если хочешь чего-то негативного в своей жизни, включи новости. Потому что радостного ничего и нет. Говорить больше не о чем. Чимин прозрачным взглядом смотрит на висящий в магазине телевизор, отвлекаясь лишь в момент, когда уставшая после тяжёлого рабочего дня кассирша говорит ему: — С вас двадцать четыре тысячи вон. Пак, будучи одним покупателем в магазине, медленно отводит взгляд от телевизора с трещиной на нём — видимо, упал во время взрыва. Другая часть помещения в принципе огорожена из-за ремонта, проводящегося по восстановлению здания. Чимин медлит — действия его неторопливые. Он достаёт из своей чёртовой сумки, которую подумывает выкинуть к чёрту, — видеть её не хочется — кошелёк, а из того карточку. Расплачивается. Забирает пять пачек сигарет и небольшую упаковку сухого корма. — Всего доброго, — ради приличия кидает, закинув покупки в сумку, а вынув вместо этого зажигалку. Толкает дверь, оказываясь на промозглой улице серого города без солнца над головой, без туч — всё накрыто бледным одеялом облаков, из-за чего мир теряет все свои краски. Окончательно. Никакой радости, никаких улыбок, никакого смеха у людей, огни вечернего города не приносят успокоения. В них нет жизни. Чимин зажимает зубами сигарету, чиркая зажигалкой. Закрывает ладонью маленький огонёк, чтобы ветер не сдул, и из тёмного неосвещённого практически сквера своего спального района устремляет взгляд вдаль — куда-то вбок, где виднеется дорога и начинают ползти многоэтажные здания. Оттуда крики исходят, потому что большая толпа с вывесками с различными и при этом имеющими похожий смысл надписями направляются в самую горячую точку правительства. Чтобы показать, насколько сильно недовольство. Чимин мог быть среди этих митингующих, если б смысл в этом видел. И без него хорошо с проблемами, как видите, справляются. А он даже со своими не может. Втягивает побольше никотина в загрязнённые и убитые лёгкие, после чего разворачивается, направившись к своему дому. Который не способен так назвать, потому что в безопасности себя не ощущает после того самого случая с запиской на столбе. Его спокойствие не там — оно на другом конце города, пытается жить своей обычной жизнью, как и Чимин, который идёт неспешно, не понимая уже ничего. Зачем ему домой? Что он там будет делать, кроме как пытаться выманить Гиацинта из-под кровати? Тишина в квартире не заполнится от этого, а Пак вскоре будет не способен выносить её. Прошло пять дней. Ему кажется, что пять лет. У него на тринадцатом этаже на подоконнике лежит чёрный блокнот, записей в котором всё больше и больше; Чимин их никогда не перечитывает, потому что не хочет подтверждать догадку о том, что он начинает таким образом общаться с Чонгуком. Если бы эта жалкая бумага была его личным дневником, то каждая запись начиналась не с «дорогой дневник…», а с «чёртов Чон Чонгук…». Пак общается с котом и с находящимся за километры человеком на бумаге, и ему начинает казаться, это становится смыслом его последних дней. Чимин делает две вещи, в которых занимал и, походу, будет продолжать занимать первое место: угоняет машины, абсолютно не заботясь о том, что это наживание на страданиях людей в столь напряжённой ситуации, и сходит с ума. Он понимает, что теперь любая промашка привлечёт внимание куда более влиятельных людей посерьёзней полиции, поэтому эмоций в нём меньше. И люди вокруг это заметили слишком хорошо. Вряд ли резкая серьёзность в якобы несерьёзном человеке не привлечёт внимание. Пак уже видит собственный дом, а чувствует при виде него лишь удушающую пустоту, из-за чего шаг замедляет. Всё было бы куда… Лучше, если бы в квартире его ждали. Если бы там кое-кто был, помимо кота, если бы там был кое-кто тёплый и надёжный. Но там ничего, кроме холода и пустоты. А, может, в квартире никогда их и не было — они были лишь в самом Чимине. Пак смотрит перед собой незаинтересованно и равнодушно, поняв это. С его квартирой всегда было всё в порядке, с обстановкой в ней тоже, как и с интерьером. Не в порядке здесь только её владелец. Вот и вся истина. Разве только он понимает, что время, проведённое в отдалении практически ото всех и от всего его, не спасло. Да, как он и думал, оно уменьшило спектр негативных эмоций в груди, сменив их простой холодностью и усталостью от самого же себя, но не убрало, что и было ожидаемо. Наверное, кое-что стоит просто принять — ему нужен Чон и на этом всё заканчивается. Ставится жирная твёрдая точка, которую в запятую превратить было бы очень трудно. Осознание подводит измотанного Чимина к принятию. Чонгук в его жизни появился, и теперь без него этой жизни Пак не видит. Она становится прежней, такой, какой была до всего этого, а если имя ей не Смерть, то тогда какое? Чимин не понимает, что ему делать без Чона, кроме как вернуться к сексу, алкоголю и наркотикам, от мыслей о которых зубы начинает сводить в сдерживаемом, ещё пока не столь сильном желании. Он больше не сможет стать прежним, как бы глупо, наверное, это ни звучало. Пак способен пойти прямо сейчас в клуб, улыбнуться убито, заказать алкоголь и трахаться до следующего утра, чтобы проснуться с этим чувством. Но не пустоты. Смерти. Потому что его прошлое «Я» безвозвратно потеряно в другом человеке и уже не найдётся. Чимин может лишь воссоздать видимость, но никогда не станет настоящим Пак Чимином в своей прошлой жизни, потому что всё будет не тем. Уже не тем. Обретя нечто высшее, нечто губительно-приятное, сладостно-горькое, цветущее в груди, лучшее и светлое, тёплое, безопасное, своё, ты назад больше не повернёшься. Стоит лишь выдернуть из тебя твой смысл, твою надежду, и не останется ничего, кроме выжженной до гальки земли. Ты затеряешься в своих старых тенях, ведь дорога к новым перекрыта, и будешь умирать от того, что прошлое ушло, будущее недоступно, а настоящего не существует. Видя свою жизнь без Чонгука, Чимин не видит больше ни единой причины, по которой он не может продолжить убивать себя. И это будет не тот прежний вид пути к смерти. Он будет бесповоротный. Конечный. Поезд без тормозов мчится вперёд, а дальше лишь обрыв в небытие. Пак умирал всё это время ради жизни, и если её отберут, второго шанса больше не будет. Он видит себя в морозную ночь у берега моря в состоянии аффекта, в воду заходящим и больше из неё не выбирающимся. Чимин для себя жить перестаёт, он не уверен, что мог вообще когда-то, а если его жизнь будет принадлежать кое-кому другому, у него не будет даже права умирать. Может, Пак никогда не был отдан самому себе по-настоящему, в нём ни разу так и не появлялась эта гармония, радость жизни, а всё, на что он способен — разрушение себя же; может, ему просто всегда нужен был тот, ради кого стараться. Люди часто говорят: «Научись жить для себя». Чимин для себя жил чересчур долго, а сейчас понимает, что живёт для себя по-настоящему, лишь живя ради другого. Он наслаждается вещами тогда, когда рядом есть Чонгук. Он ест, потому что настроение ему поднял Чонгук. Он любит рассуждать вслух, если говорит с Чонгуком. Он хочет сорваться на другой конец города, страны, мира, если Чонгук согласится и разделит это желание — тогда Чимин и загорится. Он хочет жить, когда понимает, что его жизнь важна Чонгуку. Поразителен до банальности тот факт, что всё становится возможным и желаемым, когда кто-то поджигает душу, подобно маленькой спичке. Вибрация телефона в кармане вытягивает Пака из мыслей, словно из морского дна. Он достаёт мобильный свободной рукой, глянув на название контакта. Надежда на звонок была, но, к сожалению, не от того человека. На дисплее красуется знакомое «жертва пьяной акушерки». Чимин поднимает трубку с отстранённым: — Слушаю, — втягивает никотин в лёгкие, продолжая шагать дальше. Крики за спиной всё слабее и слабее. «Тебя разве не предупреждал Намджун, чтобы ты не показывал носа в людных местах, больной придурок?» — сразу обрушивает на него упрёк недовольным раздражённым голосом. Юнги всегда был таким — равнодушным, но при этом быстро выходящим из себя, не переносящим непослушание, из которого Чимин и состоит. — А тебе нормально по телефону говорить? — внаглую проигнорировав вопрос, спрашивает Пак, подразумевая возможность прослушивания. Для обсуждения важных вещей есть рации или какие-то доисторические телефоны. Хотя, если Мин звонит так, значит разговор не по работе. «А тебе нормально трахаться с Намджуном?» — Юнги бить умеет, и бьёт он прямо. Жаль только не учтён факт того, что Чимин не хочет парировать даже малейшим образом. У него большой запас моральных сил, растрачиваемых на других людей и, увы, момент, когда они иссякнут, настал бы в любом случае. — Тебе Чонгук рассказал? — догадывается он без капли эмоций или злости. Её нет. Она и не должна быть. Знали об этом только два человека, включая Рене, но, сложив два плюс два, можно прийти к выводу, что у барменши нет ни причин, ни желания, ни возможности рассказать. Поэтому всё подозрение ложится на Чонгука. Это наверняка случилось в момент, когда он ходил за вещами Чимина в клуб. Там ему сказали, что Пак угоняет машины, а Чон дал ответ. Или же наоборот — это неважно абсолютно. Без разницы. Чимину от этого ни горячо, ни холодно — большим секретом это всё равно не было. Он никому не рассказывал об их с Намджуном отношениях лишь чтобы избежать мороки. А вот последнему было бы плохо от всплывшей на поверхность тайны точно. Но теперь, когда их с Паком ничего не связывает, становится наплевать. «Какие у вас отношения?» — они друг друга не слышат. Напрочь. Юнги об одном — Чимин о другом. Последнему бы звёзды на небе рассматривать, пока он шагает, но звёзд никогда и не было. Он обходит стороной ограждённые жёлтой лентой развалины, говоря не твёрдо — спокойно скорее, но непоколебимо: — Какими бы ни были — тебя они не касаются, — выдыхая горький дым в ночной воздух. — Намджун, интересно, жив? — нет, ему не интересно, он и не скрывает. Наверное, наказание от Юнги он получит неплохое, как жаль. «Он предупреждал тебя». А. Теперь понятно. Мина волнует террористический акт. Чимин не спрашивает о том, как парень узнал — у него крысы повсюду бегают, в каждой чёртовой дыре, сыр учуют за километр. Удивляться нечему. Пак соглашается без пререканий, и это становится первым, из-за чего Юнги впадает в недоумение. — Предупреждал. Хочешь узнать, почему же я тогда туда попёрся? — предугадывает следующий вопрос. — Я забыл, Юнги, — внезапная честность обескураживает. — Представь себе, просто забыл и всё, — слабое фальшивое удивление. — Я забыл о том, что Рейх должен был начать действовать через «около двух недель», потому что последнюю провёл в невменяемом и пограничном состоянии; я не то что о террористах не помнил, я имя отца забыл, — ведь единственное имя, которого он кричал в мольбе прекратить боль, было высеченное на внутренней стороне лёгких имя Чонгука. Целью Чимина, проводящего эти дни в одиночестве, стало принятие. Принятие того, что Чон оказался прав, когда сказал: «Мы иногда становимся жертвами обстоятельств, гнёмся и выгораем под давлением жизни». Потому что так и есть. Знаете, можно обвинить в проблемах весь мир, всю планету Земля, но только не себя самого, и человек, который так поступает, никогда не станет хозяином своей судьбы. А тот, кто обвиняет во всех грехах и проблемах лишь себя самого, как это часто делает Чимин, понапрасну испытывает свою нервную систему. Есть бесчисленное количество вещей в мире нам неподвластных, и вместо того, чтобы разбирать, кто виноват, а кто — нет, стоит искать решение проблемы: извлекать из неудач опыт, учиться на своих ошибках. Обвинить всех или самого себя вы успеете всегда, но поймите — обвинять не нужно никого. Юнги молчит недолго, видимо, беря в расчёт услышанное, после чего задаёт вопрос: «Как ты выбрался?». Чимин не уверен, хочет ли отвечать, вновь ворошить эту тему, но с другой стороны всё, что он делает с собой это время — пытается с ней справиться окончательно. Он отвечает лишь потому, что для него это персональная победа и шаг вперёд, к освобождению: — Оказывается, несколько жизней стоят один отсос, — пускает сдавленный смешок от ироничности. Это длилось двадцать минут. Двадцать чёртовых минут. Чимин считал. Он, к сожалению, запомнил, как нравилось этому мужчине, какие движения были ему по вкусу, какое лицо Пака доставляло ему наибольшее удовольствие. Фальшивая нежность быстро сменялась грубостью, инициатива бралась в чужие руки, хватка в волосах сразу была жёсткой, движения глубокие и резкие. Потому что ему нравилось наблюдать за тем, как фальшивая удовлетворённость и маска на лице Чимина трескалась, когда он морщился, изгибал брови, впивался пальцами в брюки. Гранью становится сухой смешок Юнги. Ничего более. Его достаточно для того, чтобы холод пронзил Пака, который, хоть в голосе и не меняется, говорит жёстче: — Тебе смешно? Нет, на самом деле Мину не смешно — он просто никогда не упускал возможности задеть Чимина. Намеренно. Специально. Хоть и знал, что его слова Пака не трогали, это уже было выработано на автоматизме. Они всегда оскорбляли друг друга, после чего нередко дрались в детстве, сейчас же это вошло в обыденность. Но в данный момент не тот случай. После стольких лет должна была образоваться грань, которую переступать не стоило. Юнги просто не знает, что ответить, ведь, хоть и понимает всю откровенную уёбищность ситуации, не способен на проявление сочувствия. Особенно если дело касается Чимина. Пак знает, но не собирается терпеть и переступать через столь сильное неуважение. — Ты думаешь, я должен быть рад изнасилованию, ведь, по всеобщему мнению, та ещё шлюха? — Чимин не подбирает синонимы, не собирается ничего завуалированного говорить, озвучивая правду, какой она есть. — Я должен был получить оргазм от того, что мою глотку имели? — продолжает. — Прости, если тебя это огорчит, но ни механического, ни психологического удовольствия я не получил, — его коробит от одной мысли, что кто-то вообще может считать изнасилование удовольствием. — Любую физику пересилит понимание того, что тебя принуждают к половому акту, который человека ломает как личность, — потому что это акт надругательства, наплевательства, унижения ради собственной выгоды насильника. Не имеет значения, насколько он груб, если использует другого для удовлетворения своих потребностей. — Ты сейчас буквально сказал, что я был бы не против изнасилования, потому что перед всеми ноги расставляю, — что в принципе в корне не так. — Нет, я, конечно, слышал, как многие девушки озвучивали подобные фантазии, но я могу ответить на это только одно: эти люди не имеют понятия, с чем столкнутся в реальности, представляя изнасилование театрализованным представлением, наполненным животной страстью, драйвом и безумной романтикой, ведь по какой-то причине оно не ассоциируется у них с болью, унижением и преступлением против личности. Чимин спокойно говорит, голоса не повышает практически, но свойственная ему едкость прослеживается в интонации, а та порождает давление на собеседника, чья реакция и вывела его на эти слова. Будем честны: жертва «провоцирует» насильника абсолютно всегда. Она провоцирует его одним лишь своим существованием. Именно поэтому не может быть ответственна за случившееся ни при каких условиях. Забудьте слово «провоцировать». — Юнги, я знаю, что тебе глубоко насрать, потому что, если надо, ты человека по кругу пустить можешь, но это жалко даже для тебя, — абсолютно открыто, не стесняясь, произносит Чимин. — Не будь ублюдком, — смешно, что это говорит сам Пак. — Есть вещи, совершив которые, ты уже не отмоешься, вот только куда хуже, если эти вещи происходят с дорогим тебе человеком, не так ли? — и потом, сделав вид, словно вспомнил вдруг кое-что, добавляет: — А, точно, ты же не знаешь — у тебя никого больше нет. Ни родителей, которых ты чуть ли не продал, ни друзей, ни возлюблённой. Потому что ты никого не любишь и никогда не любил, тебе некем дорожить, — Чимин знает, куда давить, но делает это не из удовольствия, а по негласному правилу. — У тебя, кроме нас с отцом, никого нет, зато есть успешный легальный бизнес и куда более успешный нелегальный, куча бабла и власть во многих кругах, — озвучивает пустой факт, после которого следует: — Зачем ты звонишь мне? Пак знает зачем. Юнги надо было удостовериться, что с Чимином всё в относительном порядке, он жив, функционирует, дышит. Это нездоровая привязанность к человеку, которого ты с пелёнок знал, и разрушить её сложно. Потому что Мин, зная, что у него никого нет, хочет верить, что у него всё ещё есть единственный человек, помнящий его ребёнком, — Пак Чимин. Юнги он нужен как самое близкое из всего этого мира, и, хоть они с Чимином друг другу по факту никто, всё равно росли вместе. Мину он будет дороже любого самого верного подчинённого, второй руки, тени. «Напоминай мне об этом почаще», — кидает Юнги в трубку, не ответив на вопрос. Чимин ничего не говорит, потому что просьба эта для него не нова. Он часто это слышал. Пак — его приземлённость. Юнги позвонил из-за некого волнения, а Чимин своим вопросом вернул это волнение ему обратно, осадив жёстко и твёрдо своими словами о том, что они не близки. Он — не родной Мину человек. У него нет Пака ни в физическом, ни в психологическом смысле. Они по разные стороны, линии судьбы у них разные. У Юнги нет никого. И Чимина у него нет тоже. Вот то, о чём он просит напоминать. Ему никто этого больше не скажет, никто не посмеет, никто и не осведомлён. Лишь один Пак, зная всю чужую линию жизни, рубанёт прямо и без сожалений. «Ты чертовски одинок, Мин Юнги. Ты проебал всё своё тепло, продал семью, предал возлюбленную, а если ты заблудишься в себе, позволишь пропустить искреннее волнение обо мне, я тебя и спущу на землю», — однажды Чимин ему это сказал и слово своё держит. «Не позволяй мне думать, словно у меня есть право на эти чувства», — несколько лет назад попросил его Юнги, выкуривая пятую сигарету под высокий градус алкоголя. Он не достоин любви. Не достоин того, чтобы любить кого-то, не достоин того, чтобы любили его. Не только в романтическом смысле — в любом. «Без проблем», — кинул тогда Пак совершенно спокойно, будто через несколько минут уже забудет об этой просьбе. Прошли годы, а он исполняет эту самую просьбу до сих пор, отрезая любые попытки своего рода заботы о нём же самом. Отрезал и будет отрезать, потому что Юнги не имеет права чувствовать хоть что-то из разряда светлых чувств к Чимину, не имеет права жалеть его и помогать, если только не из собственной выгоды. Всегда, когда Мин путается, звонит, говорит что-то выходящее за рамки дел, он ждёт, когда Пак ударит его по голове словами. И тот это делает. Не подпускает Юнги даже на метр. У каждого из нас есть свой Ад, в котором мы предпочитаем погибать. Человек зачастую склонен к саморазрушению. И тот же Мин не исключение из правил. У него свой котёл. Он в него залез, в нём и сидит, потому что знает — вылезать нельзя. Он не достоин свободы. Юнги наказывает себя сам. Чимин, знающий каково это, лишь исполняет просьбу, и не нарушит её. Такое произойдёт только в случае, если Мин сам попросит прекратить. Но такое вряд ли случится. Он человек уверенный в своих решениях, и если считает, что не достоин любви, то никто ему и не поможет. Потому что спасаться Юнги не хочет сам. — Хорошо, — спустя секунды молчания отвечает ему Чимин, замедляя шаг возле витрины небольшого магазинчика. За стеклом расположился телевизор, вещающий о происходящем в городе, и слабо, но в такой тишине вокруг можно различить слова ведущего. «…После трагедии начались массовые протестные акции с захватом правительственных зданий и требованием отставки президента страны и правительства, приведшие к столкновению с полицией и военнослужащими…» Ничего нового. Чимин это наблюдал, он это и понял. Пак зажимает двумя пальцами сигарету, сдавливает её и трёт до тех пор, пока она не начнёт рассыпаться в его руках. Огонёк гаснет. Парень идёт дальше, на пути выбросив окурок в мусорное ведро так же, как бросает эти слова: — Юнги, мне нет до тебя дела сейчас, — «у меня нет на тебя сил». Чимин вешает трубку первым, убрав телефон в карман. Приближается к подъезду, у которого тускло горит лампочка, без чувства безопасности. Его всё ещё не оставляет записка на столбе и факт того, что в его квартиру проникали. Менять замок Пак не видел смысла — если смогли войти раз, войдут и второй. Разве что Чимин установил цепь на входную дверь — это, конечно, не поможет, но если вдруг кто-то захочет пробраться ночью, он хотя бы услышит. Не менее сильно настораживает то, что от его «воздыхателя» ничего не слышно. Уже долгое время, словно он испарился. Но Чимин даже не думает расслабляться, потому что никто просто так бы не отстал после ряда посылок. Слишком много незнакомцу известно о Паке, чтобы он резко о нём позабыл. Поэтому, поднимаясь на свой этаж и вставляя ключ в квартиру, Чимину остаётся облегчённо выдохнуть, потому что она была заперта. Правда, потом, попадая в сумрак и холод помещения, напряжение вновь забирается в парня с новым вдохом. Его никто не встречает. Уже который день. — Гиацинт, — громко зовёт он кота, который когда-то уже вовсю сидел под дверью и кричал своим инопланетным скрипучим голосом. Он не встречает Пака больше. Ещё четыре дня назад, конечно, выбирался, шаркал вперевалочку в прихожую, падал, а вставал с куда большим трудом. Чимин достаёт из сумки корм, относит его на кухню, но когда замечает наполненную едой миску, понимает, что этого и не требовалось. Пак осматривает помещение, включив свет в квартире, и уже хочет думать, что Гиацинт вновь спрятался под кроватью, но всё оказывается куда проще — он лежит у батареи, неподалёку от кровати. Прямо рядом с ней, с прищуром глядя на парня. Не встаёт со своего места, даже не двигается. Чимин не спеша шагает к коту, борясь с нестерпимым приступом жалости к животному — настолько болезненно он выглядит. Без резких движений опустившись прямо напротив Гиацинта, Пак протягивает руку, принимаясь поглаживать его голову и почёсывать нос. — Тебе плохо, да? — шепчет парень, водя по мягкой шерсти. Некогда громкое и яркое, несмотря на атаксию, животное сейчас тихое и тусклое. Чимин присаживается на пол, достаёт свободной рукой телефон, в котором роется, параллельно с этим не прекращая гладить кота. Того больше не рвёт — есть лишь позывы, потому что в желудке ничего нет. Он не кушает. Всё время чешется, когда силы появляются. Он и раньше чесался весьма сильно, но лишь недавно Пак заметил красные отметины под шеей, словно Гиацинт, не жалея сил, драл себя когтями. Чимин ждал. Ждал пять дней и с надеждой на то, что потихоньку люди пытаются вернуться в строй, спрашивает, как только гудки в телефоне прекращаются: — Ваша ветеринарная клиника работает в данный момент?..***
Его детство можно описать словами «ты слишком добрый». И что это то, над чем ему необходимо работать, то, с чем необходимо справляться. Мать говорила это так, будто с ним что-то не так, как будто он не должен проникаться вещами и чувствовать их так глубоко, не должен желать помочь каждой дворняжке, каждому брошенному коту. И Чонгук поверил. Он действительно поверил. Он сдерживал внутри себя слёзы, когда они норовили вырваться наружу, слушал слова «держи себя в руках, ты слишком эмоциональный» с самого начала. И Чон перестал улыбаться. Это был первый звоночек. Он держал на лице спокойствие, подходил всё время к зеркалу, смотрел на себя, и всякий раз, когда случались ссоры с матерью, хвалил себя за отсутствие эмоций. Он хвалил себя за это. За то, что он не смеётся, за то, что он стал «менее чувствительным». Стал притворяться, что бездомные животные его больше не волнуют, хотя его сердце сжималось до размера гороха, когда он видел котёнка на улице. Он «работал» над собой. Где-то сбавить тон, где-то изменить его, где-то сдержать себя, где-то подавить улыбку. Лишь после этого он начал получать слабую похвалу, уважение от единственного дорогого ему человека. Ему было не больше десяти в тот момент. Сейчас ему двадцать четыре, на пороге его двадцатипятилетие, и он понимает, что быть добрым и чувствительным — это просто быть тем, кем он, чёрт возьми, является. И теперь, после разговоров с Чимином, он пришёл к осознанию, что с его стороны с самого начала не было ничего плохого. Нет ничего страшного в том, что он хотел радоваться и смеяться, как обычный ребёнок, веселиться и получать заботу со стороны матери, которая была недовольна его поведением и никогда его не поощряла, будто перед ней был не собственный маленький ребёнок, а взрослый уже юноша со своей головой на плечах. Чонгук был уже подростком, когда услышал в свой адрес такую фразу: «Тебе повезло. Ты ничего не чувствуешь. Ни по утрам, ни по вечерам, ни к другим». И Чон искренне не понимал, откуда у людей бралось такое мнение о нём. «Тебе будет проще дальше жить», — сказала ему мать. Может быть, целей добиваться с таким складом ума и в самом деле проще. А вот жить — нисколько. Чонгук невольно сравнивает людей в своей жизни, а в частности, одну-единственную женщину, с Чимином. И понимает, что, в отличие от неё, Пак, наверное, был бы рад увидеть улыбку на его лице. С ним становится сложнее сдерживать эмоции, которые бьют по сердцу, а что с ними делать Чон так и не понял, куда от них деваться тоже не имеет понятия, потому что раньше такого не было. Он с этим не сталкивался. Мать показала, как их давить, но не рассказала, что делать в том случае, если давить их не хочется. У Чонгука в ушах и подушечках пальцев навечно застыло сердцебиение Чимина, бьющаяся прожилка пульса под кожей, взгляд его обескураженный. Чон повторил тогда действие парня, чтобы понять причину, по которой тот всё время стремится прочувствовать удары главного органа жизни. И в момент, когда бешеный пульс под чужой шеей опалил ему пальцы, понял, что не один Чонгук задыхается. Не у него одного так. Не только у него сердце делает кульбит раз за разом, и остаётся ждать, когда все сосуды забьются и случится инфаркт. Не у него одного оно бьётся так сильно, что готово оставить синяки. Нет абсолютно ничего плохого в том, чтобы иметь сердце, да? Чонгук просто хотел почувствовать эту жизнь по-настоящему. Он правда устал. Ему надоели эти однотипные тоскливые дни, он упускает каждый момент своей жизни, а ведь даже не представляет, сколько потерял и сколько всего мог бы обрести. Кажется, как будто столь долгий жизненный путь он проделал лишь для осознания этой истины. Чтобы ему открыли глаза. Заставили его самого эмоциями давиться, повернули голову к человечеству и сказали: «Смотри, они плачут, потому что каждому из нас больно, и это абсолютно нормально; это не слабость, это мы и есть, так и должно быть, мы должны чувствовать, а не закапывать свою чувствительность». Чимин ему соврал. Проходит больше недели. Десять бесконечно тянущихся дней, часов и минут за учёбой и работой, за созерцанием бледного серого неба, опадающей листвы и хаоса. Чонгук не посещает университет — смысла в этом просто не видит. Его дни проходят в той же самой больнице, где он больше не помощник скорой помощи, а медбрат, и если бы вы знали о том, что творится сейчас в больницах, поняли, отчего в мешках под его глазами жучки поселились и возвели целый город. Никакого отдыха, ни малейшего времени — именно это ему и нужно было. Потому что внутри себя сейчас он сгорает заживо. В нём человеческие эмоции переживают второе рождение и гибель; какие-то вещи перестают его трогать, а другие вызывают сильнейшие переживания. Он испытал столько оттенков настроения с самой первой встречи с Чимином, сколько не испытывал за всю свою жизнь. Ненависть, злость, раздражение, презрение, непонимание, любопытство, интерес, радость, эйфория. Чонгук даже не успевает сохранить в себе какую-то модель поведения на долгое время. Он всегда жил как по инерции — сделать то, сделать это, работать и учиться. Как в конвейере: действия сменяются теми, которые надо сделать, а не теми, которые хочется сделать. Он встретил Чимина в середине сентября. Конец октября дышит в спину, а ноябрь уже дует холодным ветром с севера, и Чонгук больше не знает, кто он вообще, для чего живёт, какую цель преследует, правильный ли выбор делает, ведь открывая новую дверь, за ней оказываются ещё три или четыре. Появился Пак — и появилось ещё больше вопросов вместе с эмоциями. Они с ним будто живут в разном, но при этом одном общем устое. На часах час ночи. Чонгук поспал немного прошлой ночью на кушетке. И единственная причина, по которой он впервые за это время сорвался из больницы, — сообщение от Чимина с кратким «приедешь?». Чон впервые за десять дней задышал полной грудью. Ему бы отдохнуть первым делом, набраться моральных сил, которые ему явно понадобятся, потому что ожидание лопается воздушным шариком, но ноги ведут к знакомому уже дому насильно. Чонгук чувствует упадок, усталость, валящуюся на него лавиной, только для него она незначительна. Не имеет значения. Машина остаётся припаркованной у бордюра вместе с немногочисленными другими, тепло бьёт по щекам, когда он начинает согреваться уже в лифте. Чон слабо дует на ладони с покрасневшими пальцами. Его душа жаждет успокоения после долгих дней, ждёт, когда груз с неё спадёт хоть на несколько процентов. Но в момент, когда дверь квартиры открывается, в момент, когда Чимин врезается в него цепким блуждающим взглядом с океаном невысказанных слов и щемящей боли, Чонгук понимает, что речи ни о каком успокоении быть не может. Успокоения нет. Не тогда, когда глаза Пака жгут его изнутри пожаром. Чимин стоит на месте, он не отходит, не двигается, внутрь не приглашает, возводя громадную стену между собой и Чоном. Последний смотрит сквозь свою неряшливо вьющуюся чёлку вопрошающе и опасливо, боясь момента, когда Пак заговорит. Чонгук не посмеет подать голос первым. Потому что вы не видели глаза Чимина. Не видели, что в них плещется, тонет, задыхается, рвётся. Там неизъяснимая тоска, давящая и судорожная боль, и ею он Чона давит нещадно. Пак словно тянет время. Не специально — чтобы быть уверенным в том, что его голос не дрогнет, когда он начнёт говорить. Лёгкая, но сверкающая на свету и накрывшая его глаза пелена не может не быть замечена. — Скажи, Чонгук, — тихий голос крюком захватывает сердце Чонгука, пуская по нему цепи. Хватит одного рывка, чтобы его не осталось, — ты ответишь мне честно, если я спрошу, чем болен Гиацинт? Ты знаешь, что я не про атаксию, — Чимин говорит так надтреснуто и безжизненно, словно он упал. Весь. И готовится потянуть за собой Чона. Но Чонгука уже некуда тянуть — он делает шаг в пропасть сам. Солнце не исчезает за горизонтом — оно не появлялось вовсе. Зато цветы в его лёгких давят безжалостно одним лишь вопросом, и парень впервые на себе убеждается: человека убивают не слова и не другие люди. Его губят чувства. Наверное, это было причиной, по которой мать растила его жёстче, чем то делали другие родители. В её приоритетах не была любовь или дружба, а достижение цели. Она не хотела, чтобы боль настигла и стала преградой. Но Чонгук больше так не может. Не тогда, когда боль Чимина смешивается с его собственной в змеином переплетении. Чон не врал ему. Никогда. — Рак желчных протоков, — не врёт и сейчас. Он отвечает. Честно. Не увиливая. Боясь потерять их с Паком зрительный контакт, ведь именно он не позволяет осесть на землю морально. — Рак желчных протоков, — повторяет бездумно Чимин куда более тише. Для себя. Чтобы вбить себе эти три слова и не забыть их. Принять. Осознать. — Да, ты прав, — бесцветно соглашается. Он смотрит куда-то сквозь Чонгука, будто в стену за ним, и говорит, едва шевеля губами: — Если бы операция была сделана до появления метастазов, то ещё можно было его спасти, но зачастую хозяева обращаются за помощью уже тогда, когда правильным решением становится прекращение мучений путём эвтаназии, — он вкратце пересказывает слова, которые услышал в очередной ветеринарной клинике после всех осмотров ещё несколько дней назад. — Я ходил к нескольким специалистам, которые смогли подтвердить поставленный диагноз, — потому что иногда попадаются непрофессиональные врачи, попросту не знающие, каким образом животное можно вылечить — у многих отсутствует в этом деле необходимая квалификация, они могут лишить жизни практически здорового питомца. Чимин не только обратился к ветеринару широкого профиля — он обратился ещё к двум и к профессиональному онкологу, чтобы тот подтвердил ранее поставленный диагноз. — Чимин… — зовёт его Чонгук на грани слышимости, но его связки вырывают тем, что Пак не реагирует на своё имя, не позволяет говорить, продолжая добивать их обоих: — Мне, конечно, предложили хирургическую резекцию, но… — краткая заминка для того, чтобы незаметно вобрать в себя больше воздуха, продолжать дышать, не позволять лёгким прекращать сокращаться, — время выживания после операции незначительно. Животное умирает в первые полгода из-за рецидива и метастатического поражения. Чон это знал с самого начала. Отличие лишь в том, что в этом самом «начале» он не мог даже мысли допустить о том, к чему они придут и насколько невыносим будет для него момент признания. Ему следовало рассказать раньше и, быть может, всё обернулось бы не так. Чимин бы не поднял на него взгляд, показывающий, что его будто предали. Пак — преданный. И поразительна игра слов, ведь это слово имеет два значения. К сожалению, не самое положительное сейчас. — Я всё время думал, на кой чёрт человек, меня недолюбливающий, насильно вручил кота, понадеясь на приступ жалости, — Чимин говорить продолжает, а для Чонгука каждая последующая буква падает в ноги, разбиваясь об пол. — Так ещё и больного, который трясётся по-сумасшедшему, бьётся о каждый угол, спотыкается о свои же лапы и смотрит с такой наивной жаждой жизни, что в его глаза заглядывать мне не хотелось — он жить сильнее меня хочет, — уголок его губ ползёт вверх, дрожит, и Пак просто не может его опустить из-за защемления нервов, что выдаёт его состояние полностью. — Он больше так не смотрит, — глотка сжимается от постоянных сокращений. Давимые рыдания сказываются на внешнем состоянии и на внутреннем, но он не позволяет себе захлебнуться прямо сейчас. Чонгук не способен смотреть на парня, его по голове бьёт давление и нескончаемый поток упрёков в свою сторону. Надо было рассказать Чимину с самого начала, тогда, когда он позвонил ему впервые по телефону, забрав кота. Чон жалеет смертельно о том, что в то время его преследовали другие чувства. Он хотел бы всё изменить, потому что, как это сделать сейчас, не знает. Как просить прощения не знает тоже. Как забрать всю чужую боль? Почему её нельзя впитать в себя вместо Чимина? — Ты бы не дал мне Гиацинта, если бы просто хотел пробудить во мне любовь к кому-то, — Пак едва не давится всхлипом, зато давится словами. — Не думаю, что ты хотел заставить меня чаще оставаться дома, ведь теперь у меня этот долбаный больной инопланетянин, который нуждается во внимании и заботе. Будь это так, ты выбрал бы не Гиацинта. Чонгук, — пытается не сорваться на истерический беззвучный смех, — ты же не этого хотел, — взгляд давно перестал быть прозрачным, теперь зрачки направлены исключительно на парня, который леденеет. На этаже тепло — его конечностям чертовски холодно. У Чона поражены сосуды, подайте ему бинт, кровь словно не бежит по синим жилам. Его от Рая и греха, мерцающая угольным агатом, хранит бродяга-ночь, но даже та не спасает его. Он не боится Чимину ответить — боится реакции. Боится эмоций и чувств. — Хочешь сказать правду или предпочтёшь, чтобы её сказал я? — Пак не позволяет больше скитаться — он ставит в безвыходное положение. И Чонгук, тела не чувствуя, отвечает неизменно честно: — Я хотел, чтобы тебе было больно. Правда — бомба, убивающая двоих: того, в кого её бросили, и того, кто её бросил. Ничто не требует столь осторожного обращения, как она. — Именно, — Чимин ждал лишь этих слов, но отчего тогда от них становится в разы хуже? — Ты хотел, чтобы мне было чертовски больно, чтобы такой чёрствый и жестокий по отношению к другим человек, как я, почувствовал боль. Чон рот приоткрывает, а Пак это видит, ожидая возражений, но они не следуют. Наоборот — молчание всё подтверждает, реакция говорит всё за себя. Губы плотно сжимаются, глаза прикрываются, лёгкие сжимаются, разум затмевается, поглощая все следующие слова Чимина смиренно: — Тебе удалось. Чонгук бы всё отдал, чтобы это было не так и его идея с треском провалилась. — Мне больно. Пожалуйста, не говори этого. — Тебе, блять, удалось, Чонгук, мне больно! — исступлённый крик, на который Чимин, не выдержав, срывается, застывает в ушах на повторе повышенной интонацией. Глаза Пака слезятся, но он не плачет, глотает всхлипы, дышит судорожно, он вовремя затыкает себя, ведь обещал не срываться, не повышать голос, но… Ему так больно. Куда бежать от этого, когда уже выкурена пачка сигарет, и остаются лишь два варианта, о которых ему надо забыть раз и навсегда. Бороться с собой сложно, тяжело, трудно, но без борьбы ничего не выйдет. Ничего, чёрт побери. Когда перед тобой стоит человек, чью взаимную боль Чимин научился распознавать и чувствовать, становится ещё невыносимей. Чонгук дёрнуться не может. Он поступил жестоко. — Знаю, — одно короткое слово от него. Чон открывает веки, тепло в его тело не возвращается. — И мне было бы не жаль, — вдруг говорит, пытаясь не давиться воздухом, что для него сейчас губителен, — если бы не изменилось ничего, — если бы не изменились они. — Настолько сильно я бесил тебя, — глупая натянутая улыбка, появившаяся на лице Чимина, прожигает тело. Пак говорит это, осознавая весь спектр чувств Чонгука в тот момент, когда их жизненные нити переплелись. Горько не только на языке — горько в душе. — У тебя оказался самый оригинальный подход — обычно меня хотели ударить, трахнуть или вообще придушить, — невесело смеётся, опустив взгляд вниз на несколько секунд. — Мне часто хотели сделать больно, но не удавалось, а на деле всё было проще и куда более действеннее, — Чону отвратно это слышать, будто он должен этим гордиться. — Твои извинения мне не помогут. Я знаю, что тебе жаль, и ты никогда бы не поступил так. Пришла очередь Чимина тонуть в океане бескрайнего сожаления на дне чужих глаз, а они говорят куда больше, поверьте. Чонгук ничего не произносит — это и не требуется. Пак его боль и раскаяние ощущает уже на физическом уровне. Чимин надеялся, его злости хватит на то, чтобы начать и завершить диалог, поставив на нём твёрдую точку, но стоило ему увидеть Чонгука, как пожар потух. Остался лишь пепел. Всё выгорело. Негатив несёт за собой прах. — Понимаю, но чувствую другое, — признаётся, надеясь, что это сделает Чону полегче. — Знаешь, я, может, и жестокий человек, но у меня нет сил и желания мучить Гиацинта, который умрёт через несколько месяцев после резекции. Смерть настанет и без неё, только мучительней будет, — организм предательски подставляет его, сдаётся, в носу начинает щипать, а всё перед глазами потихоньку мутнеть. Чимину казалось, есть предел эмоциям. Оказалось, нет. Хоть и люди порой, как здания, выгорают, под напряжением жизни внутренние ресурсы истощаются, будто выжигаются огнём, оставляя огромную пустоту внутри. Тогда наступает моральная смерть, после которой не воскресают больше. Скажите, что страшнее: умирать от эмоций или от их отсутствия? — Завтра я буду усыплять его, — прочитав высеченный на сетчатке глаза вопрос, отвечает Чимин. — Поеду в ветеринарную поликлинику на Чамвоне к половине одиннадцатого утра, — оповещает специально, потому что Чонгук имеет полное право с Гиацинтом попрощаться. Приглашение не прямое — Пак не хочет, чтобы Чон становился свидетелем его разрушения, но сил бороться с собой больше нет. — Это всё, что я хотел тебе сказать. Спасибо, что пришёл, — и ставит точку на их разговоре, потому что не выдерживает. Ни своей боли, ни чужой. Больше нет духу давиться сожалением Чонгука, потому что оно не поможет. Чимину нет смысла его прощать — Пак не считает его виноватым. Есть вещи куда хуже. Злости больше нет. Осталась лишь боль. Чонгук теряет взгляд Чимина, потому что закрывающаяся дверь уносит за собой всё родное, всё близкое, забирает и не возвращает. Глаза впиваются в лакированную деревянную поверхность осколками. Чон не знает, как оторвать ноги от пола и заснуть сегодня ночью. Он начинает понимать причину, по которой Чимин предпочитает отключку из-за полнейшей выжатости — небытие. Потому что иного способа спать нет.***
Есть кое-что, чему Чонгука мать никогда не учила, потому что это не входило в её устоявшиеся жизненные принципы, но его характер, который женщина в нём возрастила, помогает ему анализировать многие вещи и приходить к правильным выводам: не позволяйте человеку переступить черту, ведущую в омут безразличия и равнодушия, если он вам действительно дорог — оттуда не возвращаются. Не поступайте с человеком так, будто вы абсолютно не боитесь его потерять, думая, что в любой момент всё вернёте назад по одному щелчку пальца. Самые крепкие и большие мосты горят ярче. «Просто» не бывает. За всё нужно бороться, прикладывать усилия. На нашем пути зачастую встречается человек, которого ты никогда не сможешь отпустить. Неважно, как сильно будешь стараться. В его жизни это Чимин. Чон виноват. Он знает, он признаёт, но нет смысла корить себя и убиваться. Не тогда, когда он переступает порог светлого помещения, попадая в тепло. Небольшой коридорчик ведёт в холл с двумя небольшими кожаными диванами, стойкой регистрации и несколькими дверьми в разные процедурные кабинеты. Клиника небольшая — здесь врачи, вероятнее всего, работают по сменам — какое-то время один, какое-то время другой, а в связи с обстановкой в городе посетителей мало. Атмосфера здесь куда более приятная, нежели в больницах, возможно, потому, что ты подсознательно не воспринимаешь ветеринарную клинику в качестве места, в которое можешь попасть на лечение. Здесь не теряют себя — здесь теряют других. Часто усыпление питомцев проводится, если у них выявлены те болезни, которые являются страшными и неизлечимыми. В некоторых случаях животные долгое время страдают от них и испытывают от этого невыразимые муки. Иногда не помогают никакие лекарственные препараты, трудно уменьшить боль домашнему питомцу. Это как раз может быть онкология в последней стадии, ведь метастазы стремительно поражают жизненно важные органы и не дают нормально существовать. Но эвтаназию можно проводить только в тех случаях, когда травмы действительно невозможно вылечить, из-за которых животное сильно мучается и страдает, но если есть шанс выздороветь даже путём оперативного или дорогостоящего вмешательства, хороший врач не возьмётся усыплять его. Даже если животное станет инвалидом, оно всё равно сможет существовать нормально. И, к сожалению, Гиацинт — не тот случай. Чонгуку находиться здесь совестно, ему кажется, он не имеет права даже в глаза Чимину смотреть, потому что он знал про рак с самого начала. В приюте его хотели усыпить, но Чон не позволил этого сделать специально. Он знал — ориенталу с мордочкой инопланетянина осталось недолго. Чонгук бросает короткий взгляд в сторону металлической двери, в которой мелькает его отражение, и задаёт себе вопрос: «Ты доволен?». Нет. Он будет помнить этот поступок до конца чёртовой жизни. Девушка на ресепшене после парочки фраз, кажется, всё понимает, и, плавно указав ладонью вглубь холла, мягко произносит: — Вам в девятый кабинет, — улыбка касается её лица с сожалением. Чонгук благодарно ей кивает, поняв, что, вероятнее всего, её предупредили о возможном приходе Чона. Чимин будто был полностью уверен в его приходе. Становится в разы хуже, с каждым шагом тяжесть тела возрастает, а руки пронизывает знакомый холод, пуская лёд в вены. Кровь замерзает, когда он тихонько стучится в кабинет, получая мужское «войдите». И, попадая внутрь, спрашивает себя вновь: «Стоило ли это всё моего желания навредить другому человеку?». Его будто бьют со всей силой. Он прикрывает за собой дверь, остановившись на месте, потому что поглощён картиной перед глазами. На металлический небольшой стол постелен коричневый плед, на нём сложенное два раза полотенце, а уже на нём лежит Гиацинт. Его голова немного трясётся, бирюзовые глаза направлены на одного Чимина, который мягко гладит его, водит пальцами за ушами, у носа, где ему нравится больше всего. Он сидит на корточках, чтобы быть наравне с котом, чей взгляд становится всё более затуманенным. Пак сидит боком к Чонгуку, поэтому тот прекрасно видит пелену в глазах парня, который что-то шепчет одними губами, ни на секунду не разрывая зрительного контакта с Гиацинтом. Чимин не видит перед собой ничего. Всё расплывается. Он не моргает, не дышит практически. — Уже спокойнее, да? — на грани слышимости выдыхает коту покрасневшими от постоянных терзаний губами, потому что больше нет сознательности в его бирюзовых глазах. Его погрузили в глубокое наркотическое беспамятство где-то двадцать минут назад. Пак наверняка знает, что Чонгук пришёл, но ему нет до этого дела. Не сейчас. Эвтаназия включает в себя два этапа. Сначала Гиацинту ввели общий наркоз, чтобы он не мог больше ничего понимать и чувствовать, ведь без него кот бы понимал, что с ним происходит, страдать и считать, что любимый хозяин оказался предателем. Чимин шепчет слова успокоения. Всё, на что он способен, — обеспечить комфорт Гиацинту в последние минуты жизни. И через несколько секунд трещина в моральном барьере Чонгука расползается, сердце по ней бьёт, позволяя расколу произойти, из-за чего он отчётливо ощущает жжение в глазах. Ветеринар поглаживает бедро кота мягко, понимая, что специализированная жидкость, позволяющая остановить дыхание и работу мозга, действует в полной мере. Он проводит последний раз по шёрстке, а у Чимина начинает дрожать нижняя губа, как и ладонь, которой он не прекращает поглаживать голову Гиацинта, лежащую на полотенце. Она больше не дрожит. Не он сейчас умирает — умирает Пак, когда в последний раз прижимается губами ко лбу кота, на грани слышимости прошептав: — Теперь легче. Жизни отныне нет, сердце останавливает свой ход, и больше оно не бьётся сквозь грудную клетку, оплетённую тонкой кожей. Чимин поднимается на несгибаемые ноги, руками опирается на стол, склонив голову, спрятав лицо за волосами, которые тут же чёлкой спадают по бокам, закрывают его ото всего. Доктор действует как обычно: проверяет у кота все рефлексы, а после смотрит на часы, чтобы констатировать: — Время смерти «11:11». Пак себе под сердцем эти цифры не набьёт, а выжжет пирографом, потому что удары тысячи игл — не больно. Недостаточно. Не настолько, чтобы хоть на процент заштопать дыру в груди, с каждым разом разрастающуюся и разрастающуюся донельзя. Чимин поднимает голову, прикрывает глаза, чтобы не видеть, не чувствовать, но деться от эмоций ему некуда. Он давит их настолько, насколько это возможно, потому что когда и будет страдать, то один. В своей квартире. В темноте. В тишине. — Мы свяжемся с Вами через пару дней, чтобы Вы могли забрать прах, — оповещает врач, следя за своей интонацией. В клинике можно сразу заказать вывоз тела и его кремацию, а затем забрать урну. Это Чимин и сделал. Пак лишь губы плотно сжимает, сглотнув не просто ком в горле, а заострённые камни. Ему тяжело дышать. Будто лёгкие забиты до отвала гнилью, которую можно лишь откачать и никак по-другому. Он просто… Задыхается. Кивает: — Хорошо, — не смотрит на врача. — Спасибо, — шаг назад ощущается шагом в пропасть. Невольно взгляд соскальзывает ниже, на мирно лежащего Гиацинта, глаза будто фотографию делают, чтобы на всю жизнь запомнить, и это становится последней каплей. Чимин отворачивается, сбегает, стены помещения сдавливают черепную коробку, сжимают. Он не уделяет Чонгуку внимания, обойдя его, словно столб, дёрнув ручку двери и испарившись за ней. Пак не раздевался. Он не снимал своё расстёгнутое нараспашку пальто, поэтому ему ничего не стоит покинуть клинику быстро и без лишних действий, чтобы попытаться избежать настигнувшего его вмиг человека. — Чимин, — Чон повышает голос, резко дёрнув ручку двери. Выходит следом на улицу, нагнав парня в несколько широких быстрых шагов. Рука тянется непроизвольно — хватает Пака за запястье с отчаянным: — Чимин, твою мать… — реакция незамедлительная — парень, ощутив касание ударом электричества, разворачивается тут же, дёрнув рукой. Он делает шаг назад — Чонгук шаг вперёд и не отпускает. Ему впервые кажется, что если на него начнут кричать и просить ослабить хватку, он будет просто не способен на это. Его окантовывает страх того, что если Чимина сейчас отпустить, он его больше никогда не увидит, потому что зрачки Пака застыли на месте, спрятались за стеной влаги, которая всё никак не может пролиться в полной мере. Чонгуку кажется, что парень готов заорать, но даже звука не издаёт, в себя закованный, и это пугает. Его эмоции не выходят наружу, а Чон, знающий лучше других, каково это, повышает голос нарочно: — Почему молчишь?! — его гортанный крик тонет в безлюдном узком переулке со стоящими друг на друге домами. — Или ты ничего не чувствуешь к его смерти?! — Господь, прости Чонгука за эти слова, потому что даже если простишь ты, он не простит себя сам за то, какое давление оказывает сейчас своим грубым тоном. Упрекает Чимина, который слишком слаб, чтобы не попасться на провокацию — это видно по его опущенному взгляду. Пак приоткрывает рот, чтобы втянуть в себя как можно больше кислорода, чтобы продолжить дышать, и с его губ невольно срывается: — Я не… — качание головой сопровождается давкой в глотке, которая сжимается окончательно, слёз на глазах становится чересчур много. Больше их ничего не сдерживает — они дорожками катятся по начинающим краснеть щекам, рот так и остаётся приоткрытым, больше не захватывающим кислород. Полтора слова — и барьер лопается. В глотке застывают рыдания, протест подавляется, Чонгук сквозь влагу на глазах смотрит на Чимина, не находя никаких слов. Он сжимает его запястье сильнее, не тянет парня на себя — тянется к нему сам, отпускает его, вместо этого окольцовывая Пака собой. Одна рука ложится на лопатки, другая на затылок. Чонгук, несмотря на скованность и неумение, страх и боль, делает то, что делал Чимин — обнимает. Чон застывает сам, потому что его в любой момент оттолкнуть могут — он никогда этого не делал сам, а никто не делал это по отношению к нему, но он старается. Чонгук хочет помочь. Он старается. Правда. Поверьте ему. Он правда… Старается. И его тело пронзает дрожь, Чон застывает на мгновение, потому что Пак тянется к теплу и свету ближе, по инерции — его губы вжимаются в стык плеча и шеи, дрожащие пальцы настолько сильно сжимают куртку Чонгука на спине, что он мог бы порвать её к чёрту. Лишь бы во что-то вжаться до боли. Для своей боли. Белки глаз краснеют окончательно — за слезами не видно окружающего мира и всего вокруг происходящего, плевать становится до глубины ещё кое-как сохранившейся души. Чонгук теряется на несколько секунд, позабыв, что делать, но всё происходит автоматически, как само собой разумеющееся. Его пальцы вплетаются в серые волосы на затылке неосознанно, прижимают крепче, до того момента, пока он не почувствует своим телом чужое. Слишком непривычно, но слишком хорошо. Разделив боль на двоих, станет полегче. Чимин давится эмоциями, а Чонгук в них захлёбывается, ещё не успев даже в воду зайти по голову. Чимин всхлипывает, промычав ему в куртку и подавив тем самым все звуки, а Чонгук, не моргая, болезненно смотрит перед собой, сглатывает комок в горле и спрашивает себя о том, кто ещё из них на самом деле пытается избавиться от эмоций. В человеке не может копиться всё дерьмо долго — чаще всего оно либо находит выход в виде агрессии, либо в виде слёз, а, может, и всем вместе. Каждый выпускает его по-разному. — Извинись, — сбито дышит Чимин. От его голоса у Чона подкашиваются ноги, и когда он не даёт ответа, чувствует удар по спине, побуждающий сказать то, что требуется. Паку нужны извинения за то, что с Гиацинта всё началось, что именно он стал главной тропой, которая их привела к данному промежутку времени, ему нужны извинения за боль. — Прости, — искренне выдыхает Чонгук ему в волосы, когда поворачивает голову чуть вбок, чтобы губами чуть ли не уткнуться в эту серость. — Прости, — на повторе тихо, но твёрдо. Чимин начинает дышать легче. Не потому, что получил извинения — ему от голоса становится спокойней. Безопасней. Будто должно стать лучше. А когда ты не один, когда есть поддержка, лучше становится и в самом деле. Пак не хотел доводить всё до такого, ещё сильнее он не хотел, чтобы Чонгук видел его таким, но самый сильный страх заключался в том, чтобы остаться наедине с собой в этот момент. Стоя ночью у берега, Чимин видит, как в чёрное небо кто-то, словно из самого моря, запускает петарды для него. Пака прижимают к себе сильнее, чем кто-либо, и, только осознав это, он говорит, пытаясь скрыть дрожание в голосе по максимуму: — Я не понимаю, как без тебя не сдох. Чонгук же до этой осени не понимал, что, оказывается, настолько живой. — Давай свалим к чёртовой матери на море, — предлагает Пак, пустив нервный смешок. Он начинает сильнее ощущать дыхание у своей головы. — Я не шучу, Чонгук, — добавляет, зная, насколько комично и абсурдно может звучать данное предложение. Чон не может оторваться от тепла, не может позволить себе выпустить руку из чужих пепельных волос, когда хрипло подмечает: — У тебя особенно дерьмово с юмором. Чимин сорвано смеётся, слёзы из его покрасневших глаз продолжают течь, и, без надежды это скрыть, он болезненно-ярко растягивает уголки губ от нестерпимой боли и радости, которые превращают в беспорядок всё в его душе, смешиваясь воедино. — У тебя тоже.***
Всё произошло слишком неожиданно, быстро и, самое главное, спонтанно. Таких поступков Чонгук в своей жизни ещё не совершал, а потому не знает, как себя чувствовать — ещё не разобрался. Но то, что он знает наверняка — это было потрясающе волнительно. Бредово, необдуманно, глупо тоже, конечно, но весь здравый смысл меркнет. Страну содрогают бесчисленные атаки и разрушение огромного количества зданий, многие дороги перекрыты из-за развалов, улицы превратились в руины — повсюду разбросаны осколки от разбитых окон, расколовшиеся на части каменные столбы, крыши, слетевшие с небольших заведений, в метро задержка поездов из-за технических работ, билетов в другие города меньше из-за вынужденных обстоятельств. А они нашли. Действовать пришлось быстро, в спешке, без права всё обдумать как следует. Чонгук не склонен к спонтанным решениям. Абсолютно. Но если он скажет, что это того не стоило, то нагло соврёт. Два билета в одну сторону были куплены за двадцать минут до отправления поезда, поэтому, как только они приехали на вокзал, им пришлось бежать на пятую платформу. Стрелка на часах остановилась на половине десятого вечера, когда двери пустого вагона электрички закрылись. Кроме Чимина с Чонгуком не было никого. Абсолютно. Сгустившаяся темнота действовала в положительном ключе. Пак дышал тяжело, улыбался, проговаривая слабое «успели», а Чон смотрел на него со смесью восхищения и ошеломления, не успев понять, что произошло. Знаете что? Это было самое лучшее чувство за всю жизнь Чонгука. Он ощутил себя свободным. Именно свободным — он проследил за моментом, когда кровь в его венах вскипела. Пустота вагона позволила говорить в голос, ночной город за окнами понимать и осознавать — они уезжают. Из Сеула. Плевать уже, насколько, пусть даже на один чёртов день. Они бросили свою сумку и рюкзак с небольшим количеством вещей, которые чуть ли не стащили из дома Чимина, под ноги, и выдохнули. Так, будто в лёгких зашумели волны. Они не говорили все три часа на пути в Сокчо — это не нужно было ни Паку после всего произошедшего, ни Чонгуку, погрузившемуся в себя. В вагоне стояла относительная тишина, он слышал лишь саму электричку, а Чимин слышал музыку в своих наушниках, отвернувшись к окну. Вскоре музыку пришлось делить на двоих. Пак любит джаз. Он любит старые песни, какие пел Чон в баре, любит блюз ещё больше, ему по душе именно это. За всё время пути не было ничего чрезмерно громкого и шумного, не было попа, не было рока, не было рэпа. Было спокойствие. Чимин ни на секунду не отводил взгляд от окна, в то время как Чонгук практически ни на секунду не отводил взгляд от него, поэтому (может, это вообще было нелегально) видел, как Пак подпирал ладонью подбородок, его глаза приобретали задумчивость, он водил большим пальцем по нижней губе, рана на которой уже зажила, иногда дотрагивался до септума. И в такие моменты, глубокого погружения в себя, в музыку, в ночные огни за окном, в тишину сознания, его глаза периодически покрывались толщей влаги. Если бы Чонгук на него не смотрел, он бы никогда этого не узнал. В какой-то момент Чимин заметил взгляд на себе через отражение в стекле, но никто из них не произнёс ни слова. Успокоение сменилось пустотой, а за окном показалась чёрная гладь моря с отражением луны на её поверхности. Туч в этом городе не было. Их не было и на утро. Они приехали в Сокчо лишь к двум часам ночи, поэтому с тем, чтобы арендовать номер в отеле, должны были возникнуть некоторые трудности. Но так как туристов в такое время очень мало, проблем не было. У Чимина есть деньги. Для него абсолютно ничего не стоит оплатить две ночи стоимостью, как арендная плата Чонгука, через узкую дорогу от моря. Он это и сделал. На ворчание Чона последовал твёрдый отказ, и тогда последний, вспомнив, что все попытки бесполезны, смирился. Чонгук выходит из ванной, вытирая волосы полотенцем, и останавливается в проёме. Номер небольшой: две кровати, разделённые тумбочкой, неброская картина над ними в минималистичном стиле, торшер рядом с каждой, телевизор на стене напротив, в углу затерянный шкаф и кресло с маленьким круглым столиком у окна. Большого окна. Во всю стену почти, если брать в расчёт подоконник. Здесь, одним словом, уютно. Чимин сидит на дальней кровати, прижавшись спиной к стене. Взгляд его устрёмлен на светлую гладь моря за окном, которое сливается с небом и размывает границы. Солнце встаёт именно с этой стороны. И оно пронзает лучами комнату. Впервые за долгие дни они видят солнце. Пак встал раньше Чонгука, но, по возвращении из душа, тот уже был на ногах. Они не перекидывались словами. Слишком много молчания было между ними, а Чимин не вытягивает на диалог, как раньше. Ему больно. Сорваться в другой город хоть и не было попыткой избежать боли, но было желанием её заглушить. Пак не представлял, каково было бы, вернись он домой после всего этого. В своей квартире он бы задыхался. До смерти. Он ещё не готов. На один свежий шов накладывается другой, более сильный, более неаккуратный. — Чимин, — зовёт его Чонгук, первым начиная диалог, хоть он сам понятия не имеет, что сказать. Его убивает факт бессилия. Он ничего не может сделать. Пак не смотрит на него, заговаривая куда более спокойнее, чем ожидалось: — Мне не так больно, как ты думаешь, — уверяет. А голос его ломкий, потому что говорить об этом он не хочет. Это даётся ему непосильным трудом, ведь каждое слово он пропускает через себя. — Вчера было хуже. Хуже будет, когда я вернусь в квартиру, увижу миски, корм, все места, где Гиацинт лежал, пойму, что никогда в жизни не услышу его отвратительное мяуканье и что мне не к кому больше возвращаться, — скользит языком по губам, ощутив отвратительный комок в глотке из чувств. — Чонгук, ты помнишь свои слова про «понятие боли относительное»? — спрашивает, заставляя парня нахмуриться. Он кидает полотенце на кровать, позволяя каплям стекать по некоторым мокрым прядям. — Да, — коротко отвечает, догадываясь, что последует дальше. — Скажи их заново, — просит его Чимин, так и не оторвав глаз от моря. Словно оно внушает ему иллюзорное спокойствие. Чон поджимает губы, и, запасаясь кислородом, припоминает сказанное в тот день, когда лежал на кровати Чимина с привкусом белого вина на губах. — Людей не пугает сам факт смерти — они страдают от отсутствия кого-то всю их дальнейшую жизнь. Нам не больно от того, что мы любили или любим, — он не помнит всё дословно, но главная мысль от этого ни на секунду не меняется. Пак, помолчав буквально несколько секунд, подытоживает: — Вот и вся истина. Смерть — ничто для нас. Она не присутствует, пока мы существуем, а когда присутствует, то мы уже не существуем. Наверное, это единственное, что людям ещё не удалось опошлить, — губы трогает слабая задумчивая усмешка. Он медленно отлипает от стены, поправляет большую белую майку и поднимается с кровати. Слабость в теле вызвана моральной измотанностью, тем более, Чимин всё это время ел очень мало. Он поворачивается к Чонгуку, и зрачки замирают не на нескольких местах одновременно, а на нём одном. На всём парне, охватывая его туловище, скрытое за безразмерной майкой, его оголённые руки, открытую шею, чуть выглядывающие ключицы, волосы. Он всё так же напоминает Чимину ворона. Теперь ещё и провинившегося. И не понять, чего сильнее хочется — сократить расстояние, почувствовать чужую свежесть после душа в виде обычного аромата мыла, вжаться в грудную клетку, или же схватиться за эту шею и душить от обиды. Она не ушла. Для этого потребуется время. — Ты зол на меня, — слышится хрипло от Чонгука, из-за чего Пак устанавливает с ним зрительный контакт. Он в чужих чёрных глазах тонет, никакого океана для этого не нужно, никакой глубины — всё там. Поэтому сразу не отвечает. Поджав губы, неоднозначно говорит: — Отчасти, — не «да», но и не «нет». Это нельзя назвать злостью. Очень неоднозначное чувство. Чёрт знает, каким образом его утихомирить хоть немножко, но Чонгук, кажется, способ находит. — Станет лучше, если ударишь меня? Чимин смотрит на него пристально, пытаясь понять, с каким процентом серьёзности это было брошено, и вскоре приходит к пониманию, что со стопроцентным. Чон буквально не знает, что ещё предложить, так как слова не помогут. Ни капли. А Пак, собственно говоря, вариант не отвергает, но он всё равно делает шаг вперёд, окинув Чонгука скептическим взглядом: — Скажи, ты придурок? — вопрос прилетает парню прямо в лоб малость в оскорбительной манере. Чон прикрывает веки, вздыхает, набираясь побольше терпения, чтобы не ответить что-то едкое, и, дёрнув головой, хмыкает: — Допустим. Чимин сощуривается, говоря незамедлительно: — Насилие не выход, — немного иронично слышать это от самого же себя. — Насилие не выход, — повторяет чуть тише, и у Чонгука создаётся впечатление, будто парень разговаривает сам с собой. — Насилие не выход, — Пак прикрывает веки, чтобы сосредоточиться на своих словах, убедить себя в них, но предложение слишком заманчивое и, хоть Чимин будет ненавидеть себя после этого, ему станет чуть-чуть легче. — Насилие. Не. Выход, — твёрдо произносит, встав боком. На выдохе делает плавный жест руками, опуская ладони вниз, а Чонгуку что-то подсказывает, что Пак сам не понимает, чего хочет. Нет, может, предложение Чона и впрямь бредовое, но не более бредовое и абсурдное, чем предложение Чимина взять и сорваться в другой город, что они, как бы, и сделали, поэтому… Удар приходит на скулу с неожиданной мощью. Пак отключает разум, не думает, разворачивается, со всех сил, что волшебным образом остаются в убитом морально теле, бьёт Чонгука по лицу. Звук удара громкий настолько, что застывает в ушах. Костяшки вмиг начинает покалывать, но это мелочь по сравнению с ощущениями, которые одолевают Чона. Всё произошло слишком резко, но он соврёт, если скажет, что не успевал отреагировать. Он в прямом смысле заставил себя подавить рефлексы и позволил удару произойти. Правда, он не рассчитал силу, которая в Чимине. Его уводит вбок, Чон сгибается. Резкая боль тут же приходится на скулу и нос, поэтому он автоматически прижимает тыльную сторону ладони к лицу. — Блять, — слышит он через лёгкий звон в ушах от Пака и, собственно, Чонгук не может не согласиться. Он пытается вернуть себе ориентир, поэтому крепко зажмуривается, чтобы распахнуть веки. Чёрт. Жжение неслабо начинает возрастать. Чон отодвигает ладонь от носа, заметив разводы крови, поэтому хмурится. Он не уверен, что сможет сохранить равновесие, если выпрямится, ибо попал Чимин чуть-чуть неудачно. Или же наоборот. Тут смотря как посмотреть. Чонгук вспоминает последний раз, когда умудрился получить по роже, а это, если порыться не в таких уж и далёких воспоминаниях, было от тех двух студентов. Тогда Пак вмешался. Знаете, Чон вдруг понял, что если бы Чимина тогда они сильно разозлили и если бы его не останавливали рамки, то он бы снёс этим придуркам головы. Иными словами, у него дохуя тяжёлая рука и неплохо так поставлен удар. Чонгук не противится, когда чувствует на своих плечах руки, которые тянут его к кровати с торопливым и обеспокоенно-рассерженным: — Сядь уже, ради всего хорошего в этом сраном мире, — Чимин злится на себя самого, а всю обиду, если честно, снимает рукой. Голову затмевает не тем. Пак направляется в сторону мини-холодильника, встроенного в стену, чтобы достать оттуда лёд в пакете, который есть обычно всегда, пока в его затылок врезается ворчливое: — Ты где, блять, бить научился? — Я на отце тренировался, — кидает Чимин, не придавая значения своим словам, когда закрывает дверцу, двинувшись к сидящему на кровати Чонгуку. Тот осторожно подтирает текущую из носа кровь, пачкая тыльную сторону ладони, но, услышав ответ, поднимает на Пака недоумённый хмурый взгляд. — Чего? — роняет, задрав голову, когда Чимин прижимает лёд к левой стороне лица. — Да не в смысле, что я его бил — так вышло, — сталкивается с чужими глазами, которые продолжают смотреть вопрошающе, мол, ты разъяснишь или как? Пак немного теряется, не понимая, что делать. Он Чону чуть челюсть не выбил, а тот хочет про отца услышать? Это шутка? — Короче, он был помешан на самообороне и вот этой всей хренотени, потому что жалел об одной драке, в которой так и не смог разбить какому-то мудаку морду, потому что загребли раньше, — рассказывает по-быстрому, а получает ещё больше вопросов: — Посадили? — брови Чонгука сводятся куда сильнее. Чимин чертыхается, хватает руку Чона и прижимает её к пакету. — Держи давай, — уходит в ванную комнату, отвечая уже оттуда на повышенном тоне: — Да, я же говорил, что он тринадцать лет потихоньку набрал и началось всё с драки, за которую ему первые три года влупили, — берёт первое же белое полотенце, включая ледяную воду. — Не в этом суть: он меня учил бить грушу, а я тогда особо не хотел, поэтому однажды он запер меня в комнате с ней. Успехом это не увенчалось, и тогда отец понял, что колотить его ладони мне нравится куда больше, — рассказывает, пока мочит полотенце. Выжимает из него воду, возвращаясь в комнату, где подходит к главному: — В общем, у меня не настолько чётко и правильно поставлен удар, поверь, но он сильный, поэтому если рука ляжет не так, то можно лишиться не только сознания, — натянуто улыбается, решая не добавлять, что, если жизни человек и не лишится, то челюсти вполне. Боль будет адская. — Никто не налегал на обучение меня дракам, зато у меня есть другие таланты, — а вот какие, вопрос уже немного другой. Например, стрелять Чимин умеет. Прямо мастерски. В угонах так он вообще профессионал. — Держи ты нормально, — упрекает его Пак, когда видит, что Чонгук немного отодвигает пакет. Они словно местами поменялись. Теперь виноватым чувствует себя Чимин. — Так, успокойся, — просит Чон, и вмиг его уши режет возмущение Пака: — Успокоиться? — переспрашивает негодующе. — Слушай, это ты тут должен паниковать, думая о последствиях: гематомы, синяки появляются, сосуды лопаются или что? — перебирает возможные исходы, когда прикладывает полотенце к носу парня, который его поправляет: — Разрываются. Мелкие кровоточат, а большие наполняют расположенные рядом ткани кровью… — Боже, заткнись, я же не был серьёзен, — обрывает его тут же Чимин, настойчиво избегая зрительного контакта, но потом Чонгук выкидывает это: — Откуда мне-то знать, когда ты вообще серьёзен, когда — нет? И избежать зрительного контакта уже никоим образом не получается. Пак замирает с этим долбаным полотенцем в руках, не веря до конца в то, что эта провокационная фраза прозвучала именно от Чонгука. Вероятно, она была кинута больше необдуманно, чем осознанно, судя по тому, что диалог у них происходит в спешке, под давлением спешки Чимина. Чон сказал то, что думает. Завуалированно слегка, но сказал. В одно предложение вложил своё настоящее переживание. — Это доёбка? — Пак сощуривается с лёгкой угрозой. — Что? — Чонгук не поспевает за сменой атмосферы, которая играет в эмоциональные качели. А потом до него доходит. Он парировал слова Чимина. Причём он чуть ли не прямо сказал, что именно неизвестность того, насколько серьёзен Пак по отношению к «ним», его изводит сильнее всего остального. — О, солнце, это была именно доёбка, — Чимин расплывается в непоколебимой улыбке клинического психолога. Если у Чонгука это вырвалось случайно, то для Пака такие двусмысленные фразы как стиль общения. Флирт тоже, конечно, туда можно приплести, но сейчас не о нём речь. — Осторожней с такими словами, — решает добавить, разорвав зрительный контакт. Чон бросает с лёгким упрёком: — Что-то сам ты не особо осторожен, — это факт. И спорить здесь бесполезно. Чонгук стискивает зубы, когда Чимин специально давит сильнее полотенцем на нос, причиняя зудящую боль. — Милый, мы разные люди. Есть те, которым такое можно говорить, как ты, — так сказать, наглядный пример приводит, — а есть те, которые сами так общаются и им лучше такого в обратку не бросать, как я. Если бы у тебя был похожий стиль общения или, упаси Бог, характер, мы бы срались и дрались чаще, чем ты читаешь книги по своей медицине, в три раза, — говорит, стирая кровь окончательно. Складывает полотенце, чтобы чистую сторону приложить к перегородке. Он своими словами хотел сказать, что у них двоих более чем идеально совместимые роли, если можно так выразиться. Чимин падок на провокацию, язвительность и сарказм, поэтому, если бы его слова воспринимали близко к сердцу и отвечали на них каждый раз, то скандалов было бы не избежать. Огромный плюс характера Чонгука — он не поддаётся на неё. Хотя, нет, если и поддаётся, то просто не отвечает тем же. В общем, если Пак и может сказать что-то цепляющее, то лучше самому ему говорить такого не надо. Его реакция на подобное может быть куда острее, чем у Чона. Вот главное различие в их характерах, благодаря которому они поладили поразительно хорошо. — Ты раздражён, — доходит до Чонгука. Это не так сложно проследить, так как стоит повториться, что уменьшительно-ласкательные прозвища Чимин использует только при раздражении. Похоже на привычку. Пак легко соглашается: — Немного, — последний раз проведя полотенцем по носу, убирает его, разглядывая мелкие детали, цепляясь за каждую часть лица. — Если тебе нужно знать — мне стало легче, — признаётся, заглянув в глаза Чонгука. — Я не жалею, — добавляет, выгораживая себя. Мол, хоть я тут и трясусь над тобой сейчас, но, будь возможность время вспять повернуть, поступил бы так же. — Предложи я тебе общий костер и объятия посреди адского пекла, ты бы любезно согласился, — с тенью задумчивости проговаривает Чон совершенно не в тему. Просто, чтоб удостовериться. Они с Чимином смотрят друг на друга несколько мгновений внимательно, спокойно, и каждый из них двоих находит в чужих радужках что-то противоположное, но при этом близкое сердцу. — Если решишься, я так же любезно чиркну зажигалкой над лужей бензина, — обещает Пак, а после отходит, чтобы отнести полотенце в ванную. «Идеально», — проносится в голове Чонгука перед тем, как он падает на кровать спиной, устремив взгляд в белый потолок. Чужой, незнакомый. Он выбирался из своего родного города лишь один раз за свою жизнь, в детстве, и ощущения тогда были более, чем просто отвратительными. А сейчас он чувствует лишь непривычную ему лёгкость. Надо бы позвонить главврачу, объяснить внезапную пропажу, но у него руки не поднимаются. За окном лишь смешавшееся с небом море. Он, кажется, впервые видит столь хорошую погоду осенью. Она вряд ли надолго, но насладиться ею хочется. Завтра первое ноября. Хоть за окном плюсовая температура, которая перевалит за минус лишь в середине зимы, ветер холодный. — Всё? Ты свалился? — звучит вопросительно от Чимина, выходящего из ванной и устремляющего взор на лежащего парня. Последний легко терпит боль в носу, дикое жжение на скуле, и, несмотря на то, что говорить ему неудобно из-за неприятных ощущений, он пытается описать возрастающий в груди торнадо: — Слишком легко, — его рука сжимает пакет со льдом, но к лицу не прижимает. Чимин замечает это. И ничего не говорит, вздохнув: — Ты про что? — принимает решение уделить внимание словам Чонгука, зная, насколько редко тот высказывается на какой-либо счёт. Иногда кажется, будто отвечает он всем в своей голове, хотя, что более вероятно, просто запоминает информацию. — Про город, — короткий ответ, толком ничего Паку не дающий. — Ты чувствуешь лёгкость, потому что мы уехали? — догнать пытается, возвышаясь над лежащим Чонгуком, чьи зрачки застыли. — Наверное, так. Чимин бы попросил конкретику, но вовремя вспоминает, что перед ним не кто-то другой, а человек, испытывающий небольшие трудности с восприятием эмоций. Пак, к слову, до сих пор не знает, с чем у Чона проблемы, ведь тот сам сказать не может. Это очень сложный вопрос, требующий правильного подхода. — Ты почувствуешь себя гораздо страннее, когда мы выйдем в город, — Чимин присаживается на кровать боком, поджав под себя одну ногу. — Без понятия то ли это, о чём я подумал, но у некоторых людей такое чувство возникает, когда они сбегают из своих родных мест, — Чонгук переводит на него взгляд, который молча выпрашивает продолжение. — Тебе нравится то, что вокруг незнакомая местность, в которой ты не ориентируешься, и люди. Нет ничего знакомого, поэтому и чувства другие. Думаю, твой мозг как бы считает, что если нет ничего привычного, значит и жизнь поменялась, нет дома, нет работы, нет знакомых, нет учёбы, у тебя словно отсекли всё и позволили начать заново. С изучения, где ближайший магазин находится, — утрирует. — Я говорю от себя, а не утверждаю, если что, — вставляет, чтобы Чонгук не надумал ничего. Просто Чимин пытается словами описать чувства парня. — Лёгкость от отсутствия тяжести, — без ярких эмоций, как и всегда, произносит Чон в качестве итога всего услышанного. Пак, подумав, кивает. Так тоже можно. — Отвратная иллюзия, — добавляет, а у Чимина нет резона опровергать эти слова в виду их правдивости. Всё это и есть иллюзия, потому что в конечном итоге ты всё равно возвращаешься домой, к давно изученным закоулкам, станциям, улицам, зданиям. К прежним давящим чувствам. К стабильности, одним простым словом. — Будь у меня такая возможность, я бы путешествовал, — признаётся Пак. — Кочевал из города в город сначала своей страны, потом другой, жил по полгода или больше, пока не надоест, пока всё не выучу, а потом уезжал, — делится тем, чего бы ему хотелось. — Я слишком люблю чувство «побега», — больше, чем просто любит. Оно пробуждает в нём желание жить как минимум. — Оно странное, но приятное, так что не пугайся, — наставляет, будто ребёнка, из-за чего Чонгук закатывает глаза, а потом морщится из-за потемнения в них. Он пытается приподняться, и Чимин кидает с несерьёзной насмешливостью: — Тебе помочь? Чон зыркает на него недовольно. — Если только материально, — самостоятельно принимает сидячее положение, а Пак издаёт смешок. Если ты переживаешь душевную пустоту, то ты должен продолжить проживать её до тех пор, пока не почувствуешь силы встать, чтобы сделать маленький шаг. Не заставляй себя быть счастливым, будучи несчастным, не примеривай на себя бесконечные советы вроде «соберись и сделай что-то». Не сравнивай себя с другими. Ты — это ты. У каждого своя скорость жизни. Пустота в Чимина вросла, как цветы в лёгкие, он не верит в избавление от неё, но подобные моменты жизни рождают в нём надежду, без которой бы ни один человек не смог жить. Этот день вымотал их полностью, особенно Чонгука, которого он таскал по всему городу без отдыха, но тот и не противился. Хоть он и не говорил ничего, в его глазах читалось любопытство, которое нельзя было не заметить. Чимин специально оставил море напоследок. Когда сил не останется — будет лишь осадок в груди, полный спокойствия, которое приносит шум небольших волн. Ветра практически нет. Они идут по берегу вот уже полчаса беспрерывно и неторопливо, давно уже пройдя бухту и уходя куда-то вдаль, от основных мест отдыха. Туда, где гораздо меньше домов, где пляж растягивается в ширину на пятьдесят метров, отчего со стороны проезжей части Чимин и Чонгук кажутся лилипутами. — Ты что-нибудь знаешь о физиогномике? — спрашивает Пак, идущий неподалёку от полосы, которую омывают волны. Солёный воздух забивает лёгкие и дышать становится легче. На часах половина седьмого утра. Вокруг нет ни души и создаётся ощущение, будто море только твоё. Небо меняет свои оттенки, свою высоту, своё наполнение, неся в себе сотню биполярных состояний. Рассвет наступит только через минут пятьдесят, но солнце уже ощущается по той тональности, которую приобретает восточная часть неба. Чимин ждёт, когда сумрачная серо-голубая темнота приобретёт краски, а с ними придёт и суматоха. Он наслаждается моментом её полного отсутствия. Ничего, кроме ласкающего шума волн. — Люди считают, что вид и наружность не имеют никакого значения, потому что душа сама по себе, а тело само по себе и имеет к первой такое же отношение, какое к нему самому имеет носимая им одежда, — не дожидаясь ответа от Чонгука, слабо улыбается Чимин. Чон шагает дальше от него на несколько шагов, то есть дальше именно от берега. И слушает. На слова сил нет. — Это весьма иронично, ведь лицо говорит даже больше вещей, чем вырываются изо рта, ибо оно представляет совмещение всего того, что он когда-либо скажет, будучи монограммой всех мыслей и стремлений человека, — говорит без спешки, спокойно и медленно. Продолжает шагать вдоль берега, делая глубокие вдохи. — Всякий заслуживает того, чтобы его внимательно рассматривали, но не всякий стоит того, чтобы с ним разговаривать, — усмехается, зная, как, может быть, пафосно звучит эта фраза. — Лицо производит настоящее впечатление только в первый раз. Чтобы объективно и неподдельно воспринять это впечатление, ты не должен находиться ни в каких отношениях с человеком, а если возможно, то и не говорить с ним. Любой разговор уже некоторым образом сближает и устанавливает малейшее отношение, от которого пострадает объективность восприятия. К тому же если каждый старается возбудить уважение или приязнь, то наблюдаемый пустит в ход уловки — по себе знаю. Ты помнишь своё самое первое впечатление, когда только-только увидел меня? — интересуется, кинув взгляд на Чонгука, который, не повернув голову в его сторону, задумывается. Перематывает плёнку в голове только ради этого. — Вряд ли, — добавляет Пак, на что получает вполне очевидное: — Я обратил внимание на образ в целом, — признаётся Чон, косо глянув на кивнувшего Чимина. — Ты смотрел на одежду, на тело, на лицо, на запах, а потом на поведение — ты не анализировал меня в истинном значении этого слова. У тебя даже времени не было, так как потом ты заговорил, и я обратил на тебя внимание, — напоминает. — После этого уже не может быть никакого первого впечатления. Это нормально, — столкнувшись с Чонгуком взглядами, жмёт плечами, — я тоже не рассматривал тебя подобным образом. Просто мне было бы интересно сделать это, но, увы, время назад не повернёшь, — раскрывает причину, по которой вдруг решил затронуть эту тему. Они шагают всё дальше. Чимин бы хотел покурить, но дышать морским воздухом ему хочется сильнее во сто крат. — Возвращаясь к теме, попадаются даже такие люди, на лице которых отпечатана столь наивная тупость и низость образа мыслей, что просто удивляешься. Бывают даже лица, от простого лицезрения которых чувствуешь себя осквернённым. — Или опошлённым, — вставляет Чонгук невозмутимо. Чимин тут же стреляет в него взглядом, словно ножом, но, несмотря на очевидную подъёбку, не отрицает: — Это тоже. Я был серьёзен, сказав, что мой характер написан у меня на лице, просто вопрос в том, прочитали ли его правильно и полностью, — Пак неспешно стягивает с себя пальто, оставаясь в кофте с длинными рукавами, заправленной в брюки, и сгибает руку, неся его в ней. — Лицо человека выражает прямо то, что он есть, и если мы ошибаемся, то это не его вина, а наша. В принципе, чтобы глубоко и ясно охватить физиономию любого человека, следует наблюдать его тогда, когда он сидит одиноко, вполне предоставленный самому себе. Общество и разговор с кем-то уже бросают на него постороннее отражение, а вот одинокий и предоставленный самому себе, в кипении собственных мыслей и ощущений — вот тут человек является самим собой. Тогда проницательный взгляд может в общих чертах охватить сущность. На этих словах Чимин замедляется окончательно, остановившись на одном месте. Чонгук же проходит дальше, углублённый в чужой размеренный тон, поэтому не сразу понимает, что Пак больше не говорит. Звоночек трезвонит в голове, и Чон оборачивается на Чимина. Тот стоит в метрах восьми от него, устремив взгляд к горизонту, и вдруг говорит чуть громче, чтобы его слова дошли до Чонгука: — Если что, кстати, это не факт, а мысль. Философия. Впервые лет в пятнадцать задумался, когда читал Шопенгауэра — я его и цитировал. У него и вправду очень трудный язык, голову надо иметь нужную и жизненный опыт для понимания. Иначе затупишь на многих темах, — лёгкий смешок в пустоту поглощается морской пеной. — А ещё он мне напоминает тучку дождевую, потому что неплохо так угнетает читателя своими словами. Там чувствуется твёрдость, но не везде я с ним согласен. — В плане? — уточняет Чонгук, желая узнать мнение Чимина. У него же самого оно скептическое по поводу Шопенгауэра, известного многим как «философ пессимизма». Он вроде как считал, что все мы живём в наихудшем мире, так что про «тучку дождевую» Чон понимает. Правда, он бы сравнил лучше с тучкой грозовой. — Во время прочтения одной из книг, я сделал свои собственные выводы, которые потом подкрепились фактами из биографии, — рассказывает Чимин, изогнув брови. — Ты вообще знал, что он ярый женоненавистник? Вообще-то, нет, Чонгук не знал. В частности потому, что у него нет книг по философии и никогда не было, он не слишком заинтересован этой темой. Ему хватало размышлений авторов в самих романах, а от целых книг с таким жанром у него бы вскипела голова. — Короче, он был максимально твёрдо убеждён в том, что девушки не способны ни на искусство, ни на восприимчивость, ни на образование, они вообще скудны умом, тупы как пробки, а если они стремятся к музыке, поэзии и прочим вещам, то это не более чем обезьянничество, чтобы понравиться мужчине, — рассказывает Чимин с охотным желанием, потому как его явно выбешивает подобная точка зрения, судя по интонации. — И если ты думаешь, что я утрирую, то нет. Он так и написал: «Ей нужен господин, которому она и предоставляет руководить над собою». Знаешь, моё мнение о нём сильно упало, учитывая, что мысли он действительно выдавал стоящие и им многие философы восхищались. Но, — делает акцент на этом, подняв указательный палец вверх, — я продолжил читать, потому что не считал нужным позволять этому факту отвергнуть всё полностью, хоть это и повлияло на моё дальнейшее восприятие. — Тебя это зацепило, и ты это до сих пор припоминаешь, — подмечает Чонгук, на что Чимин поджимает губы, согласившись: — Только дайте возможность — разнесу к херам, — со всей серьёзностью заявляет, что забавляет Чона. Как говорится, в каждой шутке лишь доля шутки — это про Пака. — А теперь… — делает Чимин многозначительную паузу, и вот теперь уже Чонгук напрягается. Обычно такая интонация предвещает либо что-то очень глупое, либо что-то, что Чон не одобрит. Тем не менее, он ждёт терпеливо, сощуривается в подозрении, а потом Пак снимает обувь полностью и все вопросы отпадают. Чонгук моментально реагирует, дёрнувшись с места: — Ты, блять, что… — Подожди-подожди, — Чимин в спешке вытягивает ладони вперёд, якобы всё в полном порядке и парень слишком бурно реагирует. — Не делай поспешных выводов… — пытается его успокоить. А сам делает шаг назад. И немножечко вбок, ближе к мокрому мелкому песку, в котором начинают «тонуть» стопы ног. Пак оставляет пальто рядом с обувью, сжав губы, чтобы не начать улыбаться, ведь выражение лица, с которым Чонгук на него смотрит, стоит того. — Попробуй зайти ногами в воду, — голос Чона сочится угрозой, его челюсть сжимается в напряжении. Боль приносит это неслабую такую, учитывая факт того, что на скуле потихоньку начинает расползаться гематома после удара прошлым утром, но до чего же плевать на это. — Я не собираюсь заходить ногами в воду, говорю же: не делай поспешных выводов, — настойчиво проговаривает Чимин, понимая, что у Чонгука включается режим папаши, который следит за неугомонным ребёнком. Когда этот «ребёнок» — Пак, проблема возрастает в масштабах всей планеты. Чонгук не верит ни слову, и это видно по негативным, ярко выраженным эмоциям. Брови немедленно сводятся на переносице, взгляд темнеет, что придаёт образу куда более пугающий вид из-за взлохмаченных и спадающих на лицо волос. Губы сжимаются в тонкую полоску, сердце отбивает взволнованный ритм, зрачки намертво вцепляются в Чимина крюком. Чонгук начинает шагать в его сторону, и Пак, поняв, что слушать его никто не будет, действует куда более безрассудно и ненормально, чем когда-либо за всё время их знакомства. Планка ебанутости взлетает до небес, Чон роняет ошеломлённо-разъярённое «ты…», но всё это уже меркнет, становится бессмысленно, когда ноги Чимина тонут в холодной воде полностью. Он не собирался ногами заходить в море. Он собирался зайти в море целиком. Кожа словно становится куском льда, сердце бешено бьётся, отчаянно качая кровь, чтобы не позволить ей застынуть. Брюки тотчас становятся воздушными, вода кажется колючей. А потом Чимин делает финальный выброс, и, в отличие от его сердца, сердце Чонгука останавливает свою работу окончательно. Пак стягивает с себя кофту до того момента, как та успевает намокнуть, и бросает её на берег, не переставая погружаться на глубину всё сильнее и сильнее. Всё тело атакует ряд мурашек, и Чимину кажется, будто кости его превращаются в глыбы. — Выдохни, Чонгук, я не воспринимаю своё тело, — на повышенном голосе говорит Пак застывшему на берегу парню, который мог бы статую на выставке заменить — никто бы и не заметил. — Мне абсолютно всё равно, смотрит ли на меня кто-то, я не испытываю скованности или смущения, — как бы между прочим говорит, стиснув зубы, когда вода обволакивает всё его тело, достигнув груди. Ноги практически не чувствуют песка от холода, который кусается до боли. — Чимин, — смотря как будто сквозь парня, зовёт его Чонгук ровным тоном, — выйди нахер, — больше похоже на приказ, чем на просьбу. Чон стоит на месте, в глаза Паку глядит и никуда более. Чимин тоже не разрывает контакт. Мысленно начинает подсчитывать, сколько секунд они уже наблюдают друг за другом, оставаясь в этот промежуток времени преданными молчанию. Шума воды и лёгкого ветра достаточно, чтобы передать их внутреннее состояние. Только вот у Чонгука там не штиль, а шторм, не ветерок, а вихрь. Чимину интересно, надолго ли Чона хватит, но даже спустя тридцать секунд не оканчивает зрительную войну. Первым напряжённое молчание прерывает Чонгук, повторяющий «просьбу» как можно спокойнее: — Выйди, — терпение. Только терпение. Никаких лишних действий. Т-е-р-п-е-н-и-е. — Я не выйду. Надо — сам вытаскивай, — от Чимина исходят маленькие волны из-за колебаний тела. Он твёрд в своих намерениях, ведь залез в воду не просто так. Ему нужно что-то, перебьющее боль в его груди, он не знает, какой физический дискомфорт себе необходимо причинить, чтобы заглушить её хоть немного. — Манипулируешь, — прилетает в жёсткой манере. Чонгук напряжён. Зол. Раздражён. Мрачен. Из-за всей этой ситуации, а ситуацию создал сам Чимин, будь он проклят. — Нисколько, — в ответку бросает Пак моментально. — Не делай из меня дурака, — тут же припечатывает парень, на что Чимин выкручивается в своей привычной манере, слыша, похоже, как трещат нервы Чонгука: — Я и не делаю — это твоя личная инициатива. Всё может перерасти в ссору. Причём быстро. Пак не отступится, назад уже не повернёт, сарказм сейчас способен выйти боком. Чонгук его глазами пожирает совсем не в положительном смысле, и с одной стороны Чимин благодарит судьбу за то, что он сейчас не рядом с Чоном стоит, который точно не просрал бы возможность удушить его. Уже не так интересно становится, чем всё обернётся, судя по тому, как Чонгук прикусывает внутреннюю сторону щеки. А потом приходит очередь впадать в панику самому Паку, который не такого поворота событий ожидал. Вот только неизменно одно — они оба невероятно упёртые бараны, готовые биться друг о друга рогами. Чон сбрасывает с плеч рюкзак так спокойно и небрежно, словно он просто пришёл домой и его надо куда-то деть, а потом, не глядя на Чимина, с таким же строгим порядком и показательной аккуратностью снимает куртку. Пак не издаёт и звука. Потому что он замерзает полностью. Не только от воды. Следом за курткой, опавшей на песок, следует расстёгнутая тёмная клетчатая рубашка, и теперь Чонгук остаётся в одной просторной майке. Чимин понимает, как тому, должно быть, неприятно от резкой смены температур, но потом Чон хватается за края последней части верхней одежды и спасибо, конечно, за всё — Пак хочет сдохнуть именно сегодня. Кожаные ботинки на шнуровке остаются в стороне, и Чонгук начинает заходить в воду, не делая никаких остановок, чтобы привыкнуть или хотя бы вытерпеть холод. Чимин мысленно уже где-то не здесь. Его глаза обводят всё, взгляду открывшееся, зрачки врезаются и бьются о ключицы, изгибы шеи, тело худое, но более массивное, чем у Пака. Последний сощуривается. Взгляд находит остановку на грудной клетке Чонгука, где и расположилась та самая татуировка, о которой лишь мельком упоминалось ещё в момент, когда Чимин прокалывал уши и нос. Незначительная фраза — она вылетела из головы уже через несколько дней, а теперь всплывает на поверхность. Пак бездумно спрашивает по мере приближения Чонгука, который неосторожен в заходе в воду, — волны плавно бьются о тело Чимина: — Почему именно эти слова? — зрачки не хотят отлипать от небольших печатных букв прямо на груди, почти на середине — то место, где человеческое сердце и пускает удары по всему телу. Выведенные чернилами неброские слова с маленькой буквы и через тире, чтобы непрерывно. «бесчувственное-чёрствое-бессмысленное». Чонгук смотрит Чимину только в глаза, но руку жжёт, когда он крепко обхватывает его предплечье, сжав губы с ответным: — Зачем тебе сердце, если оно всё равно не работает? — вопрос адресован самому же Чону и, видимо, не от своего лица — от чужого, сказанного кем-то давно. В его жизни ему приходилось не раз слышать «тебе серьёзно плевать?», а он не мог даже адекватно «нет» ответить. Люди смотрели на его странности. Не на поступки — Чонгук совершал их и не для других, а, в первую очередь, для того, кому помогал. Татуировка — не болезненное воспоминание, не напоминание ему, кто он. Она — пощёчина общественному мнению на его счёт в весьма ироничной манере, и сейчас эту иронию Чимин очень хорошо понимает. Он бы не обратил на это особого внимания раньше, усмехнулся бы лишь, но «раньше» не «сейчас». Если это сердце Чонгука бесчувственное, чёрствое и бессмысленное, то тогда существуют ли вообще живые, настоящие, чувственные и заботливые люди вообще? — Выходи, — отрезает Чон отнюдь не внезапно. Он настроен серьёзно. Обойдя Чимина стороной и преградив ему выход в море, он обхватывает его предплечье второй рукой, а после настойчиво толкает к берегу. Пак делает невольный шаг назад под чужим воздействием, и в момент, когда часть груди попадает на воздух, он начинает взъедаться: — Не смей, — цепляется за руки Чонгука чуть выше локтей, впившись в них до боли, но парень не обращает на это внимания, намереваясь вытащить Чимина из воды к чёрту. И не ожидает настолько сильной реакции: — Не смей, блять, Чонгук! — собственное имя в виде крика оглушает куда сильнее, отбросив Чона назад. В момент, когда Чимин, прикованный к кровати и извивающийся, кричал его имя с мольбой и ненавистью, и голос его застыл в ушах на повторе жутким триггером. В глазах Пака громкая просьба с обидой, которыми он затапливает, душит, лишает кислорода. Чонгук вмиг застывает на месте, перестаёт толкать парня к берегу. Хватку не ослабляет. Не двигается. Читает эмоции Чимина по сверкнувшей лишь на секунду влаге в его глазах, тогда как сам свои прочесть не может. Всё. Больше он не дёрнется, не надавит на Пака. Стоп-слово прозвучало, и Чонгуку хватило ударившей в грудь боли. — Не понимаю тебя, — говорит Чон прямо, смотря парню в глаза, который делает шаг вперёд, толкая обратно на бóльшую глубину, чтобы показать, насколько сильно не хочет выходить. — Я тоже не особо, — выдыхает Чимин ему в ответ, наслаждаясь тем, что Чонгук, несмотря на очевидную злость, подчиняется ему. Позволяет завести себя в холодную морскую воду, пока та не начнёт накрывать татуировку. К низкой температуре привыкаешь. — Знаешь, меня по-прежнему тошнит от банальщины, — заявляет Пак известный обоим факт. — Весьма скоро начнётся рассвет, мы в море одни, но на улице уже первое ноября, малость холодновато, и есть вероятность того, что мы сильно заболеем, а ещё мне некомфортно жутко — в воде я уже тела не чувствую, но если выйду — закоченею, — перечисляет все самые неблагоприятные факторы, помимо первых двух, и, сдерживая дрожь в голосе от пронизывающего льда, говорит Чонгуку в лицо. — Типа никакой романтики я нихуя не чувствую, — он вообще скоро перестанет чувствовать. Себя точно. — Но? — не выдержав, озвучивает висящую недосказанность Чон. Время для него застывает в противном ожидании, солнце пока даже не думает показываться за горизонтом — лишь лёгкий-лёгкий оттенок тёплого цвета виднеется, но он настолько незаметный и незначительный, что даже на процент не способен разогнать сумрачную серость. Всё здесь неизменно безмолвное, лишённое человеческой жизни, туманом застилающее глаза, смешанное в одни и те же краски с разными тональностями, словно поздним вечером после захода солнца. Ты будто зрение своё теряешь. Времени до восхода будто не существует. — Но ты меня целовать вообще будешь или мы зря здесь всё ещё стоим, как долбоёбы? — Чимин рубит, как умеет: прямо и сильно, своей прямолинейностью проезжаясь по чувствам Чонгука танком. Тот уже не знает, может ли пульс пробить шкалу, пока Пак, якобы не подозревая, какой кульбит внутри Чона совершают внутренности, продолжает: — Нет, я, конечно, мог бы сделать это сам, но ты себя со стороны не видел — ещё немного и… И Чонгук целует его первым. Чимин выпадает на мгновение, которое мгновением и остаётся, потому что со внешним миром пропадает и его внутренний. Всё просто становится бессмысленным, тленным, когда по лицу скользит прохладная мягкая чёлка Чона, щекоча кожу. Это становится спусковым рычагом для того, чтобы Пак, не думая, пропустил руку через копну тёмных волос и сжал их с той же силой, с которой давят на его губы. Тянет на себя, ближе, подаваясь навстречу, невольный шаг вперёд — и он врезается телом в чужое. Чонгук злится. И злость его выливается в виде грубости. Он обрушивает её на Чимина в момент, когда не целует, а кусает ему нижнюю губу, из-за чего Пак улыбается широко и довольно, что больше напоминает усмешку. Смех застревает в глотке, но Чонгук его чувствует, поэтому отстраняется на несколько миллиметров. Хмурый взгляд направлен на губы парня, потому что вместе с укусом частично возвращается здравомыслие; он смотрит туда, где у Чимина была ранка, хочет убедиться, что она вдруг не начала кровоточить, но ему не позволяют этого, потянув на себя обратно. Пак касается губами невесомо, так как его лицо всё ещё украшает улыбка, лишь поддразнивает, носом ведёт по чужому, септумом ледяным создаёт контраст, ловит чужие выдохи, и глаза прикрывает только немного, как и сам Чонгук. — Давай напомню, — шепчет Чимин на выдохе, специально наклоняет голову парня с помощью волос, а сам наверх тянется, чтобы сократить расстояние, избавившись от разницы в росте, — что я всё ещё полуголый, и ты имеешь право меня касаться. «Имеешь право меня касаться». Фраза оккупирует всё сознание, но то отчаянно её отвергает, как и сам Чонгук, который просто не верит, что может. Для него чужое тело что-то из разряда «слишком», особенно, если речь ведётся о Чимине, которого он изучает медленно, шаг за шагом, миллиметр за миллиметром, и не понимает, почему ему говорят, что он «право имеет» после совершённой ошибки? Чон сам себе запрет ставит, а Пак беспардонно его ломает. Чимин специально отодвигает руку, которая всё ещё в захвате, назад, чтобы намёк поняли и отпустили. Чонгук действует не сразу. Лишь после настойчивости он расцепляет пальцы, теряет тепло, которое ему возвращается в тройном размере. Пак осторожно обхватывает его ладонь, не отходя ни на шаг, чтобы слышать и чувствовать чужую реакцию на свои действия, а потом кладёт её на бок своей талии. Давит. Вот только что-то не по плану идёт — Чимин сам вздрагивает, когда вторая рука ложится на него под водой. Самостоятельно, намёк явный уловив. Пак перестаёт дышать, когда его талию обхватывают с двух сторон, большими пальцами надавив на кожу, будто Чонгук хочет полностью убедиться в том, что Чимин живой, тело его настоящее и ему можно навредить случайно. И заставляет тем самым парня замереть, дышать перестать. Чон изучающе скользит по всем твёрдым местам, очерчивает рёбра, считает их мысленно. Руки незаметно перебегают на выпирающий от худобы позвоночник, вверх идут, не забыв про лопатки, а после вдруг ладонь одна направление меняет и живота касается. Пак вздрагивает. Открыто вздрагивает, и, не стерпев, врезается губами в чужие, выдохнув в них. Сердце нагрузки не выдерживает. Чонгук не настолько опытен, чтобы инициативу брать на себя в полной мере, но это и не нужно Чимину, которому достаточно чувствовать отдачу и видеть прогресс. Чон его действия запоминает, повторяет, имитирует, возвращает в полной мере. Заставить его сердце биться с предельной скоростью или замереть вовсе можно разными способами. И один из них Пак решает опробовать, когда рука его под водой слепо касается Чонгука, попадая на низ живота, рядом со штанами. Чон моментально напрягается, впившись в Чимина куда сильнее прежнего, ведь не успевает среагировать. Не знает, на чём зацикливаться. Ему просто не позволяют, в угол загоняют, добиваясь остановки сердца. Пак не прекращает его целовать, нижнюю губу оттягивает, а сам пальцами скользит по животу выше, к груди, по линии тела. Остановку ладонь находит на плече, в которое крепко вцепляется не только одной рукой, но и второй, чтобы потом предупреждающе выдохнуть прямо в рот: — Советую среагировать, — и не успевает Чонгук толком впасть в недоумение, как Чимин резко отталкивается от песчаного дна, подтянувшись на руках.mvnners — last time i saw you
Всплеск воды из-за рывка слишком громкий, но до чего же это неважно. Чон лишь мельком цепляет вытянувшееся тело Пака, потому что в следующий момент рефлекторно обхватывает его талию куда крепче обычного, в то время как Чимин сцепляет ноги за чужой, больше не позволяя отдалиться или сбежать, но и кто вообще сказал, что Чонгук этого хочет? Он задирает голову кверху, чтобы смотреть на Пака. Тот сгибает руки, не прекращая цепляться ими за плечи парня, а после выпаливает: — Отлично, теперь я вроде всё из этих слащавых фильмов опробовал, — слабая улыбка касается его губ. Он запускает пятерню в волосы Чонгука с лицевой стороны и мокрой рукой заправляет их назад, чтобы открыть себе полный обзор. И не может не поражаться красоте, прячущейся постоянно за этой чёлкой. У Чонгука идеальный фас, вы знали? Словно из сраного учебника, Боже. Может быть, он и не такой красивый, каким его видит Чимин, но у того вся объективность давно испарилась, она больше не дееспособна, если дело касается Чона. Если Пак видит красоту в его густых нахмуренных бровях, сжатых ромбообразных губах с незаметной родинкой под ними, сосредоточенностью и явными внутренними коллизиями, начинающей расплываться по напряжённой скуле гематоме, то это можно назвать его персональным финишем. Чонгук не «просто красивый» для него. — Ты не смотришь фильмы, — говорит Чон, чувствуя себя чрезмерно открытым под таким пристальным надзором. Его глаза и верхнюю часть лица в целом больше ничего не закрывает, а Чимин этим пользуется, глазами сжирая, вынуждая давиться воздухом, сердце делать кульбит, потому что так, как смотрит на него Пак, ещё не смотрел никто. И вряд ли уже посмотрит. Тело Чимина приятной невесомой тяжестью оседает на руках Чонгука, его будто змеёй оплетают со всех сторон, не давая шансов отстраниться. — Но я знаю классику. Не забывай, что большинство фильмов по книгам сняты, — парирует Чимин, которому, наоборот, чёлка с одной стороны спадает на подкрашенные глаза, из-за чего взгляд становится лукавым. Невыносимым просто. Лишь его образ в голове вертится, изворачивается, изысканными изгибами балуя взор. Голос надрывными отголосками отзывается в памяти, так и хочется при коротком столкновении сбить с ног, прижать до невозможного близко, сжимать губы до тех пор, пока они не распухнут от напора. Какой нахер восход? Какой нахер холод? Какое нахер море? Какое нахер «заболеем»? — Ты можешь опустить глаза ниже моего лица, Чонгук, — напоминает Чимин с лёгким смешком, но парень не слушается, перескакивая зрачками с одного глаза Пака на другой, и последний настолько хорошо это теперь видит, что начинает дышать ещё тише. Так люди на луну, кажется, смотрят. Чимин чувствует, будто сейчас ему позволят всё, а потому делает самое желаемое, то, к чему начинает уже привыкать. Рука соскальзывает с плеча лишь для того, чтобы коснуться шеи. Пак замечает дрожание ладони, из-за чего не попадает по нужному месту с первого раза. А у Чонгука нервы сейчас оказываются ни к чёрту, как и терпение, поэтому он, подхватив Чимина одной рукой, второй быстро находит пальцы Пака, чтобы обхватить их своими. Не разрывая зрительного контакта, он с поразительной лёгкостью находит сонную артерию, позволяя подушечкам лечь в углубление рядом с дыхательным горлом, где вмиг чувствуется пульсация. Чимин не знает, по какой причине, но на него накатывает небывалое спокойствие, когда ему удаётся проследить дикое биение; оно завораживает, окутывает, и кажется, словно от переизбытка чувств на глазах образуются слёзы. Пак больше не выдерживает. Вы понимаете значение слова «выдержать»? Вот это точно не про него — он сейчас тронется умом. Поэтому перестаёт цепляться и второй рукой за плечо, полагаясь на то, что Чонгук его удержит. И тот держит с простотой, в чём помогает вода как минимум. Пак цепляется ледяной рукой за его подбородок и задирает его выше, а после давит, чтобы парень чуть повернул вздёрнутую голову вбок. После этого он шепчет губами неслышное «замри», и вновь хватается рукой за плечо, дабы не потерять равновесие. Наклоняется, быстро убирает пальцы с шеи и врезается губами в сонную артерию. Это происходит весьма быстро. Его холодные губы тут же охватывает тепло, такое маленькое, но при этом жизненно необходимое. Даже в промозглой воде Чонгук сохраняет его. Чимину кажется, будто его разрывает на части, потому Чон неожиданно грубо и резко хватает его свободной рукой за волосы, сдавив их. Не специально. Ему лишь нужно хоть что-то, за что он схватится, чтобы не потерять себя, остатку разума не дать потонуть в пучине. Он делает это из-за чувств. Их слишком много. Почему их много? Так и должно быть у нормальных людей? Они должны ощущать весь этот спектр? Почему такое нестерпимое давление в груди то ли на лёгкие, то ли на сердце, отчего так… — Больно, — Чонгук сорвано выговаривает сквозь крепко стиснутые губы и не замечает, как делает Чимину больнее от хватки. Волосы Пака так плавно задевают челюсть, губы так мягко и настойчиво мажут по сонной артерии, что становится просто… Больно. — От холода? От неудобства? — тихо спрашивает Чимин, жгучим дыханием разрезая плоть шеи, но не прекращает, не чувствует себя способным на это. Только волнение всё равно закрадывается внутрь. — От тебя, — Чон даже не задумывается над значением этой фразы, говоря как оно есть, а Чимин в который раз уже за эти дни чувствует жжение в глазах. Сглатывает ком, делая хуже себе. Он надеется, что его голос звучит без дрожи: — Укуси меня, если хочешь, — предлагает, активно заморгав, чтобы не дать влаге собраться на глазах. — Можешь до крови, квиты как раз будем. Чонгук бы так и сделал, если бы знал, что это поможет. А ему не поможет ничего. Ничего не избавит от той боли, которая возникает в нём. Она вызвана ощущениями, эмоциями, чувствами, ведь все они не знают, куда деваться, как распознаваться, поэтому в тело врезаются болезненно. Во всё. От головы до ног. Оно становится сплошной эрогенной зоной даже не в сексуальном смысле — слишком острая реакция на каждое касание. Но Чон больше этого не пугается. Он долгие дни в одиночестве, когда Чимин исчезал, растворялся на время, думал о том, когда ему станет лучше, когда боль в голове прекратится, когда кости перестанут быть каменными, когда напряжение спадёт, когда он дышать сможет полной грудью, когда настанет та самая лёгкость. Сейчас Чонгук понимает, что никогда. Боль атакует его, несмотря на то, что Пак рядом, и теперь становится относительно понятно кое-что: дело не в присутствии или отсутствии Чимина. Совсем нет. Дело лишь в том, какие чувства это вызывает в Чоне. Ему казалось, плохо становится из-за отсутствия Пака, но теперь он осознаёт, что нет. Больно сейчас тоже. И куда сильнее. Вот только боль эта различна и, хоть Чонгук не способен выяснить, как именно, теперь он осознаёт, что в ней нет ничего плохого. Просто… Всё, что происходит с ним внутри, сказывается на теле, на состоянии здоровья из-за того, что копится внутри. Ему больно не от самого Чимина, а от чувств к нему. Хочется просто застыть так навечно, поцеловать его. Просто поцеловать, не более. Можете смеяться, да, всего лишь поцеловать. Чонгук прекрасно осведомлён о том, что сам Пак и многие другие люди делятся друг с другом своими телами, забавляются ими, отдаются целиком, а ему это недоступно. Вымирают не только редкие виды животных, но и редкие виды чувств. Ему главное знать, что Чимин не относится к нему так же, а всё остальное уже неважно: ни то, что там было у него раньше, ни его богатый опыт и умения. Лишь песок запомнит, как они бежали прямиком к рассвету, восход заполнится дребезжанием волн. Море де-факто поступит мудро, смыв следы прибоем, и никто про это утром не вспомнит и про них двоих. Чонгук касается губами самого-самого начала шеи Чимина, практически плеча, и вдыхает аромат кожи, прикрыв веки. К чёрту твоё сраное общество, если оно не согласно принимать меня таким, какой я есть. К чёрту твои цели, если на пути к ним я выгорю и потеряю себя раз и навсегда, ведь «эмоции мешают в жизни». Без эмоций мы не стоим ничего. Наша жизнь не стоит ничего. Я хочу сделать вдох без всеобщего осуждения, к чёрту предрассудки, ведь я хочу целовать того, кто мне дороже всех. Я вырос лидером для самого себя и оберну это не в пользу того, чего так сильно желала ты. Потому что нет абсолютно ничего плохого в том, чтобы иметь сердце, которое работает, мам.