Каторга в цветах

Если ты не пойдёшь сегодня, то придётся бежать завтра.

Глаза будто в чёрной смоле — их не удаётся раскрыть сразу, в момент, когда сознание начинает медленно возвращаться в организм вместе с возможностью мыслить. Тошнота. Она тут же подкатывает к глотке. Первые секунды Чимину кажется, словно он не выдержит и его вырвет к чёртовой матери. Кое-как раздирает веки, тут же сморщившись от ярких бликов. Запястья. Они ноют. Пак слепо предпринимает попытки ими пошевелить и через время осознаёт — они скованы крепко чем-то тяжёлым, вроде кандалов. Чимин в сидячем положении, похоже. Первое чувство — страх. Он бьёт по сердцу, заставляя дышать тише, но намного быстрее; парень сжимает и разжимает веки, ведь неподъёмная тяжесть в глазницах мешает сосредоточиться. В голове стоит звон. Затылок болит, и Чимин не способен сказать, ударили его по нему, или же нет. Потому что в сознании дыра. Там ничего. Никаких воспоминаний. Пока что точно. Проходит пару минут, по истечении которых он начинает что-то чувствовать, помимо скованных рук. Пак сглатывает от сухости во рту, но лучше не становится. Хмурый болезненный взгляд к запястью. Кандалы, цепями прикованные к стене, на которую он облокачивается, — они не длинные, но и не короткие. Метр будет точно. Чимин отдалённо начинает слышать звуки, будто неподалёку кассета проигрывает запись, а ноздри забивает мерзкий запах чего-то… Тухлого. Гниющего. В помещении темно. Настолько, что он не видит никаких очертаний предметов, если они здесь есть вообще. Единственный источник света, за который Пак цепляется, — окно. Оно практически у потолка — такой прямоугольный проём с небольшой решёткой, как в тюрьмах. Оттуда-то нейтральный свет и льётся широкой полосой. Из-за него видно огромное количество пыли. И всё. Ничего больше. Чимин начинает моргать от боли, живот скручивает, но он находит в себе силы осмотреться получше. На другом конце комнаты, в метрах пяти от него, он видит… Эм. Это ноутбук. На нём проигрывается какое-то видео, но Пак не окончательно пришёл в себя и потому не может сказать, что там. Сощуривается, пытается приглядеться, жмурится, моргает активно, чтобы избавиться окончательно от пелены в глазах, губы сухие сжимает, осторожно шевеля сначала пальцами, потом ладонями. Щупает то, на чём сидит. Это матрас. Старый какой-то, шершавый, в комках, и отвратительно пахнущий. Жуткий неприятный аромат стоит во всём помещении, и Чимин начинает ощущать его всё лучше и лучше. Звон цепей, когда он двигает руками. Холодно. Ему холодно. Он в своей одежде: в чёрных джинсах, которые сейчас слишком неприятно облегают кожу, в ботинках и заправленной белой майке. Разве что на нём нет пальто. У него в принципе с собой ничего нет — это и неудивительно. Потихоньку мыслительный процесс начинает работать, шестерёнки, скрипя, крутятся, а Чимин пытается осознать, где он, что он, как сюда вообще попал. Но окружающая его обстановка не позволяет думать долго. Запах тухлятины и гнили смешивается с запахом рвоты, из-за чего Пак корчится от подступающей к глотке тошноты. Слух наконец даёт определение звукам, исходящим от видео на ноутбуке, парень повторно бросает на него взгляд и замирает. Взгляд фокусирует на видео и… Чимин сощуривается. Это порно. Обычное, ничем не примечательное порно, с участием мастурбирующей деву… Тихай. Это Тихай. Пак узнаёт не по стонам и не по оголённому телу или лицу, нет. По макияжу. Это светло-фиолетовая помада и такие же тени с красивыми чёрными волосами. Содержимое видео слабо тянет на обычное порно. Скорее всего, это вебкам на каком-нибудь иностранном сайте. Чимин хмурится, больными глазами смотрит перед собой и не может понять, какого, мать его, хера в помещении стоит ноутбук, где Тихай. Мило, конечно, но Паку до галактики, чем она там занимается… Дыхание замирает в момент, когда парень слышит шаги. Медленные. Очень тихие. Но он всё-таки их слышит. Зрачки тут же стреляют в предположительную точку с исходящим оттуда звуком и застывают. В груди всё сжимается, стоны на фоне меркнут, слух обостряется, Чимин не дышит, напряжённо вслушиваясь в каждый звук. Звон ключей. Металлическая дверь где-то впереди приоткрывается, холодный тусклый свет льётся на пол, и Пак невольно прослеживает за этим. Его сердце норовит разорваться. Точно не в положительном смысле. — О, ты проснулся, — мягкий осторожный шёпот пускает табун мурашек по телу. Чимин начинает чувствовать холод отчётливее. Он едва сдерживает желание закрыть глаза, прошептать под нос: «Это кошмар». — Ты только не кричи, — всё так же спокойно и тихо говорит парень, открывая дверь полностью, из-за чего свет подкрадывается к ноутбуку. Пак цепляет краем глаза чью-то руку на полу, взгляд невольно переводит обратно, и сотни игл врезаются в тело, двигаться не позволяя. «Ты только не кричи» — на повторе проносится в больной голове в момент, когда Чимин видит, рядом с чем стоит ноутбук. Глаза округляются в немом шоке, отравленный ядовитыми запахами воздух забивает все лёгкие. Это Тихай. Она лежит за монитором, который прокручивает видео, её стеклянные глаза застыли в предсмертном ужасе, голова неестественно вывернута. Изо рта стекает капля крови. Не более. Рука покоится рядом с головой. Её чёрные пустые глаза смотрят прямо на Пака. Чимин на свой же страх и риск ведёт зрачки дальше, но как только монитор, за которым лежит тело, кончается, он понимает, что… Нет половины. Второй половины тела. Его нет. Его… Дрожь кусает его кожу, Пака буквально дёргает от судороги. Невралгия выдаёт дикий ужас, сердце в груди начинает жить своей жизнью, а мозг моментально понимает, отчего в помещении стоит запах гнили. Чимину не мерещилось. Это разлагается разрубленное тело девушки, чей взгляд отпечатывается в его собственных глазах; фиолетовый оттенок вызывает рвоту, дыхание становится судорожным, Пак перестаёт контролировать своё тело, а осознание ещё не пришло. От стонов на видео тошнит. От запаха тошнит. От света тошнит. Чимина тошнит, и он в ужасе, который в нём застывает, врывается в него, с концами переезжает, и от новоиспечённого соседа Пак больше не избавится. В глазах вспышка темноты. Никаких красок. Есть лишь темнота и серость. Есть лишь страх. — Прости за это, — будто бы искреннее прощение за кандалы, — но ты бы трепыхался, — парень, на чей тёмный силуэт Чимин всё так же не обращает внимания, приближается. А у Пака чувство, словно эта размытая тень — его кончина. Он не перестроился. Он не может перестроиться, потому что в его глазах лишь Тихай, но рядом куда более реальная угроза, на которую Чимин даже переключиться не в силах. — Ты застыл. Тебе сложно сориентироваться? Этот спокойный успокаивающий голос вызывает в парне лишь небывалую агрессию. Тут же. Моментально. В Пака вгрызается ярость. Он знает, что незнакомец смотрит на него, изучает его состояние, ждёт не пойми чего, но страх Чимин проглатывает титаническим усилием. Губы кривятся без его ведома то ли от отвращения, то ли от злобы. Пак стреляет взглядом в парня, будто ножом, и сразу понимает одно: в плохо освещённом замкнутом помещении он выглядит чертовски жутко. Чимин борется с головокружением. Нельзя терять сознание, нельзя показывать слабость, нельзя проявлять страх. Нельзя. Только не перед этим ублюдком. — Ты не очень разговорчивый, я понял, — не меняя тона голоса, понимающе подытоживает незнакомец. Ещё один шаг вперёд, и новая волна судороги стремится ворваться в тело Чимина, который шипит на него змеёй: — Ты. Блять. Кто? — хрипло, жёстко, сорванно. Зло. — Это очень иронично — ты не знаешь меня, хотя я знаю о тебе всё, — Пак слышит в чужом мягком голосе улыбку, немного нервную, странную; свет падает на незнакомца, когда тот двигается ближе, боком, из-за чего видно его тело. — Это типа забавно, — смешок. Чимина он выбешивает сильнее. — Ну, то есть, я знаю имена твоих родителей, их биографию, хотя она меня не очень интересовала, имя твоего кота, бывшего парня, где ты учишься и как ты учишься, — принимается перечислять, загибая пальцы на руках, пока Пак не может поверить в происходящее. Это неудачная шутка? — Я-я, эм, это странно, — вдруг, запнувшись, заявляет парень, — это грустно. Ты-то не знаешь меня. Нет, то есть ты знаешь меня, ты вообще-то меня видел, вспомни, — просит, присев вдруг на корточки практически рядом с Чимином. Последний не сводит с него глаз. Ни на секунду. Бдительность не теряет, моргать старается как можно меньше, но в момент, когда незнакомец приближается к нему столь близко, бьёт по слабому защитному барьеру. Веки Пака нервно дёргаются. Руки дрожат от страха. Чимину хочется вцепиться в этого человека пальцами и выдрать ему чёртовы глаза, но тот лишь терпеливо ждёт. — Я рад такому вниманию, но вспомни, — чуть более требовательно. Уголки губ дёргаются, словно парню с трудом даётся улыбка. А Пак на полном серьёзе пытается рыться в своей голове, дабы выудить из воспоминаний хотя бы одного знакомого ему человека, чей голос и манера общения напоминали бы ему этот. Но ничего. Абсолютно ничего. — Ты слал мне посылки, — шепчет Чимин тихо, сдерживая рвотные позывы. Не дёргается. Даже пальцем не шевелит. Злости и страху удаётся проникать под пальцы, начать щипать именно в ладонях. Одно желание — содрать с себя кожу, найти источник раздражения и уничтожить. Но это невозможно. Не сейчас и не в ближайшее время. — Да, — этот чокнутый вдруг широко растягивает губы, будучи искренне довольным тем, что Чимин догадался. — Да, неплохо, да? Мне удалось тебя задеть. Задеть? Пак был в ужасе. — Кого ты ожидал увидеть на моём месте? — вопросительно наклоняет голову набок, рассматривая парня так, будто он вымирающее животное в зоопарке. — Юске? Тихай? — улыбка чуть шире, а у Чимина тошнота от раздирающей носоглотку трупной вони сильнее. — Может, Тэхёна? Юнги? Я мог быть кем угодно, — протягивает, пока зрачки Пака мечутся от одного глаза к другому. Мысли путаются, коверкаются, и он просто не знает, что, мать его, делать. — Помнишь, ты был пьян, в клубе, я отвёл тебя к дивану и предложил принести воды?.. …— Может, воды? — интересуется парень. Лишь после этого вопроса Чимин медленно поворачивает голову в сторону, покосившись на очередного человека за эту ночь. Сначала очередной любитель мальчиков, теперь… Это. Впрочем, в данный момент Пак смыто, но видит перед собой совершенно обычного симпатичного паренька лет так девятнадцати, если не меньше, с большими яркими глазами, и, возможно, так кажется только Чимину, без какого-либо беспокойства в них. Незнакомец не выглядит так, будто обеспокоен чужим состоянием, он лишь улыбается, и улыбка его тянет фальшью… …В глазах наконец-то мелькает осознанность. Нет. Осознание. Брови Пака дёргаются, рот чуть приоткрывается, зрачки застывают в одной точке. Он помнит. Смутно, но помнит. Чимин был тогда не в столь бессознательном состоянии, чтобы забыть окончательно. Мысленно возвращается в тот самый день, когда сбежал, как придурок, от Чонгука, и трезвость вмиг ударяет в голову. Пак ожидал, что человеком, отправляющим ему посылки, будет кто-то, кого он смутно, но знает. Оказалось, этого человека Чимин не знает вообще. Идеальный пример выражения, что, пока ты выигрываешь у жизни в карты, она вдруг достаёт шахматы. Пак ожидал, чего угодно. Но только не такого поворота событий. Ты наивно думаешь: «Это не может случиться со мной». Ключевое здесь слово — «наивно». Шакальное количество случаев похищений, издевательств, пропаж, расчленений, убийств, изнасилований и педофилии. Каждый день по телевизору происходят страшные вещи, но ведь ты часто думаешь, что такого не произойдёт с тобой. Думай дальше, пока Чимин будет думать о том, как ему выбраться отсюда. Он чувствует себя девушкой из романа «Коллекционер», которую главный герой похитил и запер в подвале, убеждённый, что она сможет полюбить его. Вот только это не роман. Это жизнь. И Пак в ужасе. Не от самой ситуации даже. От того, что с ним будет происходить дальше. Гниль расчленённого трупа Юн Тихай травит лёгкие, а её живые глаза, когда она смотрела на него в универе, видятся и навязчиво лезут в голову, чтобы заново испытать страх и отвращение при виде мёртвой пустоты в них. — Наверное, ты разочарован, — с сожалением выдаёт этот псих, а Чимин даже не способен понять, действительно ли он такой искренний, или же просто больной ублюдок с потерянным понятием морали. Чимин не разочарован. Он всё так же в непреодолимом и леденящем ужасе, смешанным с нешуточной злостью. Стресс настолько сильно бьёт по нему, что он не чувствует всей нижней части туловища — есть лишь холод и судорога в верхних конечностях. В глазах двоится. — Зачем? — вырывается у Пака невольно. Голоса своего не слышит. Он хочет лишь знать, почему именно, блять, он, почему именно на нём сошлись чёртовы звёзды, чем он таким выделился, что именно к нему прицепилось внимание совершенно незнакомого человека. — Ты потрясающий, — с каким-то ненормальным восхищением говорит незнакомец, а у Чимина от этих тихих слов внутри всё обваливается. Что? Безмолвное «что?» У Пака не находится ответа. В глазах океан недоумения, шока, злости, он не знает, как это расценивать, но потом парень продолжает: — У тебя потрясающая внешность, потрясающая кожа, потрясающее тело, потрясающий характер, потрясающая личность, потрясающее всё, — Чимин официально теряет значение слова «потрясающий». Он смотрит в эти глаза с ненормальным блеском, отшатываясь моментально, стоит чужой руке потянуться в его сторону. — О, ты похож на озлобленного котёнка, — заявляет парень, не прекращая тянуться к Паку, который невольно отодвигается. Настолько, насколько ему позволяют цепи. Он дёргается, отползает влево и максимально старается отстраниться. Губы корчатся. Чимин бы долбанул этого ублюдка ногами, но те не слушаются. Есть лишь непреодолимая слабость и отвращение, которое он испытывает, когда ладонь замирает рядом с его отвёрнутым лицом. Незнакомцу открывается лишь профиль и блестящие от злости глаза за взлохмаченной чёлкой. Пак не перестаёт искоса следить за чужими действиями, которых избежать не может. Лёгкое касание к щеке. И вспышка злости. Чимин резко, без каких-либо раздумий, подаётся вперёд и впивается зубами в кончики пальцев парня. Всё происходит быстро. Тот реагирует на автомате — резко и грубо впивается второй рукой Паку в челюсть, давит на болезненные точки, тем самым вынуждая Чимина открыть рот, от боли исказившись. Улыбка на лице этого психа тут же меркнет. В худощавом на вид теле оказывается немалое количество силы. Пак смотрит на него, выдерживает крепкую стальную хватку. Вы думаете, он совсем спятил, что в такой ситуации решил напасть? Нет. Чимин сделал это не из-за гордости и отвращения — ему нужно было узнать, каковы шансы причинить вред этому человеку. Результат не радует. Абсолютно. На дне чужих глаз горит злость. Незнакомец её ещё сдерживает, но она слишком явная, чтобы не начать бить тревогу. Руки у него сильные, реакция была чересчур хорошей, а действие отточенным. Кто этот человек? — Я ожидал такого от тебя, — псих сжато улыбается, пытаясь скрыть своё внутреннее состояние. — Ты такой, — непонятно выражается, глазами своими просверливая в Чимине дыру. — Ты буйный, я знаю, — кивает сам себе, говоря немного восхищённо и при этом злобно, из-за чего Пак чувствует, что его напряжение уже достигает космических пределов. Он так сильно нервничает, что, кажется, его сейчас точно стошнит. — Я не люблю крики, истерики, ругань, любой шум; я не хочу трогать тебя раньше времени, не вынуждай меня, — просит, но на самом деле это твёрдое решение, которое обжалованию не подлежит. В голове Чимина застывает фраза «раньше времени». Раньше какого времени? — Что тебе, блять, нужно от меня? — выплёвывает Пак с агрессией ему в лицо, из-за чего чувствует, как хватка на челюсти усиливается. Псих этот давит так сильно, что не позволяет больше вымолвить и слова. Руки Чимина невольно сжимаются в кулаки от боли, которую ему приходится терпеть. Незнакомец смотрит на него таким нечитаемым взглядом, от которого по телу бегут мурашки. Он жуткий и пугающий, и дело абсолютно не во всей этой ситуации. Чимину этот парень не понравился ещё в клубе. В его глазах есть что-то ненормальное, сильно отличающееся от тех людей, которые похищают кого-то с определённой целью. Здесь явно что-то другое. И неразумное. Выходящее за пределы нормального капитально. — Ты, — короткий ответ. Ни капли не исчерпывающий. Ни капли не обнадёживающий. — У меня пока не так много времени, — парень второй рукой лезет куда-то в карман штанов, доставая таблетку и шприц, при виде которого Пак напрягается окончательно, — поэтому посиди немного. И не зли меня больше, пожалуйста, — зубами снимает крышку, оголив иглу, и Чимин, вопреки просьбе, тут же выгибается в спине, кряхтит, понимая, что чувствует каждый удар сердца. Но рука, сдавливающая ему челюсть, задирает голову к верху, лишая возможности видеть, а от резкого движения перед глазами плывёт. Пака тошнит. Ему кажется, скоро желудок не выдержит. К сожалению, Чимин отлично чувствует, как игла разрывает вену на шее, поэтому ему приходится замереть, чтобы не сделать самому же себе хуже. Пак дёргает руками, дёргается протестующе, чувствует, как неизвестная ему жидкость попадает в кожу, и губы начинают дрожать. Этот ублюдок просовывает пальцами Чимину таблетку в глотку, лишая возможности нормально проглатывать. Трепыхания становятся менее активными. Взгляд в тёмный потолок. Пелена слёз от напряжения на глазах и от понимания: это наркотик. Одному Богу известно, какой, но точно он. Либо сильный транквилизатор, либо ещё какое более опасное дерьмо, потому что иначе бы Чимин не начал ощущать слабость уже через несколько секунд после ввода. Он не чувствует, как игла покидает кожу. Его крепко держат за челюсть, голову не позволяют опустить. Пальцы рук Пака и веки дёргаются без его воли. Язык немеет. Чимин слишком хорошо прослеживает момент, когда тело перестаёт слушаться окончательно. Взгляд становится туманным. Под кожей, на месте укола, начинает покалывать. Горечь на языке. Давление белыми пятнами сверкает перед глазами. Пак не сразу понимает, что его челюсть отпускают, но голова остаётся всё такой же закинутой и облокоченной на стену позади. Чимин не способен вернуть её в былое положение — чувствует лишь нервное, но уже редкое, дёрганье пальцев и век. Чужая ладонь мягко проводит по его губам, чуть поддев нижнюю и оттянув. И на этот раз реакции со стороны Пака не следует. Он пока ещё осознаёт происходящее, но больше не владеет своим телом. — Твоё пребывание здесь временно, не волнуйся, это пока ненадолго, — эхом отдаётся голос в черепной коробке. И Чимин не думает, что слова «временно» относятся к его свободе.

***

Найти можно кого угодно, достать из любой дыры, из любой канавы, особенно при сильном желании, а отследить чей-то телефон — задача в принципе элементарная. Хватит жалкой страницы в социальных сетях, чтобы рассказать о владельце всё: настоящее имя, местонахождение, сколько времени он провёл в определённом месте, сколько денег потратил, с кем переписывается, какое порно смотрел, в каком доме и квартире живёт. Математика проста. Если у вас есть мобильный телефон, компьютер или кредитная карта, то вся защита персональных данных в принципе не находится в безопасности. Чимин это знал. Именно поэтому он никогда не хранил в своём телефоне важную информацию, касающуюся дел, и для таких случаев каждый использовал рацию, либо же и впрямь какой-то доисторический мобильный, который нельзя отследить. По большому счёту хакеры работают на серьёзные организации, которые плевать хотели на обычных людей. Всем также плевать на преступников, особенно на таких, как Чимин, потому что угоны машин — не самое страшное. Иными словами, серьёзных действий не требуется. Другое дело, если вы лично насолили хакеру, его близким или же магическим образом организации, с которой он связан. В таком случае можно просто прощаться с жизнью. Именно поэтому на столе, за которым сидит Юнги, лежит сумка Пака с его вещами, телефон, и информация о том, на какой улице находились вещи, в течение какого времени, на каком такси парень уехал и кто был за рулём. Пожалуй, последний вопрос был самым сложным, так как это не был настоящий таксист — настоящего нашли вырубленным в подворотне. Сомнений никаких не осталось — кому-то Чимин явно был нужен. И, судя по информации, которую предоставил Чонгук о посылках, точно давно. Мин сидит в кресле, откинувшись на него спиной, в руках сжимает сигарету и утопает в молчании. В кабинете стоит полумрак. На часах поздняя ночь, поэтому из-за комендантского часа Чон не сможет вернуться домой. Последний стоит у окна, плечом облокотившись на стену и скрестив руки на груди, его сосредоточенный взгляд направлен на тёмную безлюдную улицу. Он напоминает Юнги чёрное большое пятно — Чонгук стоит на другом конце помещения и от этого конца будто тянутся сгустки подавляющей темноты. Напряжение. Оно не уходит, не спадает со вчерашнего дня, как только Чон завалился к нему в кабинет. — Ты явно не собираешься начинать, — первым заговаривает Мин, затягивая никотин в лёгкие. — Хорошо, тогда, раз уж соприкоснулись наши реалии, спрошу наконец, что у тебя творится с грёбаным Чимином? — не видя смысла разглагольствовать, спрашивает он напрямую. Они всё равно застряли здесь надолго. У них есть время до тех пор, пока люди Юнги не найдут нужную информацию и не сообщат ему. Судя по состоянию Чонгука, вряд ли он сможет пойти спать в номер и молча ждать. Чон не паникует, нет. Его эмоции словно в сундук вложены — есть лишь трезвость ума, которая ему необходима в достижении цели. И эта новая цель перекрывает все старые, перечёркивает, замывает грязью, рождая в Чонгуке нечто забытое и старое — равнодушие. Ко всему, кроме одного-единственного человека. — Это бесполезная информация, — отрезает Чон вместо ответа, и, быть честным, Юнги этому ни капли не удивлён. Этого парня можно отдавать в партизаны — ничего не выдаст, если не посчитает нужным. — Возможно. Но твоя молчаливость не перекроет мне путь к пониманию того, что этот придурок тебе дорог, — спокойно заявляет Мин, будучи уверенным в данном факте по определённой причине: — Знаешь, на кого ты сейчас похож? — выжидающая пауза, косой взгляд в сторону Чонгука. — На отца Чимина. Тому, кстати, в последнее время хуже, но, думаю, он не сообщал, — как бы между прочим. — Вы оба трясётесь за «своё». Правда, ты куда меньше поддаёшься эмоциям. — К чему это? — не понимает Чонгук, продолжая рассматривать город. Хотя сложно назвать его взгляд просто «рассматривающим». Он глядит в никуда. Потому что голова пуста и заполнена одновременно. Ему плевать на этот разлагающийся город в данную минуту, час, день. Время. В один момент оно стало бесконечным. — Чимин не из твоей лиги: он красив, ухожен, элегантен, жесток, богат, — пересчисляет Юнги, и по его беззаботному тону голоса понятно, что дело абсолютно не в этом: — Мой тебе совет, пока ты сам не разобрался в себе — даже не лезь, — вдруг становится серьёзным, тем самым вынуждая Чонгука прислушаться. — Это тебе не бабу в клубе снять. С Чимином либо до конца, либо никак. Он сложный, очень сложный человек, и даже если тебе захочется ему помочь, не думаю, что ты будешь в силах это сделать, — да, Чон это уже понял. Разум Пака до сих пор загадка для него. И, вероятно, будет. — Чимин уничтожит тебя, подавит и сломит, если ты не сможешь в некотором смысле сковать его. Этого придурка надо уметь контролировать, он — человек, на которого вовремя нужно повысить голос, которого можно ударить и которого можно приковать к батарее, чтоб не рыпался. Юнги в своих словах уверен, так как он знает, что такое Пак Чимин. Чонгук же с его словами не согласен, потому что он тоже знает, что такое Пак Чимин. И с ним куда проще, если суметь найти подход, которого не было ни у Мина, ни у родителей, ни у кого-либо ещё. Проблема не в том, что Чимин «вот такой». Проблема в том, что вокруг него не было нужных людей. Чего все так хотят? Поменять Пака? Его не изменишь. Человек не должен прогибаться и ломать себя только потому, что некоторые его черты не любят другие. Чимин прекрасен в любом своём проявлении, и Чонгук искренне не понимает людей вокруг. Чон не подвержен такому феномену, как «чувства делают слепым». Не его случай. Всё он прекрасно видел, видит и понимает. Просто для него это не проблема. — У Чимина беззаботный и агрессивный характер, однако, если копнёшь глубже, то поймёшь, насколько он коварный и жадный, — между тем продолжает Юнги, будто желает опустить Пака в глазах Чонгука. — Он на самом деле хочет снискать расположение людей, чтобы ими манипулировать. Лесть и мнимое дружелюбие — его оружие для получения желаемого. У него нет особой враждебности к другим в основе из-за того, что ему просто безразлично на них. У Чимина также нет жажды мести, поскольку он всё равно провернёт ситуацию в свою пользу. У него нет постоянных врагов — есть только постоянные интересы. Чимин не тот человек, на которого стоит строить какие-то планы. Он как сраное солнце — лучше всего выглядит издалека. Чонгуку хочется отрезать равнодушное «мне насрать», но вслух он лишь спрашивает: — Поэтому относишься к нему так хуёво? — Я отношусь к нему так, как он позволяет к себе относиться, — неоднозначно отвечает ему Юнги, потому как сам не берётся охарактеризовывать его с Чимином отношения. — Но мы сейчас не обо мне, — вдруг становится куда более серьёзным. — Похищение, а это явно оно, было запланировано ещё давно, судя по посылкам. Мы действуем, исходя из двух вариантов: либо какому-то психу понадобился Пак, либо он уже давно мёртв, — рассуждает вслух, выстраивая логическую цепочку. Чонгук косится на него, слушая внимательно и всё сопоставляя. — Не берусь называть причину, по которой Чимина могли забрать, — он никакой важной информацией, исходя из моих наблюдений, не владел, да и выкуп за него, похоже, не требуют, но и вряд ли его убили — тогда нет никакого резона столь долгое время запугивать посылками. Ты говорил, среди них был заяц, — короткий взгляд на Чона. — Наркота, духи, карандаши, которыми он проткнул руки парню, даже выписка из больницы — всё это можно достать, об этом есть информация, но точно не об игрушке. Даже если бы Чимин в детстве с ней на улицу выходил — срок хранения архивной видеоинформации с камер наблюдения — максимум месяц. Просто невозможно найти что-то спустя десятилетие, — зрачки сходятся на одной точке, Юнги мастерски быстро и чётко составляет вероятное положение дел. — Значит, либо этот «кто-то» — голос из прошлого, либо же человек, который имеет достаточно связей или власти, чтобы раздобыть такую ненужную информацию. Всё было хорошо спланировано — даже время. Сейчас смута, страна на грани развала, — раздражённо фыркает себе под нос. — Даже если я напрягу своих людей, это будет бессмысленно — чертовски сложно найти кого-то из-за серьёзного ужесточения законов и введения комендантского часа. Минимум. Информацию придётся не только искать, но и, вероятно, выбивать. Хотя тебе не впервой, — якобы невзначай добавляет, стрельнув взглядом в Чонгука, который тут же впивается своим в Юнги. И смотрит. Никак не комментирует услышанное — всё читается в его частично скрытых за чёлкой глазах. Там недоумение с лёгким отголоском паники. Мин остаётся данной реакцией более чем доволен. — Я неправильно выразился, — натягивает на лицо лёгкую улыбку. — Имел в виду, что жестоким тебе быть не впервой, — исправляется, жаль только лучше от этого ситуация не становится. Чон по-прежнему невозмутимо-напряжённый. — Это было легко? — задаёт Чонгук очень расплывчатый вопрос, но Юнги понимает тут же, о чём речь. Он передёргивает плечом, протянув с очень сомнительной интонацией: — Не сказал бы. Это не было легко — всё о тебе и правда засекречено, — открыто признаётся. — И этот факт очень заинтересовал меня, потому что захотелось узнать причину, по которой твоё существование скрыли в принципе. Мне помогли лишь связи — один мой старый знакомый выдал мне информацию, понимая, что мне она просто ни к чему, да и без доказательств сделать что-то не смогу, если даже попытаюсь, — рассказывает, затянувшись никотином. — Мне могли солгать, — не отрицает, — но тот человек мне не врал никогда, и, судя по твоему вопросу, всё оказалось правдой. Чимин знает, интересно? — отклоняется назад на стуле сильнее, смотрит в глаза Чонгуку, в которых не видит никаких ответов. — Нет, — коротко бросает Чон, что, если честно, Юнги удивляет: — О, а я думал, вы спелись как раз по этой причине. Наркоман и чувак с синдромом спасателя, — хмыкает. — Неплохо. Минус на минус даёт плюс. — Я не… — начинает, нахмурившись, Чонгук, но его Мин быстро перебивает, подняв указательный палец вверх: — А, точно, у тебя нет синдрома спасателя, — делает вид, словно вдруг вспоминает об этом. — У тебя лишь гигантских масштабов вина за спиной, от которой ты по сей день отмыться не можешь, как бы ни старался. Ты поэтому решил стать нейрохирургом? — изгибает скептически брови. — Очень сложная специальность. Хотел жизнь себе усложнить ради того, чтобы спасать её другим? Брось, у тебя явно желание стать врачом не от жалости и любви к людям появилось, — говорит, не позволяя Чонгуку высказать своё мнение на данный счёт или же поведать истину. — На тебя точно сильно повлияла смерть матери и, наверняка, именно из-за неё ты решил, кем станешь и чему посвятишь жизнь. Хочешь сказать, я не прав? А Чон наперекор вопросу соглашается быстро и спокойно: — Нет, так и есть, — у него нет ни сил, ни желания спорить. Это просто бессмысленно. Юнги и так всё знает, поэтому пытаться ввести человека, умеющего так хорошо выстраивать цепочки в голове, в заблуждение — дело провальное. В этом они с Чимином чем-то похожи. Одинаково хорошо бьют по самому больному. Метко и чётко. — Но я хочу спасать людей не из-за вины, — точнее, не только из-за неё. Он просто больше не видит себя в чём-то другом — слишком много случаев пережил, слишком много слышал плача и криков в больнице, слишком много влюблённых в родных глаз, которые болели у людей от слёз, наблюдал. Слишком много, чтобы он смог назвать своё желание помогать лишь «виной». — Ты так спокойно говоришь об этом, — заявляет Юнги, сощурившись. Он, кажется, понял, в чём вся шутка. — Вряд ли так говорят о тех погибших, кого любили так сильно, что потом пошли спасать жизни других. Нет, — качает головой. К нему пришло осознание. — Ты не любил свою мать и не из-за любви к ней ты так коришь себя. На тебя просто давит совесть и вина. Не более. Скажи, — затягивается, глядя Чонгуку в глаза, — ты ненавидел её? — чуть тише. Чон не разрывает зрительного контакта. Он понимает, что не способен ответить на поставленный вопрос с полной уверенностью, но в его голове проносятся все разговоры об этой женщине с Чимином, мнение последнего на её счёт и анализ их отношений с сыном в целом, и понимает, что, кажется, Пак был прав. Чонгук не любил её. Все нежные детские чувства выгорали постепенно, оставляя лишь надежду на «лучшее». «Лучшее» закончилось на её гибели. Чон задаётся вопросом «если бы он смог, то изменил бы прошлое?». Разум твердит: «да», а сердце отвечает чёткое: «нет». Если бы мать была жива, то жизнь Чонгука сложилась абсолютно по-другому. Он бы не стал учиться на врача и никогда бы не встретил Тэхёна. И именно поэтому не встретил бы Чимина. Если Чон действительно не стал бы исправлять прошлое, то можно ли назвать его чувства к женщине любовью? Нет. Это будет чистой ложью. А чистой правдой будет лишь ненависть к ней. — Да, — Чонгук наконец-то озвучивает это. Спустя столько лет. Он смотрит в глаза Юнги, повторяя уверенно и твёрдо не столько для него, сколько для себя самого: — Да, ненавидел её, — и на душе вдруг становится немного легче. Он смог разгрести свои чувства, смог признаться себе в этом, и, хоть сердце в груди сжимается болезненно от одних только воспоминаний, о женских холодных глазах, душу разъедающих, всё равно ему лучше. Чон Чонгук ненавидел свою чёртову мать. — Знаешь, это немного жутко, — говорит ему Мин, понимающий, что во взгляде напротив нет ни капли сожаления. Ничего. Там лишь твёрдость и свойственная парню жёсткость. Вот только теперь эта жёсткость равняется жестокости, которой в Чонгуке мало. Правда, мало. Только это не значит, что её нет в принципе. И сейчас она ощутима. — Но мне, если честно, насрать на твоё прошлое, из какой ты там богатой семьи, где рос, кем воспитывался, что творил и так далее, — договаривает Юнги. — Я просто не хочу слушать от тебя нравоучения о морали и видеть скорченную рожу, если придётся применять силу по отношению к кому-либо, но, как я понимаю, с этим проблем не возникнет, — Чонгук смотрит на Мина пару секунд, после чего медленно отворачивает голову к окну, не давая ответа на вопрос. — Похоже, это «да». Отлично, — интерпретирует сие действие парень, поднимаясь с кресла. Взгляд Чона мягче не становится. Ночь, опустившаяся на город, лишь вихрем напряжения пронзает всё его тело, которое он не чувствует уже несколько часов. Сейчас его голова совершенно не воспринимает колкость Юнги по поводу матери, потому что Чонгук знает одно: в данный момент цель оправдывает средства. Ему всё равно, каким образом Мин собрался выискивать информацию. Слишком всё равно для такого, как он. Чону не хочется думать о своём равнодушии, потому что думать сейчас необходимо о другом. — Я не знаю, что там делают с Чимином, но молись, чтобы он выдержал, — мрачно бросает Мин, шагая в сторону выхода из кабинета. Дверь хлопает. И помещение погружается в тяжёлую тишину, сдавливающую череп со всех сторон, давление оказывает на сознание и на тело. Чон не прекращает стеклянным взглядом испепелять этот прогнивший город и перерывать сотни исходов ситуации, среди которых не самые воодушевляющие картины. Чонгук может стать бесчувственной тварью и, поверьте, вам это не понравится.

***

Запертое сознание. Точнее, догорающая свеча сознания. Происходящее в его голове можно описать помехами. Нечёткими, серыми, лишь с лёгкой рябью. Что можно сказать о его состоянии? Он потерял собственное тело. Нет, Чимин хорошо чувствует тяжесть в животе, ногах, руках, но это больше напоминает неподъёмные железные доспехи. Его тело будто инородный предмет, прибитый к полу. Мысли и переживания покинули голову, оставив лишь чувство липкого страха, но и оно скоро исчезнет, растворится. Пак сидит. Без движений. Неизменно опирается на стену. Глаза широко распахнуты, смотрят немного вниз, бледные губы приоткрыты. Пальцы одной, безвольно лежащей руки, дёргаются, давая понять, что парень ещё кое-как борется за сохранность ума, но наркотик действует с сокрушающей силой. Всё тело охвачено холодным потом. Мозг не способен выстраивать цепочку из действий. Чимин пытается пробиться через пелену, но все его попытки провальны. Сколько он так сидит, в подобном состоянии? Явно долго. Он немного начинает что-то осознавать, вот только этого недостаточно. Пак ничего не видит перед собой. Темнота. Лишь она в открытых глазах. И он также не слышит, как открывается дверь в помещение. Шаги в его сторону. Парень оставляет дверь открытой, чтобы внутрь попало как можно больше белого холодного света, который полосой накрывает Чимина. Лишь наполовину. Часть его тела освещается, а другая остаётся грязнуть во мраке. Его не может разбавить даже решётка наверху. Пак никоим образом не реагирует на появление света. Несмотря на то, что тот освещает половину лица, зрачки не сужаются. Лишь ресницы подрагивают. Веки остаются широко открытыми, глаза выражают лёгкий шок. Именно лёгкий. Как будто Чимин не человек, а бездушная пустая кукла. — Живым ты мне нравишься больше, — задумчивый шёпот разрушает тишину с непозволительно громким треском. Парень аккуратно присаживается рядом с Паком, наклоняет голову, рассматривая его застывшее выражение лица. И сжимает губы с искренней досадой: — Прости, ты отойдёшь через какое-то время. Но я не хочу, чтобы ты становился буйным, — касается двумя пальцами челюсти Чимина, спрятанной во тьме. Кожа холодная. Но и руки парня холодные, поэтому он ничего не ощущает. Тянет запрокинутую голову Пака в свою сторону, и та послушно перекатывается набок. — Что-нибудь чувствуешь? Что-нибудь? — спрашивает, рассматривая глаза Чимина, который чуть двигает челюстью, и его нижняя губа также приходит в движение. — Ты начинаешь потихоньку отходить, это хорошо, мне будет легче с тобой общаться, когда тебе станет получше. Ты будешь меня слушать, — говорит больше самому себе. — Подожди, я кое-что проверю, — тянется рукой за пазуху. Достаёт из нижнего кармана чёрных армейских брюк складной нож. Раскрывает его одним лёгким движением и проводит из стороны в сторону перед глазами Чимина. Медленно. Подносит ближе, вновь проводит, а потом отдаляет. Хочет понять, последует ли реакция. Но её нет. Зрачки остаются неизменно застывшими перед собой. По виску стекает капля пота, и парень цепляется взглядом за это. Он проводит второй рукой по взмокшей чёлке Пака, зачёсывая её назад, чтобы полностью открыть его лицо. Изучает. Внимательно. Пристально. — Тебе идёт болезненность, — озвучивает первую мысль в своей голове, и видит, как веки Чимина дёргаются. Немного, но всё же. — Здесь прохладно. Тебе, наверное, холодно, — предполагает. В помещении всё ещё пахнет тухлятиной, сыростью, рвотой и мочой, хотя трупа Тихай уже нет. — Нужно прийти в себя, и, если ты поведёшь себя хорошо, мы уйдём отсюда. Здесь не очень приятно, да? — парень говорит в пустоту, но сам так не думает. Он пальцами свободной руки касается майки Пака, тянет её вниз, оголяя выпирающие из-за худобы ключицы. — Знаешь, что на самом деле ключицы очень хрупкие? Их просто сломать и это обычно не больно — просто вскоре замечаешь, что руку поднять не можешь, — принимается пальцами стучать по твёрдой кости, из-за чего на лицо просится улыбка. — Ничего же? Парень разговаривает сам с собой. Чимин не способен воспринимать чужую речь. Он лишь слышит голос, но так нечётко и приглушённо, будто он находится под водой, на самой глубине, а зовут его с поверхности. Взгляд обращён вверх, на гладь воды, но ты видишь лишь силуэт и неразборчивые звуки слышишь. Парень же тем временем подносит ножик к ключице, следит за реакцией Пака и надавливает. Остриё мгновенно разрезает кожу, будто кусок масла, и кровь струйкой начинает стекать вниз, пачкая майку ещё сильнее. Чимин реагирует. Веки его сужаются, прикрываются, зрачки чуть закатываются, пока парень с простотой во взгляде наблюдает за алой кровью. Неясно, как он относится к этому. — Ты чувствуешь? — спрашивает, зная, что ответа не получит. Даже не потому, что Пак не слышит, а потому, что у него язык словно опух. Он не может им двигать. — А что, если бы ты был парализован, но прекрасно всё осознавал? — выдвигает вариант. — Наверняка, это было бы очень больно и страшно, — он оставляет вертикальный надрез поперёк ключицы, разрывая плоть. Нож упирается в кость. Веки Чимина повторно дёргаются, и тогда этот псих второй рукой оттягивает кожу вокруг его глаза, чтобы открыть его. Зрачки Пака быстро неконтролируемо дёргаются. У него сбой ритмичного движения глазных яблок. — У тебя нистагм, — озвучивает пустой факт парень, после чего отпускает кожу, позволяя веку опуститься, и приглаживает волосы Чимина вновь, как бы успокаивая со словами: — Всё в порядке, это от наркотиков. Он убирает от ключицы ножик, хотя минутой назад хотел поддеть остриём тонкую кожицу и поводить им под ней. Сейчас же у него меняется ход мыслей. Он тянется второй рукой к одному из карманов, нащупывая ключик, и говорит: — Думаю, ничего плохого не случится, да? — парень очищает нож от крови, вытирая её об щёку Чимина с двух сторон, а после прячет. Теперь он заинтересован в том, чтобы снять кандалы с запястьев Пака, что и делает. Как только одна рука оказывается на свободе, она падает. Просто валится безвольно на матрас — красная, с фиолетовыми гематомами. То же происходит и со второй. Что такое руки? Что такое ноги? Как ими двигать? Чимин не знает. Он об этом даже не задумывается, ведь вряд ли способен думать в истинном значении данного слова. Пак чувствует только холод и жжение, причём настолько сильное, что именно оно и заставляет его веки дёргаться невольно. Он просто застрял в теле, в этой оболочке и выбраться не способен; чувствует, но даже среагировать толком не может, не знает, как. Есть холод и пустота. Страшные, поглощающие его вещи. — Я бы хотел поговорить с тобой, — произносит парень, обхватывая тонкое запястье Чимина рукой и поднимая его. — Я переборщил с дозой, но, надеюсь, это станет тебе уроком. Станет же? — он хочет получить ответ, а ответа не следует. И это выводит его из себя. На лице прежняя нездоровая спокойность, а в душе нестабильность. Вот только нестабильность эта опаснее всего для людей вокруг. Потому что ты никогда не знаешь, чего ждать от больного человека. Злость от отсутствия ответа вспыхивает моментально, и парень бьёт Чимина по щеке. Звонкая пощёчина оказывается настолько сильной, что Пак заваливается набок моментально. Падает на матрас безвольным трупом, зрачки не перестают совершать колебательные движения, но теперь рот его приоткрывается, выпуская слабый хрип. Лицо теперь полностью освещается белым светом, льющимся из открытой двери, но Чимин по-прежнему не реагирует на него. — Ты злишь меня, — заявляет парень, смотря на Пака. Который не делает ничего, чтобы злить этого ебанутого. Он просто… Никакой. Не человек. А существо. Единственное, что он может сейчас, — просто дышать. И то, слабо, тихо. Если бы Чимин мог думать, он бы побоялся приходить в себя. Вместе с осознанностью появится боль. И он бы не хотел представлять её масштабы и сколько придётся её терпеть. — Прости, я должен быть терпеливым, — парень немного успокаивается, и проводит костяшками по холодной и мокрой скуле Пака, поглаживая. Пачкается в крови, которую вытер об его щёку, но не обращает внимания на это. — Принесу воды, надо тебя напоить. И он уходит. Не закрывает дверь, оставляя лежащее тело на полу. Чимин дёргает пальцами руки, чувствует их немного. Минуты две. Или три. А, может, все десять. Он не ощущает течения времени. Но зато он понимает, что парень возвращается, потому что приглушённые звуки вновь посещают голову. Пака весьма грубо и небрежно пытаются вернуть в прежнее сидячее положение, из-за чего его голова качается, как завядший бутон. — Ты же не будешь пить, — произносит парень, присаживаясь напротив Чимина на корточках. — Ты подавишься, да? — он откручивает крышку бутылки, отбрасывая её в сторону. Второй рукой придерживает голову Пака, чтобы та не заваливалась, и видит, как его губы двигаются. Он будто хочет что-то сказать, но не может. — Тебе получше, да? — на лице рождается широкая улыбка. — А ведь если вызвать у тебя рвоту, мы ускорим процесс, — приходит к выводу, кивнув самому себе. — Давай посмотрим, — он чуть задирает подбородок Чимина, преподнося горлышко ко рту, и наливает немного воды ему в рот. Губы Пака вновь двигаются, но он не совершает глотательных движений. Всё просто выливается обратно. — Да, как я и думал, — подтверждает парень. — Ты можешь задохнуться, и это усложнит задачу; тогда давай постараемся вызвать рвоту, ты же чувствуешь — должен среагировать, — окончательно останавливается на данном варианте, полив себе на руку воды, чтобы было проще. Он словно не воспринимает Чимина как человека. Точно нет, пока последний в таком состоянии. Кукла. Этот псих обращается с ним, как с куклой, пытаясь придать ей жизни, но получается с трудом. Он не испытывает никаких угрызений совести, причиняя Паку боль, будто это само собой разумеющееся и в этом нет ничего страшного. Чимин же даже не реагирует. Одна безрассудная мысль сменяет другую, и вот он уже присаживается сбоку от Пака, одной рукой крепко держит его за челюсть, а другой касается его мокрых губ. Проводит по ним подушечками указательного и среднего пальца, прежде чем проникнуть внутрь немного. Нащупывает зубы, язык, чувствует теплоту, которой не хватало для того, чтобы убедиться в том, что Чимин ещё жив. Но губы его вновь дрогают. — О, ты ведь чувствуешь это, — шёпотом утверждает парень, поглядывая на глаза Пака. — Потерпи немного, ладно? — просит. Добавляет третий палец, чтоб уж наверняка, вынуждает Чимина шире раскрыть рот. Последний не в бессознательном состоянии. Он всё ощущает. Боль — притуплено, слышит — приглушённо, видит — смутно. Начинает реагировать чуть более отчётливо. И в следующий момент парень резко пропихивает пальцы глубже, скользит по нёбному язычку, гландам, каждую стенку задевая, расширяет глотку насильно, костяшки прикасаются к губам Чимина, но он не останавливается, продвигаясь ещё глубже, давление немыслимое создаёт. Тогда-то Пак и давится. Хрип вырывается из него, слюна начинает стекать по подбородку, веки дёргаются. Его тело ощутимо содрогается, тошнота тут же вздымается до небес, и Чимин, к его огромному сожалению, чувствует, как в его глотке что-то копошится, будто это червяки. Отвращение, омерзение, страх и рвота. Вот, из чего он сейчас состоит. Стенки глотки начинают сокращаться, делая лишь хуже, попытка вздохнуть провальная, и тогда Пак начинает давиться сильнее, дёргаясь в приступе. Хрипит. Слюной давится. Пальцы, которые воспринимает в качестве инородного предмета, причиняют не только сильнейший дискомфорт, но и боль. Чимин не может телом своим управлять, а потому даже отодвинуться не в силах. Только терпеть. Только принимать. И не более. Неудивительно, что вскоре он не выдерживает и серая мутная субстанция начинает выходить наружу. Теперь он давится уже не только пальцами, раздирающими рот. — Давай, вот так, отлично, — нашёптывает парень, вытаскивая один палец, чтобы не перекрывать проход, и резко хватается другой рукой за волосы Чимина. Тянет на себя, сгибает парня до тех пор, пока его лицо не окажется в сантиметрах десяти от грязного, отвратительно пахнущего матраса, и не позволяет ему упасть. Сам же опускается на одно колено, продолжая давить на глотку Пака сильнее, щекочет ему нёбный язычок, по стенкам скользит, пока Чимин содрогается в конвульсиях, давясь слюной и жидкостью, выходящей из организма. Дыхание его учащается в два раза. Он дёргается. Совершает поступательные движение всем телом невольно. Дышит в пыльный матрас, из-за чего грязь забивается в носоглотку и тогда ему становится ещё хуже. В разы. Хрипы усиливаются. А два пальца в глотке раздвигаются, извиваются мокрые и склизкие, давят на всевозможные точки, отчего глаза Пака наполняются болезненными слезами. Всё мутнеет. И продолжится до тех пор, пока он не отключится. Не впадёт в беспамятство. Будь у Чимина возможность думать, он бы молился, чтобы больше не очнуться. Проходит, наверное, несколько чёртовых дней, а он только начинает отходить от бесчувствия, хотя мысли всё ещё заперты в голове. Взгляд уже светлее, но всё так же опущен. Язык немой, тяжёлый. Боль. Во всём теле. У ключиц, в глотке, в желудке, в ногах, в голове. Холод и жжение. Он более-менее пришёл в себя несколько часов назад, поэтому у него было время подумать перед возвращением этого чокнутого ублюдка. Ни одна мысль не была положительной. Ни одна. Первый вопрос, врезавшийся в сознание был таким: что сейчас с Чонгуком? А затем уже шло всё остальное. Где сейчас Чимин? В каком месте он находится в принципе? Свет у решётки на самом верху неизменно белый, поэтому парень сразу понял, что за ней не улица. Он не знает, который час, — для него время слилось воедино, полная дезориентация в пространстве, особенно для его отравленного наркотиками организма. Другой вопрос: кто этот человек и зачем ему нужен Пак? Для каких, мать его, целей? Зачем он слал все эти посылки, запугивал, откуда он узнал в принципе обо всём этом? Чем больше вопросов, тем сильнее начинает раскалываться голова, а эмоции накатывать. От чего? От безысходности. Потому что у Чимина нет ни малейших идей. Как ему выбраться отсюда? Можно ли сделать это вообще? Как спастись из этого Ада? Пак сидит, опирается на стену, разминает дрожащими непослушными пальцами запястья, смотрит на единственный освещённый «квадрат», где ясно виден летающий слой пыли. Чимину холодно. Он до сих пор покрыт липким потом, дышать ему тяжело, а сглатывать очень больно. Глотка сжимается каждый раз, будто он проглатывает круглый большой шарик. Дыхание хриплое. Тело вялое. Пак не смог встать, даже если бы захотел — ноги бы не выдержали. Он очень смутно помнит всё, что было, но каждый болезненно ноющий участок таранит его сознание и перед глазами проносится вспышка. Она быстрая и короткая, но её содержимое вызывает тошноту. Чимин видит воду, в которой захлёбывается, слышит какие-то обрывки неразборчивых предложений. Ничего чёткого. Темнота разбавлялась лишь светлыми пятнами и болью. Пак помнит боль. Он помнит, как что-то мерзкое рылось в его органах и каждый раз, когда галлюцинации одолевают, он морщится. Фантомные ощущения возвращаются, а Чимин отделаться от них не в силах. Его пронзает судорога каждый раз. И вместо конечностей чувствует лишь глыбы льда. Он в ужасе. Сильном, диком страхе. Стресс настолько силён, что его губы дрожат, а зубы не перестают стучать. И он не может перекрыть эмоции, как смог сделать во время террористической атаки или при других ситуациях. Потому что тогда всё закончилось куда быстрее. В какие бы ситуации он ни попадал, ему удавалось найти выход. Но идёт третий или четвёртый день — может, больше, может, меньше — он не знает, — и всё трескается. Чимин трескается. В один момент всё становится бессмысленно. Одна главная цель — выжить. Как выжить? Нет, есть вопрос пострашнее для Пака: как сохранить рассудок? Какой раз подряд к его горлу подкатывают рыдания, рвущиеся из глубины и какой раз он их пытается сдержать? Ведь ему нельзя теряться. Нельзя. Надо думать, надо мыслить, надо приходить в себя, потому что никто, кроме него самого, не поможет. Чимину холодно. И холод этот не только физический. Он в груди. Пока парень пытается поладить со своей нервной системой, поговорить с ней, он слышит шаги. Слышит, как открывается дверь, — и всё тело пронзает копьями. Пак застывает от ужаса, зрачки его замирают, губы он сжимает специально, дабы скрыть дрожание. Этот ублюдок появляется редко — наверное, раз в день, но менее жутко не становится. На вид он хрупкий парень, вот только, как уже выяснилось, сил у него достаточно. Чтобы расчленить человека точно. — О, тебе лучше, — его радостный шёпот закрадывается под кожу Чимина мерзким паразитом. — Действие наркотика спадает, да? — это явно риторический вопрос. — Надо было принести воды, — корит себя за это, делает медленные шаги к Паку, для которого сокращение расстояния словно давление на голову. Он настораживается. — Зачем? — выхрипывает тихо и сорвано Пак через боль. Еле волочёт языком, сглатывает тут же, терпя неприятные ощущения в глотке. Смотрит в пол, следя за ногами этого психа, который с каждой секундой всё ближе. А чем он ближе, тем сильнее накрывает Чимина страх. — Что «зачем»? — не понимает парень, остановившись в метре от Пака. И присаживается. Совершенно спокойно и раскрепощённо себя ведёт, будто они давние знакомые, и это не какая-то засранная комната с каменными стенами, как в тюрьме. Для этого ублюдка такая обстановка нормальна, и это Чимина убивает. Потому что его самого тошнит от запаха, от помещения, ведь перед глазами до сих пор стоят стеклянные глаза Тихай. Мысли о фиолетовом вызывают сильнейшее отвращение. Пак с трудом формирует мысли, он приоткрывает рот, но язык в трубочку сворачивается. Хочется нахмуриться, холодный пот стекает по бледному осунувшемуся лицу, на которое даже смотреть не хочется. Бесцветные губы шепчут: — Всё это. Чимину хочется знать зачем. Зачем все эти посылки, эти записки, это видео, это… Помещение. Всё это, не поддающееся никакому объяснению. Может, Пак как-то насолил этому парню, но тот подтвердил, что они практически не знакомы, тогда почему? — А зачем Дзюнко похитили? — наклонив голову набок, спрашивает вместо ответа. Большие глаза парня поблёскивают в темноте жутко и страшно, выражение лица такое же ровное. Неестественная спокойность пугает больше всего. Чимин не знает, как находит в себе силы поднять болезненный взгляд вверх, установить зрительный контакт. Паку снова чертовски сложно смотреть в глаза. Особенно тому, кто сейчас перед ним. Его дрожащие губы выдавливают немое «кто?..», но вслух выходит что-то неразборчивое. Язык жжётся. — Ей было восемнадцать, четверо мужчин забрали её, насиловали, избивали прутьями, — рассказывает парень, смотря на Чимина в упор. Тон голоса не меняется, даже когда он начинает перечислять, пробуждая в Паке тошноту и головокружение с новой силой: — Они взрывали фейерверки внутри неё, выжигали веки воском, поджигали и тушили сигаретами и зажигалками, заставляли пить мочу, есть тараканов, мастурбировать, резали её, во влагалище вставляли ножницы, горячие лампочки, иглы, она больше не могла ходить, умоляла убить, на неё мочились, подвешивали к потолку, раздавливали живот гантелями, и она провела у них сорок четыре дня, десятки мужчин изнасиловали около пятисот раз, на неё вылили жидкость из зажигалки, а потом сожгли, — губы Чимина кривятся автоматически, уши режут слова, он отвести взгляд не может, его будто приковали, потому глаза жгутся от эмоций внутри него, а голос парня продолжает таранить: — Им предусматривался приговор от четырёх до семнадцати лет; некоторые обвинения снялись, ведь на трупе была обнаружена сперма других людей; один преступник отсидел семнадцать лет, а другой восемь. Они вышли на свободу, — подытоживает, наслаждаясь эмоциями Пака, которому в обратную возвращает его же вопрос: — Зачем всё это? — и приподнимающиеся уголки губ добивают. — Мне нравится тебе что-то рассказывать, ведь я думал, ты знал об этом случае — ты очень начитанный, — он продолжает смотреть на Чимина сбоку, словно на животное в клетке, пока тот сглатывает ком, уже не в силах сдержать дрожание тела, потому что от этой истории лишь хуже. Он не знает, на чём остановиться: на ярости или на ужасе — и первое и второе его одолевают в равной мере. — Им дали так мало. Забавно, — то ли к Паку, то ли к самому себе обращается. — В суде правды нет. Лишь твоя версия против другой, и выигрывает тот, кто убедит, — разводит ладони, объясняя, будто ребёнку. Чимин смотрит. Он. Просто. Смотрит. Веки его дёргаются. Тело дрожит. У него нет слов. Нет должной реакции на это. Часть его мозга признаёт правоту последней фразы, но другая кричит о том, чтобы отрицать всё услышанное. Паку нужно слушать лишь себя, а не этого ублюдка, он не должен даже мысленно соглашаться с чем-либо. Вот только его натура настойчивая. Брови Чимина дёргаются. И он вторит: — Зачем? — по новой. Словно не было этого рассказа, словно он не понял, что ответа на вопрос нет. Этот псих улыбается терпеливо, бесцветно, повторяет тоже: — Зачем расчленять человека и насиловать его труп? — приводит новый пример, давая Паку понять, что тот должен додуматься самостоятельно. Чимин губы сжимает до боли, пальцы его трясутся, он незаметно перебирает их, царапая кожу, дабы хоть немного успокоить себя. — Маньяку не нужны веские причины, чтобы утащить маленькую девочку. Такое случается, плохие вещи случаются, они просто происходят, человек не виноват в преступлениях другого. Он жертва. Иногда причин нет, — разводит руками вновь, после чего сводит их обратно, укладывая на согнутые колени. Улыбка не спадает с лица. Чимин скачет с одного его глаза на другой, хотя у самого всё расплывается, мутнеет, бликами отдаёт. Он пытается как-то сконцентрироваться, пытается игнорировать неприятные ощущения, дискомфорт и боль, но головокружение достаточно сильно, чтобы сбивать все мысли. Зрачки Пака дёргаются, он приоткрывает рот, выдавливая из себя неразборчивый звук, потом заминается, чтобы повторить попытку составить предложение тихим, тусклым голосом: — Причины, — сглатывает слюну, которая обильно выделяется, — всегда есть, — спорит. Он даже сейчас не соглашается. Чимин искренне не хочет вступать в диалог с этим психом, но если он будет играть в партизана, то может назвать на себя злость и тем самым не сдвинется с мёртвой точки. — Они только не всегда нормальны, — договаривает, сглатывая вязкую слюну, больше напоминающую какую-то слизь, заново. — Причина есть всему, — заминка, — какой бы она не была, — шмыгает забитым от холода в помещении носом и опять принимает попытку нахмурить брови. — Это была глупая мысль, — заявляет, будто он, чёрт возьми, бесстрашный. Улыбка на лице парня меркнет, и в этот момент Чимину кажется, что он труп. На этом последние минуты его никчёмной жизни оборвутся, но потом он слышит смешок. По телу Пака проносятся мурашки, в животе образовывается дыра, он съёживается от тихого смеха, который получает в ответ вместе с хлопками в ладоши: — Превосходно, я ждал этого, ты даже в такой ситуации остаёшься собой, мне это нравится в тебе так сильно, — нескрываемое восхищение и восторг вгоняют Чимина в ступор. Он никак внешне не реагирует на услышанное. Пак не способен проанализировать отношение этого парня к себе. Он просто не понимает. У него ощущение, будто он сходит с ума, а всё происходящее — его галлюцинация. Чимин понятия не имеет, где грань, которую переступать нельзя в общении с этим человеком, и он пытается её прощупать уже сейчас. Пак втягивает в себя как можно больше сырого тухлого воздуха, чтобы сказать прямо в лицо: — Мне холодно, — так же тихо. Приходится запихнуть всю свою злость подальше, потому что стало ясно ещё в самом начале: Чимин не слушается — этот псих бесится. Урок выучен. Теперь остаётся лишь страх перед тем, кто с лёгкостью может сломать Паку руку, если разозлится. — Да, наверное, тут холодно, — парень вдруг соглашается, звуча немного виновато. Осматривается по сторонам, словно не видел это помещение лет сто, пока Чимин разъедает тяжёлым, изнурённым и невыносимо болезненным взглядом висок ублюдка. Его хочется пробить нахер. Просто взять прямо сейчас дрожащими непослушными руками за волосы и раздробить челюсть от той ярости, которая горит в Паке вместе с ужасом. — Я не надеялся тут надолго задержаться, но я принесу тебе одеяло, хорошо? — возвращает взгляд на Чимина с уточнением. — Не выглядишь довольным, — озвучивает факт. Пак срывается. Тут же. Ни о какой выдержке речи не ведётся, даже слова не говорится — Чимина от одной грани к другой бросает, он уже не понимает, плевать ли ему на всё или он хочет жить. Рассудок слишком слаб и затуманен, он поступает безрассудно, но всё же его губы не просто кривятся — уголок дёргается в омерзительной усмешке, настолько не верящей и злой, словно Пак скоро начнёт брызгать ядом, как змея. — Шутишь? Думаешь, я улыбнусь, поблагодарю тебя за это? — слова сжатые, речь бессвязная, немного непонятная, тихая. Каждая буква отдаёт болью, но Чимин готов сорвать голос, лишиться его, если это значит, что даже тело не позволит отвечать ебанутому ублюдку. — Мы, типа, станем бест френдс форевер? Да, — кивает нервно, — а после мы станем петь, танцевать, хлопая в ладоши, и благодарить боженьку за новый день, будем дарить друг другу цветы, как хиппи, и улыбаться… — пауза, губы искривляются в настоящем омерзении и бешенстве. — Улыбка, блять, будет до ушей, рожа треснет от неё, зубы будем сушить, — шипит, дрожа от ярости к человеку, который смотрит своими тупыми пустыми глазами безотрывно. — Будем тянуть свои руки к солнышку, переплетая пальцы, весело, с песней на устах уйдём в ебаный закат, — руки начинают дрожать от истерики, накрывающей с головой, от холода, от боли, от эмоций внутри него, от всего того, что ему удалось прочувствовать за эти дни. — Так, знаешь, по-кумбаяшному, блять, в страну единорогов и бабочек, как здорово-то, а? Сука, от счастья сдохнуть просто можно, — выплёвывает, не переставая перебирать пальцы. Ощущает, насколько силён тремор. Это напоминает приближающуюся паническую атаку, срыв, и последняя сохранившаяся нервная клетка трескается, стоит произойти следующему: парень поднимает свою руку, касается местами мокрых волос Чимина, отвечая ему: — Ты бесишься, понимаю, но я надеюсь, мы найдём общий язык, — будто не слышит Чимина, полностью игнорирует его всплеск эмоций. Растягивает губы в своей непоколебимой улыбке, добавляя: — Ты должен постараться. Чего ты хочешь? — спрашивает резко, смотря на Пака, который бегает зрачками от одного чужого глаза к другому, старается скрыть своё судорожное дыхание. — Выбраться? — догадывается. Улыбка спадает. На лицо возвращается бесцветность, искусственность. — Но у тебя там больше нет жизни. Не волнуйся, я об этом позаботился, — кивает в подтверждении своих слов, пока сведённые брови Чимина нервно дёргаются, подобно векам. — Моё общество куда приятнее, чем то, что тебя ждёт, правда? И опять. Опять эта грёбаная улыбка. В ней нет ничего живого. Пак видел такие глаза, такую мимику, такие лица. У больных людей. Но точно не у здоровых. Это просто видно по ним, они практически никогда не могут скрыться в толпе или притвориться нормальными, потому что давно не вписываются в рамки общепринятых понятий. Мимикрия под нормальность, да? — Что ты, блять, сделал? — грубо и трескуче давит из себя Чимин, который после этих слов начинает тонуть в догадках. Этот больной мог сотворить что угодно. — Я расскажу тебе попозже, — обещает парень вместо ответа. — Если у меня будет желание тебе рассказывать, конечно, — не может не добавить, и что-то Паку подсказывает, эти слова можно перевести как «если будешь хорошо себя вести». — Расскажи мне что-нибудь перед тем, как я уйду, — просит Чимина, пока последний мечется. Как внешне, так и внутренне. — Прочитай стих, — определяется с желанием, вопрошающе смотря Паку в глаза. Но тот молчит. Ни слова не произносит. В его голове вмиг становится пусто, она лишь сильнее наполняется густым тёмным туманом. В глазах плывёт, Чимин моргает, не знает, как ещё держится в сознании, ведь всплеск негативных эмоций высосал из его тела последние силы. — Ты не будешь читать? — понимает парень и через несколько секунд молчания решает действовать по-другому. Он тянется рукой к кармашку брюк у лодыжки, достаёт оттуда складной ножик, после чего раскрывает его со спокойным: — Тогда отрежу тебе палец. Взгляд Пака падает на лезвие. Зрачки застывают, как и сердце в груди. Он его не слышит, оно не бьётся, лёгкие словно перестают работать. Слюна от нервов выделяется обильнее, и Чимин с трудом сглатывает, терпя острое жжение в глотке. Приоткрывает губы, испускает вздох, так как слова застревают внутри, но потом он заставляет себя шептать сквозь страх: — Похоронный слышен звон, долгий звон, — опять набирает побольше воздуха в лёгкие, чтобы продолжить бесцветным тоном: — Горькой скорби слышны звуки, горькой жизни кончен сон…

***

Выстрел в голову. Без раздумий. Сомнения не мучают его. Громкий звук эхом разносится по всему заброшенному зданию, которое давно никто не собирается арендовать, особенно в их время. Обычно его используют в качестве укрытия. Дело даже не в дурной славе, а в опасности, которая отпугивает как покупателей, так и жителей. Есть такие места, и в них лучше не прогуливаться ни днём, ни ночью. Сейчас весь город поник во тьме холодной ночи. Старая парковка — в ней нет жизни — лишь грязь, выбирающаяся сюда для сборов. Повсюду разбросан мусор, бутылки из-под алкоголя, шприцы, и именно это говорит о том, что здесь есть люди. Из самого низшего слоя общества. Прячущиеся. Скрывающиеся. Юнги опускает оружейный глушитель, прослеживает за тем, как тело мужчины валится на бетонный пол с характерным звуком, а сам же стоит напротив. Несколько секунд ещё сверлит задумчивым мрачным взглядом его простреленный затылок. Ничего весомого он не узнал. Это один из двух людей, которые помогли в похищении, но лично этот не сказал ничего. Явно пересрал сильно, клялся, что вообще ни к чему не причастен, и он лишь выполнял приказы «товарища». К слову, этим самым «товарищем» занимается Чонгук этажом выше. Им лучше не терять времени — кто знает, сколько его у них, поэтому перед Чоном пришлось поставить задачу: любая информация любым методом, пока сам Мин занимается вторым мужиком. Чонгук не возражал. Ни внешне, ни, как Юнги кажется, внутренне. Со слишком уверенным взглядом он столкнулся после своих слов, слишком спокойное и равнодушное «хорошо» получил в ответ. Найти того самого таксиста не составило особого труда, разве что главная трудность была в том, что никаким таксистом он не был. Из этих двух человек один из них должен был оказаться главной проблемой и, как выяснилось, досталась она Чонгуку. Но это не давало повода Мину оставлять уже мёртвого мужчину в живых, потому что его освобождение могло привести к куда более пагубным последствиям… Крик вдруг разносится по верхнему этажу, и Юнги замирает, обратив взгляд на потолок. Приглушённый, но слишком болезненный и придушенный, что даже Мин на секунду выпадает, пытаясь понять, что прямо сейчас было. Это продолжается лишь мгновение, не более того, но Юнги всё равно стоит на месте в ожидании повторного крика. Он не собирается срываться к пожарной лестнице, потому что голос не Чонгука, а того, из кого сам же Чонгук вырвал такой вопль. — Какого чёрта… — на грани слышимости кидает Мин сам себе, всё же двинувшись вперёд. Огибает труп стороной, оружие сжимает в руке на всякий случай. Ладно. Он не ожидал такого поворота. Но пока поднимается по лестнице, раздумывая над всей ситуацией в целом раз сотый, приходит к выводу, что оставлять Чона с виновником пропажи Чимина один на один с мыслями: «Этому парню не хватит смелости и жестокости причинить кому-то такую боль» было максимально ошибочно. Юнги не знает Чонгука как человека, как личность, а всё его мнение состоит из информации, собранной о парне и о его поведении при редких личных встречах. Может, Мину стоило подумать о том, что Чону, наоборот, хватит внутренней жестокости надавить на человека насильственным образом. И в момент, когда Юнги двигает ржавую тяжёлую металлическую дверь, попадая на этаж пустой парковки, понимает, что оказался прав. Сначала ему не сразу удаётся проанализировать обстановку, но потом взгляд падает на Чонгука, который стоит перед сгорбившимся мужчиной. Последний хрипит, лбом упирается в бетонный пол, выгибает пальцы рук, которые Мин ему связал за спиной, и пытается терпеть боль. Иначе не объяснишь. Юнги делает пару шагов вперёд, с вопросом глянув на Чона, который вытирает влажной салфеткой руку со словами: — Он всё рассказал, — коротко, сжато, зато ясно. Не поворачивается в сторону Мина, оттирая себя от капель крови. Действует отстранённо. Будто он не здесь мысленно, а если и здесь, то происходящее в его голове явно не содержит ничего светлого. Юнги подходит к «таксисту», вновь бросив косой взгляд на Чонгука. — Меня не было около восьми минут, — в этих словах скрыто «что ты успел сделать за это время?». Не то чтобы Мина это волновало. По большому счёту ему абсолютно плевать, что там с этим мужиком делали, но спрашивает он не просто из любопытства, а чтобы оценить рамки Чонгука: на что тот способен и где его предел. — Мне хватило, — такой же краткий ответ. Частично усталый. Чон не спал уже несколько ночей, поэтому выглядит откровенно дерьмово, с нисходящими кругами под глазами и темнотой в скрытых за волосами глазах. Он не смотрит на Мина, но по сторонам оглядывается, прислушиваясь к шуму ветра и гудению улиц. Взгляд тяжелее. Чонгук понимает одно — они теряют время. Опаздывают. Это не даёт ему существовать — не жить — хотя бы существовать, хотя бы иметь желание запихивать в свой организм еду и хотя бы заставлять себя спать. Но у него не получается. Есть лишь чёртова тупая зудящая боль, не покидающая ни на час, и Чон знает, в чём её причина. — Бил? — предполагает Юнги, но знает, что это не так. От подобного так не орут уж точно. А люди, знающие и осознающие во что ввязываются, должны быть не только к избиениям готовы. — Предупредил, что проткну глаз, — Чонгук наконец-то даёт нормальный ответ в момент, когда Мин хватает мужчину за волосы и насильно задирает его голову кверху. — И проткнул, — зачем-то произносит Юнги, осматривая эту жуть, которая даже у него вызывает отвращение. Он не сторонник всяких извращений и пытками точно не увлекается, поэтому, несмотря на то, что ему по-прежнему насрать до глубины души, признаёт, что видок не из приятных. На лице «таксиста» нет кровоподтёков, синяков, гематом, да и в принципе следов насилия. Зато есть игла из-под шприца, которая до сих пор в его глазу. Практически по самой середине. Она проткнула всё что только можно было. И зрачок, и хрусталик, и роговицу, и стекловидное тело, и сетчатку. Вошла прямо внутрь, оставляя сам цилиндр шприца и рукоять поршня торчать из глазного яблока. Самой иглы не видно — настолько далека она. Лицо мужчины корчится, он мычит от боли, веко его дёргается, а закрыть он его не может до конца из-за инородного тела, которое Чонгук решил не вытаскивать. Кровь стекает по подбородку, капая на пол. — А ты человек слова, — без особой радости подмечает Юнги, отпускающий волосы мужчины. Позволяет тому вновь свалиться на пол головой. Мин поначалу думал, что завязать ему только руки и оставить с Чонгуком было опасно. Кажется, он ошибся. — Я сделал так, как сказал, — отвечает ему Чон, можно сказать, подтверждая слова Мина. Последний выгибает брови, взглянув на парня с ироничным вопросом: — Ты в курсе, что это пытка? И Чонгук обращает на него взгляд. Глаза его проглядывают сквозь чёлку, хмурость не сходит с лица ни на секунду. Они смотрят друг на друга некоторое время, после чего Чон без эмоций разъясняет: — У меня нет времени на уговоры — они не сработали, — он пытался сначала поговорить с мужчиной. Через пару минут, осознав всю бесполезность данной затеи, он подобрал на полу один из шприцов и сообщил о своих намерениях весьма чётко. Не его вина, что его не послушали и плюнули ядовитое «пошёл ты» прямо в лицо. Терпения у Чонгука сейчас столько же, сколько доброты. — Разве будущий врач не должен быть добрым к людям? — как раз в тему бросает Юнги с блёклой усмешкой на лице. Чон её видит, но настрой его не меняется ни капли. Он априори человек серьёзный и рассудительный, поэтому любые слова не стоит воспринимать в качестве шутки: — Я к людям и добр, — бросает нечитаемый взгляд на корчившегося мужика, — пока не узнаю их лучше, — моргает. Ему сложно проследить за эмоциями — они сплелись воедино, образовали самый отвратительный спектр из всего, что было внутри Чонгука закопано под тысячами слоёв. Он всю жизнь пытался менять своё мышление, работать над собой в самую лучшую сторону, ведь вина за спиной была слишком огромна, но вот он стоит здесь, в этом грязном ненадёжном помещении, перед человеком, которому продырявил глаз. Чон не был склонен к жестокости. Он уже много лет не замечал за собой желания кому-то навредить — наоборот скорее. Да, были те, кто раздражал, кто бесил, кто злил, кому хотелось откровенно врезать — да сам Пак Чимин отличный тому пример, но это никогда не переходило рамки… Наверное. Чонгук смотрит сейчас на «таксиста», анализирует, раздумывает, напрягает уставший мозг, и веки его нервно дёргаются. Губы сжимаются в тонкую полоску, и, хоть дыхание у него размеренное, ему кажется, словно в лёгких не хватает места для кислорода. И он спрашивает себя: «А разве не было жестокостью, когда он специально отдал Чимину больного Гиацинта? Разве не с целью причинить боль?». А потом сам же на вопрос отвечает: «Именно с этой целью». Чон вряд ли тогда осознавал в полной мере, насколько было жестоко с его стороны поступать так с человеком, который ему ничего не сделал. Всё дело было в желании навредить объекту раздражения. А Чонгук этого даже не осознавал. Как и сейчас. Он не понимает, почему не испытывает никакого угрызения совести или жалости к тому, кого заставил орать, и от этого ему и становится тошно от себя же. Как он вообще смеет заявлять «я хочу спасать жизни», если минутами ранее продырявил человеку глаз? Ещё хуже становится, когда Чон осознаёт — он не жалеет. Он получил необходимую информацию и лишь это занимает его голову. Всем нам знакомым саморазрушением он займётся как-нибудь потом, а сейчас на это просто нет блядского времени. Движение со стороны Юнги отвлекает. Последний вдруг тянется к карману, достаёт телефон, который вибрирует, оповещая о звонке, и тут же поднимает трубку, прижав мобильный к уху. Громкость стоит большая, поэтому даже без динамика в этой тишине парковки Чонгук слышит мужской грубый голос по ту сторону трубки: «Удобно разговаривать?» Юнги бросает взгляд на стоящего на коленях «таксиста», отвечая неоднозначно: — Относительно, — он бы сказал «нет», но позвонил ему полицейский, которого попросил частично разобраться с пропажей Чимина и найти любые улики, что могли бы помочь в деле. Весьма ироничное сотрудничество, но именно на нём строится абсолютно всё в их паутине. Чёрное давно смешалось с белым. — Ты что-то узнал? — сразу переходит к делу. «Да, есть кое-что, но, знаешь, тебе это не особо понравится, — хмыкает в трубку, шелестя какими-то бумагами на фоне. — Начнём с того видео с телефона Чимина, — где его снимали с большой высоты. — Ты в курсе, что он попросил пробить номер отправителя? — невесёлый смешок в трубку. — Чимин же не дурак, ты это прекрасно понимаешь, и не насторожиться он не мог, но это ничем не помогло ни ему, ни мне сейчас, потому что телефон явно не принадлежит тем, кого ты ищешь, — это номер военного. Он погиб ещё пару лет назад, когда воевал против Рейха, — на этом моменте Юнги бросает взгляд на Чонгука, устанавливая с ним зрительный контакт. Напрягается не только Мин. — Звонков с него не совершалось, никаких действий не было — только отправление видео Чимину. Стоит задуматься, откуда у него телефон военного, Юнги, — сразу же намекает на не самый приятный поворот событий, но не останавливается на этом, продолжая рассказывать: — Я сегодня буду шерстить камеры на дорогах, чтобы посмотреть, куда именно этот таксист Чимина завёз, но, кажется мне, что он специально всё продумал так, чтобы не попасть под наблюдение, — оповещает о своих дальнейших действиях. — А теперь, пожалуй, спрошу: какого хера натворил наш Пак?» На этих словах Юнги хмурится, не понимая: — Конкретизируй. «Как он связан с Рейхом?» — разъясняет полицейский, и звучит он более чем серьёзно. Мин впадает в недоумение, которое тут же мешается с подозрением, закрадывающимся в душу. Вопрос ему не нравится. — Он не связан с ним, — утверждает. Юнги прекрасно знает об отношении Чимина к подобному — тот хорошо дал понять, чтобы его никто и никогда в это дерьмо не втягивал. Пак категоричен в этом плане — он даже не вникает в дела Мина, так как те связаны с группировкой. «Подумай ещё раз, — этими самыми словами мужчина вселяет в Мина океан сомнений. На лицо моментально падает тень. — Не думаю, что он тебя настолько любил, чтобы докладывать обо всём», — и окажется прав. Чимин лжёт и обводит всех вокруг пальца более, чем просто «прекрасно». В этом удавалось убедиться не раз. — Я уверен, что не связан. В чём дело? — хмурится, решая стоять на своём. Он помнит случай с военным врачом, помнит, на какой ноте они тогда расстались. Юнги не верит, что такие эмоции можно было подделать. Пак боялся, а оттого злился. «Будь по-твоему, — не спорит полицейский, следом обрушивая на Мина кое-что не очень радостное: — но на него завели весьма серьёзное такое дело, где его обвиняют в причастности к группировке. На нём и так лежали подозрения за счёт того, что благодаря ему были спасены люди во время террористической атаки, а у него не нашлось объяснений, как он смог добиться этого, так теперь всё стало куда сложнее. Он же тебе не рассказал, как спасся? — уверен, что нет. — А если и рассказал, то уверен ли ты, что это правда? — у Юнги тут же появляется желание возразить в грубой манере, но он вовремя сдерживается. — Есть лишь его слова после происшествия против доказательств, которых, кстати, нет, и это самая большая проблема, потому что все камеры в тот момент были вырублены и очевидцев не было тоже. Я не знаю подробностей и веской причины, по которой на него завели дело, но стала не менее подозрительной сама его пропажа — его нет несколько дней, а это также можно расценить в качестве причастности к Рейху — он мог просто свалить на базу, — говорит, и Мин, глубоко вздохнув и прикрыв веки, как можно спокойнее и терпеливее спрашивает: — И каково твоё мнение на этот счёт? «Я с Чимином особо не знаком, да и если бы был, не делал выводы на основе его личности — люди способны на всё, но если ты имеешь в виду его причастность к Рейху, то один из раскладов таков: предположим, человек, его похитивший, сам из Рейха — тогда встаёт на место очевидная причина, по которой у него был телефон военного и ресурсы для добычи информации, а если он владел ей о Чимине в столь подробном виде, то вряд ли у него были бы трудности в том, чтобы разузнать о террористической атаке — это общедоступные сведения. Вопрос только в том, кто ими заинтересуется. Неизвестно, для каких целей нужен Чимин, но скажу так — испортить жизнь человеку, которого подозревают в отношении к группировке, очень легко, если подкинуть ложную улику или просто сдать Пака, притворившись его товарищем. Есть много способов, поэтому варианта два: либо ему решили сломать жизнь, либо он просто скрывал от тебя информацию, — и не только от Юнги. Ото всех. Включая Чонгука, слушающего все слова, впитывающего их в себя, закрепляя на подкорке сознания, чтобы запомнить каждое сведение, всю информацию, а потом думать, что с ней делать. — Я попытаюсь разузнать, в чём конкретно его обвиняют, вот только ты хорошо знаешь, что копы и агенты могут забить толстый хер на убийства, угоны, насилие, вандализм, проституцию, на всё то дерьмо, которым вы все промышляете, но только не на Рейх. Одна лишь причастность к этой группировке карается от десяти до тридцати лет лишения свободы, и то, это не тот случай — здесь каждое ответственное лицо расстреливают, Юнги, — это был тонкий намёк на то, что если самого Мина заподозрят в причастности, то ему останется либо окончательно присоединиться к Рейху, а именно уйти на войну, либо сдохнуть от рук правительства. — Любого человека, связанного с антиправительственной группировкой, будут вылавливать даже после, дай Бог, окончания всего этого дерьма, если сам же Рейх к чёртовой, блять, власти не придёт. Этим сейчас занимаются все. Если на Чимина завели достаточно серьёзное дело, то есть высокая вероятность того, что ему припомнят всё, в чём он виновен, — точнее, был пойман, — и ему дадут срок не только за Рейх. Я не говорю тебе о том, что этот ублюдок сломает Чимину жизнь — я говорю о том, что он уже сломал, — добивает без капли юмора. Абсолютная серьёзность. — Мы не знаем, что с Паком происходит, но если вдруг удастся раздобыть больше информации и даже найти его, ты должен знать, что он в дерьме. Большом, — выделяет специально, говоря размеренно и чётко, дабы полностью вдолбить это в голову Юнги, будто тот не осознаёт этого. — Его ищут сейчас, будут искать, когда он выйдет, и будут искать даже через несколько лет, как всё закончится, потому что причастных к Рейху не отпустят никогда. Запомни. Я помогаю найти Чимина, но большего не сделает никто, если он выберется, а если ещё выяснится, что его похититель сам из Рейха и затащил туда Пака, то ни одна живая душа ему не поможет. Чтобы вытащить его оттуда, нужны крысы, предатели группировки или же военные, которые не только ни за что не кинутся туда ради одного человека, но и посадят его. Вариантов сейчас много, поэтому будем их сужать», — подытоживает, тяжко выдохнув в трубку после всего этого. Юнги смотрит перед собой прозрачным взглядом, осознавая и принимая всё слишком быстро, чем должно быть. Он равнодушно кидает: — Я услышал тебя. Спасибо, — благодарит искренне, за что получает «ещё рано благодарить, до связи», после чего гудки в трубке кажутся вечными. Бесконечный звон. Молчание кажется таким же бесконечным. Вечным. Непрерывным. Но бесцветный холодный голос Чонгука не позволяет отойти, обрушивая на голову самое ужасное: — Об информации, — начинает, смотря в глаза Юнги немигающим взглядом. А сам не чувствует ничего, кроме пустоты. Везде. Всё его тело превращается в «ничто». — Чимина забрал один человек. И он из Рейха. Конец, который обрывает все поиски подчистую, убивая внутри Юнги надежду, а в Чонгуке всю жизнь.

***

В его организме снова наркотики. Чимин смотрит пустым взглядом в одну точку, моргает медленно, — если моргает вообще, — и не понимает, куда исчезли все его мысли. Эмоций словно больше нет, голова перестаёт работать, его настигает отвратное чувство опустошения. Есть лишь стресс. Есть страх. Есть тревога. Но не хватает надежды. Того, что заставило бы его найти в себе частичку света и заставить двинуться. Пак слишком изнеможён. Его руки вновь скованы чёрт знает сколько, организм ослаблен. Внутри густой туман, ты попадёшь в него — и в болото наступишь. Хочется спать. Но веки закрыться не могут. Поверхностный сон становится обыкновенным выпадом из реальности. Наркотик выходит из организма, а вместе с этим Чимина настигает осознание: всё рухнуло. Вся его боль, все его обещания мысленно и вслух, все его надежды, все его мучения, все старания Чонгука обратились в прах с одним-единственным ублюдком. Пак не думает, но мысль об этом уселась в его голове, стала неосознанной, и он не в силах избавиться от неё. Внутреннее «прости», адресованное одному лишь человеку так далёкому от него сейчас, что Чимин не способен даже нарисовать его, представить перед глазами. Один лишь смытый, практически бесформенный силуэт, голос без выделяющихся интонаций. Пак хочет погрузить себя в иллюзию, закрыть веки и перед собой увидеть Чонгука, но у него не выходит. Абсолютно ничего не выходит. Воображение не работает, никакого воспроизводства. Чимин есть «ничто». Прямое «ничто». Какой-то отголосок сознания в теле. Чона рядом с ним нет — его силуэт в голове не прорисовывается, но есть аура, которая от силуэта исходит, и, наверное, лишь поэтому Пак успокаивается. — Ты думал о том, что вся история человечества просто выдумана? Чимин настолько в себе и при этом вне себя, что не слышит, как металлическая дверь открывается и как парень проходит неспешно внутрь с этими словами. Первое, что осознаёт Пак — ему придётся переступать через себя так, как никогда раньше, находить силы на предстоящий диалог. Иначе он уже понял, чем это кончится. — Бессмысленно, — Чимин голоса своего не слышит по-прежнему. Он наверняка такой же тусклый и безжизненный. Выдавливает это слово из своего сжимающегося горла кое-как. Взгляд не поднимает. Казалось, он уже здесь сидит не один день, на его коленях покоится чёртово одеяло — старое и драное местами, — а лучше не становится. Весь ужас перерос в стресс. Сильный. Тремор не прекращается ни на минуту, и, хоть Пак старается не обращать на это внимания, факты на лицо. Раньше Чимин переживал «остановку сердца» во время угонов, да и в принципе это можно было причислить к адреналину. Сейчас всё куда хуже. Невольно при этих мыслях в голове всплывает мглистая неясная картина, пятна коричневых и бежевых оттенков, джазовая музыка и сцена. Пак помнит бар, в котором Чонгук работал, и помнит его слова о треморе. Столь тепло и столь далеко, что уставшее сердце сжимается, а где-то в лёгких прорастает среди перегноя росточек. Становится немного свободнее дышать. — Почему? — искренне не понимает парень, делая пару неспешных шагов в сторону прикованного Чимина. Последний не смотрит на него, неизменно пялится перед собой, проговаривая: — История может быть переписана, — лениво двигает языком, — но не выдумана. Есть факты: очевидцы, люди войны, летописи, артефакты, — перечисляет. Не фильтрует мысль, так как говорит нечто для него очевидное. — Но благодаря мифам люди создали искусство, — не соглашается парень. Голос его такой же спокойный, размеренный, фальшивый. Весь он будто не настоящий. — Не Бог же создал нас, а люди Бога. Религия смогла убедить человека в том, что где-то там стоит мужик, наблюдающий за всеми страданиями, — присаживается неподалёку от Чимина, где-то в метрах двух, смотрит внимательно, ответа ждёт. Пак чувствует этот взгляд на себе и не понимает, почему его о чём-то спрашивают, почему вообще от него ждут слов. Мнения на данный счёт. Это удивляет не столь сильно, как напрягает. — Это мифы, — медленно проговаривает Чимин, скользя зрачками чуть вбок, чтобы видеть ноги этого психа, — а есть факты. Твои слова для меня подобны заявлению о том, что динозавров не существовало, несмотря на тысячи раскопок, — и с ними возникает желание спорить. Наверное, не стоит этого делать с таким человеком, находясь в таком положении, но от Пака будто только этого и ждут. — Люди устроены так: принимают лишь то, что познали на практике. Если ты считаешь что-то правдой, но не готов это доказать, значит у тебя есть лишь мнение, а не знание, — добавляет. Чимин хотел назвать всё это простым «твоё мнение мне нахуй не всралось», но выбирает иную тактику, хоть и главная мысль не меняется. Он просто завуалировал. В одном этот псих прав точно: злить его не стоит. — Какая у тебя история? — спрашивает Пак к своему собственному удивлению. Горло першит, но он старается продолжать говорить. — История? — с недоумением переспрашивает, из-за чего Чимин терпеливо и очень тихо выдыхает, прикрыв веки. Его бесит этот ублюдок. Бесит его голос, его действия, его повадки, раздражение настолько сильно, что едва в Паке умещается, но несмотря на это он пытается… Как-то выйти на контакт? Разобраться, кто, чёрт возьми, находится с ним в одном помещении. — Болезни, — договаривает. — Ты считаешь, что что-то со мной не так? Именно. Чимин именно так и считает, потому как это видно невооружённым глазом, ясно как день, просто элементарно. Люди с нормальной психикой такого не вытворяют. Пак не сможет описать то давление, которое на него оказывает парень одним своим присутствием, его кукольные глаза к земле придавливают, воздуха в помещении меньше становится. И всё погружается в атмосферу натянутости, мощнейшего напряжения. — А как ты ощущаешь себя? — Чимин избегает прямого ответа на вопрос, зная, что вряд ли правда окажется для этого долбанутого приятной. Тот, впрочем, или делает вид, словно не понял уловки, либо и не понял на самом деле, но всё равно говорит: — Хорошо так в последние дни, — Пак чувствует в голосе улыбку и задаётся вопросом: «Не так ли ему хорошо из-за меня?». — Ты здесь, это хорошо, — следом добавляет, и всё становится на места. Чимина же пронзает холодом, если есть ещё куда, ведь рук и ног он своих не ощущает. По коже ползут мурашки. — Хорошо, что я здесь? Или хорошо тебе? — настороженно спрашивает, а в ответ ему прилетает уверенное: — Это одно и то же. Насколько же надо отчаяться, чтобы быть счастливым от того, что ты похитил и запер в затхлом помещении человека, которого на протяжении месяца пугал странными посылками? Всё это звучит, как чистой воды самообман. — Хочешь вернуться к стабильности? — тише интересуется Чимин, медленно выговаривая слова. Поднимает взгляд на уровень губ «собеседника», который таковым стал на принудительной основе, и видит, как тот продолжает растягивать губы со спокойным: — Нет. Для Пака это означает — «я болен, но лечиться не хочу», потому что подобный контекст был заложен в вопросе. Он боится устанавливать с парнем зрительный контакт, потому что не хочет смотреть в эти жуткие глаза. Там осознанность переплетается с сумасшествием, создавая гремучую смесь. Чимин пытается переработать полученные ответы, а приходит к выводу, что нет способа лучше, чем втереться в доверие. Думаете, мысль глупая? Нет, самая разумная. Пак не собирается строить из себя актёра, но есть некоторые вещи, которые помогут ему. — Как тебя зовут? — с этого Чимин и решает начать. Ему неинтересно имя этого больного ублюдка. — Не знаю, — эта грёбаная улыбка на его лице — она не спадает. — Дай мне имя, — вдруг выдвигает просьбу, вводя Пака в ступор. Он моргает, перебарывает лёгкое помутнение в глазах. В голове мелькает язвительное «как собаке, да?», но, слава Богу, с губ не срывается. — Я не буду давать тебе имя, — заявляет Чимин. Это странно. Всё здесь странно, ненормально, иррационально, глупо, абсурдно, и в эту самую абсурдность Пак погружён, поэтому его главная цель, которую он ставит себе: не терять здравый смысл. Нужно оставаться собой. Каким угодно образом. — Вредничаешь? — наклоняет парень голову набок, опять рассматривая Чимина с иного ракурса и тем самым вынуждая того отвести взгляд в сторону. В груди будто всё наполнено лишь переживанием и страхом, и кроме них нет других отголосков чувств. Всё в пучине погрязло, потонуло. — Да, — неслышно выдыхает Пак. Сам себя не слышит. В голове вновь начинает образовываться вакуум, наполненный водой, и как только Чимин мысленно даёт определение этим ощущениям, они начинают назло ему усиливаться. Парень же на ответ Чимина нисколько не обижается, быстро меняя тему разговора: — Тогда с тебя стих, — не просьба, не приказ — констатация факта. Будто выпрашивает, ставит условие, мол, если ты не хочешь выполнять моё, то тогда должен его заменить. Пак бы раздражённо закатил глаза, будь у него силы и если бы после этого у него не началась головная боль. Чимину неизменно хочется кричать, но крик его никто не слышит, поэтому он мысленно обращает его к человеку далёкому в надежде, что тот почувствует, а сам глотает внутренние противоречия. Пытается выловить из памяти стих и первый же, пришедший на ум, начинает зачитывать. — Будет ласковый дождь, будет запах земли, щебет юрких стрижей от зари до зари, — тысяча девятьсот двадцатый год, Сара Тисдейл. Никакой интонации, никаких эмоций, никакого желания говорить в Чимине нет — лишь вынужденная мера. — И ночные рулады лягушек в прудах, и цветение слив в белопенных садах, — сглатывает от боли в горле. — Огнегрудый комочек слетит на забор, и малиновки трель выткет звонкий узор. И никто, и никто не вспомянет войну — пережито-забыто, ворошить ни к чему, — взгляд прозрачный, равнодушный. — И ни птица, ни ива слезы не прольёт, если сгинет с Земли человеческий род. И весна, и весна встретит новый рассвет, не заметив, что нас уже нет. — Мне нравится, — говорит парень в ответ на стихотворение, а у Чимина проносится раздражённое «ещё бы». И в голове что-то едва слышно щёлкает. Пак смотрит перед собой, думает где-то секунду от силы и произносит тихо: — Элджернон, — немного задумчиво. Не дожидается вопроса со стороны этого психа, потому как от его спокойного голоса воротит, поясняя самостоятельно: — Будешь Элджерноном, — это чертовски спонтанное решение. Может, Чимину не стоило давать имя, остановившись на твёрдом варианте этого не делать, но уже поздно. Пак бросает косой взгляд на парня и тут же сталкивается с ненормально блестящими глазами; его губы растягиваются в широкую улыбку, он кивает несколько раз, как бы соглашаясь с решением Чимина, и говорит довольно, смиренно: — Элджернон, хорошо, Элджернон, это имя лучше, — лучше, чем его настоящее имя? Пак не знает, почему отождествил парня с мышью. Наверное, он просто на неё похож. Как внешне чем-то, так и внутренне — такое же одинокое, никому не нужное существо, единственным стоящим событием которого стал научный эксперимент, в итоге погубивший его. Так что Пак не может согласиться с тем, что это имя лучше. — Пока что у меня ещё нет возможности отвезти тебя домой, поэтому я должен успеть всё, что запланировал, — говорит… Элджернон. У Чимина сразу же рождается ряд вопросов. Мысленный процесс всё ещё даётся с трудом, но он необходим Паку, поэтому приходится заставлять себя думать. Какой нахер дом? Что именно запланировал этот больной ублюдок? И как эти оба фактора связаны? Почему нужно что-то успеть до «поездки домой»? И, самое главное, где тогда они сейчас?.. — Я кое-что притащил, — парень лезет рукой в задний карман своих брюк, доставая оттуда какой-то небольшой продолговатый тонкий предмет, напоминающий форму груши. Какой-то… Тюбик? Что это? Чимин сощуривается, моргает активно, пытаясь согнать пелену с глаз, рассматривает предмет. — Это… — в полнейшем недоумении сводит брови, — подводка? — единственный вариант. Он тупой, глупый, и, казалось, кто вообще додумается притащить подводку, но когда ты находишься один на один с неуравновешенным человеком, то возможным становится любой бред. — Ты же не откажешь мне? — уточняет Элджернон, вопросительно смотря на Чимина. Будто бы у того имелся выбор. Здесь всё помещение пропитано морозом, Паку всё ещё трудно двигаться и мыслить, ощущение тумана в голове не пропадает без следа, но он радуется тому, что может рождать в сознании какие-то варианты. Сохранить себя. Главное сохранить. — Ты хочешь накрасить мне глаза? — спрашивает, сглотнув вязкую неприятную слюну, по-прежнему напоминавшую слизь. Дышит глубоко и довольно тяжело, все его мышцы будто под наркозом, руки затекли полностью. — Нет. Я слишком часто видел тебя накрашенным, но в какой-то момент я подумал, что будет потрясающе покрасить, — улыбка. Долбаная улыбка. У Чимина нервно дёргается нижнее веко. Он не понял ни слова, лишь новый вопрос появился в голове. Настолько часто был рядом, а Пак этого даже не замечал? Он мог быть просто среди толпы в клубе, в барах, на улице, да где угодно, наблюдать и изучать, зная, что Чимин об этом даже не подозревает. Никто не подозревал. Стоит об этом подумать — кожа леденеет. Ты едешь в вагоне метро и не думаешь даже, что рядом с тобой сидит маньяк. Вот это страшно. — Покрасить? — бледными пересохшими губами двигает Пак, не уверенный в том, что с них сорвался хотя бы шёпот. Элджернон поднимается на ноги, но взгляд Чимина замирает на том месте, где тот сидел, потому что он чувствует, словно не способен двигать зрачками. — Да, покрасить глаз. Не против? — делает два шага ближе, опускаясь прямо рядом с Паком, из-за чего последний внутренне дёргается. Не внешне. Внешне он походит на статую. Замер в тревожном гнетущем ожидании дальнейших действий парня, которому противиться не в силах. Страх. Он вновь с новой силой вторгается в тело, перехватывая контроль и воздействуя на нервную систему. Элджернон открывает подводку, доставая чёрную кисточку. Зажимает сам тюбик между мизинцем и безымянным пальцем, а саму кисточку удерживает большим с указательным. И в момент, когда тянется свободной рукой к лицу Чимина, тот моментально покрывается мурашками. Дрожь по телу проходится. Этот ублюдок начинает оттягивать нижнее веко глаза Пака, и вот тогда начинает одолевать даже не ужас. А паника. Перед глазами повисает кисточка, глаз начинает слезиться, Чимин хочет дёрнуться в сторону, как можно дальше отползти, руки напрягает, дёргает ими, но в ответ встречает лишь тупую боль в мышцах. — Не нужно дёргаться, я не хочу, чтобы ты остался без глаза, — голос Элджернона твёрд. Глаза Пака начинают слезиться, он замирает, понимая, что любое неверное движение — и он на полном серьёзе лишится зрения. Ему остаётся ждать. Смотреть куда-то вперёд с застывшим шоком и криком в глотке, и чувствовать, как ледяная влажная кисть проходится по толщине нижнего века. Чимин не может нормально дышать пылью, психологическое давление Элджернона будто вскрывает череп. Сердце замирает. Жжение Пак начинает ощущать не сразу, но потом этот псих убирает пальцы, отодвигается, словно хочет со стороны оценить труд, и тогда начинается Ад. Чимин моргает. Автоматически. А жалеть об этом начинает тут же. Его лицо корчится моментально, он жмурится невыносимо сильно от зверской боли, атакующей глаз. Это происходит резко. Дискомфорт возвышается до небес, будто Паку туда насыпали горсть соли, от которой теперь так просто не избавишься. Зуд нарастает. Чимин сдавливает до посинения губы, прикусывая до крови язык, мычит, слыша отдалённо: — Открой глаз. Пошёл ты нахуй. Пак не слушается и получает за это. В его челюсть тут же врезаются пальцы, сдавливают настолько больно, что Чимин лишается возможности кривиться. Его голову задирают кверху, и Паку хочется убить этого ублюдка. Прямо здесь и сейчас. Но он не может этого сделать физически, поэтому слушается. Отвращение к себе испытывает, бить хочется ещё и самого себя за послушание, но выбора у него и нет. Чимин пытается приоткрыть веки, а потом, поняв, что так лишь больнее, делает это быстро и резко. Полностью открывает их, впившись взглядом в лицо Элджернона, который смотрит лишь на глаз, — чёрный полностью — лишь виднеются очертания радужки, — подводка немного вытекла за край нижнего века, окрасив не только пол глазного яблока. Второй глаз Пака полностью покрыт пеленой слёз, из-за которых он не видит практически ничего, а второй видит черноту. Чернильную, бездонную, абсолютную. Боль. Только она и есть, только из неё Чимин и состоит, только её и ощущает, он в неё погружается, как в воду, тонет и захлёбывается. Слюна во рту скапливается, хрипением Пак давится, веко повреждённого глаза начинает дёргаться непроизвольно, закрываться. Острая боль сходит медленно на «нет», чтобы в последствии превратиться в отёк, сниженную остроту, красноту и светобоязнь в ближайшие минуты. Чимин слепнет на один глаз в прямом смысле, а псих смотрит с восхищением, будто перед ним восьмое чудо света. Хватка на челюсти становится чуть менее крепкой, и Пак, только-только почувствовав возможность говорить, шипит неразборчиво и с вымораживающей его яростью: — Ты чёртов больной ублюдок… — его трясёт от боли и ненависти к этому человеку, если его ещё можно назвать таковым. Это существо. Грязь. Тело. Не животное — животные лучше людей в бесконечное количество раз. — Моральный душевнобольной урод, — выпаливает, смотря на расплывчатый силуэт, чьи руки сковывают в прямом и переносном смыслах. — Тошнота в лице человека; как можно стать такой гнилой мерзостью… Остриё складного небольшого ножика вмиг пронзает слой кожи бедра, прорывается глубоко, распарывая кожу вместе с мясом. Чимин чувствует кровь, которая начинает стекать по ноге, и мычит, бросаясь в судорогу. И ощущения, одолевающие его следом, заставляют дёрнуть руками, натянуть цепи, кандалы впиться в запястья и закричать от дикой и невыносимой боли: — Прекрати! — хватка на скуле слабеет окончательно, что позволяет в полной мере ощутить весь спектр ощущений. Складной нож полностью в бедре Чимина, он вошёл до конца, до самой рукояти, распорол мышцы. В одну секунду Пак забывает про глаз. Слёзы начинают стекать по щекам непроизвольно, губы дрожат и кривятся, Чимин выгибается, тянется вперёд, дёргает здоровой ногой, но Элджернон садится на неё, припечатывая к полу, а ножом надавливает на другую, выбивая из Пака сорванный, раздирающий глотку крик: — Прекрати, Боже! Хватит! Хватит! — не слышит себя. В ушах нарастает звон, усиливая ощущения. Дыхание сбивается к чёртовой матери, давление пробивает шкалу, вены на теле и на лице взбухают, потому что Чимин может одно — принимать. Принимать злость человека, которого он обозвал, и теперь платится за это своим телом. Перед глазами начинают мелькать белые блики, видится силуэт одного лишь родного человека, и от него веет теплом, которое всё дальше и дальше уплывает. Бессознательная часть мозга вырисовывает картины самого дорогого, и крик прекращается. Зрачки неконтролируемо дёргаются из стороны в сторону, галлюцинации выстраиваются в ряд, Сознание пытается защитить его от происходящего, показывая Чимину свет, и он теряет себя. Начинает видеть всё меньше и меньше. Мутнеет. Бессвязный шёпот с мольбой о помощи. А Элджернон тем временем крепче хватается за рукоять ножа и принимается двигать им, давит с силой, чтобы разрезать мясо на бедре с нервно-непоколебимым: — Сделаем второй глаз тоже чёрным. И с губ Чимина срывается вопль.

***

«Господа! Президент приказал завтра же прекратить беспорядки, поэтому если толпа не агрессивная, не с флагами, то вам в каждом участке дан отряд вооружённых сил, — пользуйтесь ими и разгоняйте её. Но раз толпа агрессивная, с флагами, с криками, то действуйте по уставу, то есть предупреждайте троекратным сигналом, а после его прекращения — открывайте огонь». Тяжёлое сбитое дыхание едва скрываемо, но тем не менее Чонгук прекрасно его давит. Тело дрожит от сильной физической нагрузки, пришедшей на него, грудь часто вздымается, пока он прижимается к серой каменной стене здания. Вжался в неё, сросся с ней, теснится в самый угол, прячась в Богом забытом месте. Темнота ночи становится спасающей. Чонгук смотрит перед собой бегающим взглядом, рассматривая противоположные здания уже в двух метрах от него с какой-то грязной лестницей, ведущей на улицу дальше. Провода, спутанные, как клубок ниток, закрывают всё небо, дома кажутся громадными, сам закоулок напоминает лабиринт. Чон скользит зрачками выше, рассматривая висящее на дряхлом балконе постиранное бельё, открытые и закрытые окна с ржавыми крышами, тряпки на проводах, а, вернув взгляд вниз, утыкается им в листовки на стенах, которые десятки лет никто не снимал. На стене напротив криво выведены какие-то иероглифы на китайском, а снизу цифры. Чонгук смотрит на них лишь для того, чтобы сосредоточиться. Сердце в груди стучит уже не столько из-за адреналина, сколько из-за страха быть пойманным. Не полицией — ей сейчас точно не до этого, — а придурками, которые специально врезались в Чона, и дальше, как можно понять, всё пошло по нарастающей. — Вот дерьмо… — шёпотом срывается с покусанных губ на грани слышимости. Чонгук упирается затылком в ледяной камень, продолжает вжиматься в него, прислушивается к каждому постороннему звуку, но слух улавливает лишь мигалки скорой помощи и полиции где-то вдали, со стороны дороги. Не знает, что сейчас страшнее и опаснее: вырвавшаяся наружу гниль или представители порядка. Вчера взбунтовалась пятая рота запасного батального национальной гвардии одного полка, участвовавшая в разгонах демонстраций. Произошла перестрелка солдат полка с полицией и с собственными офицерами. Бунт был подавлен, но всех участвовавших в мятеже солдат отказались принимать, заявив, что в тюрьмах недостаточно места, из-за чего арестованы были всего пятнадцать зачинщиков из ста тридцати. В этот же день правительство собиралось на заседание, на котором обсуждалась сложившаяся ситуация в столице. Введено осадное положение. Вот только властям даже не удалось расклеить в городе листовки, ведь они тотчас срывались людьми. А сегодня уже взбунтовалась участвовавшая в разгонах учебная команда запасного батальона нацгвардии совершенно иного полка. Во время разгонов демонстрантов эта команда находилась под мощным давлением рабочих, в том числе женщин, кричащих и умолявших «не стрелять в свой народ». Команда по итогу убила своего командира, бунт распространился на весь полк, восставшие солдаты по образцу бастующих рабочих, вынудили соседние части присоединиться к восстанию. Рейх больше не имеет значения, потому что главным противником государства стали люди, которые в нём жили. Чем же сейчас занимается сама антиправительственная группировка, помимо ведения войны, неизвестно. Дошло до миллиона солдат, убитых в бою, пропавших без вести, умерших от ран и от болезней. Человеческая жизнь обесценилась, привычной стала гибель миллионов людей. Ситуация усугубилась всего за пару дней до таких размеров, что контроль полностью был утерян. Чонгука бы компания этих пришибленных убила, и никто даже глазом не моргнул, потому что его смерть ничто по сравнению со смертями сотни тысяч. Чёрная одежда с маской на лице позволяет слиться с местностью; Чон прикрывает веки от невозможной усталости. Единственное, что он чувствует — отчаяние, медленно перетекающее в безнадёжность. Давление бьёт по вискам не столько из-за физической нагрузки, сколько из-за моральной. В кармане куртки вибрирует телефон, и Чонгук немедля достаёт его, чтобы через секунду скривить губы от высветевшегося на экране «пока никаких новостей нет, всё без изменений» от Юнги. Этого хватает, чтоб отчаяние сменилось на безнадёжность ещё быстрее. Чон бьётся затылком об стену сильнее, хочет почувствовать боль физическую заместо моральной, прокусывает себе губу до крови уже в сотый раз. Чонгук всегда был приверженцем здравого смысла, но ему до чесотки хочется взять нож и разодрать себе всю кожу бёдер, живота и груди, оставлять мелкие, но глубокие порезы быстрыми точными движениями, пускать кровь, чтобы понять — он всё ещё живой человек и не должен сдаваться до тех пор, пока в чёртовой могиле не окажется. Тремор рук становится настолько привычным, что Чон прекращает обращать на него внимание, глотая успокоительные для возвращения здравого смысла. Но тот быстро стирается. Круги под глазами растут не только из-за усталости, но и из-за кошмаров, которые настигают его каждый раз, как он закрывает веки. Сон теперь — один из главных страхов. Жизнь та ещё дрянь — это самый сложный экзамен, и немыслимое количество людей терпят неудачу, потому что пытаются «списать» у других, не понимая, что у всех разные вопросы. Чонгук больными и красными от полопавшихся капилляров глазами смотрит ввысь вновь, пытается затянувшееся облаками небо разглядеть, но неба нет. Свысока на него, насмехаясь, глядит вечность, в которую Чимин не верит, а Чон задаёт вопросы. Где ты? С кем? В каком месте? В каком состоянии? Больно ли тебе? Жив ли ты, дышишь ли? Боишься? «Потому что если ты не боишься — я не боюсь», — одними губами в пустоту собственной одинокой души.

***

Больные люди — их жалко. Больные люди не контролируют себя. Больные люди способны на ужасающие вещи. Больные люди страдают. Больные люди не принадлежат сами себе. Больные люди не виноваты в том, что они такие. Больные люди не заслужили ненависти. Чимин это всё понимает, но он не обязан любить их и оправдывать все поступки болезнью. Пак, как и миллионы других жертв, имеет полное право на ненависть и на чёртову жизнь; имеет право желать убить этого чёртового ублюдка, взять за волосы и разбить череп об стену, пока тот уже грёбаных сорок минут не уходит из помещения. Он сидит рядом, практически вплотную, безостановочно водит пальцами по грязным волосам Чимина, иногда накручивая пряди на палец, потом спускается подушечкой по виску, к скуле, к подбородку, и обратно. Паку приходится изо всех сил держать себя в руках. Его лицо ничего не выражает, глаза держит полузакрытыми, дышит тихо, ровно. Жжение в глазах жуткое — они периодически покрываются плотным слоем слёз, вместе с тем чувствуя боль от полопавшихся капилляров. Белки похожи на месиво. Нижние веки припухли. Элджернон промывал Паку глаза водой в течение часа, лез в них, раскрывал, заливал. И повторял: «я тебе говорил не устраивать скандалы, я тебе говорил…», пока перебинтовывал Чимину бедро, перепачканное кровью, прямо на штанине. Он вытащил нож, проделал небольшую дырку в джинсе, чтобы полностью раскрыть дыру от раны, полил каким-то раствором и «заклепал». А Пак терпел. Глотал крики и рыдания. Терпел. Терпит до сих пор. Он не чувствует ноги, шевелить ею боится, потому что жгущее ощущение не покидает его, выстреливая каждую минуту при малейших движениях. Элджернон ничего не говорит. Это молчание вызывает больше ужаса, чем сами прикосновения. Минут тридцать назад он сообщил, что подыщет Чимину наркотик послабее, потому как не хочет делать из него амёбу, но и не хочет ссориться. У Пака задёргались веки тогда. «Ссориться». Он назвал это ссорой. И сейчас Чимин сидит. Шевелиться боится. Он боится сейчас всего: малейшего шороха, любых движений со стороны этого психа, и, чтобы не чокнуться, пытается думать о хорошем. Он думает о Чонгуке. Пытается воссоздать хронологическую цепочку событий с момента их знакомства, пытается вспомнить, что было раньше: их поездка в тату-салон или же когда Чон забирал его пьяным. События смешиваются в кучу, а Чимин пытается их расставить по местам. И, знаете, становится теплее. Не легче, не менее больно, но немного поспокойнее, потому что где-то «там» есть Чонгук. И, что нервирует куда сильнее, он наверняка сходит с ума от незнания, где Пак прямо сейчас, тем самым рождая у последнего сильное желание посмотреть в родные глаза, сказать: «со мной всё хорошо, я жив». Чимин ещё не видел улыбку Чона, не слышал его смех, не сказал ему всего того, чего хотел, не узнал о его матери всё до единого, не поцеловал ещё раз, не видел голым — Пак не имеет права умирать. Его ждут. Он не может исчезнуть. Чимин думает о Чонгуке. Чимин думает о лучшем, чтобы пережить худшее. Цель Пака сейчас заставляет его открывать глаза, руки поднимать, боль пересиливать, находить в самом потаённом углу силы и идти, потому что если он не пойдёт сегодня, то ему придётся бежать завтра. — Забери меня из этого леса, — одними бледными губами двигает Чимин, не произнося этого вслух — лишь неразборчивый хрип из горла вылетает также неслышно, — мне так холодно под землёй. — Что ты говоришь? — спрашивает у него Элджернон, задумчиво наклонив голову набок. Изучающе разглядывает Пака, который вынуждает себя приоткрыть веки, язык заставить шевелиться, шептать сбито: — Не понимаю, — делает вид, словно в бреду и сам не разбирает своих слов. — М-м, — мычит бесцветно и незаинтересованно. Пользуется тем, что Чимин проявил признаки жизни, чтобы вдруг спросить: — Ты не думаешь, что дежавю — соприкосновение с другим собой? Пак думает лишь о том, что: «тебе пора в могилу, потому что, судя по поговорке „где родился, там и пригодился”, тебя рожали именно в ней». — Бред, — откуда в Чимине при таком состоянии твёрдость, он не знает, но в вопросах подобного характера в своей точке зрения он уверен и соглашаться с Элджерноном не собирается. — Бред? — уточняет парень, будто ослышался. Взгляд Пака и без того тяжёлый, но теперь в него гири накидывают в ещё большем количестве. Чимин моргает лениво, выговаривая также равнодушно и медленно: — Не ломай мне чёртов мозг, — злость между букв проскальзывает ощутимо. Пак больше не способен её скрывать — у него нет сил. Она неосознанная, бессознательная. Чимин никогда ещё никого не ненавидел, а теперь он чувствует лишь это самое чувство. Ему хочется, чтобы Элджернон сдох, как та самая мышь, но цветы на его могилу никто не принесёт. — Тогда давай сыграем, — предлагает парень, растянув уголки губ. — Если ты выиграешь, я отвечу на любой твой вопрос. В голове Чимина щёлкает автоматически. Он стреляет взглядом в Элджернона, глядя на него косо, с каплей подозрения. Боль в ногу въедается вновь, брови от этого дёргаются, но Пак старается сосредоточиться на полученной возможности, а не на ранах. Их три. Он считал. Ключица и глаза жгут, бедро же не позволяет двигаться абсолютно. — Нет, мне не нравится, — с затруднением выговаривает Чимин, устанавливая зрительный контакт с искусственными глазами этого ублюдка. Последний спрашивает: — Хорошо, тогда чего ты хочешь? Свободы. Пак сжимает губы напряжённо. Он хочет блядской свободы. — Три вопроса, — сощуривается Чимин, тихо сглатывая. Надеется на согласие, но, как оказывается, Элджернон тоже не из простых — он торгуется: — Много. Два, — решение явно твёрдое. Пак даже не думает спорить — два так два, это всяко лучше, чем один. — Что за игра? — наконец интересуется Чимин, получая в ответ воодушевлённую улыбку. И страх закрадывается в тело новой волной, жуткое напряжённое состояние лезет под кожу, Пак начинает ощущать знакомую тревогу. Биение сердца ускоряется. Кажется, скоро он пожалеет о том, что вообще поддержал инициативу, но ведь это шанс узнать, где он находится, как минимум. Вряд ли Элджернон солжёт. Нет, он может, конечно, и очень легко, поэтому Чимину придётся надеяться на какую-никакую честность со стороны этого больного существа. — Кости, — парень лезет в карман за небольшим ключиком, тянется к Паку, разбираясь с кандалами на одной его руке, и, как только затёкшая конечность валится на матрас булыжником, Элджернон отодвигается обратно. Боль вонзается в руку тут же. Чимин опускает взгляд на неё, видит жуткие кровоподтёки и синяки на запястье, пытается пошевелить пальцами и, если проигнорировать весь дискомфорт с колющимися ощущениями, у него получается. Сложно. Приходится заставлять себя двигать рукой. Элджернон же тем временем достаёт из очередного кармана кости. Именно их. Горсточка маленьких костей сантиметра полтора-два, продолговатые. Чимин хмурится уже чисто автоматически, когда парень выкладывает их рядом, на пол, из-за чего те с тихим треском прокатываются по нему. Пак считает количество. — Дистальные фаланги пальцев, — звучит пояснение. Их десять. По одной с каждого пальца. Они человеческие. Тошнота подкатывает к горлу вязким головокружащим чувством, из-за которого губы Чимина кривятся без его ведома. Это отвратительно. Омерзительно. Жутко. Пака тянет блевать, зрачки мечутся между косточек, которые он не может перестать пересчитывать, чтобы раз за разом убеждаться в их чётном количестве, а потом работу мозга заклинивает. И он начинает считать по новой, без остановки, пока рука Элджернона не показывается в поле зрения. Псих отбирает пальцами пять косточек и пододвигает их ближе к матрасу, на котором лежит рука Чимина, со словами: — В кулак можно взять не больше пяти костей каждому. Смотри, я беру три, — кладёт их себе в ладонь, показывая Паку, чей взгляд пытается сфокусироваться на действиях. — А ты берёшь все пять, — он, зажав свои косточки в кулаке, переворачивает запястье Чимина лицевой стороной вверх. Мурашки проходятся по телу Пака, он сглатывает, молчит, пока Элджернон перекладывает в его ладонь пять косточек, продолжая объяснять: — Но я не знаю, что их у тебя пять, — сгибает пальцы парня, вынуждая того сжать руку в кулак. — Я знаю, что у меня три, а у тебя в пределах пяти; ты называешь сумму костей, которая должна у нас получиться, и я должен угадать, сколько костей у тебя, опираясь на эти факторы. Понял? — исподлобья поглядывает на Чимина, который не замечает взгляда на себе, с ужасом осознавая: — Это рандом… Причём максимальный. Здесь никакая логика, никакой здравый смысл, никакой ум не поможет, будь ты хоть четыре раза сраным, блять, гением. Грёбаный маразм. Пака спасёт молитва и вера в собственную удачу — не более того. — Да, — широко улыбается Элджернон, облизывая губы и пытаясь подавить в себе смешок, словно понимает, что его поведение ненормально, — разве не потрясающе? — тихо шепчет, а Чимин тут же поднимает на него глаза. Взгляд разума встречается с сумасшествием. Паку страшно. Он этого нисколько не скрывает, признаваясь самому себе в том ужасе, который испытывает каждый раз, когда этот больной находится в радиусе пяти метров от него, и данный момент не исключение. Чимин скачет панически от одного чужого глаза к другому, поглощая в себя эту… Ненормальность. Нестабильность. А Элджернон смотрит, словно яро выискивает в Паке одобрение, которого не следует, потому что Чимин не в том состоянии, чтобы попытаться вообразить из себя актёра. Он от стресса скоро седеть начнёт. Кажется, что, если бы у него была возможность сбежать, этого не получилось бы сделать исключительно физически. Чимин чувствует себя так, словно, попытавшись подняться, тут же упадёт — настолько он в ослабленном состоянии. Его кормят. Каким-то дерьмом собачьим, но это хоть какое-то подобие еды, а Пак не в том положении, чтобы привередничать. Так у него какие-то силы будут. — Если ты выиграешь, что тогда? — лишь спрашивает самое настораживающее. Чимина пугает именно это. Должно быть равноценное условие. Элджернон задумывается на мгновение, выдавая: — Ты не будешь против, если… — заминается, сделав неопределённый жест в воздухе, — если я покрашу тебе глаза в белый? «Господи», — проносится у Пака автоматически. Сами же глаза, при одном упоминании о повторении, хотят покрыться пеленой болезненных слёз, но Чимин моргает пару раз, не позволяя этому случиться. Всё и так жжётся от химического ожога, и неприятно даже представлять, как ему вновь разукрашивают глаза. Они этого просто не перенесут. Зрение у Пака и без того размытое, расфокусированное. Проигрыш — и есть вероятность, что он ослепнет нахер окончательно. — Хорошо, — Чимин, ты поехал головой. — А ты ответишь абсолютно на любые два вопроса, — напоминает, вернув взгляд на кости. Пытается двинуться чуть вперёд, отлипнуть от стены, но как только это происходит, щемящая зверская боль простреливает левый бок, начиная от головы до пят, из-за раны в ноге. Пак сдавленно шипит, скривившись, а после прикусывает себе губу, проглатывает все ощущения и выдавливает: — Кто первый? — пододвигает к себе руку, пряча её за спину, чтобы Элджернон не видел, разумеется, сколько косточек Чимин возьмёт. Тот, в свою очередь, поступает точно так же. — Это же не имеет значения. Три раунда, — говорит. — Можешь ходить первым, — предоставляет парню такую возможность. Пак прикрывает веки, чтобы погрузиться в темноту и привести мысли в некое подобие порядка. Всё тело покрывается липким слоем холодного пота, потому что он не имеет понятия о том, какой исход будет. Чистая удача. Не более того. И это нервирует куда больше, чем если бы понадобились знания. Сейчас они словно решили поиграть в русскую рулетку. Чимин осторожно выкладывает из руки на матрас две косточки, оставляя в ладони три. Открывает глаза, моргая пару раз, чтобы избавиться от сильной размытости. Так. Пак Чимин, сосредоточься. У тебя три косточки. У Элджернона их может быть в пределах пяти. Хорошо. Так. Вдох-выдох. Спокойно. Сложно, но вполне понятно, хоть и стоит надеяться на чистую удачу. — Шесть, — называет число Чимин, давая парню понять, что сумма их костей должна создать шестёрку для чужого выигрыша. Сам же вытягивает сжатую ладонь вперёд тыльной стороной. Ждёт, когда этот долбанутый за спиной соберёт, по его мнению, нужное количество костей. И в эти секунды Пак готов молиться на то, чтобы парень не попал по нужному числу. Последний вытягивает руку вперёд, а когда он начинает раскрывать ладонь, Чимин поступает точно так же. У Элджернона лежит две кости. Он ставил мысленно на то, что у Пака четыре, но ошибся — у последнего в руке лежат три. В сумме пять, а не положенные шесть. — Твоя победа. Чимин тихо, судорожно выдыхает. Они оба прячут кости за спинами вновь. Это сложно, но понять в принципе можно. Пак ещё никогда не был так благодарен за то, что его мозг умудряется работать даже при таких ситуациях. Наверное, стоит скинуть всё на страх наказания за проигрыш. — Теперь я, — произносит Элджернон, давая понять, что ходят они по очереди, вне зависимости от того, кто выиграл раунд, а кто проиграл. — Четыре, — называет число. В мыслях у Чимина всё тут же начинает путаться, но он старается отогнать посторонние мысли — не до них сейчас. Так. Четыре. Сумма их костей должна составлять четыре — значит, у Элджернона в любом случае не больше трёх. Нет смысла долго гадать. Предположим, у него одна. Пак же осторожно и медленно, не издавая лишних звуков, нащупывает кости позади себя и кладёт в ладонь три. Вытягивает руку вперёд, после чего они оба вскрывают «карты». У парня лежит три. У Чимина три. В сумме шесть, а не названные четыре. Пак проигрывает. — Я выиграл, — констатирует факт Элджернон, и они оба прячут руки за спинами вновь. — Ходи, — добавляет. Если Чимин прямо сейчас проебётся, то не жить его глазам, к тому же ещё ответов на вопросы он никаких не получит, и хер пойми, что из этих двух вариантов хуже. Пак думает пару секунд, приходя к следующему выводу: необходимо назвать такое число, при котором шансы как на проигрыш, так и на победу возрастут до пятидесяти процентов. А это только одно число. Чимин берёт в руку четыре кости и протягивает руку вперёд. — Девять, — озвучивает сумму. У кого-то из них должно быть пять, но вопрос у кого, да, Элджернон? Парень явно раздумывает, понимая, что от его решения зависит победа. Надолго молчание между ними не затягивается, и этот псих вытягивает руку. Разжимает кулак, а Чимин едва сдерживает облегчённый выдох, с которым вышло бы всё напряжение, сковывающее ему движения все эти минуты. Ничего не мешает Элджернону просто взять и разобрать его на кусочки в прямом смысле, но если этого ещё не произошло, Пак ему зачем-то нужен. Чимин раскрывает подрагивающую ладонь. Сумма составляет восьмёрку. Потупив взгляд на кости, он переворачивает руку, из-за чего те валятся на пол с тихим треском. — Где я? — наконец спрашивает Пак, намереваясь задать два самых главных вопроса, которые его волнуют. Первый уже есть. Элджернон помалкивает какое-то время, после чего — хоть Чимин этого и не видит, — растягивает губы в простую улыбку. — В медико-санитарном батальоне. Точнее, в его штабе, — неоднозначно отвечает, но это уже говорит о многом. Чимину тошно. Отдельный медицинский батальон всегда являлся и будет являться звеном в системе медицинского обеспечения войск в ходе этапного лечения, а это эвакуации, оказание помощи раненым и так далее. Элджернон военный. Неважно, какую должность занимает, но он больной на голову… — Ты в Рейхе, — договаривает, обрушивая все догадки Пака и обращая их в истину. Хорошо. Так. Спокойно. Рейх так Рейх, подумаешь… Моргание становится нервным. Нет, не подумаешь. Чимин труп. Без возможных вариантов. Всё. Ему крышка. Первая мысль, пробивающая голову, — выхода нет. Выбраться не получится. Он в сраном эпицентре всего творящегося дерьма, среди таких же ненормальных ублюдков, и с этим осознанием в Пака вселяется новый уровень облегчения: что было бы, попадись он не Элджернону, а кому-то другому? А если бы во время его отсутствия на Чимина кто-то набрёл? Он, блять, словно мелкий беспомощный грызун среди змей. Шаг в сторону — он труп. Лишнее движение — он труп. Попытка побега — он труп. Начнём с того, что он труп в принципе. Вне зависимости от ситуации. Из подобного дерьма не выбираются — точно не без чьей-либо помощи. — Ты говорил… — Чимин заминается, сглатывая. Собирается с мыслями, — что мы здесь ненадолго, — напоминает, цепляясь за это, как за последнюю спасительную нить. — Зачем мы уйдём? — он мог бы спросить «куда?», но прекрасно понимает, что местоположение ему ничего не даст. Абсолютно. Пока он отрезан от внешнего мира, никакие новые факты ему не помогут. — Там кукла, — отвечает Элджернон спокойно, с улыбкой. — Там вещи. Там всё, — слишком неоднозначно. Слишком странно, запутано и жутко; у Чимина дёргается веко от раздражения. Он ничего не понимает. Кукла? Какая к чёрту кукла? Какие вещи? Какое «всё»? Где «там»? Это здание? Какой-то отдельный штаб? Если этот псих не может принести все вещи сюда, значит он серьёзно намерен увезти Пака в другое место? Но почему не делает этого сейчас? Чего ждёт? Вопросов так много, а ответа нет ни на один из них, и чем больше Чимин думает, тем сильнее у него начинает раскалываться голова. Запутанный клубок, в котором ты даже начало нити отыскать не можешь. — Кем ты здесь работаешь? — интересуется Пак отдельно от всего и получает очевидное: — У тебя закончились вопросы. — Я спрашиваю это отдельно от игры, — парирует тут же. Голос немного срывается, в горле начинает першить, поэтому Чимин прокашливается, перед тем, как добавить: — Я могу ведь спросить в другое время, это не настолько важно, — на самом деле так и есть — подобного рода информация и впрямь не даст ничего, но если есть возможность узнать чуть больше, Пак ей воспользуется. — Ты упоминал о работе ещё в клубе, — вытаскивает из памяти обрывки диалога, и, кажется, именно это и убеждает Элджернона. Тот задумчиво наклоняет голову вбок, как делает, когда с внутренним интересом (если догадка верна) изучает Чимина, и отвечает, не меняясь в лице: — Я таксидермист. Зрачки Пака замирают на одной точке. Голова наполняется пустотой. Несмотря на трудности в выстраивании логических цепочек, кое-что образовывается так легко и просто, что вызывает ужас. Та записка. Да, та самая, которая была ещё на фонарном столбе. В ней упоминалась кукла Чимина… Вот, что за кукла. Вот, почему этот ублюдок кинул, что «хочет успеть всё сделать» до того момента, как они приедут «куда-то». Этим же и объясняются с ненормальной точки зрения его слова о красоте Пака как внешне, так и внутренне, и Чимину хочется надеяться, что он сильно ошибается на данный счёт. Элджернон хочет сделать из него куклу.