Каторга в цветах

Если мир рухнул сегодня, он рухнет ещё десятки раз.

Чимин знает, в какой момент зарождается любовь. Если выразиться грубо, разумеется. Представим, что ты сидишь в кафе и видишь за соседним столиком девушку (или парня — это неважно), чертовски красивую, обаятельную, к которой испытываешь симпатию из-за внешности — она твой тип. Ты чувствуешь, что можешь сделать выбор в этот момент: влюбиться или нет. Это пока управляемо ввиду очень ранней стадии. Если наберёшься смелости, то попросишь у неё страничку в социальных сетях, и если она даст, то у вас может завязаться общение, вы пересечётесь в этом кафе снова, и ты наверняка полюбишь её. А если просто уйдёшь и не познакомишься? Ты забудешь о ней очень скоро — мало ли тебе девушек нравилось. Может, будущая жена сидит за соседним столиком? А, может, никто и ничто в твоей жизни. Пак думал об этом уже полчаса — всё то время, что простоял под душем, греясь. Кончики его пальцев дико щиплет, они жутко покраснели, приятный жар охватывает всё тело, когда он вытирается полотенцем. Заглядывает в зеркало, смотрит в свои собственные глаза, а там темень непроглядная, неподъёмные веки, опущенные расслабленные брови, ни капли чего-то… Живого. Но за дверью, в комнате, Чонгук, и это единственное, что Чимина одёргивает от самого себя. Не от мыслей, не от пустоты, не от боли. А в прямом смысле от всего себя в целом. Пак надевает домашнюю одежду, превращаясь во что-то мягкое, как он выражается, из-за просторных штанов из мягкой ткани и майки. В этом они с Чонгуком очень похожи. Смотрит на себя ещё какое-то время, брови приподнимает, чтобы лицо не казалось таким отягощённым, и лишь после этого выходит из ванной. Взгляд тут же падает на парня, лежащего на дальней кровати. На кровати Чимина, по сути. Какая вопиющая наглость. — Что читаешь? — спрашивает Пак, двигаясь прямиком к Чонгуку. Последний находится в положение полулёжа, так как опирается исключительно на подушку, которую подставил к стене. — «На Западном фронте без перемен», — отвечает ему Чон, не отрывая взгляда от книги, что была припрятана в его рюкзаке весьма давно на тот случай, если будет нечем себя занять. Обычно, правда, такого не случается, поэтому он читает её уже четыре года. Чимин, не получив нужного внимания, действует куда более просто и резко, долго не думая. Он человек такой — у него в некоторых аспектах механизмы в голове попроще работают. Пак не останавливается у кровати — он на неё забирается со словами: — Кач умрёт из-за ранения, а Пауль останется последним из ушедших на войну до тех пор, пока в конце романа не сообщат, что его убили, — он перекидывает ногу через Чонгука, приземляясь на его бёдра мягко и уверенно, и тут же ощущая, как тело под ним натягивается в напряжении. — Тогда было тихо и в военных сводках написали: «На Западном фронте без перемен». На мёртвом лице у Пауля было спокойствие, словно он был рад такой кончине. Всё, — рассказывает Чимин без зазрения совести, пальцами поддевая книгу в мягком переплёте у замершего Чонгука. Захлопывает её, а потом, не глядя, откидывает в сторону, на соседнюю кровать. Взгляд его тут же встречается с потемневшим чужим, только куда более скованным. Пак ёрзает буквально две секунды, чтобы усесться поудобнее, он плотно прижимает ляжки к бёдрам и талии Чона, когда тот ему бросает открыто: — Ненавижу тебя. Это он про спойлер всего конца или действия? Чимин будет считать, что и про то, и про другое. Тем более подниматься он не намерен — сидеть удобно, ощущать, как горячее после душа тело покалывает, хорошо, но взаимодействовать с Чонгуком гораздо лучше всего этого. — Брось, ты не любишь историю, — парирует Пак, положив одну руку на живот парня. Тот напрягать его не стал — уже давно это сделал. Любопытно. — Сколько этой книге? Она выглядит так, будто прошла войну, — это он судит по её внешнему виду, по помятым уголкам страниц, по потрёпанности. Её Чонгук вытаскивал вообще из рюкзака хоть раз? Ответ Чимин не получает. Чону явно сейчас не до этого. Взгляд у него тяжёлый, неподъёмный, глубоко задумчивый, утонувший не в самых приятных мыслях. Он обычно не такой. Чонгук, хоть и напрягся сильно от действий Пака, на которые, похоже, без понятий даже, как реагировать, — дело всё же далеко не в них. Чимин становится посерьёзней и, отложив «хотелки» подальше, озвучивает свои наблюдения: — Ты смотришь так, будто у тебя в голове миллион сомнений, запутанностей и мыслей, — будет неудивительно, окажись оно правдой. — Что я не так сделал? — тут же припечатывает следом, желая знать. На часах двенадцать утра — все люди начинают функционировать, а они только недавно домой вернулись, чтобы залезть в ванную на долгое время и греться. Приятная усталость и тепло придали Паку жизни, настроения, которым он пользуется. Потом его просто не будет. — С чего ты взял, что это связано с тобой? — не понимает Чонгук, сведя на переносице брови, из-за чего выражение лица становится куда более задумчивым. — Ты не пуп Земли — всё не вокруг тебя вертится, — о, даже язвит. Значит, дело точно в Чимине. — Ага, — кивает Пак, сжав губы, якобы, я верю тебе. — Поэтому давай обсудим только те события, которые происходят вокруг меня, — предлагает невозмутимо, играя по чужим правилам. — Одно из твоих главных переживаний — я, и если ты будешь спорить, то удивишь меня, — говорит, после чего между ними повисает молчание. Не напряжённое — хоть на этом спасибо, — но отсутствие ответа со стороны Чонгука всегда говорит за себя. — Я всё, что вспомнил, и всё самое основное о себе рассказал, а другое ты узнал сам, мне уже нечего скрывать. Если у тебя есть вопросы, то задавай их, — Чимин ещё ни разу в жизни не говорил подобного кому-то, потому что его настолько хорошо никто и не знал. Может быть, только Юнги ввиду их совместного детства, но, поверьте, до Чонгука ему далеко. Паку просто нет смысла что-то утаивать — после ломки он перед Чоном обнажённый душой — раздеваться даже не надо. Чимин лишь боится, что парень воспользуется моментом и спросит о произошедшем во время террористического акта — точнее, о том, как удалось уговорить освободить пятерых человек, но вдруг он слышит совершенно иное: — Будь у тебя возможность изменить что-то в процессе своего воспитания, что бы это было? Неожиданный вопрос. Пак о таком даже не задумывался, он выпадает, ведь… Что угодно он ожидал: вопросов о преступном мире, о его зависимости, семье, угонах, но не чего-то настолько элементарного и при этом затейливого. Чимин решает не интересоваться причиной, по которой Чонгук спросил, поэтому думает. Просто думает, так как никогда в его голову не проскальзывали мысли о таком. — Я люблю свой характер, поэтому не думаю, что хотел бы что-то изменить. Меня устраивает то, какой я, — в конечном итоге говорит. Он не хотел бы быть более скромным или более сдержанным, более добрым или менее твёрдым. Его устраивает всё. — Почему ты задал такой вопрос? — не удерживается и спрашивает. Получает не менее прямолинейное и странное: — Я тебя не знаю. — О чём ты? — не понимает Чимин, выжидающе уставившись на Чонгука. Тот некоторое время формулирует свои мысли, чтобы спокойно и адекватно всё объяснить: — Утеряны откровения, — звучит не менее странно? Возможно. — Почему, живя или дружа с человеком, проблемы начинаются потом? — спрашивает Чимина, но отвечает сам: — Потому что ты узнаёшь его лучше — это неизменно. Люди влюбляются, проникаются, сближаются лишь со временем. Сейчас все узнают о чужих проблемах раньше, чем о том, какое блюдо любимое и как зовут собаку, — размеренно говорит, и до Чимина моментально доходит, что имеется в виду. Он понимает. Да. И не может с этим не согласиться, ведь зачастую все проблемы как раз из-за этого. Спросите прямо сейчас у своего лучшего друга о его самом большом достижении в жизни и будете удивлены ответом, о котором сами бы вряд ли могли подумать. Есть вещи, вам неизвестные не потому, что не хотите знать, а потому, что они в голову вам не приходили, не было момента спросить о таком, темы не заходило. А стоит попробовать. — Ты имеешь в виду, что есть мелочи и банальности, которые, казалось бы, совсем незначительные, но играют большую роль, как, например, то, какой человек в обыденной жизни, — перефразировав, говорит Чимин. Скользит языком по губам. — Да, — соглашается Чонгук, у которого спал небольшой груз с души, когда он об этом сказал и когда его поняли. — Окей, хорошо, это неплохо, мне нравится, — заявляет Пак, немного поёрзав, из-за чего Чон, до этого момента немного расслабившийся, напрягается вновь. Тяжесть чужого тела начинает жечь его через несколько слоёв одежды. — Какое твоё самое заветное воспоминание? — задаёт вопрос сам, последовав оригинальности Чонгука в этом аспекте. — Не считая этой осени? — уточняет Чон. Этой осенью они встретились. — Не считая этой осени, — Чимин кивает. — Когда меня приняли в университет, — недолго думая, отвечает парень, тем самым убивая Пака. Страшно представить, как безрадостно выглядела жизнь человека, если для него поступление является тем самым «лучшим воспоминанием жизни». Звучит болезненно. — У тебя есть предчувствие того, как ты умрёшь? — следом интересуется Чонгук, чтобы не позволить Чимину долго думать. Он и без того знает, что его жизнь, мягко говоря, не очень. Вопрос, правда, он задаёт не очень позитивный, но это же Пак. — Да, оно всегда было. Я желал проследить за моментом своей смерти, а это была бы передозировка, наверное, — говорит открыто и честно, так как Чон обо всей ситуации осведомлён лучше кого-либо. — Когда-то я довёл себя до такого состояния, что не осознавал происходящего, думая, что уже просто не существую. Не было ни боли, ни радости, ничего. Так легко, — а потом добавляет более пространственно: — но так грустно. От жизни. Своей. — Погоди ты помирать, — произносит Чонгук, смотря в глаза Чимина, — что повеселее придумаем, — обещает и тем самым вызывает на лице парня улыбку, из-за чего самому становится проще дышать, будто из-за его растянутых губ проблемы уходят. — Я сейчас и не хочу, но хорошо, запомню, — уверяет его Пак, а Чон может лишь думать о «я сейчас и не хочу». — Давай пройдёмся по самому банальному. Песня, — и спешит добавить: — Скажешь, что музыку не слушаешь и получишь по лбу. Опасения оказываются напрасными. — Несколько от группы «Hollywood Undead» и три от «Radiohead», — отвечает ему Чонгук, а Чимин тут же заявляет ему: — Напишешь потом мне в блокноте, — чтобы был след Чона на исписанных листах. — Ты его ведёшь? — не упускает возможность поинтересоваться, так как думал, что Чимин на это забил уже давным-давно. Как оказалось, нет. — Каждый день почти, — подтверждает парень. — Итак… — хочет задать ещё один вопрос, но его перебивают: — Моя очередь, — что ж, Пак не спорит. — Чего ты боишься сильнее всего? — бьёт Чон метко и безошибочно, зная наверняка, что хочет спросить и какую информацию выудить. — Потери рассудка. Меня пугает, что я могу оказаться в такой ситуации, где начинаешь терять себя, — серьёзно говорит Чимин, поясняя более подробно: — Сейчас не те времена, а я не в тех кругах, поэтому не знаю, что может случиться. Самое страшное — начать себя терять, сомневаться в своих принципах и мнении, можно назвать это схождением с ума, — упрощает. — Поверь, при должных манипуляциях я и в Бога уверовать могу, — усмехается, пытаясь как-то разрядить обстановку, но Чонгук его слова запоминает, так как страх Пака обоснован. Человеческое сознание не настолько сильно — в старые времена людей сводили с ума самыми извращёнными методами. Ломали даже самых стойких. — Ты веришь в судьбу? — до чего банальный вопрос, конечно, но Чимину интересен ответ. — Я верю в то, что наша жизнь предрешена вне зависимости от того, какая она, и при этом нет, — говорит Чонгук, и Пак тут же схватывает: — А, то есть мысль интересная, но при этом ты задаёшь себе вопрос, в чём тогда смысл нашей жизни, если она продумана наперёд, — переводит на свой язык, на что получает согласное мычание. Весьма любопытно, Чимин бы задумался над этим, если бы не получил вопрос в лоб: — Тепло или холод? — неожиданная смена. Иногда Пак правда не понимает, что происходит в голове этого человека, но отвечает, недолго думая: — Холод, — хотя тут смотреть надо по смыслу. — Походы? — следующий вопрос. Чимин усмехается, качнув головой: — Да ни за что, даже если меня нести будут, — он не против природы, но вот походы уже совершенно иной вопрос. — Еда? — Чонгук сощуривается, в его глазах всё ещё таится надежда. — О, японская и корейская, — и Пак эту надежду оправдывает. — Наконец-то, хоть что-то, — парень облегчённо выдыхает, прикрыв веки, и радуется сходству в этом пункте. Видимо, ему важно было найти то, в чём они солидарны, помимо точек зрения на определённые вещи. — Да ну, перестань, это всё не мешает нам сосуществовать, — Чимин закатывает глаза. Все различия абсолютно не важны — настолько они мелкие. Тем более Чонгук очень податливый и непринципиальный человек в плане жизни — он мало в чём нуждается, поэтому ему ничего не стоит просто уступить другому. За всё время их совместного проживания выяснилось, что это у Пака замашек куда больше. Он, например, засыпает лишь при относительной прохладе, никогда не закрывает дверь ванной (до сих пор не знает, почему, — ему просто не нравится видеть её закрытой) и категорически против того, чтобы зашторивали окна — он за утренний свет. Чонгук логики не видит никакой, но, собственно, жмёт плечами — ему абсолютно плевать, пока это не причиняет дискомфорта, а такого в наличие не имеется. — Какое в тебе есть отрицательное качество? — спрашивает Чимин, чуть погодя. Ему интересен ответ из-за того, что на лице Чонгука вновь рождается глубокая задумчивость. — Прилипчивость? — он не уверен, но думает, что оно. Пак понимает, о чём речь, — это можно было бы назвать назойливостью. Чонгук заботливый человек, как бы сейчас комично это не могло прозвучать. Он ставит желания и самочувствие Чимина превыше своего. Ни о каком эгоизме речи здесь не ведётся. — Ты не прилипчивый. Прилипчивость равна назойливости, — поправляет его Пак. — А ты настойчивый, — причём очень. Чон не реагирует как-то неадекватно на «нет», продолжая ломиться в запертую дверь, — он просто ищет другие подходы, и, как правило, у него это получается с большим успехом. — Это не отрицательное качество, ищи другое, — наказывает. — Упёртость? — тыкает Чонгук уже чуть ли не наугад, перебирая свои качества. — Ты способен отступить, если того требует ситуация, и тогда это уже не плохое качество, — не соглашается Чимин. Он вот куда более упёртый и не всегда успевает себя остановить. — Упорство описывает тебя больше. — Грубость? — вопросительно поднимает брови. Судя по лицу Пака, он сейчас и это опровергнет. — Может, по отношению к другим, — «но не по отношению ко мне». — И, вообще, это не тот вид грубости. Ты скупой на эмоции, проявление чувств и на слова, — говорит больше для себя. Чимин, конечно, не жалуется, но ввиду характера иногда ему жизненно важно получить от человека похвалу, комплимент или восхищение. Чонгук такого не даёт. Он либо говорит комплименты неосознанно, то есть в его понимании констатирует факт (а это автоматически становится в разы лучше обычного комплимента), либо молчит, как партизан, и ничего из него не выдавишь намеренно — замкнётся только сильнее. — Это можно отнести к тому, что способно расстроить иногда, но не более, — вслух рассуждает Пак. — Поэтому сойдёмся на том, что у тебя нет отрицательных качеств. По итогу ответил на вопрос Чимин, а не Чонгук. Последний не против — со стороны виднее, как говорится; тем более он не очень силён в анализе самого же себя. — Ладно, — Чон не спорит. — Чего ты хочешь в данный момент? — стоит покончить с этой странной чередой ничем не связанных вопросов, но когда слышит ответ Чимина, то понимает, что они явно ещё не закончились. — Трахаться. Сушите вёсла, господа, мы приплыли. Молчание долго не длится — Чонгук закатывает глаза, что и становится спусковым рычагом, за который Пак уверенно цепляется, дёргая намеренно резко. Он сощуривается, уставившись на парня с лёгкой угрозой. — Это была претензия? — Даже слова не произнёс, — выдыхает Чон, поражаясь способности парня зацепиться за такую мелочь. Правда, теперь становится сложнее воспринимать сидящего на нём Чимина, когда тот заявляет такое открыто. — Господи, я не настолько испорченный человек, — уверяет Пак. Брови Чонгука скептически выгибаются уже автоматически, и парень не может удержаться от недоверчивого: — Хочешь сказать, ответишь на вопросы отрицательно? — Ты для начала начни их задавать, — говорит, будто вызов бросает. — Групповой секс? — тут же стреляет в лоб Чонгук, а Чимин, пока не пожалел о том, что они вообще эту тему подняли, произносит невозмутимое: — Да. — Пользовался услугами за деньги? — Чон продолжает с прищуром смотреть на парня, зная, что на все эти вопросы ответ положительный. — Занимался ли сам сексом за деньги? Встречался или спал с несколькими людьми одновременно? — Да-да-да, — лениво соглашается Чимин, кажется, осознав, что здесь он проигрывает. — И утверждаешь, что не испорченный человек? — Чонгук не может прекратить смотреть на него с немой насмешкой. Это просто читается в его интонациях. — Я ожидал чего похуже, — признаётся Пак. — Всё это не доходит до смертного греха, — в глазах Чонгука вопрос: «а чего ты ждал?» слишком очевиден, поэтому приходится сказать прямо: — Нет, ну спроси ты о уретральном проникновении или омораси, я бы ещё задумался. Чон было порывался узнать, что такое, блять, омораси, но интуиция ему подсказывает, что это точно не его ума дела, и он не жела… — Омораси — это фетиш, связанный с мочеиспусканием, если что, — будто мысли прочитав, оповещает его Чимин, и тогда Чонгук не воздерживается от того, чтобы, закрыв глаза, безнадёжно выдохнуть: — Как же я ненавижу тебя, — а Пак лишь смеётся, двинувшись и пустив вибрацию по телу парня, который слишком запутался во всём, поэтому чуть ли не рявкает: — Чимин, блять. Тот тут же замирает, уставившись на Чона. — Я ничего не делал, — игривые нотки в голосе. — Что, я как-то ущемил твоё достоинство? — он откровенно провоцирует, уголок его губы тянется вверх в подобии лёгкой усмешки. — У меня вон были партнёры, которые меня настолько не удовлетворяли, что я во время процесса шутил анекдоты и ржал с них, так что… — многозначительная пауза, и после неё Чонгук вздыхает с тяжестью, будто хочет что-то сделать, но не может. — Таких случаев было много, — Чимин говорит спокойно и при этом издевательски, потому что он настойчивее и жёстче прижимается к Чонгуку, коленями чуть сдавив талию по бокам. — Чимин, — тут же вырывается из Чона, который не реагировать просто не способен. Слои одежды не говорят ему ровным счётом ни о чём, когда дело касается Пака. Последний продолжает гнуть свою линию, делая вид, будто он великий и слепой: — Или ты о чём-то другом? — вопросительно смотрит. Чонгук не совсем понимает, что парень собирается делать, но ответ приходит весьма быстро. Ответ, заставивший подавиться кислородом. Чимин осторожно повторяет движение на его бёдрах, качнувшись и слабо проехавшись по ним, что вызывает у Чона полнейшую скованность. Ноющая боль усиливается. Сердце гоняет кровь давлением. Моргает. Паку этого хватает. Его рука, до сих пор лежащая спокойно на животе парня, чуть сдавливает безразмерную майку, а потом Чимин повторяет лёгкий толчок бёдрами на чужих, что и становится подводом к грани. Чонгук тут же впивается обеими руками в его талию, сдавив с грубостью, которая присуща ему в моменты вспышек каких-то эмоций. — Прекрати, — нахмурившись, просит. Пак восстанавливает их зрительный контакт, и Чонгуку охота закричать на него с громким «не смотри на меня, отвернись к херам», но он лишь челюсть сжимает. — Так тоже можно, — комментирует Чимин обхватившие его по бокам руки, которые кажутся ему слишком правильными. Непривычными, конечно, но правильными. На нужном месте, идеально вписывающимися в каждый изгиб спрятанного под одеждой тела, тёплыми и жгучими. Пак накрывает второй ладонью чужую, а после вновь проезжается по бёдрам Чонгука своими, надавив сильнее, двигаясь медленно, и чувствует, как хватка на талии усиливается. — Расслабься, я не убиваю тебя и не насилую, — пытается успокоить его Чимин, максимально сдерживая своё дыхание и следя за речью, чтобы не запнуться. У него с выдержкой всё хоть и прекрасно, малейшее движение Чона заставляет думать иначе. Слишком хорошо он выглядит, слишком красиво, слишком замученно, слишком потерянно, слишком хмуро, слишком для Пака. — Ты очень скован, а эта херня быстро не уходит, поверь. Ничего сверхвыдающегося я не делаю, но если тебе неприятно, говори мне сразу, — серьёзно просит, замирая и не допуская ни малейшего движения со своей стороны на случай того, если Чонгук правда скажет, что ему дискомфортно. Молчание вновь протискивается между ними, становится слышно глубокое и тихое дыхание Чона с едва уловимыми колебаниями. Судорожным назвать нельзя, но он близок к этому явно. Чимин следит за ним, за тем, как Чонгук закрывает глаза, и ничего не говорит, будто набирается побольше нервов и сил. Вот и весь ответ. Немой. Было глупо ждать от него прямых слов, но Паку они не нужны, чтобы понимать. Он приподнимается, избавив Чона от давления, и тот успевает почувствовать неприятную прохладу до того момента, пока не слышит: — Ляг полностью, — просит его Чимин, мысленно не зная, как дошёл до такого и куда денется после этого момента. Если переживёт его, разумеется. Потому что Чонгук слушается, он сползает ниже, на самый низ скомканной подушки, и кажется Паку настолько открытым, что налажать здесь просто нельзя никоим образом. Себе не простит. Чона можно понять очень хорошо — у него не только с доверием проблемы, но и с опытом. Чимин первый, кто его подобным образом касается и целует, так? Так. А потому стоит быть осторожным, ибо в голове крутится мысль об асексуальности Чонгука, которую он должен либо подтвердить наконец, либо опровергнуть. Руки не отпускают талию, вцепившись в неё мёртвой хваткой, а Пак, опускающийся обратно, позволяет за себя держаться, мять кожу грубо и неаккуратно, причинять боль, когда он вновь вжимается в Чонгука бёдрами. Не отпускает его ладонь на своей талии, а второй потихоньку приподнимает майку у низа живота. Чон не может этого не чувствовать. — Чимин, — опять зовёт его по имени, но не продолжает фразу, потому что ему нечего сказать. Попросить прекратить? Он и не хочет. И при этом никак не поощряет действия парня, который считывает реакцию Чонгука, задавая риторический вопрос: — Знаешь, что такое здоровый контакт с эмоциями? — сильнее проезжается бёдрами, вжимается, а потом потихоньку ослабляет давление. Сам же губы нервно облизывает и сглатывает. Господь, что творит? — Это умение отследить их, понимать, с чем они связаны, и находить конструктивный способ выражения, — ого, у Чимина поразительно связная речь для человека, завязывающийся узел в животе у которого несколько сковывает тело. — Тебе стоит периодически останавливаться и отслеживать, что ты сейчас чувствуешь вплоть до физических ощущений, с чем это связано, из-за чего, можешь ли ты как-то повлиять на происходящее, и если нет, то что ты можешь делать и что чувствуешь в связи с этим? — перечисляет ряд вопросов, необходимых для понимания себя, но что-то ему подсказывает, Чонгуку сейчас абсолютно не до этого. Он прикрывает веки, сдаётся, тонет в подушке и в Чимине, который только и ждёт, когда парень более-менее расслабится, чтобы стало легче. Паку самому проще становится, когда он не находится под пристальным наблюдением, поэтому приподнимается и мягко, но настойчиво вжимается в бёдра Чонгука, толкнувшись. Дышит через нос, потому что через рот было бы слишком громко, учитывая, что давление усиливается. Чимину уже не так забавно, как было в начале, в нём растёт сосредоточенность и желание, которое он сдерживает максимально. Всё это так странно, так пошло, но так приятно. Пак окончательно приподнимает майку Чонгуку, ладонью касается низа живота, чувствует, насколько сильно в этот момент парень напрягается, чуть дёрнувшись. Всё. Чимин не выдерживает. Это край. Он убирает руку, сжимающую ладонь Чонгука, и наклоняется, уперевшись ею в подушку, рядом с его головой. Чон вздрагивает, веки его открываются. Теперь на нём вес чужого тела ощущается куда более отчётливо и ярко, а момент, когда Чимин укладывается на него полностью, выбивает весь кислород из сжавшихся лёгких. У Чонгука острое желание задрать голову и прошептать: «Господи, дай мне сил», ибо своих просто не хватит. Волосы Чимина, спадающие на глаза, немного мешают ему видеть, но без разницы. Он наклоняется как можно ближе к Чонгуку, напротив лица замирает, разбивается о его глаза, а после совершает поступательное движение бёдрами так нагло, но сам же с тяжестью произносит: — Да ну, Боже, не говори, что ты… — капля иронии в тягучем голосе, закатывающиеся глаза, а потом вдруг Чимин замирает. Пересекается с тёмным замученным взглядом Чона, который то ли убить его хочет, то ли сначала пытать, а потом убить — один хер, — суть не меняется. — Блять, — скрипит Чонгук зубами, пока Пак приоткрывает рот, медленно проезжаясь по бёдрам парня, чтобы почувствовать выпирающий бугорок. — А, не, отмена паники, вставать он умеет, — Чимин моментально становится радостным, а интонация его довольной. Чон готов повеситься прямо сейчас, но ни деться, ни избавиться, ни убежать от наслаждающегося развернувшейся сценой Пака он не сможет, поэтому пересиливает весь свой внутренний дискомфорт. Терпит. Да, непривычно, но не более. С чувством стыда у Чонгука, мягко выражаясь, туго — так сказать, что естественно, то не сверхъестественно, поэтому его одолевает лишь скованность. Слишком открыто он себя ощущает, слишком зависимым от Чимина, который им полностью управляет. Потому что Чон позволяет. — А что ты ожидал? — выдавливает из себя Чонгук хрипло и недоумённо, смотря в глаза парню. Сглатывает, пытается дышать как можно размеренней, но организм шлёт его прямой дорогой нахер. — Думал, я импотент? — не понимает. — Нет, просто допускал теорию о том, что тебя никто не возбуждает и вообще ты асексуал, — открыто признаётся Пак, почему-то не решаясь больше двигаться. Ему самому становится больно и одновременно с этим хорошо везде где только можно, у него мозги плавиться начинают вместе с членом. Он почему-то не подумал о том, что у него самого рабочий организм, если грубо выразиться. Куда делось всё здравомыслие? В штаны? — Твою мать, Чимин, — Чонгук так безнадёжно это говорит, что становится ещё хуже. Пак чувствует его дыхание на себе, хочет им задохнуться, никакие сигареты ему не нужны — он готов дышать другим человеком, которого едва слышит. — Ты мог спросить, — Чону трудно говорить. Чимин на нём лежит приятной тёплой тяжестью, и, хоть Чонгук вряд ли когда-то попросит его не вставать, мысленно лишь об этом и думает. Его руки до сих пор на худой талии Пака, всё ещё придерживаются за неё, как за последнюю опору, они так идеальны на ней. — Я не ищу лёгких путей, уж прости, проверить хотелось, — в словах Чимина ни капли искренности, он совершенно не раскаивается и не сожалеет. Ему хочется вновь двинуться, выбить из Чонгука тяжёлый выдох, мычание, любой звук, любую реакцию, и желание это достаточно сильное для того, чтобы забыть о самом себе. — Я не способен чувствовать влечение к человеку, основываясь только на внешних качествах, — разъясняет Чонгук, напрягая последние извилины мозга для отвлечения, — и с таким самоощущением вынужден мириться с отведённым на обочине местом общепринятых представлений о сексуальности, — для того, чтобы сосредоточиться, мнёт бока Чимина, надавливая на них большими пальцами. — Кому-то нужна секунда, чтобы влюбиться, кому-то свиданий десять — минимум — для понимания, хочет ли он общаться с человеком, — ему эмоциональная привязанность важна сильнее сексуальных отношений, поэтому он никогда на этом не зацикливался. — Мне не нужен от тебя секс, как тебе от других или другим от тебя, — дополнение приятное, не спорит, но у него нет нужды в нём. Чимин смотрит на него долго, пристально, поглощённо, задумчиво, и неизвестно, кто под взглядом другого сейчас стремительно растекается лавой. Каждый видит бесконечную Вселенную в глазах другого, каждый находил и находит своё. — Ты же… — начинает Пак осторожно, надеясь на то, что ошибся с предположением, — не опасаешься того, что я пойду налево, если ты просто..? — не договаривает, ища ответ у Чонгука. Он же не мог подумать, что Чимин действительно настолько зависим от секса, и потому может отказаться от Чона из-за какого-то недотраха? Но молчание в ответ на этот раз губительно. — Нет, — Пак пускает неверующий смешок. Нервный. — Допускаю мысль, — Чонгук до омерзения честен, — но не хочу верить, — договаривает, ставя ставки на понимание Чимина. Да, звучит всё это как начало неплохой такой ссоры, но допускать её никто не хочет. Чон поэтому спешит продолжить, чтобы, упаси Господь, его не поняли неверно: — Я не знаю причин, по которым ты спишь с… — Мне нравится внимание, да, — не выдержав, Пак перебивает его с твёрдым намерением разобраться с этой темой раз и навсегда, чтобы поставить твёрдую точку. — Я люблю всю эту хрень с влечением ко мне и никогда это не скрывал, но это не значит испытывать к каждому второму нечто сродни влюблённости или даже симпатии, помимо внешности или просто, что куда реже, симпатии как к личности человека. Не помню ни одного раза, когда я спал с кем-то полностью трезвый, если не считать бывшего, — имя его решает не произносить. Мало ли. — Это один из способов забыться, потому что с другим человеком ты гораздо меньше чувствуешь пустоту, — скользит языком по губам. — А чем меньше думаешь и чем больше говоришь и делаешь, тем лучше себя ощущаешь, — объясняет, надеясь на понимание. Впервые Чимин начинает жалеть о своих поступках, потому что, не будь их, это не привело бы к такому диалогу, сомнениям и разногласиям. — Я видел тебя между девушкой и парнем, когда приехал за тобой в надежде поговорить, — Чонгук всё-таки делает это. Рассказывает о том, что в его голове проигрываться будет беспрерывно, что запечатлелось там на всю жизнь и не сотрётся, если он только память не потеряет. Такая боль не забывается. — Прости, — Чимин говорит это сразу. Здесь ни о какой гордости и ни о каких его замашках речь не ведётся. Смотреть в глаза Чону становится невыносимо. — Я не помню такого, — настолько был невменяем, но горечь, высеченная в глазах Чонгука, говорит всё прямо. — За это тоже прости, — ему ничего не остаётся, кроме извинений и раскаяния. Ничего. — Я знаю, что ты был под наркотиками, — да, Чон знает. Знает, что Чимин был в таком состоянии, что не видел никого и ничего, знает, что под этим дерьмом вся личность человека стирается. Выдавливать из себя слова становится труднее. — Но я не понимаю, почему. Почему ты ушёл и повёл себя так? — Ты даже вообразить себе не можешь, насколько мне стало страшно, — шепчет Пак бесцветным голосом. — Это меня не оправдывает, но… — но он себе пулю пускал два раза, а, может, и больше, лишь бы прекратить всё. — Надо было поговорить, — соглашается в итоге, зная, насколько неправильно поступил. — Прости, — повторяет. Надеется, Чонгук не спросит о причине страха, потому что сам Чимин не в силах описать всё то, что происходит у него в душе. Он уже не знает, где его реальные ощущения, а где последствия наркотиков, алкоголя и психотропных, которые можно смело причислять к первым. — И я правда не помню ничего и никого, кроме тебя, — решает добавить Пак, не зная, какая реакция последует на то, что он в забвении видел Чонгука. — Если ты когда-нибудь, — начинает Чон, сделав большой акцент на этих словах, — будешь уделять внимание другим, — понятно, в каком именно ключе, — не смей в этот момент думать обо мне. Никогда, — понижает тон голоса до едва слышимого, потому что говорить об этом тошно. Его выворачивает морально и физически, он не хочет даже допускать мысль о том, что человек рядом с ним может… Поступить так. Осознанно. Глотка у Чонгука сжимается настолько сильно, что перекрывает все слова, которые он через силу озвучивает: — Чимин, я однолюб. Звучит дерьмово и по-старому, заезжено, но говорю как есть, — а это сложно, когда смотришь Паку прямо в глаза и видишь там шторм. — Не вижу ни грамма смысла в том, чтобы заканчивать отношения и строить новые: какие-то кризисы, проблемы переживаемы, их можно проработать, разобраться, справиться, поменять что-то. У меня нет неопределённости, Чимин, — специально добавляет, давая парню понять серьёзность намерений. Чонгуку с самого начала надо было не разобраться в том, что он чувствует, а рассортировать сами чувства. Он даже представить себя не может с кем-то, кто не Чимин. — Может, я рассуждаю так, будто мне давно за пятьдесят, — Чон хмурится, не зная. Он лишь хочет быть честен с собой и с Паком. — Я никого никогда не искал, не собираюсь и не соберусь в дальнейшем, мне это всё не нужно, — кроме Чимина. — Если оставишь меня, — Чонгук даже не рассматривает вариант того, что он может уйти сам; такого не случится — слишком хорошо он знает себя как личность, — то мне уже никто, кроме тебя, нахуй не нужен будет, пойми, — отчаянно пытается вдолбить это парню в голову, потому что подходит к ключевому моменту: — У меня есть твёрдое понятие «семья», а не «отношения» или «брак», — обобщает, — поэтому, если ты хотя бы допускаешь мысль об уходе или воспринимаешь нас как-то по-другому… — Мы, блять, знакомы чёртову осень, — обрывает его Чимин сорванным шёпотом, после чего прикусывает себе язык. Зрительного контакта не разрывает, хоть и чувствует боль в глазах от скопления эмоций. — Её половины хватило, чтобы я понял, что ничего не мешает, — тут же говорит Чонгук. Он не дурак, у него давно в голове ряд качеств, которые он ищет в любом человеке для установления отношений с ним. Они схожи с Чимином во всём самом главном. Этого хватило. Остальное не столь важно. Чон видел и слышал более, чем достаточно, чтобы Пака выучить. — Ты слепой или, может, не видишь, что со мной творится? — Чимин язвит будто специально, желая как-то переубедить непереубедимого Чонгука. Последний видит лёгкий отблеск в глазах парня, который ещё сдерживает пелену и даже не позволяет голосу дрожать. — Мы сможем с этим справиться — главное, чтобы было желание, — Чон про всё. Абсолютно. Начиная от наркотиков с алкоголем и заканчивая преступностью. Никто не говорил о том, что будет легко. Нет. Будет трудно. И очень. — У меня характер хуёвый, — не выдержав, решает напомнить Чимин, а у Чонгука мысленно проносится «нашёл, чем парировать». — Не хуёвый, а немного тяжёлый, — поправляет. — Не вижу проблемы, — потому что из этого и состоит сама личность Пака. Если он Чона зацепил в самом начале этим дерьмом, то тут явно не в Чимине дело, а Чонгуку стоит подумать, что творится с его жизнью. — Ну и? Всю жизнь так на меня глядеть будешь? — спрашивает, а Пак, как умеет, цепляется за главную мысль этого вопроса, прищуриваясь: — Я больной наркоман и преступник, так какого хрена ты хочешь провести со мной всю жизнь? — неподдельное недоумение в голосе. Чонгук не понимает, чем оно вызвано, поэтому решает бросить в ответку: — А без тебя она есть? — такая лёгкость в голосе. Чимину явно понадобится время, чтобы окончательно осознать, что он нужен кому-то настолько сильно. — Хорошо, отлично, ты ещё как-нибудь сделай мне предложение, практически умирая, или с какими-нибудь ранениями на теле, — саркастично предлагает Пак, забывший уже, как они ко всему этому пришли, в какой позе находятся и что было минуту назад. — Я добью тебя, если такое случится, — улыбается сдавленно, перескакивая взглядом с одного глаза Чонгука на другой. — Запомню, — обещает парень, чем ставит Чимина в ещё больший тупик. Последний кивает сам себе, вдруг заявив: — Тогда тащи свои вещи ко мне. Так, теперь в тупике Чонгук. — Что? — изображает Пак удивление. — Давно хотел это сказать, поэтому, раз мы со всем разобрались, то не вижу никакого смысла тянуть резину, — говорит спокойно, рассказывая парню правду: — Я не вернусь туда один, ни за что, — потому что просто сойдёт с ума. Чимин даже представлять себе не хочет картину, на которой он в квартире, в этой невыносимой тишине, в полном одиночестве. Самое главное, Пак не знает, как это изменить, потому что он не способен находиться наедине с собой. По бесчисленному количеству причин. — По логике, я просто выдвигаю тебе ультиматум, ибо у меня выбор: либо страдать, либо сорваться, а этого допустить не могу ни я, ни ты. Тебе выгодно согласиться — за жильё платить не нужно будет, ещё ты сэкономишь на пути в универ, — перечисляет плюсы, которых немерено, а Чонгук без особых эмоций сгребает всё под одну гребёнку: — Сейчас ты уговариваешь меня жить с тобой. Чимин замолкает, смотрит, моргает. И соглашается, поняв, что парень в принципе-то прав: — Да. Да, так и есть. Если можно бы было сказать это настолько просто, чтобы ты тут же согласился, то сразу бы так и сделал. — Питона я продал, — неожиданно заявляет Чонгук, который решает оповестить Пака на всякий случай. Чтобы знал. Тот, в свою очередь, сжимает губы, спросив: — И не жалко? — эта девочка была поразительно красивого окраса — минимум. Максимум — ей было много лет и принадлежала она единственному родному Чону человеку. Чонгук молчит первые секунды, что говорит само за себя. Чимин не знает о его отношениях с матерью, но если он, несмотря на всё с ним произошедшее, хранил питона, то вряд ли смог бы так просто с ним расстаться. — Он меня отягощал, — отвечает парень, почувствовав, как Пак убирает руку с его живота, о которой успешно позабыл. Неприятная прохлада тут же атакует открывшуюся часть тела, пока Чимин опирается вторым локтём на подушку, рядом с его головой. Только чуть ниже — так, чтобы пальцы касались волос Чонгука. — Ты поэтому сказал, что с радостью переоформишь на меня машину? — интересуется Пак, отводя взгляд и перемещая его на свою руку. — Хочешь избавиться от всего, что связывает тебя с матерью, но с другой стороны не чувствуешь себя готовым её отпустить, — касается любимых кудряшек, начиная невесомо перебирать прядки. В голосе непринуждённость — он не хочет, чтобы Чонгук чувствовал себя некомфортно из-за этой темы. Явно не любит её. Но если он начал сам, то… — Наверное, — неоднозначный ответ даёт Чон, потому что не так часто задумывался о своих чувствах по этому поводу. Игра Чимина с волосами дарует странное успокоение. — В каких отношениях ты был с ней? — Паку кажется, будто он ступает по плиткам, где один неверный шаг — и провалишься вниз вместе с ней. Чонгук не привык о себе рассказывать, поэтому он может почувствовать дискомфорт. — Не знаю, — так, а это вообще максимально расплывчато сейчас и ничего Чимину не даст, поэтому он решает перефразировать, выразившись в более грубой форме: — Чонгук, ты любил её? — знаете, все мы любим родителей в той или иной мере, несмотря на то, какие они. Или же мы просто хотим от них любви, которой не получаем. Чон становится каким-то… Не то чтобы задумчивым, а напряжённым и несколько скрытным, когда речь заходит об этой женщине. — Не знаю, — повторно. Парень нахмуривает брови, смотря перед собой прозрачным взглядом, тогда как Чимин играется с его волосами. — Наверное, я не любил её как мать, — добавляет, полностью погрузившись в задумчивость. Пак его, похоже, озадачил. — Стоп, а как тогда? — не догоняет Чимин. Не как женщину же? — Воспринимал её в качестве наставника. Чужого человека, — пытается разъяснить Чонгук, в то время как Пак радуется тому, что они сдвигаются с мёртвой точки — Чон пытается разобраться в своих чувствах по отношению к матери. — Так было всегда? — а Чимин выступает в роли недоделанного психолога, который с помощью вопросов подталкивает парня к логическому выводу. — Сколько помню. Но в детстве я ещё ждал и хотел, — делает паузу, — любви, наверное? От неё. Смотря на других, хотел, — как-то запутанно произносит, но Пак понимает: Чонгук видел, как о других детях заботились и как к ним относились, и, видимо, задумался, почему у него такого нет. — Тебя это ранило? — пытается угадать Чимин. — То, что к тебе не относились с любовью? — а её явно парень не получал. У него же была одна мать, а значит, лишь она была центром его жизни, если не ошибается в предположениях. — Меня не могло ранить отсутствие того, чего никогда не было, — с равнодушием говорит Чонгук, и в его голосе или мимике и впрямь нет ничего, что выдавало бы болезненные эмоции. — Поначалу я хотел узнать, как это, — потом желание прошло. Это не желание прошло, а просто ты смирился. — Ты пытался с ней разговаривать? Она знала об этом? — Чимин задевает раковину уха парня, не отрываясь при этом от волос. Мысленно же сосредоточен исключительно на ответах Чонгука. — Ей не понравился факт того, что я нуждаюсь в подобном, — слова парня вгоняют в ступор. В смысле «не понравился»? — У тебя не было абсолютно никого, кроме матери? — всё-таки Пак решает уточнить. — Ни дяди, ни тёти, ни родственников? Абсолютно никого? — Никого, — подтверждает Чонгук. — Она не доверяла людям. — Из-за бизнеса? — догадывается Чимин. Женщина была увлечена своей карьерой — это точно. — Она внесла большой вклад в развитие технологий. Это было её смыслом жизни, как я понимаю, — приходит Чон к логической мысли. — Такое называют призванием, вроде, — чувствует, как Чимин проводит костяшками по его виску, но решает не акцентировать внимание на необычном приливе нежности. — Ты не злишься на неё? — это Пак судит по словам парня, которые сказаны без обиды или нечто подобного. — Воспитывай она меня по-другому, я бы здесь не находился — характер был иной. Чимин бросает на него взгляд, отнесясь к этим словам скептически: — Можно воспитать жёсткость и целеустремлённость, не убивая в ребёнке любовь и чувства, — высказывает своё мнение. Чонгук и правда был бы другим, если бы получил должную заботу со стороны матери. Он бы улыбался, смеялся, общался и дружил с другими людьми, и не испытывал боли из-за своего работающего сердца. Он был бы… Другим. И при этом таким же, как сейчас. Он был бы счастливым. — Ты добрый, — заявляет Чимин уверенно и спокойно, ведь говорит совершенно очевидную вещь. — И всегда им был, — может, ты просто вынуждал себя запирать эмоции и чувства из-за матери, но это не значит, что они пропали. У тебя наверняка был хороший отец или просто кто-то из родственников, — и явно не по линии матери. Хотя, может, это она в роду выдалась характером — неизвестно. Но Пак склоняется в сторону отца. О нём ничего неизвестно, поэтому кто знает, каким человеком он был. Генетика играет большую роль, а если его добросердечность никуда не пропала после столь чёрствых и жёстких рамок, то она просто жила в парне всегда. — Ты недоволен? — вдруг спрашивает Чонгук, медленно переводя взгляд на Чимина, чтобы установить с ним зрительный контакт. Тот глядит в ответ как-то слишком мягко и немного устало. Это непривычно — видеть такой взгляд у него. — Наверное, — не отрицает парень, проведя двумя пальцами по виску Чона невесомо, будто пёрышком. — Это не очень правильная мысль, — предупреждает, но озвучивает её: — Просто я понимаю, что твоей матери больше нет, и ты можешь дать себе волю. Наверное, в моём понимании ты должен был почувствовать свободу после её смерти, но такого не произошло. Отношение и воспитание настолько сильно облепили тебя, что стали частью, — это ему и не нравится. Он смотрит в глаза Чонгука, а из них продолжает выливаться ненавязчивый свет надежды на что-то. — Часто мы становимся жертвами обстоятельств, — напоминает Чон, никак не комментируя мысли Чимина по поводу своей матери. — Ты не виноват, — не сдержавшись, говорит Пак, а в ответ получает такое же: — Ты тоже. Чимин сжимает губы, улыбнувшись как-то сдавленно. Зрачки его вновь ускользают к волосам Чонгука, которых он касается. — Звучит, как предложение начать свою жизнь сначала, — в голосе неверие, будто всё это глупая шутка, которая началась и закончиться никак не может. — Безумие, — шёпотом себе под нос. Чон слабо мнёт его талию одной рукой, чтобы не рассредоточиться. — Безумие — вести жалкую жизнь, бродить в тупом сожалении и притворяться счастливым, — прикрывает веки, выдохнув тихо и не менее устало. Чимин умотал его за этот день. Он умотал себя. Они умотали друг друга и при этом другу другу помогли. — Поспи — до поезда ещё четыре часа, — предлагает Пак, видя сонливость парня, из-за которой он несколько вялый. Слова его вялые, действия вялые. Чонгук ничего не отвечает, соглашаясь на столь заманчивое предложение молча — одна его рука соскальзывает с талии Чимина, на спину перемещается и надавливает настойчиво. — Ты хочешь, чтобы я спал с тобой? — Пак пускает слабый смешок. А Чон также молча давит на лопатки, из-за чего Чимин сползает ниже, чтобы макушка была на уровне подбородка парня, и ложится. Покорно, ведомый атмосферой непривычного им обоим уюта. Странно. Но хорошо до такой степени, что умереть хочется. Тепло обволакивает, захватывает в плен, Пак на Чонгука чуть ниже ложится, чтобы чувствовать, как его грудная клетка вздымается, как сердце стучит меж двух лёгких. Чон его руками обвивает, пятерню запустив в сухие серые волосы для спокойствия своего, и хорошо. Чимина так безумно радует Чонгук, он буквально такой наивный во многих вещах, говорит молча: «мы можем поспать вместе», а Пак, разумеется, хочет, но «нет, спасибо», потому что он будет к Чону приставать; у него болезнь с ногами — они раздвигаются, разводятся лучше, чем его родители. Чимину немного неудобно — у него тело затекает, он чувствует себя так, будто боится спугнуть спящего на груди котёнка, а потом рука Чонгука в его волосах замирает окончательно, и становится совершенно не до «хотелок» — становится болезненно спокойно. У Чона есть несколько часов на сон, а у Чимина на мысли. О каждой мелочи, обо всём происходящем. В том числе и о том, что произойдёт, какие чувства его одолеют, когда они вернутся домой. Пак своей квартиры боится, города боится, боли, оставленной там, боится сильнее всего. Мог бы — бросил всё и вечно бы жил в одном из этих дней, но там, в Сеуле, у него мир, с которым надо кончать, там у Чонгука учёба и цель, к которой он так долго и упорно идёт. Раньше Чимин боялся, что его чувства к Чону станут сильнее его желаний. Теперь бояться стало бессмысленно, потому что они уже давно. «Кто хочет вкратце поверить утверждению, что наслаждение превышает страдание или по крайней мере равносильно с ним, — пусть сравнит пожирающего и пожираемого». Самое время вернуться к Шопенгауэру, потому что других слов не находится сейчас, когда на улицах творится ужас в прямом смысле. Следует всегда помнить кое-что важное — «добро» и «зло» — сугубо локальные понятия, а никак не космические законы. Мы называем нечто «добром», потому что оно несёт в себе какие-либо мелкие человеческие общепринятые условия. В то же время разумно предположить, что человечество — паразит, который следует уничтожить во благо не то что планеты, а Вселенной. Во всей этой трагедии слепой природы нет никаких абсолютных истин — ничто не может быть признано заведомо «хорошим» или «плохим», кроме как с абсурдной ограниченной точки зрения. Для нас, как для человеческих существ, единственная шкала ценностей основывается на уменьшении страданий своего существования. Это и происходит прямо сейчас. Терпению людей приходит конец. Хаос вспыхивает яркой спичкой, вот только уродство её догоревших остатков хорошо показывает последствия этой яркости. Нет ничего страшнее восстания народа, который больше никто не способен взять под свой контроль. Люди не выберутся из своих нор, пока у них есть что терять, но когда у них не остаётся ничего, кроме своей жизни, терять становится просто нечего. Ты либо подыхаешь от рук террористов, сгниваешь изнутри от нищеты и бедности, продаёшь родных ради куска хлеба, либо примыкаешь к «злу» ради выживания в этой крысиной норе, ударяешься в грабежи, убийства, продажу наркоты и далее по всему этому списку. Чимина слишком рано лишили должного выбора, который он сделал в пользу жизни, а теперь людей прижимают полностью. Он не удивится, если начнётся тотальный захват районов и городов, анархия воцарится повсюду, и тогда вся система, выстроенная в стране, рухнет в один миг. Вся. От мала до велика. А это самое страшное, что может произойти. — Когда протесты усилились до такой степени? — Чонгук не выдерживает созерцания ужаса, творящегося на центральной улице города. Крики и возгласы слышны и в салоне машины, в которой они с Паком сидят. Таксист — мужчина за пятьдесят лет явно, с седыми волосами и усталостью в мешках под глазами. — Вчера, — отвечает он, сигналя повторно. Автомобиль практически не способен сдвинуться с места из-за толпы, что заполонила все дороги, перекрывая транспортное движение. Пробка образовалась на несколько километров, отовсюду слышны лишь крики и сигналы машин. Когда Чимин с Чонгуком ехали от вокзала, они уже видели чрезмерное скопление людей, поэтому могут представить себе, что творится впереди. Ни о какой поездке речи не ведётся. Либо выходить и пробираться через толпу, либо никак. Пак не говорит ни слова, смотря в окно. Взгляд невольно цепляет неисчислимое количество плакатов с надписями, слышит обрывки криков людей, которые проходят рядом с машиной, видит их скорченные, полные отчаяния, лица. И не знает, каковы его чувства. Одна мысль — «это страшно». То, что происходит. То, в какой загнанности люди, будто истерзанные животные, рвущиеся на свободу. А свободы нет. Больше ничего у них не осталось. Пытающиеся жить по совести и зарабатывать деньги честным путём, сейчас с красными от слёз глазами вплелись в нескончаемую толпу. И Чимин мог быть среди них. Мог бы, не сверни с пути несколько лет назад. Он видит чужой ужас, впитывает его в себя и не соврёт себе ни капли, если скажет, что не сожалеет о том, что когда-то взялся за угоны, как многие люди, переступив порог, погрузившись в преступность. Либо так, либо дохнуть от голода. Вы действительно считаете это выбором? — После пожара никаких заявлений от президента не было за всё это время, — напряжённо продолжает мужчина за рулём, чьи зрачки мечутся. Он уже даже не пытается сигналить — всё бестолку. Они не сдвинутся с места до тех пор, пока толпа хоть немного не расступится. — Пожара? — Чимин впервые заговаривает, устремив взгляд на таксиста. Чонгук, сидящий рядом, достаёт из кармана телефон, на какое-то время отстранившись от разговора. — Позавчера вечером был устроен поджог главной больницы, сгорело около ста пациентов. Из-за взрыва это произошло, — добавляет, припоминая детали, которые услышал из телевизора. — Она восстановиться ещё не успела, вы посмотрите, — кивает на одно из зданий на улице, которое оцеплено из-за развала. Все окна в нём выбиты, крыша слетела. Наткнуться на подобное можно везде. Город превратился в мусор. Одну больную точку. В Сокчо было точно так же — на улицах беспорядки. В прямом смысле — граффити с провокационными надписями в сторону правительства, митинги и бесконечный хаос в самом центре города. Туда Чимин с Чонгуком не совались. Провинция Канвондо давно под натиском, она в прямом смысле сжалась и не высовывается, потому что военным разрешили стрелять в людей. После многочисленных жертв значительно сократились протесты — теперь они проявляются в массовых увольнениях государственных служащих по их личной инициативе. — Это будет либо величайшим провалом, либо величайшим успехом, — задумчиво выдвигает таксист, а у Пака находится на это ровный безапелляционный ответ: — Война никогда не станет величайшим успехом. Как человек, который уже подвергся её последствиям в виде террористической атаки, он убеждается в этом заново. Война оставляет на человеке неизгладимый отпечаток, который никаким в мире психотерапевтом не исправить. Она в тебе навсегда. Жаль, люди не понимают её истинного значения, не знают, что она несёт за собой, пока сами не потеряют что-то дорогое. Пока у них это клещами не вырвут, не заберут, не растопчут на глазах, пока надежды не лишат. Ни одна война не может быть оправдана, запомните это раз и навсегда. Никоим образом. Никакая территория, никакие деньги и власть, никакой конфликт не может служить причиной для того, чтобы люди покинули стол переговоров с пистолетами в руках, выставили в ряд военных и заставили взять заряженное оружие. Человечество жадно и омерзительно, все готовы сожрать друг друга, даже свой народ, если им будет мало и мало, хотя глотка будет давно забита до отвала, что аж дышать больше нельзя. — Чонгук? — Пак осторожно зовёт молчащего долгое время парня, который сидит на другом конце. Брови его нахмурены, взгляд не выражает ни капли хорошего, поэтому Чимин тут же спрашивает: — Что случилось? — ему не нравится вид Чона, это очень сильно настораживает. — Ничего серьёзного, — неоднозначно отвечает, блокируя свой старый телефон с трещиной. — Пока, — добавляет, сжав напряжённо губы. — Занятия в универе отменены полностью на неопределённый срок, — рассказывает, убрав мобильный обратно. Оба они прекрасно понимают, что это из-за ситуации в стране. — И с завтрашнего дня вводится комендантский час по причине чрезвычайного положения, — добивает. Чимин задумчиво смотрит на него. Последняя новость, конечно, так себе, но она не настолько сильно удивляет или бьёт по его жизни. Не критично. — Это плохо? — не понимает Пак. — Я про учёбу. Не думаю, что ты многое потеряешь, — а это правда. Чонгуку надо хоть немного привести себя в поря… — Да. Завтра вернусь в больницу, — соглашается парень, заявив о своих намерениях продолжить работать, что заставляет Чимина нахмуриться ещё сильнее. И теперь уже абсолютно по другой причине. — Ты уверен? — Пак не спрашивает прямо, потому что представляет, как его вопрос может Чонгука задеть. И не в положительном ключе. Совершенно. Чон поворачивает голову в его сторону, не понимая: — В плане? Так, а вот ответ сейчас стоит выбрать правильный. Здесь пути во мнениях Чимина и Чонгука расходятся, как кораблики, потому что один из них будущий врач, который планировал и до сих пор планирует посвятить свою жизнь помощи людям, а другой этих людей обворовывает и убивает. Не своими руками — зато чужими, — и чем больше Пак об этом думает, тем тяжелее ему становится дышать. Он в который раз повторится, что не гордится этим и старается избегать подобного, но факт всё равно неизменен. — Больницу подорвали, — говорит Чимин, и только дурак не поймёт, на что он намекает. В этой самой больнице не только пациенты полегли, но и сами врачи, а, главное, никто повторения случая не отменяет. Это может произойти в любой момент. В Паке нет мыслей «этого не произойдёт с нами». Уже произошло. Хватит на всю жизнь. Чонгук тяжело вздыхает, набираясь моральных сил, которых у него нет на споры, и уточняет: — Хочешь мне сказать не идти? — точно да. Но он надеется, Чимин поймёт, вспомнит о его отношении к подобной теме и не станет провоцировать конфликт. Чон ничего не имеет против точки зрения Пака, да и всей его мрачной натуры в целом, но сам он другой человек и поступать будет по совести. — Хочу, — Чимин соглашается беспрекословно, не пытаясь скрыть этого, — но даже если скажу, это ничего не изменит, — тише произносит, из-за чего Чонгук с трудом разбирает его слова в виду криков за пределами салона. Кто-то по неосторожности задевает машину, но даже внимание на это не обращает, идя дальше толпой. Сигналы усиливаются, разогнать людей нереально, если только танком. — Я не смогу, — честно отвечает Чон. Он понимает беспокойство Пака слишком прекрасно, но сам не смог бы даже сидеть на одном месте, если бы знал, что может помочь, а не делает этого. Ходил бы от одного угла в другой как дурак, и тревожность захлестнула его настолько сильно, что он бы не смог даже нормально функционировать. Даже представлять не хочет, как бы сильно терроризировал себя и Чимина в том числе на эту тему. Пак сжимает губы, насильно проглатывая своё мнение на данный счёт, взгляд отводит. Ничего не говорит, но он такой человек — по нему видно, когда он недоволен, зол или раздражён. Это проявляется омрачённой аурой и напряжённым молчанием. Чимин из тех, от чьего настроения зависит атмосфера в помещении. — Ты должен понять, — Чонгук не отступает, потому что он не бросит больницу и умирающих там людей. Огромное количество тех, кто не оправился от террористических атак и взрыва, много раненых полицейских и силовиков в том числе. Врачей просто не хватает. Особенно после того, как многие из них были отправлены на войну, а другие теперь закопаны в земле. Чего Рейх добивается? Ослабления армии путём взятия больниц? Ублюдки. — Понимаю, — Чимин не спорит, только вот светлее от этого не становится, — но не принимаю. — Ты не поддерживаешь моего решения? — рубит Чонгук напрямую, и даже если Пак имел не это в виду, он всё равно хочет знать ответ на вопрос. Для него это важно. Настолько, что в груди что-то неприятно зудит, пока он ждёт ответа. Чимин внешне никак не выявляет своего беспокойства, нервным не выглядит тем более, и голос его не меняется, но несогласие и отвержение Чон читает просто с потрясающей лёгкостью. — Я поддержу твоё решение, — в итоге Пак говорит, и у Чонгука что-то падает с души валуном. — С ним не согласен, но поддержу, — специально повторяет, чтобы в Чоне не поселилось сомнение на его счёт, но всё-таки не воздерживается от комментария: — Я такой понимающий только потому, что это ты. Помни, пожалуйста, — максимально натянутая напряжённая улыбка и короткий взгляд в его сторону. Чонгук знает. Можно начать с того, что Чимину на других похуй, и на этом же закончить. Он понимает, принимает, ничего против не имеет, ведь Пак не вынуждает его быть таким же и не навязывает свою точку зрения на вещи, ведь осознаёт их с Чонгуком различность. — Предлагаю дальше прогуляться, иначе мы застрянем здесь на слишком долгое время, — Чимин переводит, как ни в чём не бывало, тему, а пока расплачивается с таксистом, Чонгук пытается представить, каким образом они проберутся через всю эту толпу к какому-нибудь закоулку. — Поосторожнее там, — просит их мужчина, на что Пак улыбается. — Вы тоже, — и, закинув на плечо сумку, отворяет дверь автомобиля прямо на проезжей части. Чон вздыхает тяжело уже в который раз, а после точно так же выбирается на улицу, из-за чего несколько проходящих мимо людей отходят в сторону, чтоб их не ударило дверью. — Не советовал бы идти прямо так, — говорит Чонгук, проскальзывая между двумя мужчинами быстро и ловко, дабы добраться до Чимина и непроизвольно схватить его за локоть. Сжимает несильно, но настойчиво, что Пак никак не комментирует. — Я и не планировал, поэтому зигзагом двигаемся по течению, пока какой-нибудь поворот не обнаружим, — оглашает план действий Чимин, двинувшись вперёд. Два ряда машин продолжают неустанно сигналить, долбя по ушам, пока они с Чонгуком огибают их, стремительно продвигаясь вперёд. Пак раздражается из-за суматохи быстро, поэтому, когда он порой задевает людей, бросать автоматическое «извините» во избежание какого-то глупого конфликта приходится Чонгуку, так как Пак быстрее скажет: «пошёл нахер». Чон набирается терпения побольше, никак это всё не комментируя. Разъяснение здесь только одно — это Чимин. Может, это Чону надо раздражаться из-за подобного поведения, но он сжимает локоть парня и не говорит ни слова, потому что в нём нет ничего, кроме смешанных, явно положительных эмоций. Чонгуку нравится характер Чимина. Странное заявление, наверное, но… — Блять, какого вот хуя, спрашивается, я родился в этой галактике и на этой планете, типа, других вариантов вообще не было? — слышно ворчание Пака, который прошмыгивает под людьми, из-за чего это приходится сделать и Чону на повышенной скорости, дабы никого не задеть. …Да, ему определённо нравится характер Чимина. Он разве не говорил? Около пяти минут требуется, чтобы прорваться через этот хаос и проскользнуть в проём между домами. Пак тут же начинает дышать полной грудью, когда говорит весьма уверенно: — Это дерьмо надолго, — и без особой радости. Чонгук оборачивается на толпу, пока они шагают дальше, отдаляясь от неё, и согласно мычит. Да. Это точно надолго. — Они требуют отставки президента, — говорит Чон, вернув своё внимание на Чимина, который смотрит на него, озвучивая общую мысль: — Они требуют свержения олигархов. Президент — пустое место. Но если очистить весь «верх», то на их место встанет Рейх и наступит анархия, — он в этом даже не сомневается. Кто займёт должность козла отпущения? Среди этих ублюдков одни террористы, солдаты и революционеры, а не правители — они страну превратят в антиутопный мир из книжек, и тогда всем будет не до смеха. Не отрицается и факт того, что в таком случае вмешаются другие страны в конфликт, но вряд ли. — Не нам в этом разбираться, — отстранённо говорит Чонгук, с чем Чимин не согласиться не может. — В том-то и дело, что не нам, — на повышенном тоне говорит, остановившись и вперившись в парня напряжённым взглядом. — Понимаешь, не нам. Эти долбоёбы мерятся хуями, а люди дохнут от их рук, от нищеты и голода, от преступников, от таких, как мы, дохнут! — срывается на крик, который направлен не на Чонгука, а на самого себя. — И мы с тобой тоже сдохнуть должны были, подобно всем предыдущим, на том захвате! Должны были! Лежать уже среди горы тех трупов, которые из башки у меня не вылазят, среди мёртвых детей! — он орёт Чону в лицо, а тот в тихом шоке от того, насколько же сильно и неожиданно может Чимина перемкнуть. — Блять, детей! Что им, твою мать, дети сделали?! Что?! — его одолевает ярость, которую он выплёскивает прямо сейчас из-за того, что долгие дни копил это в себе. — Это ниже даже моих устоев, потому я не понимаю, как можно взять и выбить мозги абсолютно ничего не сделавшему тебе человеку, которого ты знать не знаешь, который в страхе бьётся с ребёнком на руках?! Как?! — вены на шее вздуваются, болезненно-разъярённый взгляд крюком захватывает и не отпускает, а Чонгуку чужая боль и злость передаётся по сердцу, по глазам, по голосу. — Это пиздец, понимаешь?! Пиздец! Мне нечего больше сказать, у меня нет на это слов, потому что я, блять, могу, могу, сука, поставить себя на твоё место, на место людей из этих трущоб, об которых ноги вытирают, а они позволяют, потому что так хотя бы какие-то деньги получат! — Чимин активно жестикулирует руками, протягивая одну руку и указывая в сторону толпы, которую отлично слышно. — Я никогда не делаю этого, чтобы не загнуться морально окончательно, но теперь, поставив себя на место любого человека из этого стада, я не могу отделаться от жалости и боли, Чонгук! Потому что я знаю, каково людям; я, блять, знаю! Знаешь, почему меня нет в этой толпе?! У меня есть грёбаные деньги! — орёт куда сильнее, срывая горло, а Чон вновь чувствует себя последним придурком, который не может ничего, кроме принятия чужой боли. — Я не сдох где-нибудь в подворотне и не пошёл в проституты, окончил школу и поступил лишь благодаря тому, что ввязался в это дерьмо с угонами и стал получать деньги, да мой отец место проживания до сих пор имеет лишь из-за этого! Мы бы на свалке оказались, потому что у него был заработок чуть ли не ниже прожиточного минимума, а на шее сын, которого он растил! — неприятно. Неприятно об этом даже говорить, возвращаться в те времена, когда ты жрёшь какой-то собачий корм один раз в день, потому что на более не хватает. — Его ведь не могли взять на работу из-за тюрьмы, а мне что делать?! Дохнуть?! Чонгук, наша с тобой разница в том, что ты жил и живёшь честно в своей тотальной нищете, а я покончил с ней, начав угонять машины и получать деньги! Может быть, я мог сорвать себе все нервы и готовиться к поступлению, учиться усердно, чтобы у меня была стипендия, как у тебя, но… — он заминается, не зная, как выразиться, не зная, как признаться в своей слабости, когда глаза застилает пелена слёз, от которых Чимина тошнит. Наивысшая точка отвращения к себе достигнута, и теперь ему хочется разодрать себе всё тело, лишь бы избавиться от себя. Чонгук видит, что парень уже начинает окончательно теряться в своих мыслях, поэтому медленно и без резких движений приподнимает ладони в примирительном жесте, как можно спокойнее проговорив: — Чимин… — Я проебался! — заканчивает Пак, срывая глотку. — Проебался я! Как и все эти мрази, которые сейчас производят наркоту, торгуют ею, грабят и закапывают людей, а всё ради чёртовых денег! Потому что нет их! Нет! Ни у кого, кроме ментов, преступников и ублюдков наверху! — он не замечает, как Чонгук делает шаг в его сторону, не опуская рук, как пытается коснуться его собственных, потому что эмоции захлёстывают. Их слишком много, слишком много накоплено, слишком много пережито боли, слишком много. Слишком. — Чонгук, я подсел на наркотики в семнадцать! В семнадцать! — не видит перед собой ничего, всё плывёт, двигается, картина смешивается в тошнотворные пятна. — Я плюнул на всё! На свою жизнь, на психику, которая похерена с тринадцати, на отца, на будущее, которое перечёркивал и перечёркивал; когда я умирал, у меня было странное чувство умиротворения, радости, гармонии, а когда меня откачали, я просто, блять, ревел, был в истерике, ненавидел врачей и весь мир! Я проебал всё! Всё, Чонгук, всё до единого! Я убил самого себя! — его губы кривятся, грудь жжётся, дыхательные пути перекрываются, и Чимин больше не чувствует своих лёгких. Он не чувствует ничего, кроме боли, его глаза краснеют, а влага на них перекатывается за края, и он не ощущает, как Чон касается его рук, к себе прижимая настойчиво. Чимин — ничто. Он — стремительно разрушающаяся личность, а Чонгук его собой окутывает, окантовывает, в себя самого прячет, укрывает, потому что сам нигде укрыться не может. И слышит вопль. Душераздирающий, ничем не сдерживаемый крик себе в ключицы, к которым Пака прижимает и удерживает, пока тот хватается руками за его куртку, и орёт, заглушая самого себя. У Чонгука боль. И непонятно как, но состояние Чимина передаётся ему моментально, будто он в него врос, стал с ним одним организмом, и все цветы в груди кто-то выдёргивает. Пак рвётся в разные стороны, а глаза Чона горят вплоть до передачи горечи и жара глотке. Всё, из чего состоит Чонгук, — вселенская неподъёмная усталость. Всё, из чего состоит Чимин, — боль. Всё, из чего состоят они, — грубое, жёсткое одиночество. Пак орёт вслух. Чон орёт мысленно. — Прости, что я сваливаю на тебя столько дерьма, — шепчет Чимин на грани слышимости сорванным голосом, ведь ему так сильно жаль. Его самоощущение — груз, который он тянет, а теперь тяжестью делится с Чонгуком, добровольно его принимающим. Пак бы хотел помочь, дотла выгорел, лишь бы Чон видел путь, по которому идёт, но тот, тысячу раз спасая, всегда, где у него болит, говорил: «не трожь». — Скоро сядет солнце, — тихо проговаривает Чонгук, пытаясь удержать ровность в голосе, которого сам же не слышит. И плывёт всё теперь перед его глазами. — Надо вернуться домой, — но Чимина не отпускает, прижимая к себе, цепляясь за него, зарываясь в нём, спасаясь. Спасая. А тот резко замолкает, будто эмоции все внутри него давятся самостоятельно, зудят, но не устраивают переполох, потому что в объятиях становится проще. Всего лишь немного тепла. А дышать уже легче. В голове нет ничего, кроме грубоватого голоса, от которого трахеи пробиваются. В ушах вата. Глотку оплела азалия, чтобы не позволить больше ни слова проронить. Тишина осенних переворотов на двоих маленьких людей и неизменная истина, о которой они не забывают: если мир рухнул сегодня, он рухнет ещё десятки раз. Голос. Из каждой щели он выползает, шепчет что-то беспорядочное на ушко, ни единого слова не разобрать — всё смешивается в мягкий знакомый женский тон. Он словно понимает, но это оказывается ловушкой, потому что этот набор звуков — производное его мозга, который специально возвращает парня обратно в прошлое, бьёт по голове специально, а он это контролировать не может. Глаза Чонгука открыты — зрачки упираются в тёмный потолок, давление по вискам стучит немыслимо сильно, с каждой стороны шёпот, шёпот, шёпот, он заволакивает, пробирается к нему в черепную коробку червём. Паразитом. Он ждёт, когда его что-то коснётся сбоку, дотронется, холодом пробьёт до костей, а звон смешивается с этим пугающим шёпотом. Ему кажется, будто под кроватью кто-то есть, со стороны окна, ванной, кухни, прихожей, всех уголков. Везде… Всё заканчивается в тот момент, когда он понимает, что это сонный паралич. Чон широко распахивает веки, дышать перестаёт, будто лёгкие что-то сдавливает, зрачки застывают. Тело состоит изо льда, он конечности будто под холодной водой долгое время держал, а по виску неприятно стекает капля пота. Слишком знакомые ощущения, слишком болезненные. Сердце после них успокоиться не может, и тревога пробегается по венам, когда в ушах отдалённо звучит этот голос — женский подростковый голос, о котором Чонгук мечтает забыть всю свою жизнь и которого боится. Он страшится каждого своего сна, потому что не знает, кто в нём появится на этот раз. То ли девочка, то ли мать. То ли безобразный силуэт, который душу из него вытягивает. Чон начинает дышать полной грудью, и каждый выдох — судорожный. Сердце не успокаивается, усталость его сносит с ног, будто он пробежал сто километров. Слишком ужасные ощущения. Чонгук поздно начинает видеть потолок более отчётливо, поэтому его вгоняет в недоумение холодный лёгкий отблеск света. Он сжимает бледные губы, голову в сторону поворачивает, на вторую сторону кровати у подоконника, в надежде найти там спящего Чимина. Спящего Чимина там нет. И тревога захлёстывает его с новой силой. Чонгук резко, не думая, принимает сидячее положение, крепко зажмурившись первую секунду от ряби в глазах, но даже через силу раздирает веки, чтобы видеть тускло освещённую часть квартиры. Светодиодный светильник под верхними полками на кухне горит. Зрачки скачут по всему помещению в поисках одного лишь человека, и становится немного спокойнее, когда Чон замечает теперь уже тёплый свет, льющийся из приоткрытой ванной. — Чимин? — жутко охрипшим взволнованным голосом. Чонгук ещё в себя не пришёл полностью, у него чувство, будто лёгкие разорвутся, давление в голове сожрёт его полностью, а он думает в первую очередь о чужом благополучии. Ему невыносимо хочется спать и причём без новых кошмаров, хочется сильно пить, и из-за этого в нём разрастается раздражение. Но он его сдерживает. Пак не сразу выходит из ванной, в которой чёрт знает, что делал. Его силуэт показывается через полминуты, он свет выключает, двигается очень медленно и неохотно к столешницам. Майка со спортивными серыми штанами висят на его худом истощённом теле, делая куда более измученным. Особенно с холодным освещением. Его волосы не в беспорядке, словно он вовсе не ложился. — Почему ты проснулся? — тихо спрашивает Чимин, постукивая кулаком по верху другого. Нервно. Пытаясь руки себе чем-то занять. Не раскрывает сразу причины, по которой бодрствует ночью, и вынуждает Чонгука гадать. Тот, к сожалению, сейчас на гадания не настроен. — Ты сказал, всё в относительном порядке, — напоминает напряжённо Чон, пытаясь настроиться на какой-то разговор, но интонация всё равно слегка раздражённая и нетерпеливая из-за его состояния. Они пришли в квартиру лишь к тому моменту, как стемнело, и Пак уверял его, что с ним всё нормально, что он справляется, что он привыкнет, что ему просто нужно немного времени. А потом ему позвонили и сказали приехать в ветеринарную клинику завтра, чтобы забрать прах, и, видимо, это сильно пошатнуло его кое-как начавшееся нормализовываться состояние. В квартире оставался корм, остались миски и лоток, и всё это Чонгуку пришлось выкинуть. Корм он решил отнести в клинику, чтобы не пропадал. Чимину не лучше. Ему ужасно. И Чону тоже отнюдь не хорошо, но его скорбь и боль меньше, ведь Гиацинт был не его котом. Несмотря на всё, у него не было к нему сильной привязанности, как у Пака, который теперь не знает, как от себя отодрать этого несчастного инопланетянина. У Чимина нет осознания того, что его нет. Что он мёртв. А Чонгук в этой боли виноват и, несмотря на поступок, Чимин его не упрекает. Ни слова не роняет. Ему наверняка хочется обзывать Чона, крыть матами, может, ударить его не один раз и очень сильно, причинить ему боль, но он никогда не использует прошлое или ошибки человека против него самого, ведь если внимательно посмотреть на выражение лица, можно будет увидеть боль в его глазах. Чимин никогда не использует информацию, которую ему доверили, против самого же Чонгука. Но от боли деться невозможно. — Эм… — Пак улавливает настроение только что проснувшегося Чона, поэтому у него пропадает любое желание откровенничать. Вот только тем самым он усложнит ситуацию, поэтому как можно спокойнее говорит: — Может… Немного не в порядке, — губ трогает слабая искусственная улыбка. Ему от самого себя тошно. Он не хотел, чтобы Чонгук заставал его в подобном состоянии. Чон вздыхает. Тяжко. Устало. Вымученно. У него нет моральных сил, он просто чертовски хочет спокойно поспать, ведь завтра надо будет много сделать, настроиться на работу, на прежний ритм жизни в целом. Сейчас сложно всем. Людям в стране, ему и Чимину тоже. Он не выглядит заспанным, хотя они легли несколько часов назад точно. Сам он отключился моментально — минуты не прошло, — а вот Пак — другой разговор. Чон веки прикрывает, пытаясь отыскать в себе здравомыслие. Давайте так — с Чимином сложно. Чонгук этого не отрицал никогда, и дело даже не в характере, который преградой для такого, как Чон, не является — дело в проблемах, что неотъемлемой частью ходят за Чимином по пятам, они срослись с ним, стали одним целым. Каждый переживает трудности совершенно по-разному, и если у Чонгука есть вещи, которые будут преследовать его до конца жизни, то у Чимина вся жизнь — один сплошной сумбурный чёрный поток гнили и грязи. Начиная с самого детства и заканчивая сознательным возрастом. Знаете, ему судьба подкинула дохлую крысу в виде Чонгука, который на его пути образовался и заставил Пака одуматься. Если говорить на чистоту — без Чона Чимин одной ногой в могиле. Убить себя куда проще, чем справиться с навалившимся комом дерьмом, поверьте. — Что с тобой? — спрашивает Чонгук всё ещё хриплым голосом. Он одной рукой трёт глаза, надавливая на них, чтобы избавиться от пелены. — Ты спал вообще? — его это волнует. Если у Пака начнётся бессонница, то всё будет в разы хуже. Чон был готов к такому повороту событий, но не был готов к тому, что ему с Чимином жить. Как бы он сам в этом Аду варился, а? — Нет, — честно отвечает парень. Он даже глаз не сомкнул. Как только же он понял, что Чонгук спит, его одолело поглощающее всё на своём пути чувство… — Пусто. Мне чертовски пусто, — давит из себя, сжав губы. — Мне будто… — нервный жест рукой в попытках объяснить, — чего-то не хватает, — Чимин сдерживает в себе весь спектр ужаса, который сейчас испытывает. Он буквально не знает, куда себя деть, как повернуться, что сделать, чтобы избавиться от этого. Как избавиться от самого себя. — Тебе больно? — не до конца врубается Чонгук. Он вроде как понимает, что именно Пак чувствует, но не настолько хорошо, чтобы оценить уровень проблемы. Им самим нечасто овладевала пустота. Точно не до такой степени. — Из-за Гиацинта? — решает поднять эту тему и тут же понимает, что сделал неправильный ход. — Даже имени не называй, — шёпот Чимина сочится предостережением с отголоском угрозы. Всё. Этого хватает. Чонгук сразу понимает, что данная тема отныне табу. Скоро ли запрет на неё спадёт или же нет — неизвестно. Пак остынет точно не скоро, а если могло показаться, будто в Сокчо ему стало лучше, то это не так. Чимин был прав, сказав, что самая сильная боль настигнет его в момент возвращения, когда он переступит порог квартиры и начнёт жить без Гиацинта. Момент потери кого-то дорогого, будь то человека или животного, не столь шокирующий и болезненный, как жизнь без него. Люди зачастую не осознают, как сильно изменится их обыденность без кого-то: без матери или отца, сестры, собаки, подруги. Чем большую роль этот «кто-то» играл в вашей жизни, тем сложнее и дольше вы будете его отпускать, если отпустите вообще. Время не лечит — оно учит жить без «тех самых». Боль Чимина в данный момент тупая и сдавленная, он не знает, что с ней делать. Он не истерит больше, не плачет, не отпускает себя. Он понял, что это не помогает, поэтому в ещё большей загнанности. И Чонгук хорошо его понимает. — Легче не станет, — слова Чона не звучат обнадёживающе, он и не пытается сделать вид, будто это так. — Больше думаешь об этом — хуже становится. Это вопрос времени и самовнушения, — говорит размеренно и спокойно. — Потом будет проще, наступит смирение, события сменят друг друга, ты меньше будешь думать об этом, — устанавливает зрительный контакт с Чимином. Может быть, его слова звучат слишком равнодушно и безэмоционально, словно он совершенно ничего не чувствует. Но это не так. — Хорошее напоминание о том, как легко человека ранить, правда? — самому себе вопрос. — Я не избавлю тебя от боли, Чимин, — произносит Чонгук устало и со смирением, потому что так оно и есть. Точно так же, как и Чимин не избавит от сожалений Чонгука. Но они могут помочь другу другу. — Иди сюда, — зовёт Чон, слабо кивнув на вторую часть кровати. У Чимина нет ни сил, ни желания спорить. Абсолютно. Он несколько часов ходил от одного угла к другому, писал в блокноте, который вместе с ручкой лежит на подоконнике рядом со спальным местом, несколько раз умывался, шептал себе под нос стихи. Он делал всё, лишь бы не позволить себе мыслить, поэтому он боится засыпать. Но Чонгук ждёт. Выглядит так измучено, с кругами под глазами, с лёгким отблеском пота, из-за чего Пак догадывается, что тот вновь проснулся из-за кошмара. Он хочет спросить, что ему снилось, но Чон прикрывает веки, будто ещё несколько секунд — и вырубится, поэтому Чимин выключает подсветку на кухне, шагая к кровати. — Ложись, — кидает едва слышно Чонгук. Всё ещё сидит, ожидая того момента, когда Пак переборет себя и займёт свою часть. — Какие у тебя планы завтра? — спрашивает, чтобы занять чем-то голову парня и самому знать, ведь у него самого весь день забит. Хотя лучше сказать «дни». — Надо поехать в клуб, у Юнги с Сокджином проблемы какие-то, — отвечает неохотно Чимин, смахнув ладонью чёлку с лица. Дико хочется спать, но его так воротит от мыслей об этом. — Потом буду смотреть по ходу, ибо мне стоит разобраться с дерьмом на работе, — если его занятие вообще язык повернётся так назвать. — Если ты хотел у меня спросить по поводу прекращения, то давай отложим разговор на потом, — потому что он будет тяжёлым. Они оба это понимают. Всё куда сложнее. Чонгук ничего не отвечает, лишь слабо кивнув с повторным: — Ложись, — наблюдает за тем, как Пак скользит языком по губам, укладываясь на подушку и натягивая на себя одеяло. Напряжённо. Неусидчиво. Его тело неприятно ноет, поэтому он сразу понимает, что заснуть будет трудно. Лучше не ворочаться — найти одну позу и застыть. Чимин переворачивается набок, устремив взгляд к окну, через который может видеть соседний дом. А после вздрагивает, застыв, ведь Чонгук не просто укладывается рядом. Он поворачивается к отвёрнутому от него Паку, двигается ближе, что-то там копошится с закрытыми глазами, голову укладывает на подушку, а после рукой пытается нащупать Чимина. Касается его плеча, немного сжав, ещё сдвигается на несколько миллиметров, чтобы ближе к телу, ближе к теплу, чтобы грудью коснуться спины. Пак забывает дышать, когда, испустив последний вздох, в лёгких не остаётся ничего. А Чонгук тем временем принимает такое положение, в котором он не оставляет между ними и чёртового сантиметра. Он перекладывает руку через бок Чимина, приобняв его тем самым и уместив ладонь рядом с его шеей и ладонью, которую Пак уложил на подушку. — Не зажимайся, — еле волоча языком, выдыхает Чонгук ему в затылок, из-за чего по телу парня проходит сильная дрожь. Тепло. Чимин чувствует тепло, потому что к его спине прижимается чужая грудь, ноги слегка касаются друг друга, и, если честно, теперь Пак способен думать лишь об этом. Его поражает то, как Чонгук, будучи сильно измотанным кошмаром или же сонным параличом, что не отпускает его долгое время, находит в себе силы на… Нежность по отношению к Чимину, наверное? Можно же так выразиться, да? — Ты знаешь, что говорил Гюго? — шепчет Пак, находя своей ладонью чужую и принимаясь водить по ней невесомо пальцем, себя успокаивая. Чонгук кидает ему неохотное «без понятия», из-за чего губы Чимина трогает слабая улыбка. Он говорил, что, если человек, измученный жестокой душевной бурей, судорожно сопротивляясь натиску нежданных бедствий, не зная, жив он или мёртв, всё же способен с бережной заботливостью относиться к любимому существу — это верный признак истинно прекрасного сердца.

***

— Выглядишь хуёво. Юнги палец в рот не клади. Это были первые его слова, когда, выходя из клуба, он поджёг сигарету. Сумрачное небо обваливается на голову грузом, на плечи же давит ещё сильнее. Смута. Она в воздухе разрядом, током, гарью. Мин заебался. Не новая, конечно, новость, но после двухчасовых переговоров, которые прошли куда более успешно, чем ожидалось, он может позволить себе выдохнуть свободнее. — Это ты по глазам определил? — Чимин усмехается, протягивая парню руку, между пальцами которой тоже зажата сигарета. Юнги молча делится огнём, и, Пак уверен, тремор его рук не мог не заметить. — Аура изменилась, — без особого интереса кидает Мин в ответ, даже не смотря на парня. Выдыхает дым в воздух. Чимин, казалось, выглядит по-обычному, так же красиво, так же ухоженно и опрятно, поведение его такое же стервозное, но есть что-то, не позволяющее воспринимать его по-старому. Глаза многое говорят о человеке. И сейчас Юнги в них видит небывалую тяжесть, которую парень то ли хорошо умел скрывать, то ли жизнь выёбывает его во все щели. Пак на это ничего не отвечает. Молча затягивается, устремляя взгляд вперёд, на серую блёклую улицу. Он себя со стороны хоть и не видит, но представляет печальность сей картины. Юнги слишком долго его знает, чтобы под слоем косметики и внешней стойкости не уловить перемены сугубо внутренние. У Чимина странное чувство, будто начался конец его жизненного пути, и вместе с переменами пришли помехи в его жизнь. Он хорошо осознаёт — ему нужно лечение. Физическое и психологическое, пока не стало поздно. У Пака достаточно силы воли, чтобы признаться в своей зависимости от наркотиков и попросить о помощи, которая ему необходима. Потому что ему не становится лучше. Он пытается, правда пытается поддерживать любое повышенное настроение, но он до сих пор слаб. Тело слабое. Кости слабые. Разум слабый. Слабое всё. Ему плохо всё время. Со смертью Гиацинта ему ещё хуже. Когда же рядом нет единственного, кто способствует расцвету цветов в его лёгких и заставляет двигаться, Чимин не чувствует себя живым. Вот он — стоит с сигаретой у губ, смотрит куда-то пустым взглядом, и уже не помнит последние минуты. Они стёрлись. Есть лишь скованность в теле и жуткое желание вернуться домой, туда, где тепло. Где Чонгук. — Он прав — теряешь хватку. Каково это, быть трезвым? — невозмутимый громкий голос с нотками издёвки проникает в голову Пака тараканом. Дверь хлопает, Сокджин шагает к ним с Юнги, причёску свою поправляет и улыбается, когда слышит от Чимина равнодушное: — Каково иметь вместо нейронных соединений шелуху и фантики? — не смотрит на Кима, который пускает смешок, становясь чуть позади. Пилит затылок Пака взглядом. — В какой бункер ты засел? В моральный. — Прекрати понижать IQ всей улицы своими вопросами, — отрезает Чимин, не желая затрагивать эту тему и в принципе откровенничать с этими людьми. Юнги ещё куда ни шло, а с Сокджином у него всегда были сомнительные отношения: то он готов был с ним стриптиз танцевать бухой, то голову об стену раздолбить. Пак краем глаза замечает въезжающую в переулок оранжевую машину, что выделяется на всеобщем сером фоне, и делает последнюю затяжку перед тем, как двинуться к мусорному ведру, об которое тушит окурок. Телефон в заднем кармане вибрирует, поэтому он достаёт его. На дисплее вместо имени контакта знакомый набор цифр. Он уже хочет принять вызов, но слышит вдруг от Юнги якобы невзначай брошенное: — Прекращай трахать себе мозги. Чимин на несколько секунд устанавливает с парнем зрительный контакт. Молчание в знак понимания. Мин никогда не говорит нормально, но давно знающему его Паку это и не требуется. Он переводит у себя в голове. «Я вижу, что с тобой творится какое-то дерьмо; не знаю, хорошо это или плохо, но прекрати так сильно копаться в себе». Вот, что говорит Юнги. Чимин принимает вызов, бросая за мгновение до того, как подносит телефон к уху: — Прекращай закапывать себя, — перефразированное и сжатое «прекрати заниматься саморазрушением». У них разные проблемы, разные переживания, разные жизни — они будто две полосы, которые всегда параллельны друг другу, но никогда не пересекаются, и, несмотря на это, у них есть главная схожесть. Они оба убивают себя. Только другими способами. И если у Чимина происходят капитальные изменения как в жизни, так и в голове, то Юнги стоит на месте. Он сам себе двигаться не позволяет — себе он палач, себе судья. — Что-то случилось? — Пак отворачивается, вопрос задаёт уже не Сокджину и не Мину. За коротким замешательством следует встречный вопрос: «С чего взял?». Господи, как же Чимин хотел услышать его голос с самого раннего утра, как только Чонгук ушёл. Сейчас, правда, Паку кажется, что он немного хрипит, поэтому сразу об этом говорит: — У тебя что-то с горлом? — шагает в сторону такси, открывает дверь, забираясь на заднее сиденье и бросая тихое «добрый день». Не слышит ответа мужчины за рулём, так как сосредотачивается на словах Чона. «Заснул на кушетке, — коротко отвечает, добавляя следом: — Всё в норме, — звучит ещё более устало. Голос его грубее обычного и ниже, а слова растянутые и ленивые. — Ты в порядке? Как всё прошло?» — спрашивает следом, явно не желая говорить о своём состоянии. На часах шесть вечера, а концом работы и не пахнет. — Быстрее, чем я ожидал, — отвечает Чимин, прижимаясь к сиденью и устремляя взгляд к окну, когда машина выезжает из переулка. — Без шума и возни, короче говоря, — в подробности вдаваться смысла не видит. «Всё ещё не понимаю твоей роли», — признаётся Чонгук. Что ж, это и неудивительно, потому что даже самому Паку сложно объяснить, в чём она заключается. Он задумчиво мычит, пытаясь сформулировать мысль: — Хочешь верь, хочешь — нет, но я веду хорошо переговоры. Из нашего круга Юнги никто особо не будет доверять, ибо в основном он сам инициатор заключения сделки, но при этом он жесток и уверен; Хосок в принципе не умён в убеждениях — он больше играет роль того, кто в случае непредвиденной ситуации спасёт от дерьма, потому что внимательно следит за изменением атмосферы; Намджун придурок, он обычно просто в качестве партнёра Юнги, а Сокджин слишком вычурный и энергичный — по нему сразу видно, что ему необходимо переманить человека на свою сторону, хоть переговорщик он и впрямь хороший — умеет отступать и давить с улыбкой — мы в этом похожи, — быстро проговаривает, надеясь, что это не слишком большой объём информации для уставшей головы Чонгука. — Иначе говоря, обычно я вообще не заинтересован в том, чтобы Юнги заключил контракт, поэтому взвешиваю все «за» и «против» за обе стороны. Трезвая голова. Впрочем, это весьма сложная схема, в которой каждому отведена своя роль, но не всегда всё выходит гладко. Поверь, иногда разговоры заканчиваются не самым приятным образом, — добавляет уклончиво, припоминая один случай, когда Хосоку чуть не прострелили голову. Чимин, конечно, его не очень жалует, но тогда он был рад, что Чон успел среагировать первым. Вероятно, его хотели убрать, дабы показать свою силу, а он был самым молчаливым, будто телохранитель. На самом же деле Хосок, будучи сторонним наблюдателем, тенью, хорошо следит за малейшими движениями и жестами людей. Его задача в этом и заключается — вовремя заметить, когда переговоры выйдут за черту. И, соответственно, устранить угрозу первым. «Понял в общих чертах, — односложно отвечает Чонгук. Даже лезть во всё это не хочется, но приходится из-за Чимина. — Ты сейчас куда?» — К своим, — оповещает, разглядывая пейзаж за окном. И знаете, что? Митинги продолжаются и, похоже, начинают набирать обороты. — Надо с кое-чем разобраться, — в салоне автомобиля работает радио, поэтому Чимин краем уха слышит обрывки фраз. «Число жертв среди госслужащих растёт, несколько часов назад в заложники было взято около…» «…взрыв в здании Городской библиотеки…» Всё. Этого хватает, чтобы понять — ситуация не улучшается ни в одном глазу и никто к прогрессу даже на шаг не приблизился. У Чимина нет дома телевизора, но он знает, что каждый новостной канал кишит событиями последних дней. А, что самое главное, они повторяются и повторяются, кружатся, подобно карусели, и от всего этого начинает раскалываться голова. — А ты? — Пак отмирает, прозрачным голосом спросив. Отворачивается от окна, голову запрокидывает, зрачками упираясь в потолок. Несколько секунд молчания, за которым следует безрадостное и отнюдь не приносящее радости: «Я не вернусь сегодня, — оповещает его Чонгук, которому, судя по голосу, не хотелось этого говорить. А Чимину слышать. — Слишком много пострадавших, больница всех не умещает — у некоторых койки в коридорах, — мы же не можем бросить человека умирать», — говорит как нечто очевидное. Никогда в жизни ещё его навыки не были полезны, как сейчас, у него ряд действий уже становится автоматическим, а это уход за больными. И немалый. Он в прямом смысле заснул в кабинете главврача, с которым они в свободные минуты выходят, чтобы обсудить всё происходящее. — А, — роняет Пак. — Ага, — тихо. Спокойно. Без эмоций. Без должной реакции. И его настроение падает моментально. Точнее, как сказать падает? Обрушивается волной, о скалы бьётся, распадаясь на ледяные осколки, пронзающие тело настолько быстро, что он первое время сомневается в своих болевых ощущениях. Это пустота. В груди она разрастается с катастрофической скоростью, и любое желание куда-то ехать и с чем-то разбираться пропадает. Ничего. Пробивающиеся ростки в лёгких начинают загнивать. «Ты сможешь переночевать один? — тут же спрашивает Чонгук, мастерски скрывая свою взволнованность. Она сквозит не в интонациях — она в словах проявляется. — Если нет, говори», — и он приедет. Ему, конечно, вообще не желательно, но если Чимин скажет: «нет», то этим разговор и кончится. Пак хочет, чтобы Чон ночевал дома. И желание эгоистичное. Он это осознаёт. У Чонгука с ним и так проблемы резко возросли, а жизнь усложнилась, поэтому, если есть возможность ему не докучать, то Чимин будет ею пользоваться. Может, это неправильно, учитывая тот факт, что он боится даже представить одинокую ночь в квартире, и Чон будет явно недоволен, если услышит в ответ утешающее «всё нормально», а на деле будет в корне иначе. — Не нужно, я пошатаюсь по городу какое-то время или переночую в отеле, — как можно увереннее говорит Чимин, потому что и правда рассматривает такой вариант. Он просто не вынесет одиночества в квартире. Этой тишины. Этого… Всего. «Буду звонить тебе в свободные минуты», — Чонгук прямого согласия не даёт, но и не может выразить протеста. Он понимает Пака. Если ему будет так легче, то хорошо. Разве что Чону категорически не хочется оставлять парня одного. Без присмотра, если так можно выразиться. Он, конечно, хочет верить в то, что Чимин не сорвётся, не решит выпить или, не дай чёртов Бог, что-то принять, но другой своей частью он понимает, что возможно всё. Чонгук не дурак — отлично знает, что такое наркотики. Из-за них практически все ментальные проблемы Пака, а теперь ещё и физические: ему больно, неприятно, скованно, ломко, и, хоть сам Чимин никогда на это не жалуется, стоит просто побыть наблюдательным и увидеть, как он разминает части тела, трёт их, будто желает избавиться от зуда, лязгает зубами, и порой лицо его пропускает жуткое изнеможение. Чонгук не знает, насколько именно Чимину плохо, но догадываться может. — Хорошо, — тихо выдыхает Пак, прикрыв веки. Хочется спать. Сильно. — Удачи на работе. «Тебе тоже». На том конце слышатся гудки. Вызов завершается. А Чимин сидит с пустым взглядом, и не знает, что чувствует. Вмиг стало плохо. Так чертовски плохо. Если бы ему сказали, что он будет зависим от кого-то, привязан к кому-то, то не поверил и рассмеялся — это же невозможно. Смеяться теперь хочется лишь над собой. Жизнь поистине странная штука — ты играешь с ней в карты, а она достаёт шахматы, в которых в конечном итоге и короли, и пешки в одну коробку падают… Взгляд Пака соскальзывает вбок, на окно. И замирает. В прямом смысле. Он разглядывает пейзаж за окном, и не узнаёт его. Нет, может, он просто параноик, но за несколько лет он всё-таки сумел выучить несколько разных маршрутов к одному месту и сейчас он его не узнаёт. Они словно едут куда-то на край города, но не по трассе, будто мужчина за рулём не хочет вызвать сильных подозрений. Причём это не та дорога, на которой много машин, поэтому… Звоночек в голове. Чимин подтягивает свою сумку себе на колени незаметно, телефон в неё убирает, а после, скользнув языком по внутренней стороне щеки, говорит с лёгким наигранным замешательством: — Простите, но это разве правильный маршрут? — чуть наклоняется вбок, чтобы выглянуть из-за переднего сиденья, на котором сидит таксист, и посмотреть в зеркало заднего вида. Точнее, встретиться с ним взглядом. — Вы решили поехать дворами? — спрашивает как можно невозмутимее, столкнувшись взглядом с мужчиной. Тот улыбается спокойно и слишком уж успокаивающе. — Да, Вы сами видите, что творится на главных дорогах, поэтому лучше так, чем часами в пробке стоять, — и с этими словами Чимин не согласиться просто не может. Пак бы даже поверил, но на кого-кого, а на дурака точно не тянет. — Успокойтесь, я не в лес Вас убивать везу, — шутит мужчина, улыбаясь по-доброму. Чимин делает вид, будто такое предположение ставит его в неловкое положение, натянув на губы ответную улыбку. — Я и не думал, Боже, — и принимает прежнее положение. Достаёт из сумки на коленях сигарету с зажигалкой, поинтересовавшись: — У Вас можно покурить? Я окно открою, если что. — Да, если Вы желаете, — к удивлению, он соглашается без лишних претензий, заезжая куда-то в другой переулок, более узкий. Чимин пока ничего не предпринимает, окно открывает наполовину, чтобы холодный воздух ворвался внутрь, а потом, зажав меж губ сигарету, на полном серьёзе поджигает её. Пододвигается к окну, зажигалку с пачкой убирает в сумку и застёгивает её. — Послушайте, Вам не кажется, что Вы заблудились? Съехали, возможно, не туда? — Пак затягивается, смотрит в открытое окно. На самом деле местность ему знакома. Смутно только. Это явно тот район, в который ему надо, но точно не та улица. Мужчина и впрямь мог не так поехать, но Чимин не в состоянии отделаться от жужжащей мухи у уха. Нет. Ему точно это не нравится. — Вы точно уверены? Можете сверить маршрут по своему телефону, если так желаете, но я точно еду по направлению. Это был второй звоночек. Пак начинает осматривать машину, пытаясь зацепить как можно больше деталей, но ничего не вызывает подозрений. Такси как такси — самое обычное, ничем не отличается от того, в котором они с Чонгуком ехали вчера от вокзала. Чимин просто параноик. Просто. Параноик. Но отчего тогда он ощущает себя как на иголках? — Почему я должен выполнять Вашу работу? — выгибает скептически бровь Пак, резко наезжая на мужчину за рулём. — Это Вы должны узнавать маршрут, Вы таксист — не я, — выдыхает дым в окно, а смотрит прямиком в зеркало заднего вида, чтобы видеть чужую реакцию. Которой особо не следует. Мужчина лишь послушно приносит извинения: — Простите мою грубость, Вы правы — это моя работа. — Я рад, что Вы это поняли, поэтому остановите машину, — вдруг отрезает Чимин. — Если Вы не справляетесь, то здесь и пешком дойти проще, чем тратить впустую время на эту поездку, — выбрасывает окурок сигареты в окно, не испытывая ни грамма угрызений совести за свои слова. Знаете ли, может, это Пак слишком недоверчив, но лучше так, чем потом встрять в какое-то дерьмо. Только вот в ступор вгоняет то, что автомобиль действительно начинает тормозить. Съезжает на обочину безлюдной дороги, паркуется, а после повторное извинение: — Простите за доставленные неудобства. Чимин сощуривается подозрительно и дёргает ручку двери, без лишних слов выбираясь на улицу. Спасибо, с него хватит. Он закидывает на плечо сумку, шагает по тротуару, но не успевает сделать и десяти шагов, как слышит за спиной тихий хлопок открывающейся двери. Пак замедляется. Останавливается вовсе. Осторожно, без резких движений оборачивается, и взгляд его сразу же падает на дуло пистолета, который на него направляют уверенно. Рука таксиста не дрожит. Что ж. Он точно хорошо осознаёт, что делает. Чимин застывает. Сердце в груди начинает биться быстрее, мозг ещё не осознаёт, что происходит, и благодаря этому Пак не теряет трезвость. Вот только сейчас он без оружия. Ему не поможет ничего. Он послушно поднимает руки в сдающемся жесте и с легким прищуром шепчет: — Дерьмо. Мужчина улыбается спокойно, пистолетом указав на сумку: — Советую бросить. Нет ничего хуже, чем когда твоя паранойя оказывается отменно работающей интуицией.

***

Чонгук не из тех людей, кто поднимает панику на ровном месте, поэтому первая его мысль на «абонент временно недоступен…» была «хорошо, он занят». Не более. Он убрал телефон в карман, поправив халат, откликнулся на зов главврача, который в тот момент проходил мимо и бросил ему поручение, а потом пошёл ставить капельницу новому пациенту. Так в работу и втянулся на два часа, по истечении которых повторил звонок. «Абонент временно недоступен…». Это стало первым моментом, когда в голову заполз червячок под названием «волнение». Что-то могло случиться. Любая непредвиденная ситуация в принципе — телефон даже утонуть в туалете мог, разбиться, но он в зоне действия, поэтому данный вариант отпал. Разводить Чонгук панику так же не стал. Только вот нервы начали играться. Работать стало труднее, но никто в больнице не интересовался твоими проблемами, требуя выполнять дело быстро и качественно, поэтому, когда Чона загрузили по полной программе, у него не было времени даже на то, чтобы присесть, следовательно о телефоне речи и не велось. Ему надо было съездить в ветеринарную клинику, но ему пришлось сообщить, что он будет приблизительно к вечеру завтрашнего дня; потом вспомнил, что ему надо заехать домой, поговорить с Ухёном по поводу съезда и забрать все вещи. В голове всё смешалось в кашу, Чонгук потерял счёт времени, а в следующий момент организм не выдержал, и он заснул прямо на стуле, когда присел перевести дух. Продрать глаза удалось к трём часам ночи. Осознать, что он проспал ровно столько же, удалось не сразу. В кабинете был полумрак, лишь тёплый светильник горел на столе. Чон ощущал сильнейшую усталость, смертельное желание отрубиться вновь, но потом, через несколько минут, в помещение прошмыгнула врач, заметила, что Чонгук оклемался и попросила его сделать уколы пациенту, который мучился от сильной бессонницы и мигрени. На часах было 5:46, когда он сидел в полумраке и заряжал телефон в надежде увидеть на нём один процент и пропущенный от Чимина. От Чимина же не было ни духу. И вот тогда шкала взволнованности взлетела до небес. Резко пробила верхушку. Чонгук не склонен драматизировать, но с учётом того, в какое время они сейчас живут, и, в особенности, в каком дерьме варится Пак, повод насторожиться есть. И немалый. Хорошо. Чон продолжил работать, решил, мол, ладно. Вот только стрелка дошла до двенадцати утра. Теперь его «ладно» — это дожидаться того, когда откроются двери лифта и он сможет попасть на третий этаж долбаного клуба, от которого воротит, но только в нём есть человек, способный оказать ему небольшую услугу и которому не плевать. Лишь у него есть власть, есть связи и сила, а, самое главное, желание. Чонгуку не придётся упрашивать — достаточно посадить семя сомнения и тревоги. Чон живёт по принципу «готовиться к худшему, а надеяться на лучшее», поэтому, даже если ничего не случилось, убедиться в этом лишним не будет. Примерно с такими мыслями он и стучит в кабинет этого человека. Мин Юнги. Приглушённое равнодушное «войдите» — и Чонгук дёргает ручку двери, переступая порог кабинета. За столом посередине сидит сам Юнги — нахмуренный и сосредоточенный, в руках сжимает бумагу, сверяя какие-то данные с данными на других документах. Взгляд исподлобья на Чона, одна секунда — губы округляются в слабое «о». Мин возвращает внимание на бумаги, бросив: — Чимина здесь нет, если тебя это интересует. Чонгук сжимает губы, сделав пару неспешных шагов ближе. В этом-то, блять, и проблема. Чимина нет ни здесь, ни где-то там ещё, телефон его недоступен уже больше пятнадцати часов, и, будь с ним всё в полном порядке, он бы нашёл какой-то способ с Чоном связаться. А если и нет, то значит Чонгук найдёт способ связаться с ним. — Да, его нет, — соглашается парень спокойно, давая понять, что прекрасно об этом знает. Лёгкий намёк в голосе Юнги улавливает более чем прекрасно. Он вновь стреляет косым взглядом и моментально заявляет: — Случись что, я бы узнал, — ручка, которой он что-то подписывал, замирает. Внимание полностью переправляется на Чонгука. Тот в свою очередь пристально и давяще смотрит в чужие глаза, заговорив: — У него должны были быть дела. — Да, — Юнги добавляет сразу. — Он ехал к человеку, который отвечает за разборы угнанных машин, — подтверждает, так как не видит смысла скрывать информацию от человека уже давно осведомлённого. — И как? — Чон выжидающе вздёргивает брови. — Доехал? Мин не дурак — намёк улавливает хорошо, а потому он автоматически откладывает ручку и тянется за телефоном, лежащем неподалёку. Он недолго роется в списках контактов, откидывается на кресло, приняв на вид расслабленную позу. Вот только Чонгук вселил в него сомнения. Большие. И ни о какой расслабленности речи не ведётся. Юнги устанавливает зрительный контакт с Чоном, что молчаливо ждёт итога, а когда мужчина на том конце поднимает трубку, говорит: — Чимин был у тебя? — сразу к делу переходит, и слышит в ответ мат на повышенной интонации: «Нет, этот уёбок не явился — он даже не предупредил!» Чимин всегда предупреждает. Будь он хоть пьяным, хоть обдолбанным, даже если он трахается — позвонит прямо в процессе и сообщит. Если же он понимает, что дело важное и просрать его никак нельзя, то он в принципе не будет пить, ведь знает, чем это может кончиться. Пак ответственный, хоть это может быть незаметным для всех. — Вообще ни духу? — уточняет Юнги на всякий случай, но, получив уверенное «да», понимает, что, видимо, образовалась немалая проблема. Потому что Чимина и правда нет. Чонгук пришёл к нему не просто так. — Всё, спасибо, — Мин завершает короткий диалог, после чего вешает трубку. Откладывает телефон на стол, смотрит перед собой напряжённо и задумчиво, и в его мысли прокрадывается голос Чона: — Где он? — вопрос не прямой. Он адресован им двоим, потому что это и придётся выяснить. Лицо Юнги мрачнеет.