Каторга в цветах

Куда бы он ни шёл, Ад приходил за ним.

Каждый человек несомненно по-разному реагирует на острые жизнеопасные ситуации — а проще их назвать травмами, — он страдает, может, поначалу пытаясь уверить себя в том, что всё якобы в порядке, но на деле стойкое неуходящее болезненное состояние лишь усиливается. Чуть ли не у всех на слуху посттравматическое стрессовое расстройство. Звучит весьма заезженно, так? Нет, звучит страшно, потому что зачастую люди понятия не имеют, с чем сталкиваются другие. Ну галлюцинации немножко, ну сны плохие видятся, ну тревожность повышена, вот только ты никогда в жизни не сможешь прожить хотя бы пять минут за другого человека и понять — периодически проявляющееся навязчивое ощущение того, что то самое «травмирующее событие» происходит снова, воздействует на тебя психологически с немалой силой. Ты можешь потерять близкого и через неделю настроить себя на то самое «лучшее»: отпустишь, привыкнешь, смиришься, а другой может потерять близкого, и это долбанёт по нему с небывалой мощью так, что человек начнёт тонуть, если ему не будет оказана посторонняя помощь. Все разные. И, самое главное, голова у всех разная. Чимин пропустил эту мысль случайно, но ему хватило. Он осознал — если есть хоть малейший шанс на то, что он выберется, это место, эти больные искусственные глаза, этот запах, эта чернота будут ходить за ним нога в ногу, из тени выскальзывать и облизывать тело холодными прутьями, не оставляя его одного. Пак знает, что подобное бесследно не пройдёт. Не для его больного разума, который, не успев оправиться от одной душевной боли, дал трещину покрупнее и масштабнее. Чимин состоит из холода. Он закрывает глаза, а в голове, хоть и желая воспроизвести родной ему голос, слышит лишь повторяющиеся слова Элджернона в хаотичном порядке, отчего из сна поверхностного вырывается, — и на тело опускается тяжесть. Пак не знает, что хуже — выбраться отсюда или же остаться здесь, потому что при любом раскладе жизнь кажется ему Адом. Чимин настолько погряз в этой тине, настолько ноги его заледенели, настолько тревожность и страх стали привычными, что он не понимает, как можно существовать без этого. Что такое спокойствие? Что такое свобода? Этого нет в реальном мире. Есть лишь четыре стены, блевотный гнилой запах, решётка у потолка и грязный, пропахший мочой и рвотой матрас. Паку кажется, что если он окажется вне стен, то потеряется. В себе. В пространстве. Сколько он уже здесь? Сколько дней? Сколько часов? Живой ли он вообще? Чернота. Вокруг. В помещении и в голове. Чимин не под наркотиками, действия которых спали окончательно, — он подавлен стрессом. Полностью. Пригвождён к земле, будто атмосферой придавленный, и что-то мешает ему удерживать тело в вертикальном положении. Он не прикован. Больше нет. Его отпустили несколько часов назад со словами: «наверное, у тебя очень сильно болят руки», и что вы думаете? Ничего. Абсолютно ничего это не дало. Пак был полностью прав, когда подумал, что не будет способен даже двинуться. Потому как он не способен на самом деле. Бледный, мокрый от ледяного пота, с трудом фокусирует на чём-то взгляд больных красных глаз, опухшие веки периодически слезятся, но Чимин не реагирует на это — уже привык. Он чувствует, как гибнет. Хорошо чувствует. Будто его тело постепенно начинает сгнивать заживо вместе с сознанием; иногда начинает казаться, словно на свободных участках тела кожа темнеет, приобретает сероватый оттенок, шершавую текстуру, и Чимин тянется дрожащей рукой к этому месту, проводит, трёт, дабы удостовериться, что это лишь воображение. Ему всё видится. И выдыхает с долей облегчения, но уже через полчаса это повторяется вновь. У Пака на скуле гематома, майка перепачкана в грязи и крови, бинт на ноге с внешней стороны загрязнился. Раны на теле горят от боли. Он дрожит от нервов. Чимин кашляет. Хрипло, надрывно, словно серьёзно болен, а после с мычанием переворачивается набок. Каждое движение совершает с паузой. Лбом утыкается в ледяной пол. Ждёт, привыкает к ноющей боли во всём теле, в ноге в частности, потому что у него создаётся ощущение, словно в скором времени он не сможет ей двинуть вовсе. Пак не знает, сколько уже пытается подняться, но каждая попытка с крахом проваливается. Грёбаная нога. Грёбаная. Проткнутая. Нога. Блять. Чимин кривит губы от злости и неосознанно, не понимая, что вообще делает, бьёт ладонью по полу несколько раз, вымещая хоть долю эмоций. Хлопки эхом отходят от стен, глаза вновь покрываются пеленой слёз. Пак знает, что может встать. Знает. Знает, что сможет выдержать боль, знает, что сможет идти. Да, медленно, да, будет хромать, но он сможет… Громкий лязгнувший звук открывающегося замка на двери Чимин не спутает ни с чем. Тело застывает, перестаёт двигаться, глаза округляются, Пак не моргает, вперившись ледяным взглядом в тёмный пол. Боится шевелиться. Слышит своё судорожное дыхание. — О, ты двигаешься. Глотка Чимина сжимается от ужаса. Ему хочется разрыдаться от этого голоса. Такого спокойного, бесстрастного, безмятежного, мирного, как будто Элджернон не человека истязает, а мышку обычную в подвале держит. Пак не отвечает. Ни слова не говорит. Язык его каменеет. Слышны тихие шаги, и веки Чимина нервно дёргаются, потому что он, блять, чувствует, как этот больной ублюдок приближается, — ему даже видеть не надо. — Ты боишься? — Элджернон спрашивает, а Пак вздрагивает всем телом, ведь голос лишь в метре от него. Позади. Становится страшнее, когда парень вне поля зрения — так ты даже не знаешь, чего от него ожидать. — Я не понимаю почему, — признаётся. Удар приходится по сердцу. Чимин слышит его биение, каждый стук, чувствует сильнейшую пульсацию в висках из-за давления и напряжения. Зрачки скачут по полу. У Пака моментально перекашивает лицо. Омерзение. Отвращение. — Тебе нравится наблюдать за мной? — хрипло и очень тихо шепчет. Не знает, откуда в нём эмоции. Они со дна всплывают в виде чёрного ила, воду окрашивают в тошнотворный серо-бурый. Это злость. Её остаток — самый грязный и самый мутный. — Да, это очень странно, — как будто не заметив никаких изменений в интонации Чимина, отвечает Элджернон. — Мне не нравится, что ты в таком стрессовом состоянии, я не этого хотел, — в его голосе нет радости. — Ты напуганный. Я не этого хотел, — повторяет. Эти слова у Пака в голове застревают, как птицы о скалы бьются, и всё, чего он жаждет, — заорать. Истошно, что есть мочи, собрать все свои оставшиеся силы и завопить до такой степени, чтоб голосовые связки сорвало к чёртовой матери; кожу на руках разорвать, потому что невыносимо. Эта боль, эта ярость в Чимине просто, блять, невыносима. Она поедает его, пережёвывает, он не чувствует себя способным сдержать эмоции. Их надо выпустить. Глаза Пака слезятся, и он не знает, от бессилия или от злости. «Мне не нравится, что ты в таком стрессовом состоянии». Да пошёл ты, больной, ебанутый на всю голову, ублюдок; ты просто психически неуравновешенный, но при этом каким-то хером находящийся на свободе маньяк. Ты не человек. Ты мерзость. Чимина от тебя просто… — Тошнит, — вслух продолжает, сам того не осознавая. — Больной, — шепчет, пытаясь кое-как приподняться на локте, дабы перевернуться. Быть к Элджернону спиной страшно. Паку кажется, будто через секунду у него на шее появятся ледяные руки и свернут её. — Почему больной именно я? — искренне не понимает парень, наклонив задумчиво голову вбок. Выражение лица такое же нечитаемое, улыбки нет, злости тоже, и именно отсутствие эмоций начинает напрягать Чимина, когда ему удаётся принять сидячее положение. Он, пытаясь не задействовать раненую ногу, полностью поворачивается к Элджернону в момент, когда тот продолжает: — Может, это вы больные? — смотрит в глаза Паку неотрывно. — Люди вокруг какие-то больные, жадные, высокомерные, сумасшедшие, тщеславные, — перечисляет, а Чимин сдирает ладони до ссадин, пытаясь отползти назад, подальше от возвышающегося над ним человека. — Жестокие, — взгляд стеклянный. Смотрит. Он просто смотрит. Взгляд стеклянный, прозрачный, невидящий, пустой, никакой. В груди пустота. Там ничего нет. Всё выжжено. Сердца своего не слышит. Отныне его ничего не волнует. Почему он стоит здесь, днём, посреди оживлённой улицы города? Как он сюда попал? Что произошло? Почему люди ходят вокруг? Почему смеются? Радуются? Почему они все такие живые? Что заставляет их жить? Двигаться? А он сам просто стоит, улыбается как-то искусственно, непонимающе, и не осознаёт, что уже как полминуты пялится на сидящую на скамейке парочку. Доходит лишь тогда, когда слышит громкое неприкрытое: «Пошли отсюда, ты взгляд его видел?». Он прослеживает за тем, как парень с девушкой поднимаются со своего места и спешно уходят. Люди вокруг огибают его, косые взгляды бросают, но ему всё равно — он словно не осознаёт больше, что мир реален. Человек сходит с ума под давлением окружающей действительности. Что он потерял? Сначала семью, потом возлюбленную, друзей, работу, дом. Себя. И этого уже не понимает. Он пробовал убегать, но оказалось, место не имеет значения. Куда бы он ни шёл, Ад приходил за ним. — Ад это не жизнь, не этот заброшенный склад, — говорит Элджернон, наблюдая за тем, как Чимин в страхе отползает назад, и улыбается. Пак напоминает ему тех самых людей, которые пальцем в него тыкали, смеялись и с презрением смотрели. Они такие мерзкие. Он наблюдал за Чимином около полугода; даже не помнит, чем этот человек его так сильно зацепил, но отпустить его не получалось. Впервые спустя много лет представитель человеческого рода смог разжечь в нём интерес, любопытство, любовь и одновременно с тем отвращение к личности. Пак Чимин был таким потрясающим. Но вместе с тем он омерзителен Элджернону настолько, что тот хочет отрезать ему ножницами язык. Его крики бесят, агрессия бесит, взгляд, полный того самого презрения и ужаса бесит, его непокладистость бесит, вот только зачем тогда его держать здесь? Элджернон не знает. Он просто хочет, наверное. Так сильно хочет. Перестав воспринимать реальность всерьёз, как нечто важное, жизнь человеческая обесценилась. Чем она отличается от жизни насекомого? От последнего пользы больше — он даёт жизнь другим популяциям. А какой толк от людей? Почему их нельзя держать, как собак, и почему с ними нельзя обращаться, как с животными? Почему он не имеет права нацепить на Чимина ошейник? Почему он не имеет права зарезать его? — Ад — это люди вокруг нас, — с улыбкой договаривает парень, и у Пака взгляд меняется. Он перестаёт отползать. Застывает. Не от услышанного даже, нет, а от того, насколько он с этой фразой согласен. Всё происходит на подсознательном уровне, но это самое «подсознательное» Чимин поднимает на поверхность. Пак может убеждать себя мысленно в том, что этот больной несёт чепуху и бред, жаль только он всё равно не скроется от истины. Он с Элджерноном согласен. И для него это самое страшное, потому что, согласившись с этим ублюдком единожды, ты перестаёшь верить в здравость своего ума, ставя каждую мысль под сомнение. — Ты просто больной, — шепчет судорожно Чимин, а получает уверенное: — Тогда ты тоже. Ты наркоман. Это разве не болезнь? — чуть приподнимает брови, изображая удивление. Пак не отвечает. Он чётко осознаёт, что у него нет ни одной малейшей мысли на данный счёт. — Тогда почему ты называешь меня больным? Он правда не понимает или просто издевается? — Ты, блять, расчленил человека, а меня держишь, как крысу в подвале, — шикает Чимин, но и на это приходит ответ: — Люди пытают, выращивают и режут на части животных. Почему я не могу сделать это с человеком и скормить самим животным? Ты убиваешь людей, я тоже убиваю людей, но ты наркоман и бесполезная шлюха, а я просто лечу, делаю из мёртвых чучела и разрезаю трупы, как животных на еду. В чём разница? — спрашивает, искренне желая понять. — Почему больной здесь я? Почему не ты? Потому что делаю то, что тебе не нравится? — пытается догадаться, пока у Пака дыра в груди растёт, он чувствует, что вскоре руки перестанут его удерживать. — Но ты тоже делаешь то, что другим не нравится, и они считают тебя больным, как ты меня. В чём разница? В чём разница? Зрачки застывают. В чём разница, Чимин? В чём разница? В чём разница? В чём разница в чём разница в чём разница в чём разница в чём разница в чём разница в чём… Разницы нет. И это врезается в Пака роем беспорядочных мыслей, которые заполняют его голову навязчивым, раздражительным жужжанием. Чимин прикрывает дрожащие веки, терпит блики перед глазами, губы его двигаются в немом шёпоте. Он пытается убедить себя в обратном — в том, что эти вещи нельзя сравнивать, что это в корне разные понятия. Элджернон не просто работает на Рейх, с людьми, виновными в смерти миллиона точно. Он даже не осознаёт ненормальности своих действий — вот в чём весь ужас. Для него больны люди вокруг, а не он сам, и, знаете, есть, возможно, в этом доля правды, но Чимин не в том положении, чтобы рассуждать на эту тему. Луис Гаравито — мужчина, изнасиловавший и расчленивший около ста сорока мальчиков, но, по его собственным словам, число жертв могло превышать цифру «триста». Он выбирал забитых, бездомных, осиротевших мальчиков, бродивших по округе в поисках пищи или внимания, усыплял бдительность, нападал, пытал и мучил. На их телах были признаки укусов и анального проникновения, а в некоторых случаях половые органы жертв были отрезаны и помещены в рот; несколько тел обезглавлены. Педро Родригес Фильо — психопат, который убил более ста человек, а также своего отца в качестве мести за применения насильственных действий по отношению к жене, вырезал и съел его сердце. Однажды он повстречал девушку, в которую и влюбился, но вскоре та стала жертвой местной группировки, после чего Педро выслеживал палачей своей невесты, хватал, пытал, мучил их, дабы выйти на главаря. Даже в тюрьме он при малейшей же возможности убивал своих соседей по камере. Гэри Риджуэл — маньяк, признавшийся в более семидесяти преступлениях. В шестнадцать лет он убил шестилетнего мальчика, заманив его в лес. Он рассказал, что совершил это лишь потому, что «хотел попробовать убить человека». Он испытывал тягу к самому моменту убийства, ощущал наибольшее сексуальное влечение именно в это время, но также у него наблюдалась склонность к некрофилии — он возвращался к трупам и совокуплялся с ними. Гэри сказал, что делал это, дабы меньше убивать. Он убивал проституток. И ни разу не выразил раскаяния. Луис Гаравито — мальчик, которого избивал, унижал, насиловал отец, позволяя это делать и соседским мужикам за деньги. Педро Фильо был младенцем в утробе, когда его отец избивал мать, тем самым деформировав череп нерождённого ребёнка. Гэри Риджуэл слушал жалобы своего отца о проститутках, которых возил, а в подростковом возрасте начал испытывать гнев и при этом сексуальное влечение к своей взрывного и властного характера матери, когда фантазировал о её убийстве. Чимин не пытается их оправдать тяжёлым прошлым или детскими травмами, потому что факт опасности и невменяемости неоспорим, но в большинстве случаев именно данный фактор главенствует. Травмы. Детство — всё идёт именно от него, а последствия порой ужасают. У этих людей нет совести. Нет морали, нет никаких сожалений, нет сомнений, для них ничего не значит смертная казнь или приговор. В реальной действительности маньяков «блестящего ума и обаяния» просто не существует, а те, кто утверждают обратное, на самом деле никогда в жизни их не встречали. И Элджернон один из них. Чимин понятия не имеет, хочет ли вообще знать причину его сумасшествия. Причину, по которой он стал таким. Пак лишь хочет освободиться от… — Хочешь сбежать? От этого голоса и, самое главное, вопроса вздрагиваешь всем телом. Абсолютно никаких надежд это в Чимине не пробуждает. Сразу же мысль — «здесь есть большой подводный камень». Подозрение ползёт по Паку мерзкими тараканами, когда он роняет: — В чём суть? Тень падает на Элджернона боком, окрашивая часть его тела в мертвенный белый оттенок, а другую скрывая в темноте. Происходит искажение его и без того омерзительных черт лица, улыбка превращается в оскал. Становится страшнее. — Ты выйдешь отсюда, сможешь пойти на все четыре стороны, до куда ноги донесут. Я сделаю тебе скидку из-за ноги — у тебя будет шесть минут, — взглядом пожирает душу Чимина, а тот не в состоянии отвести глаз, — а у меня пять, чтобы тебя достать, когда время кончится. — Не найти, а достать? — уточняет Пак, цепляясь за каждое слово. Ему нужно знать абсолютно все нюансы. Элджернон кивает согласно. — Да. Так. Хорошо. Отлично. Значит, это не «прятки». Чимин может заныкаться где-нибудь, но передвигаться по истечение шести минут сможет. Главное не чтобы этот ублюдок его не нашёл, а чтобы он его не поймал. С раненой ногой побегать явно не получится, поэтому вся надежда на осторожность и незаметность. — Что будет, если ты не поймаешь меня за пять минут? — продолжает уточнять Пак, уже мысленно пытаясь продумать, куда он направится. У него слишком мало преимуществ, потому что Элджернон знает здесь всё. Диапазон Чимина же дальше этого помещения не выходит. — А что хочешь? — будет отвечать вопросом на вопрос, классно. — А какие рамки? — назло ему тоже спрашивает Пак, перебарывая першение в горле. Холодно. Некомфортно. Больно. Скоро, видимо, будет ещё больнее. — Что-то приземлённое, — неоднозначно говорит Элджернон, и, будь возможность, Чимин бы раздраженно фыркнул, да в положении не том. Хотя всё и так понятно. Чего-то из серии свободы он попросить, разумеется, не сможет. Вот только стоит хорошенько подумать, прежде чем озвучить просьбу. Пак бы хотел узнать место, в которое этот псих хочет его рано или поздно притащить, но что это даст? Правильно. Ничего. Координаты — бесполезная вещь, если передать их некому, а этого явно Элджернон не позволит. Тогда что? Чимину абсолютно не всрались ответы на вопросы, которые его интересуют, так как, если он узнает, почему здесь, сколько, что с ним будут делать и тому подобное, это его никак не спасёт. Паку нужно нечто существенное. То, что поможет ему как-то выбраться. Холодного оружия ему в руки не дадут. Ясно как день. Если он попросит больше ни разу не накачивать его наркотой, то тогда его могут начать сковывать куда посерьёзней. Это не выгодно, ибо Чимин ещё как-то сможет притвориться, будто действие веществ не закончились, а сам будет копить силы; тогда, может… — Никакого обездвиживания, — по итогу выносит вердикт, хоть и времени подумать у него толком нет. — Ты не будешь связывать меня. Ничем, — пытается придать голосу твёрдость. Пусть его накачают наркотой заново — Чимину уже насрать, потому что всё полетело к чёртовой матери как только он сюда попал. От повторного раза лучше не станет. Только теперь знает — если сознание начнёт возвращаться к нему, то ему ни в коем случае нельзя подавать виду. — Ладно, тогда я отрежу тебе руку. Сердце Пака падает. — Я не очень этого хочу, потому что тогда испортится картина, — без улыбки проговаривает больше себе, чем судорожно дышащему Чимину, который от ужаса не в силах пошевелиться. — Но в уродстве можно найти свою красоту, — и уголки губ ползут наверх. — У меня есть таймер, но тебе он тоже нужен, всё же должно быть честно, да? Подождёшь меня? Я принесу, — делает шаг назад. Но легче Паку больше не становится. Дверь хлопает. Темнота окутывает сознание, хоть Чимин и практически на свету, льющимся из решётки. Дышать проще не становится. Дрожь тело больше не покидает. Потому что ужас, который в него поселяется, способен довести до такого состояния, что больше красить волосы в серый не придётся. Чимин просто нахер поседеет. Так. Господи… Думай. Приходи, блять, в себя, надо понять, что тебя никто не спрашивает. Либо ты отбрасываешь весь свой ужас в сторону и пытаешься подняться, либо лишишься чёртовой руки. У тебя нет выбора. Всё. Через силу, через боль, но заставь себя двигаться. Пак это и делает. Дрожит. Перекатывается набок, на руки ослабленные до невозможности опирается и пытается подтянуть к себе здоровую ногу. Боль бьёт по ране, простреливает чуть ли не всё тело, вынудив Чимина скрипнуть зубами, но он не останавливается, пытаясь приподняться. Придерживается стены, потому что без неё двигаться просто не способен. Он упадёт. Наконец может заставить себя встать. Осторожно. Медленно. Держится руками за рыхлую каменную поверхность и не забывает думать, ведь только мыслительный процесс спасает его от онемения. Дышит через нос, борясь с лёгким головокружением. Больно. Чертовски больно. До такой степени, что он прикусывает себе язык до крови, шипит едва слышно, моргает часто, чтобы согнать пелену слёз, вызванных безнадёжностью. Как ему, блять, суметь убежать и спрятаться за шесть минут, если он несколько потратил просто на то, чтобы подняться. У него нога будто сломана, и без костылей он ходить не сможет. Но никакой опоры нет. Единственная его опора сейчас — это грёбаный позвоночник. Дверь открывается. Пак тут же приподнимает опущенную голову, вцепившись взглядом исподлобья в Элджернона, который открыто разглядывает Чимина и его попытки двигаться. А после направляется к нему с лёгким: — Делаешь успехи, — улыбается. Аурой задавливает с такой силой, что Паку страшно глаза выше приподнять, — ему словно тело этого сделать не позволяет. Этот ублюдок стоит рядом, в шаге буквально, а Чимин напряжён так сильно, так ужасно, что ему становится от себя тошно. Потолок норовит упасть, раздавить, сломать. И в следующий момент ладонь, лежавшую на стене, пробивает жутким холодом. Пак покрывается мурашками, с опаской зыркнув на руку, которую Элджернон сжимает. На себя тянет. Вынуждает Чимина оторваться от стены, и последний, поняв, что опоры больше нет, чуть ли не валится на пол. По инерции хватается второй рукой за плечо парня, чтобы не грохнуться, но потом он чувствует под кожей жёсткую армейскую форму. Чужую. Человеческую. Нет — форма принадлежит человеку. И человек этот живой, дышит, функционирует, смотрит своими больными изучающими всё на свете глазами прямо на макушку Чимина. И тот не знает, какое чувство главенствует: ужас, ненависть или смятение от того, что до него только сейчас доходит, что Элджернон человек. Что эта мерзость — двигающееся и самостоятельно мыслящее существо, со своей историей за спиной. Боже. Чимина словно водой окатывает. Он отшатывается. Резко и неожиданно даже для себя самого. Грубо вырывает свою руку из слабой хватки, а после прилипает к стене рядом с дверью не без помощи больной ноги. Не опирается на неё полностью, но приходится наступать, потому что по-другому он не сможет ходить. Лишь ползать. И то, с большим, титаническим трудом. Элджернон тем временем никак это не комментирует, доставая из кармана кругленький металлический спортивный секундомер, настраивает его и протягивает Чимину. — Надеюсь, ты сможешь задать пять минут потом. На экране выведено шесть минут. Одно нажатие — и цифры сдвинутся с места, начав свой отсчёт. Шесть. Шесть минут на то, чтобы спрятаться так, чтобы его не нашли. И это пиздец как мало для Пака, который сжимает дрожащими пальцами секундомер, осознавая, что придётся не просто ползти по стенке. Придётся идти. Хромая, с дикой болью в ноге, но её придётся задействовать, травмировать рану до такой степени, что она начнёт кровоточить, потому что в ином случае Чимин лишится долбаной руки. — Я запущу время, как только ты выйдешь, — оповещает Элджернон, достав уже свой секундомер, который прямо сейчас настраивает. Пак долго не ждёт. Он двигается к открытой двери, глаза начинают болеть от белого света, льющегося из проёма. Белый шум в голове, белый дым в лёгких. Глаза жгутся, отчего Чимин сощуривается. Он цепляется пальцами за ручку двери с внешней стороны, а другой ладонью опирается на стену. — Ты закроешь дверь, когда я выйду? — спрашивает напоследок Пак, опустив взгляд в тёмный пол, чтобы глаза немного привыкли и адаптировались к новым краскам. Элджернон даёт своё согласие: — Да. И почему-то Чимин ему верит. Не то чтобы у него был выбор, но, наверное, всё дело в том, что этот псих держит своё слово. Очень странно, ведь он может забить на любые просьбы Пака, просто дать поворот назад и сказать: «я слово дал, я его и заберу». Но нет. Он этого не делает. Даже когда они играли в кости Элджернон мог не отвечать на вопросы Чимина или же продолжить истязать его глаза, просто потому, что хочется. Но своё слово он держит, и это то, с чем Пак не может смириться до сих пор, ожидая подлянки. Чимин делает шаг вперёд, выходит из помещения, в котором чёрт знает сколько пребывал, и автоматически оборачивается, словно боится не увидеть за спиной Элджернона. Но тот стоит. Смотрит спокойно, поворачивает таймер к Паку, и последний видит, как цифры двигаются с места. 5:59. Дверь медленно закрывается. Хлопок. И Чимина обуревает паника. Он остаётся один. Потерянный, зашуганный, израненный, нервный, подверженный дикому животному страху он чувствует, словно осядет на землю и не сможет сдвинуться с места. И это даже не из-за страха «проиграть». Это потерянность. Сильная. Он один. Вне четырёх стен, в которых был заточён. Он чувствует себя маленьким животным, которое всю жизнь в клетке держали, а потом вдруг выпустили наружу, и оно стоит, бегает своими испуганными глазами и пятится куда-то назад. Сейчас Чимин — то самое животное. Он тут же теряется. Перед ним длинный широкий коридор с тёмными обшарпанными рыхлыми стенами. Они в лишае и какой-то плесени. С правой стороны двери. Их много. Чертовски много. Через каждые два-три метра стоит дверь из тёмного дуба, и они тянутся на большое расстояние — настолько большое, что зрение Чимина не позволяет видеть. Кажется, коридор заканчивается лишь на повороте, который ведёт дальше. Пак резко оборачивается, но врезается взглядом в стену. Это конец. Его держали в одной из этих комнат в самом конце. Сверху, у потолка тянется решётка, откуда льётся свет, но Чимину не надо знать, что там. Он двигается. Примыкает к стене, вдоль которой тянутся двери, и шагает. Кривится от боли, но идёт, осматриваясь. Чуть выше дверей, где-то в метре от них есть выступы, а вот посреди самого коридора потолка не имеется. Есть лишь чёрные изогнутые старые решётки, через которые виден второй такой же этаж, только там можно передвигаться лишь по бокам, по тем самым выступам длиною в метр. А там виднеется и третий этаж. Дальше него уже выглядывают серые каменные углы или же стены здания, тянущиеся к небу. Вот откуда свет. Это открытое место, если так вообще можно выразиться. Нечто вроде подвала, но явно не подвал. Чимин даже не знает, как назвать данный трёхэтажный коридор с дверьми, и сказать, к чему он примыкает. Он видит кусочек неба. Тусклого, полностью закрытого облаками, но неба. И, к сожалению или счастью, у него нет на его разглядывание времени. Он передвигается хромая так быстро, как только позволяет ему организм; проходит, кажется, минуты три, чёрт возьми, прежде чем он минует пожарную лестницу, ведущую на этаж выше. Пак добирается до того самого поворота, который находится не так уже и близко к комнате, где его держали. Чимин двигается дальше, начиная потихоньку ощущать, как раненая нога просто немеет, но это не заставляет его остановиться. Он достаёт из кармана секундомер прямо на ходу. 2:48. Пиздец. Ему пиздец. Господи. Походили и хватит. Необходимо спрятаться. И срочно. Пак резко поднимает взгляд, смаргивает пелёну слёз, образованную от напряжения. Его тело устало. Так быстро. Сил не хватает ни на что. Но за поворотом он видит ворота. Это язык не повернётся назвать дверьми, учитывая их массивность. Эдакие чёрные гаражные ворота. Ржавые и чертовски старые, плотно не закрыты — на них висит толстая цепь с замком, и ни то, ни другое просто так не сломать. Но, опять же, ворота плотно не прилегают ни к полу, ни к потолку, оставляя между ними свободное пространство из-за годовой деформации здания. Чимин долго не думает. Он убирает секундомер в карман и садится на пол. Чуть ли не падает, бьётся ладонями о твёрдую грязную поверхность, лёгкие пылью забивает, когда полностью ложится на пол, повернув голову вбок. Боль в ноге усиливается. Пак в спешке пролезает под воротами, которые царапают его спину, из-за чего, он уверен, там останутся либо ссадины, либо синяки. Но это ничто по сравнению с отрубленной рукой. Чимин худой. Это для него не новое открытие — здесь мало кто может пролезть — повезёт лишь тем, кто ростом высоким не вышел или же имеет очень малую массу тела. Даже Пак чуть не застревает — ему приходится максимально прижаться к земле, расцарапать себе ухо, долбануться рёбрами, но пролезть всё же удаётся. Как только он оказывается в помещении, то тратит на анализ лишь секунды три. Склад. Фармацевтический склад. Пыльный, грязный, серый, светлый местами за счёт окон у самого потолка и в самом потолке. Бесчисленное количество стеллажей с коробками, препаратами, какими-то бутылками, что глаза начинают разбегаться сами. Чёртов лабиринт, и он станет для Чимина либо спасением, либо гибелью, потому что здесь тихо, как в гробу, и любой посторонний звук превратит это место уже в его личную могилу. Пак больше не поднимается на ноги. Он ползёт куда-то вбок, оборачивается на секунду на ворота, которые явно являются каким-то запасным выходом, и больше не оглядывается. У него меньше минуты. Сто процентов. Теперь ему необходимо уползти как можно дальше отсюда. Чимин не сможет уйти пешком, потому что для этого нужно опираться на стеллажи, а одно неверное движение — и здесь полетит всё. Тогда Пака не просто оставят без руки. Его жизни лишат. Поэтому он пытается как можно глубже в дебри залезть, заплутать так, чтобы самому не вспомнить, где находится выход. Сознание Чимина просто не запомнит такую информацию, она не уложится в больной голове, ей места там не найдётся. Пак даже не старается запоминать какие-то опознавательные знаки — здесь всё одно и то же. Он заворачивает за угол, потом вперёд, потом влево, потом вперёд, вперёд, вперёд, дальше к другому концу, но при этом чтобы остаться внутри этого лабиринта, и замирает у очередного длинного стеллажа лишь в момент, когда понимает — сил больше нет. Грудь болит, лёгкие жгутся, дыхание тяжёлое и сбитое, судорожное, хриплое, конечности по-прежнему дрожат. Нога жжётся до такой степени, что больше не позволит встать. Пот стекает по шее, по вискам долбит давление, Чимин своё бешеное сердцебиение слышит, оно бы любые посторонние звуки заглушило, не будь здесь настолько тихо. Пак слышит одного себя. Вибрация в кармане заставляет его вздрогнуть и потянуться за секундомером, попытаться настроить его, но тот выскальзывает из мокрых рук. Громкий стук о грязную лакированную когда-то поверхность эхом раздаётся в помещении, давая понять, насколько слышен здесь любой шум. — Господи… — шепчет Пак, пока пытается настроить таймер на пять минут, и убирает куда подальше секундомер. Элджернон должен будет проверить все комнаты перед тем, как доберётся до склада. Он наверняка быстро поймёт, что на второй этаж Чимин бы не поднялся, а под воротами ему пролезть было бы легче. Этот ублюдок знает, что спрятаться можно везде, поэтому не будет давать фору. Он не будет медлить. На то, чтобы открыть все двери и окинуть взглядом небольшие пустые помещения, уйдёт около двух с половиной минут, но вдруг Элджернон сразу начнёт со склада?.. Блять. Страх взлетает до небес. Чимин всё равно не может знать всех проходов, может, у этого грёбаного склада несколько входов? Пак хоть услышит, когда этот ублюдок войдёт? Да даже если не услышит, Элджернон же не сможет ходить как мышка — так же тихо и бесшумно. Вот Чимин точно не сможет. И мысль об этом толкает его на следующее — он тянется руками к ботинкам, которые снимает, не думая, ведь когда он поползёт, они создадут шум. Пак подтягивает к себе раненую ногу, замечая на бинте алое пятно. Понятно, отчего она начала так гореть. Это было вопросом времени, но задачу усложнило знатно. Чимин снимает обувь, наспех пытаясь впихнуть её между какими-то коробками, препаратами и прочими неизвестными Паку вещами. Это тёмный угол — Элджернон же не должен осматривать все принадлежности. — Господи Боже, — срывается с губ неосознанно. Чимин пытается нормализовать дыхание, опасаясь того, что оно может быть слишком громким. Здесь холодно. На улице холодно. Телу холодно. Голове тем более. Для Пака потихоньку перестаёт существовать мир извне. Все его мысли об Элджерноне. Когда он придёт в комнату, что принесёт из еды, когда окатит водой, якобы, чтобы Чимина сполоснуть, а потом будет, как куклу, небрежно вытирать полотенцем; когда вновь накачает наркотой, когда в его голову взбредёт очередная безумная идея, когда он заговорит о чём-то. Пак живёт в беспрерывно тянущемся ожидании дальнейших действий Элджернона. Чимин уже не замечает, как его мысли начинает занимать лишь этот больной ублюдок, как всё вытесняется. Пак всё меньше и меньше вспоминает, что существует мир за пределами и что там его ждут и ищут. Он забывает, что такое жизнь и как она выглядит. Есть лишь ужас, злость и боль. Они растут в геометрической прогрессии, пока Чимин считает секунды, тянущиеся дольше десяти лет. Его глотка сжимается, ползучее и склизкое ощущение подкрадывающейся опасности не отпускает ни на мгновение, время не течёт, а ползёт улиткой, и Пак готов биться головой. Ему страшно. Господь Бог, ему так страшно, что хочется разреветься. Нервная система уже не рвётся. Она порвалась давно. Чимин ещё пытается найти в себе силы идти, но их так мало, так, блять, мало, что искать становится нечего. Он пытается думать о том, что где-то там, далеко, есть Чонгук, и неизвестно даже, что с ним, но именно из-за этой неизвестности на глазах образовываются слезы. Пак морщится, нос щиплет, ему даже эту противную влагу нечем вытереть — майка давно не белая, а перепачканная во всём чём только можно. Когда Элджернон его убьёт, тело даже никто не найдёт, никто о смерти не узнает — Чимин будет числиться без вести пропавшим на веки вечные. Пак не может умереть, не может, не может позволить надежде жить в Чонгуке, когда никакой надежды больше не будет, он не может умереть, не может… Громкий, ничем не прикрытый звук слетающей с ворот цепи оглушает, и Чимин застывает с ледяной мыслью: «может». Пак тут же поворачивает голову вбок, выглядывает на сантиметров пять из-за коробок, за которыми он скрылся, и часто моргает, чтобы сфокусировать зрение на движущейся вещи. Сколько времени прошло? Две минуты? Одна? Сколько Чимину нужно продержаться перед тем, как его поймают? Сколько у него этого ебучего времени? Он ведь даже не видит ворот — лишь по звуку, исходящему позади, ориентируется. Что будет, если упадёт этот громадный стеллаж? Элджернон сможет пострадать. Все медикаменты пострадают. К Паку не подберутся. И это худший из возможных вариантов, потому что если Рейх останется без столь огромного запаса лекарств, то не только Чимину не жить. Не жить самому Элджернону. Данный вариант даже не рассматривается, несмотря на свою действенность. Если бы этот ублюдок сдох, то Пак бы даже выбраться не смог. Он на грёбаной базе и даже представлять не хочет, что с ним сделают, когда найдут. Знаете, что страшно? То, что Чимин не слышит шагов. Даже себе рот с носом зажимает, чтобы полностью перекрыть дыхание на пару секунд, но это не спасает. Пак не слышит шагов. Он абсолютно не знает, где Элджернон, в какой части помещения. Он может оказаться у другого конца стеллажа в любой момент, а Чимин даже отползти не успеет. Чёртова бесшумная мышь. Передвигается медленно, а оттого тихо. Знает, что времени мало, но при этом осознаёт, что спешка породит кучу ненужных звуков, благодаря которым Пак сможет более-менее сориентироваться. Ублюдок. Чимин просто не переживёт оставшееся время. Его найдут. И эта паническая мысль толкает на действия. Он тихо, бесшумно, благодаря отсутствию обуви, ползёт к другой части стеллажа, к стене, при этом не переставая смотреть сквозь принадлежности. Быстро двигаться не может — не дай Бог его движения заметят. Самое важное правило в охоте: если ты не видишь животное, то это вовсе не значит, что оно не видит тебя. Чимин замирает у конца, осторожно и аккуратно выглядывая одним глазом. Перед ним нечто сродни коридорчика — пространство между стеной и стеллажами. Очень опасно здесь проползать, потому что из любого угла и в любой момент может выйти Элджернон. Очень опасно находиться в любой точке этого помещения. Этот псих не показушничает, не пытается выпендриться, не издевается. Он не разговаривает с предположительно находящимся здесь Чимином, нет. Он скрывается сам, а это уже говорит о серьёзности его намерений. Хоть Элджернон сам признал, что не горит жаждой лишать Пака руки, — игра есть игра, сделка есть сделка, правила есть правила, и нарушать их он не посмеет. Чимина это радует настолько же сильно, насколько и ужасает. Зависит от стороны: победитель ты или проигравший. Пак втягивает побольше сырого воздуха в лёгкие, а после действует как можно скорее: выглядывает из-за стеллажа, сканирует взглядом весь периметр, весь «коридорчик», тянущийся на много метров вдоль всех стеллажей. Между каждым из трёх больших стеллажей одного ряда есть проход. На один ряд четыре прохода, а всего их больше сорока точно. Элджернон может появиться из любого угла. Либо показаться у противоположной стены, вдали, либо за каким-то из дальних стеллажей. Либо вообще впереди, у стены, где Пак, либо позади. Вариантов слишком много. Как у Чимина, так и у самого парня. Терять нечего, не так ли? По теории вероятности, сколько шансов добраться до ворот и проскользнуть в них незаметно? Много? Мало? А есть время высчитывать вообще?.. Лёгкое движение у другого конца стеллажа, который в четвёртом или пятом ряду от Пака, — и последний тут же прячет голову обратно, с максимально быстрой реакцией находя маленький просвет, через который сможет хоть что-то видеть. Сердце норовит вырваться из груди, оно стучит, как бешеное, когда Чимин видит тёмный силуэт Элджернона. И этот силуэт отнюдь не медленно двигается. Быстрый шаг. Он проносится мимо поворота, точно стрельнув взглядом в «коридорчик», чтобы проверить наличие там Пака, а потом сворачивает в абсолютно другую сторону, направляясь к противоположной стене. И это действует на Чимина более чем просто отрезвляюще. Он тут же двигается с места, ползя вдоль всего этого промежутка между стеной и стеллажами. Для него Элджернон был зелёным светом. Теперь Пак хотя бы приблизительно знает, где он, а это даёт право ползти в нужном направлении, при этом не теряя бдительности. Чимин не прекращает высматривать движения, пока двигается. Пак ошибся. Этот больной ходит быстро. Время на побег из склада сокращается тут же. Чёрт знает, сколько времени осталось, — может, совсем немного, может, есть возможность просто сесть в одном месте и подождать минутку, но у Чимина трезвость с паникой смешиваются. Плевать. Оставайся хоть десять секунд — он бы всё равно двинулся как можно дальше, сделал всё возможное, чтобы минимализировать встречу с Элджерноном. Риск слишком велик. Если ты сидишь на одном месте в надежде, что «фортанёт», то знай, что рано или поздно тебя поймают. Надо двигаться. Да, опасно, но это по крайней мере уже что-то. Пак не останавливается практически ни на секунду, страх возвышается до небес, ничего, кроме биения сердца, он не слышит. Жутко. Кошмарно. Дьявольски пугающе. У Чимина нет чувства, словно его преследуют, потому что так оно и есть. Это не паранойя и не тревога, а грёбаный, воплощённый в жизнь, кошмар. Фокусировка на объектах начинает даваться с трудом, боль в ноге становится нестерпимой, и Пак ощущает кожей что-то противное и тёплое. Кровь. Это точно кровь. Бинт больше её не сдерживает, засохшая рана начала кровоточить, передвижения даются с куда большим трудом. Фантомный выстрел в ногу — таким кажется резкая острая боль, которая долбанула на всей левой части тела. Чимин спотыкается, чертыхается едва слышно, прикусывает себе разодранные и без того губы, чтобы не завыть. Нижняя часть тела немеет, отмирает к чёрту, Пак держится на одних лишь дрожащих руках. Подтягивается вперёд невыносимо медленно, все ощущения куда подальше заталкивает — ему надо добраться хотя бы до угла. До самого угла помещения. До угла стены, где ворота, до которых Чимин доползти уже не сможет. И понимает это очень хорошо. Он сможет вытерпеть боль, сможет докарабкаться, но само тело ему уже не позволит. Пак последние силы тратит на то, чтобы кое-как облокотиться плечом об угол и прижаться к нему спиной. Ноги остаются в лежачем согнутом положении, Чимин моргает часто, пытаясь убрать расплывчатость, но не выходит. Всё плывёт. Мир плывёт. Пак способен уловить одно лишь бордовое пятно, дающее ему понять, что рана и правда кровоточит. Тяжело дышит, чуть ли не задыхаясь от попыток втягивать кислород как можно тише. Ослабленный, обессиленный он падает в пучину темноты, находясь на грани сознания. А потом вибрация в кармане будто ток по телу пускает. И происходит взрыв внутренней системы. Разруха. Хаос. То, чего Чимин старательно пытался не допустить, ведь ему необходимо было сохранить стержень. Больше организм спрашивать его разрешения не собирается. Рыдания. Сдавленные. Истерические. Горькие. Отчаянные. Они не застревают в глотке, как было каждый раз, когда Пак был близок к срыву, — они выходят из него ничем не прикрытые. Жалкий, протяжный скулёж вырывается из груди, нечеловеческий и зверский, Чимин даже сам не осознаёт, что этот звук издаёт он сам; слёзы мигом заполняют больные глаза, пальцы сжимаются в кулак и руки повисают в воздухе, дёргаясь, словно Пак хочет кого-то ударить, но не делает этого. Дышать становится тяжелее. Не слышит ничего. Не слышит шагов приближающегося к нему Элджернона, который, блять, проиграл; не пытается предугадать, что будет дальше. Чимин Господа благодарит за то, что не видит сейчас взгляда этого ублюдка на себе, но и это оказывается поправимым. Потому что он приседает. Его размытая физиономия появляется перед Паком настолько резко, что тот пищит, а потом всё становится в разы хуже. Элджернон опускает свою руку ему на голову, приглаживая грязные спутанные волосы; его взгляд пожирает, Чимин не может противостоять тому ужасу, что этот ублюдок вселяет одним своим дыханием. Психологическое давление. Элджернон будто вскрывает ему череп. Господи. Так страшно. Так до безумия страшно. Ужас сидит в груди. В животе. В ногах. Он везде, в каждой части тела. Пак Чимин больше не мыслит. Пак Чимин сейчас полностью сломлен.

***

Весь мир стал серым. Набирает шприцом препарат, обрабатывает крышку флакона, поднимает его, вводит через иглу лекарство внутрь, вытаскивает, выбрасывает шприц в рядом стоящую мусорку, заряжает капельницу, переворачивает флакон вверх тормашками, чтобы повесить его, нажимает на резервуар — начинается струйное поступление препарата. Подготавливает вену на руке мужчины, лёгким быстрым движением вводит иглу, зафиксировав её с невзрачным вопросом: — Больно? — без эмоций интересуется, не смотря на пациента. Берёт кусочек ватки, не дожидается ответа, хотя тот следует уже через секунду: — Да нормально, — но уже, собственно, бесполезно. Мужчина вздыхает, сопротивляться не собирается — не в том физическом и моральном состоянии. Его нашли два дня назад под обломками практически лишённым руки. Её пришлось ампутировать как минимум потому, что было уже поздно её пришивать. Его-то самого еле откачали. В палате лежит ещё пятеро человек, двое из которых спят, а двое тихо переговариваются между собой. Условия так себе, и врачи с этим ничего не могут поделать, ведь мест не хватает, а раненых и пострадавших всё больше. Чонгук начинает путаться. Одному сейчас он дал таблетки, другому поставил капельницу, третьему её поменял, четвёртому сменил повязки, сейчас разбирается с этим мужчиной — профессор в колледже, если Чону память не изменяет, — он самый разговорчивый. Наверное, отчасти Чонгук благодарен за короткие диалоги, потому что это хоть как-то отвлекает от происходящего. В больнице тихо. Тишина напряжённая, наполненная страхом и ожиданием дальнейшего; никто не смеётся, не улыбается, не шутит, мало кто вступает с кем-то в диалог, а если такое и случается, ничем оптимистичным это не заканчивается. Кровать мужчины стоит прямо у окон, за которыми мрачное вечернее небо давит на головы всех жителей. Чонгук словно попал в свои собственные сны. Он не видит красок. Он видит одну сплошную серость. В его душе нет спокойствия. В глазах ничего не горит. Желания двигаться нет. Лёгкие скованы — поступление кислорода ограничено. Тело окаменело — любые действия дают нагрузку на тело. Глаза болят — он очень мало спит — лишь по полчаса в любое свободное время где-то на стуле, за столом или на полу. И так несколько раз в день. Границ времени не существует. Чонгук состоит не только из усталости — он полон тупой, мрачной, абсолютной безнадёжности. О Чимине неизвестно ничего вот уже больше недели. Ничего. Ничего. Ничего. Никакой зацепки, ничего, что бы указывало на его предположительное местоположение, помимо факта о Рейхе. Камеры ничего не дали. И дело даже не в самом факте отсутствия каких-либо улик, а в том, что нет никакой возможности подобраться к Рейху. Что? Что нужно сделать? Пополнить ряды? Тебя либо убьют, либо промоют мозги, ведь твоего мнения тупо не спросят — ты поляжешь там бессмысленно и бесполезно, ничего не предприняв. Особенно сейчас, когда ситуация в стране накалена до предела. Всё к этому и шло. Чонгук не может перестать только об этом и думать, задавать себе один лишь вопрос. «Что я могу сделать?» У тебя нет связей, нет денег, нет возможности. Есть лишь риски, которые могут погубить и тебя, и самого Чимина. Что делать? Что, блять, делать в такой ситуации? Юнги держит его в курсе, а Чон в прямом смысле живёт в больнице днями и ночами, ощущая себя так, словно он бесцельно просирает время. Бесполезность. Чонгук абсолютно бесполезен, но, кажется, не только он сам, потому что Мина преследует идентичное чувство. У Чона трезвость ума врезается в чувства, безнадёжность борется с надеждой, принятие борется с ужасом. Полторы недели. Если Чимин жив, что с ним происходит все эти грёбаные полторы недели?.. — С Вами всё в порядке? — хрипловатый изнеможённый голос мужчины плавно вытаскивает из мыслей, но не прерывает их. Чонгук очень далёк от происходящего. Он медленно переводит пустой взгляд с окна на пациента, краем уха услышав от него же: — О чём задумались? О том, как найти своё искусство. — О происходящем, — вслух говорит Чон, вернув взгляд к городу. У него есть несколько минут перед тем, как пройтись по другим пациентам. Мужчина задумчиво и при этом понимающе мычит, озвучивая недавнюю мысль Чонгука: — К этому давно шло. У городских рабочих уже несколько лет были веские причины для недовольства: переполненное жильё с часто плачевными санитарными условиями, долгие часы на работе, а накануне переворота рабочий день был десять часов, шесть дней в неделю, — добавляет, имея в виду настоящее время. Спокойно и смиренно говорит об этом от лица того, кто сам, считай, простым средним классом и был. — Постоянный риск травм и смерти от очень малого уровня безопасности, жёсткая дисциплина и, конечно, недостаточная заработная плата. Мы подвергались пропаганде со стороны рабочих партий. Чонгук всё это знает, потому что с каждым из перечисленных условий сталкивался лично. Прискорбно это признавать. Неважно, насколько молод он и насколько мужчина этот старше. Все равны. Все живут в одинаковых условиях. Переполнение городских трущоб и плохие условия для промышленных рабочих. Перенаселение столицы, протесты и забастовки, во многих квартирах на краю города нет проточной воды, а груды человеческих отходов представляли угрозу для здоровья рабочих. Социальные противоречия продолжались. Политическое представительство оставалось крайне слабым ввиду новой избирательной системы, не предполагавшей равенство всех избирателей и давшей значительное преимущество крупным землевладельцам и городским жителям. Либералы и монархисты. Чёрт знает что. А с приходом Рейха ситуация накалилась до предела и вылилась в «это». Просто «это». Чонгук даже описывать отказывается. — …Впрочем, Вы, наверное, и сами всё это знаете, — подытоживает мужчина, взглянув на парня. Чон пропустил часть слов, но суть от этого явно не изменилась. — Сколько Вам? — невзначай спрашивает ради себя. Чонгуку же трудно принять, что кто-то спрашивает у него личную информацию, да и вообще интересуется им самим. Обычно такого не случается. Чон молчит, пытается вспомнить, какой сейчас месяц идёт, потому как число он едва помнит. — Двадцать четыре, — отвечает, глянув на пациента. Тот кивает своим мыслям, а после они оба ментально отдаляются друг от друга. Погружаются в напряжение. — Отдыхайте, — напоследок бросает Чонгук, после чего берёт с тумбочки бумаги, которые ему нужно отнести в кабинет главного врача, и шагает в сторону выхода из палаты. Оказавшись по ту сторону, в тускло освещённом коридоре, становится ещё более тошно. Свет горит через каждые две лампы, поэтому здесь очень темно. Достаточно для того, чтобы всё видеть, но атмосфера так себе. Им следует экономить электричество по максимуму, поэтому было принято решение выключить все ненужные лампы. В коридоре относительно тихо. Чонгук поворачивает голову вбок, ловит взглядом двух переговаривающихся врачей вдалеке, видит, как одна медсестра заходит в палату, вторая же выходит из другой. Все заняты, все мельтешат, но при этом людей очень мало. И при этом нестерпимо тихо. Тишина глухая, твёрдая, жёсткая. Она выматывает в худшем смысле этого слова. — Чонгук, — окликает его медбрат с другой стороны коридора, — зайди в сто третью, привезли мужчину, который задыхался на улице, и он вроде как отказывается от госпитализации. Дождись прихода врача, с ним пока некому сидеть, он херни натворить может, — тараторит, но голос при этом не повышает. Хлопает Чона по плечу, и пролетает мимо быстрым шагом, спеша куда-то. Чонгук ему вслед уже не смотрит — просто разворачивается в сторону, из которой шёл медбрат, и направляется в палату. Без лишних вопросов. Их задавать — значит отрывать человека от срочной работы, а это сейчас недопустимо. Никакого желания тратить силы на якобы буйного человека нет, и выбора тоже никто не предоставляет. Чонгук перебирает на ходу документы, вытаскивая среди листов один белый, который у него частично исписан. Он на случай того, чтобы можно было записать информацию о новоприбывших, пока лечащий врач не придёт. Чон бросает взгляд на номера палат, добираясь до сто третьей. Дёргает ручку двери, тихо проходя внутрь. Чонгук осматривает помещение, тут же находя взглядом сидящего на краю уже расстеленной кровати мужчину. Здесь, помимо него, и другие пациенты, но Чон уверен, что этот бунтарь именно этот человек. Парень устало рассматривает его и заседает странное чувство, будто они где-то уже виделись. — Добрый вечер, — здоровается Чонгук, сделав пару неспешных шагов ближе. Моргает пару раз, отгоняя сонливость. Жуткая нестерпимая моральная и физическая слабость. — Ваш лечащий врач подойдёт, как только освободится, а пока… — Нет, нет, — качает головой мужчина, в голосе его твёрдая уверенность и неярко выраженная, но категоричность. Чон, уже опустивший взгляд на листок и щёлкнувший ручкой, смотрит на него исподлобья со скептицизмом. — Я не останусь. Чонгук моргает. Взгляд его никакой, лишь недовольство и раздражение где-то внутри засели, но сейчас ему абсолютно не до них. Он понятия не имеет, как ещё выполняет свои обязанности, будучи далёким от рутины. Чон глядит на этого осунувшегося мужчину лет так шестидесяти, с седой щетиной, лысиной, залёгшими под глазами кругами, попавшего сюда из-за «нехватки воздуха» и сейчас заявляющего об отказе. Выглядит это как глупое упрямство. — Вы… — многозначительную паузу делает Чон, чтобы услышать имя мужчины, к которому собирается обратиться. — Пак Кюн, — отвечает тот, на что Чонгук согласно кивает. Щёлкает ручкой, убирает её в карман халата, равнодушно пожав плечами. — Очень приятно. Пишите тогда расписку, — наказывает, звуча как «валяйте». И добавляет в придачу: — Хотите умирать — умирайте, — возможно, звучит грубо и непрофессионально, но Чону больше нечего сказать. На самом деле он не испытывает ни раздражения, ни злости, ни негодования от абсурдности данного действия. Уже не в первый раз. Людей приходится всегда уговаривать, но Чонгук не видит в глазах этого человека сомнений, а потому говорит ему писать в таком случае заявление об отказе. Мужчина ему не отвечает. Взгляд переводит куда-то вперёд, перед собой смотрит устало, обречённо. А Чонгук смотрит на него. Между ними повисает многозначительное молчание, и через десять секунд Чон спрашивает без особого интереса: — Родные есть? — Сын, — коротко отвечает, не переставая глядеть перед собой. — Забрать сможет? — последующий вопрос и такой же автоматический ответ: — Нет. Хреновый сын. — От обследования, значит, отказываетесь, — говорит Чонгук, который тянет время до прихода лечащего врача, хотя тот вряд ли что-то сможет сделать. Его ответ, скорее, будет такой же, как у самого Чона, мол, если хотите — проваливайте, — сейчас огромное количество людей, которые нуждаются в лечении явно побольше вас. — Уже обследовался не один раз. У меня всё в порядке. Но при этом задыхается. Тут уже не врач, кажется, нужен, а психоаналитик, потому что попахивает травматической причиной. Чонгук в то, что мужчина уже обследовался, верит, только вот мужчина не верит, что ему расскажут нечто новое. С сыном у него, наверное, плохие отношения, а если никого больше нет, то он один. Одинок, стар и никому не нужен. Прискорбно. — У вас пациентов и помимо меня хватает; есть люди, которым помощь нужнее, — вот, что слышит от него Чон, и это заставляет его едва заметно свести брови на переносице. Спектр душевной пустоты и муки, которые тянутся от этого человека, заметны даже для самого непроницаемого в мире человека. У Чонгука чувство, словно у мужчины просто больше нет смысла жить, и в лечении он тоже не видит его. Тут явно дело не в физическом состоянии. Проблема засела в голове. — Уже скоро отбой. Дайте данные Вашего сына, если хотите, и переночуйте. Напишите отказ завтра утром, — в конце концов говорит Чон по принципу «утро вечера мудрее», сделав шаг назад. — Всего доброго. Доброго этому человеку желать, наверное, уже поздно, а Чонгук не в том состоянии, чтобы тратить время на уговоры. Есть люди, которым всё это просто не нужно, — они для себя линию жизни уже прописали. Может, у мужчины есть возможность всё исправить, но он не собирается ею пользоваться, а, может, Чон ошибается, и её нет вовсе. Судить не имеет права. Чонгук выходит из палаты и стоит. Стоит, как дурак, пытается мысли в порядок привести, понять, что ему нужно ещё сделать. Он достаёт из кармана телефон, но никаких новых сообщений не видит. Всё неизменно тихо. От этой тишины воротит. Незнание убивает. Чонгук дышит, а ему кажется, словно воздух отравлен. Он не живёт. Просто существует, ходит невзрачной оболочкой, занимает каждую свободную минуту, чтобы просто не душить себя мыслями. Чон обитает в ожидании какого-то сраного чуда и надеется просто не чокнуться. Стоит узнать, какой сегодня день недели, дата, убедиться в месяце, прийти в себя… Но Чонгук дезориентирован, цветов никаких вокруг себя не видит, ему плохо и жутко некомфортно. Желание поехать поздней ночью после работы домой, вот только там, где дом, никто его не ждёт, и ехать не к кому. Там серость. Там темнота. Там нет ни Гиацинта, ни Чимина. Нет душевного спокойствия, нет «после». Есть беспросветное одиночество и страх. Такой навязчивый, преследующий Чона страх. Сердце разорвано, его кусочки разворованы. Чонгук двигается в сторону ординаторской, чтобы отнести документы и покончить с делами хотя бы на полчаса, вот только он останавливается вовремя, когда понимает, что вообще не в ту сторону идёт. Прикрывает веки, позволяя горящим от напряжения глазам немного отдохнуть, пытается втянуть побольше кислорода в лёгкие, но ощущение лёгкости не приходит. Вздохнуть грудью не получается. Чон заставляет себя оторвать ноги от пола и двинуться в сторону нужного кабинета. Дай Бог не свалиться по пути. Чонгук начинает шёпотом считать, просто отнимая и прибавляя числа от одного до тысячи, чтобы сосредоточиться хоть на чём-то постороннем. И так проходит две минуты. — У тебя что-то случилось? — спрашивает давно знакомый главврач, когда Чон передаёт ему, сидящему за рабочим столом, документацию. — Ты в принципе не особо разговорчивый человек, но последнюю неделю будто умираешь. Чонгук пустым взглядом пялится куда-то доктору ниже лица, не понимая, почему тот в контексте использовал слово «будто», если его быть не должно. — Просто усталость, — отвечает невзрачным голосом Чон. На секунду у него мелькнуло желание поделиться, вывалить хоть часть того, что происходит, но потом он понимает, что его не поймут. Банально, не правда ли? Тебя не поймут. Чонгук может сказать: «дорогой мне человек пропал», но тот ли смысл слово «дорогой» имеет для врача, что Чон вкладывает в него? Те ли чувства он испытает, что в груди заперты? Те ли переживания в него ворвутся, что иглами по сердцу тыкают беспрерывно? Такое ли искренне «я буду верить, что он найдётся» Чонгук получит? Поймёт ли он, что ужас у Чона не за себя, а за то, что там с Чимином? — Пойди отдохни, пока возможность есть. Понимаю, сейчас всем трудно, — говорит врач, слабо улыбнувшись. Чон кивает. Ему нечего сказать. Он просто уходит. Такой же погружённый в себя, в свою серость. Чонгук никогда не считал себя оптимистом, да и пессимистом тоже, но своё состояние он едва ли реализмом может назвать. Чон будто сам себя топит намеренно негативными мыслями, но, Господи Боже, как же ему, чёрт возьми, страшно, и он просто не способен бороться с этим. А как? У него не получается сделать это психологически, и Чонгук близок к тому, чтобы заменить боль чем-то другим, но что он делает вместо этого? Идёт в комнату для персонала. Запирает все свои эмоции на замок, потому что выпустить их никуда не может. А хочется орать во всю глотку, сорвать голосовые связки, оглохнуть от своего же вопля, и желание это сильно настолько, что Чон чувствует жжение в своих глазах от тонкой пелены влаги. Он не сглатывает. У него комок завязывается в глотке, дышать труднее с каждым разом, поэтому к тому моменту, как он заходит в кабинет, ему становится лишь хуже. Шар в груди взрывается. Лопается. Рвётся. Трещит. Расползается. Тает. Руки трясутся, тело каменеет, становится твёрдым булыжником; Чонгук неаккуратными движениями отодвигает стул, чтобы сесть за стол, на котором горит тёплая лампочка, служащая единственным источником света, и старается не моргать. Подушечками ладоней давит на слезящиеся глаза, жжение растёт и растёт, сглатывать всё так же не может, в районе груди колет. Сильно. Чон сжимает губы в ранках, облизывает их, кусает до крови, дышит судорожно, и, кажется, у него истерика, но Чонгук настолько сильно растоптан, что у его организма нет на неё сил. Даже маленького остатка. Ничего. В таком положении он проводит несколько минут без движений, с закрытыми глазами, до тех пор, пока не отрубится. Это нельзя назвать здоровым сном. Точно не в его случае. Наверное, так Чимин и спал столько времени? Он выпадал из себя, чуть ли не в обморок падал, потому что лежать — значит погрузиться в мысли. Это непозволительно. Чонгук спит поверхностно дольше, чем ему удавалось за этот день. Его будит чужой зовущий по имени голос и лёгкое потряхивание за плечо. Чон открывает красные глаза, щурится неимоверно сильно, боль терпит, сквозь взъерошенную чёлку глядит на медсестру, которой адресует хриплый вопрос: — Сколько сейчас? Та смотрит на время на своих наручных часах, прошептав: — Одиннадцать вечера. Чон проспал три часа. Это очень много для него. Обычно такой возможности не предоставляется. Хотя сон дал ему очень мало, потому что у Чонгука нет ощущения, будто он засыпал в принципе. Он прикрывает веки, вздохнув тяжело, а медсестра ему говорит: — Знаю, мы все устали, — да нет, не знаешь. Чон не просто устал. Слишком плохо сказано, — но нужна помощь с телом. Чонгук давит пальцами на глаза. — Кто умер? — Мужчина из сто третьей, — отвечает, забирая с полки, на которой стоят документы, какие-то бумаги. Чон хмурится, обращая на неё куда более серьёзный взгляд, хоть его голова не особо настроена на восприятие информации. — Кто? — Пак Кюн. У него произошла остановка сердца. И тут Чонгук впадает в полнейшее недоумение: — У него были проблемы с сердцем? — он ведь говорил, что проходил обследование и у него всё в порядке. Соврал? — Вообще-то, нет, — не соглашается девушка, опровергая догадку. Ищет нужный ей документ, поясняя: — Если посмотреть его историю, то у него был инфаркт лет двадцать назад из-за забитых тромб. Судя по его последним обследованиям, всё с сердцем было нормально, работало на твёрдую четвёрочку, но к нему явно не один раз за пару лет скорая приезжала, потому что он не мог дышать. Это и была причина его обследований, — нет, значит мужчина ему не соврал. С ним и правда, судя по анализам, всё было в порядке. В чём тогда дело? — Почему? — Чонгук искренне не понимает. Он всё ещё не принял факт того, что человека, которого он лично проведывал пару часов назад, больше нет в живых. Он мёртв. Человека нет, и им нужно разобраться с его трупом. — Мы не знаем. Серьёзно, — качает головой, — не имею ни малейшего понятия, отчего это произошло. Он словно задохнулся, но здоровый человек не может так просто взять и задохнуться во сне. Будто вместо этого у него произошла остановка сердца, — негодует. — Есть, конечно, вероятность, что у него была какая-то не диагностированная патология, но ничего неизвестно. Он дал данные сына, мы ему звонили пару раз, только он пока не отвечал. Телефон вне зоны действия. Впрочем, это пока подождёт, потому что он ещё на всякий случай дал номер какого-то приятеля. Сказал, звонить, если сын не подойдёт, — жмёт плечами. — Как знал. — Дозвонились? — поднимается Чонгук со стула, терпя лёгкое головокружение и потемнение в глазах. — Да, — кидает в ответ. Чон пытается привыкнуть к окружающему миру, автоматически уже тянется в карман, чтобы проверить телефон на наличие уведомлений, и на этот раз он их видит. Два пропущенных вызова от Юнги всего минут десять назад. Чонгук перезванивает, не думая. Поднимает указательный палец медсестре, как бы говоря: «одну минуту». Гудки в телефоне прерываются быстро. «Новости относятся к Чимину, но скорее косвенно и немного не в том ключе, который был необходим, — с этого и начинает Мин, добавляя: — Я скоро приеду, так что объясню». Чонгук замирает. Шестерёнки в голове крутятся с большим трудом, поэтому он выдавливает пока только это: — Я в больнице. «Туда и направляюсь». И тут до Чона доходит. Резкий фантомный удар по голове, отрезвляющий и болезненный. Чонгук бросает глухое «хорошо», слушает гудки в трубке, перед собой смотрит, зрачки его мечутся, пока он складывает мозаику. И понимает. Пак Кюн был отцом Чимина.

***

«Добрый день, как Вы поживаете?» «Нормально». «Как проходит лечение?» «Какое?» «Вам хорошо или плохо?» «Плохо». «Почему, Вы знаете?» «Мне здесь не нравится». «В больнице хуже, чем дома?» «Одинаково». «Хотите выйти?» «Нет». «Почему?» «Люди вокруг больны». Элджернон здесь уже два часа. Два. Чёртовых. Часа. Сидит напротив Чимина, на матрасе, периодически рассказывает что-то, и, хоть Пак частично его слышит, он всё равно ведёт диалог сам с собой. Чимин сидит на своём «законном» месте — у стены. Руки его больше не скованы. Он согнул одну ногу в колене, а раненой старается не двигать со вчерашнего дня. Элджернон сменил бинты. Обработал какими-то растворами, наложил мазь, которая хер знает, как должна помочь. Его ножик был хоть тонким и небольшим, это абсолютно не меняет ситуации. Там колотое ранение, требующее хирургического вмешательства. Боль не проходит. Всё жжётся. И у Чимина больше нет сил. Никаких. Он не двигается с места — даже если бы хотел, не смог бы, — смотрит куда-то перед собой пустым безжизненным взглядом, лишь краем уха цепляет какие-то слова Элджернона. Пак не может на них сосредоточиться. Он не может ничего. Кажется, этот ублюдок рассказывал о том, как попал в Рейх. Чимин не помнит. Обрывки слов в голове застряли. Что-то о врачах, что-то о перестрелке, что-то о свободе, что-то о врачах вновь. Это всё, что мозг смог удержать. Зрачки Пака впервые двигаются с места, когда он чувствует прикосновение к бинту. Взгляд едва фокусируется на чужой руке, видимую только за счёт бледного света. Элджернон спокойно говорит: — Знаешь, тебе повезло, что не были задеты магистральные сосуды, особенно бедренной артерии, — невесомо проводит пальцами по ране, как бы показывая, где они находятся. Но Паку плевать. — Тогда невосполнимая кровопотеря наступает через пару минут. Я вовремя остановил кровь, — кивает самому себе, как бы говоря, что хорошо поступил. Чимину от этих фактов плохо. Слышать что-то о медицине тошно, особенно от человека, который в ней разбирается. Элджернон таксидермист. Он чучела из трупов создаёт. Все его познания с каждым разом будто топором по телу рубят, вгоняя ужас в Пака. Он умрёт. Рано или поздно умрёт, ему в любой момент могут сделать эвтаназию вместо наркотика, и он просто уснёт. Его больше ничего не будет волновать. Он сдохнет и боится представить, что будет с его телом. Оболочкой. А если нет? Если его не просто усыпят? — ЛСД влияет на виденье смысла, ты знал? — меняет в сотый раз за эти два часа тему парень, забывая о ране. — Даже восприятие смысла чего-либо можно искусственно создать. Встаёт вопрос, а так ли люди духовны на самом деле? — наклоняет задумчиво голову набок, глянув на Чимина. Тот чувствует этот взгляд на себе. Но не реагирует. Все слова проходят мимо него, не задерживаются. Единственное, чего Пак не понимает абсолютно, так это причину, по которой Элджернон здесь уже долгое время. Он не уходит. Никуда не торопится. Словно тянет минуты, чего-то ждёт, какой-то реакции, но, получая лишь пустоту и молчание, пытается менять темы. Он говорит, говорит, говорит, смотря на Чимина, а тот игнорирует. Не слышит. Тогда Элджернон опускает взгляд, думает пару секунд, и берётся за другую тему, опять глядя на Пака, будто хочет получить от него реакцию на свои слова. Реакции же не следует. Даже малейшей. Чимин и впрямь не слушает его, но замечает поведение, которое напоминает ему поведение маленького ребёнка. Он что-то рассказывает матери, болтающей по телефону или занимающейся своими делами, ничего не отвечающей, и с каждым разом энтузиазм ребёнка всё гаснет и гаснет. Его никто никогда не слушает. Он не оставляет попытки как-то заинтересовать женщину, но голос всё тише, предложения более неуверенные, эмоций меньше. Это Элджернон сейчас. Чимин как-то отвечал ему раньше. Из страха, из несогласия, из сил, которые у него были на тот момент, ведь по сравнению с тем, что с ним сейчас, их было полно. Он рассказывал стихи, которые Элджернон слушал, а тот говорил и говорил в ответ, Чимин же в ответ злился и раздражался. Но это была реакция. Эмоция. Были слова. Сейчас же Паку всё равно. Он не разговаривает. Не слушает. Он чертовски сломан и напоминает сам себе куклу. Даже если человек болен, серьёзно психологически болен, и за счёт этого поступает ужасно, ты имеешь полное право испытывать негативные эмоции по отношению к тому, как с тобой поступили. Это относится не только к таким людям, как Элджернон. Это относится ко всем тем, кто извиняется за своё поведение, за свои проблемы, потому что они вросли в него с детства вместе с воспитанием. Ты можешь понять. Но имеешь полное право разорвать с человеком отношения, если всё это повторяется вновь и вновь, и начинает на тебя давить тяжёлым грузом. Прямо сейчас Чимин чувствует жалость. Совершенно не свойственную для него, нездоровую и ненормальную жалость к этому человеку, который вновь опускает взгляд, перебирает пальцы, пытаясь придумать новую тему, нащупать её, чтобы получить реакцию, и где-то глубоко Пак ощущает это желание узнать, что с этим парнем не так. Когда всё пошло не так у него. В жизни огромного количества людей есть момент, с которого что-то начинает меняться. Слабо или сильно — неважно. Это происходит. Когда у человека всё идёт не так? И почему это происходит? Чимин краем глаза замечает движение. Элджернон тянется к кармашку на груди и вытаскивает оттуда шприц. Напрягается Пак моментально. Он переводит взгляд на парня, который снимает колпачок, оголяя иглу. Но пока ничего не делает. Разглядывает шприц, цвет жидкости которой Чимин просто-напросто не видит, а после молчания говорит: — Я подобрал препарат с меньшим воздействием, — не смотрит на Пака, говорит без интереса, спокойно. — Не хочу повторений, ты очень долго отходил с того раза, а надо пораньше, — кивает слабо. — Этого хватит? Да, — повторный кивок. Чимин наблюдает за этим разговором, и у него сердце не то чтобы ускоряет ритм, а скорее замедляет его. Зачем наркотик? Для чего? Элджернон собрался его отвезти «куда-то», куда планировал с самого начала? Что это за место? Это в Рейхе? Или нет? Взгляд Пака мечется по сидящему к нему чуть боком парню, который берёт безвольно лежащую руку Чимина, проводит по ней, переворачивает специально внутренней стороной, касаясь сильно выступающих по неисчислимому количеству причин вен. А потом подносит шприц к руке, и Пак слишком хорошо чувствует, как игла прорезает кожу. Веки дёргаются, губы приоткрываются в неразборчивом хрипящем шёпоте: — Куда мы? — ощущает нечто холодное внутри, замораживающее его, а Элджернон слабо растягивает губы, улыбнувшись прозрачно и безрадостно: — Домой. Мутная голова не новое явление. Больше нет. Чимин чувствует сильную тошноту и слабость, как только его сознание включается. Он ещё не открыл глаза, но уже предчувствует эту тупую боль. Его желудок выворачивает к чёртовой матери уже прямо сейчас, поэтому перед тем, как осмелиться разодрать веки, он прислушивается к своим ощущениям. В каком он положении? Точно в лежачем. На чём тогда он лежит? На нечто мягком, но неприятном шершавым на ощупь. Чем пахнет? Сыростью. Пылью. Затхлостью. И мебелью. Старой, дряхлой, разваливающейся. Нос Чимина чертовски сильно болит, будто он рыдал несколько часов подряд, — дышать из-за этого трудно, стенки глотки жгутся. Глаза болят. Тело слабое. Сама боль притуплена, и именно из-за этого Пак не чувствует серьёзного дискомфорта в ноге. Где-то через пару минут только ему удаётся немного приоткрыть веки, и тут же голова наполняется звоном. Протяжным. Будто Чимин оглушён. Он жмурится, моргает активно, пытаясь согнать наваждение, и тут же вспоминает одно: он под каким-то препаратом. Гораздо менее сильным, чем то, что было в самый первый раз, но Пак знает заранее, что будет притворяться. Именно этого момента он так ждал. Когда у него появится возможность играть. Чимин пытается приподняться, немного набок перевернуться, обязательно на здоровую ногу. Терпит головокружение, подкашивающее его, роняет тихое: — Блять, — и пытается понять, где вообще находится. Перед ним пол. Каменная грязная плитка бежевого оттенка, кажется, и хотя бы она даёт понять, что Пак не в своей кунсткамере. Осматривается. Пытается, по крайней мере. От пола взгляд скользит к стенам. Таким же жёлто-бежевым, обшарпанным, с них слезает краска, поэтому они в серых пятнах. И светит солнце. Тускло. Но светит. Чимин видит тень какой-то загородки, поэтому прослеживает за ней, сощуривается от жжения в глазах, когда смотрит на закрытый стеклянный балкончик с узкими дверцами. Помещение небольшое. У противоположной от Пака стены стоит кресло. Пыльное. На полу грязно. Валяются у балкона какие-то каменные осколки в груде земли, потолок такой же обшарпанный, как и стены. Чимин пытается ощупать место, на котором лежит, осматривает своё тело, и понимает, что находится на узком небольшом диванчике. А за головой Пака, прямо напротив, есть дверь. Запертая наверняка. Первая мысль: не дай Бог Элджернон придёт в момент, когда Пак решит подняться. Он-то услышит приближающиеся шаги, но вот вряд ли успеет принять прежнее положение. Поэтому-то Чимин решает не вставать с дивана, а лишь приподняться, чтобы увидеть пейзаж за окном и понять, где он, блять, вообще. Пак трясущейся рукой хватается за спинку дивана, а другой пытается помочь себе присесть. Перед глазами скачут какие-то серые пятна, Чимин хмурится, зрение максимально ужасное, но черты разглядеть может. Это кусочек пустоши. Небольшого поля, вдали которого тянется полоса деревьев, по-видимому. Загородка у балкона обвита голыми, сухими и очень тоненькими ветвями, как от винограда или лозы. Кажется, они далеко от цивилизации. Насколько — неизвестно. Насколько они далеки от Рейха — неизвестно тоже. Взгляд Чимина застывает. Становится каким-то стеклянным. Это дом. Явно какой-то дом, этаж второй, вероятнее всего, или же третий. Паку плевать. Ему надо выбраться отсюда нахер. Любым возможным образом. В груди поселяется надежда, он буквально чувствует её, потому что они не в Рейхе. Из любого места, которое им не является, можно выбраться с куда большей вероятностью. И это единственная мысль. Цель. Чимин не знает, что с ним будут делать наверняка — он может лишь догадываться, и, раз время их с Элджерноном совместных «сеансов» прошло, времени больше нет. Этот ублюдок может выкинуть что угодно и когда угодно, а пока Пак будет действовать, как планировал заранее, — притворяться. Рука сползает со спинки дивана, медленно, осторожно Чимин ложится обратно. Не двигается. Прислушивается к каждому шороху, который только может уловить. Всё. Вот его задача. Ждать. Притворяться беспомощным, что значит балансировать между своим амёбным безвольным состоянием и более-менее нормальным. Так он хотя бы не вызовет подозрений, если всё пройдёт хорошо. Пак не знает, сколько тянется время. Его тело затекает, он двигается порой, разминает его, чтобы не возникло проблем, а потом слышит скрип половиц. И замирает. С приоткрытыми веками. Специально. Щёлкает дверной замок, Элджернон ступает в комнату. Чимин видит движения перед собой, отчего его зрачки дёргаются, но он тут же возвращает их в прежнее положение. Необходимо постараться не двигать ими. Вот только парень приседает на корточки прямо перед ним, голову наклоняет, разглядывая Пака, а после рукой касается его грязных испачканных чёрно-серых из-за сползающей краски волос, произнося: — Приходишь в себя? Это хорошо, — кивает, пробегаясь взглядом по телу Чимина. Замечает, как пальцы на одной его руке слегка дёргаются. — У нас не много времени, к сожалению. Мне надо будет вернуться, — рассуждает вслух, и Пак не знает, на что этот ублюдок надеется: на то, что его слышат, или же в точности да наоборот. — Это так бесит. Я не хочу, — на его лице нет улыбки. — Здесь так тихо, так спокойно, так хорошо. Так свободно, — поглаживает волосы Пака, которому адресует следующие слова: — И ты рядом. Спокойно. Чимин не может отделаться от чувства, будто под этим словами Элджернон скрывает «не одиноко». — Погода хорошая. Солнце светит, — продолжает якобы в пустоту говорить парень, но Пак его слышит, хоть и через толстую пелену, которая дублирует в голове все слова. — Надо тебя помыть, — повторный кивок. Он поднимается на ноги, после чего нагибается, чтобы подсунуть руку Чимину под ляжки, а другую под спину. Пак старается не напрягаться. У него тупо права на это нет. Боль врезается в ногу с такой силой, что приходится прикусить себе язык, чтобы шипение не сорвалось с губ, когда его начинают поднимать. Перехватывают поудобнее со словами: — Ты весьма лёгкий. Потому что худой чертовски. Чимин в принципе не хвастался нормальным весом ещё до ломки, а после неё и всего этого дерьма, сбросил ещё больше. Потеря веса всегда давалась ему с трудом, и тот факт, что его чем-то да кормили каждый день, стал единственной причиной, по которой его тело не превратилось в сплошные кости. У Пака недобор. Большой. Вены и сухожилия на его руках выступают сильнее, чем когда-либо было до этого; о рёбрах, ключицах и позвоночнике говорить в принципе нечего. Чимин себя со стороны не видел давно, но может представить своё осунувшееся лицо с залёгшими кругами и болезненными глазами. Его тащат куда-то. Комната выходит в не очень длинный узкий коридор с несколькими дверями, одна из которых оказывается открыта. В неё они и заходят. Весь этот дом — другая реальность. Здесь время словно останавливает свой ход. Часы перестают работать, они замерли. Светлые, пастельных оттенков помещения полны воспоминаний, своей историей, которой Чимину знать не дано. В комнате не горит свет, ведь над ванной находятся два окна. На них просвечивающаяся бледная занавеска в пыли, и сквозь них пролезает солнце. Полы из кафеля. Чёрно-белые квадратики. Элджернон аккуратно усаживает Пака прямо в ванну, и Чимин вместо того, чтобы запрокинуть голову, придав ей безвольный вид, удерживает её в прямом положении. Смотрит перед собой. Моргает нарочито лениво, пока к нему тянутся руки. К майке. Цепляются за её края. И тянут. Этому ублюдку приходится запариться, прежде чем снять верхнюю часть одежды, учитывая факт того, что Чимин никак не помогает. Жалкий кусок ткани летит куда-то на пол. Пак разглядывает старую пыльную ванную в разводах, слыша: — Вода холодная, но тебе же не принципиально? Ничего. Терпеть приходится и не такое. Элджернон пару секунд занимается тем, что снимает бинт с ноги Чимина, и тогда тот видит порез. Красный, с засохшей кровью, на вид небольшой и безобидный, вот только глубина его тянется чуть ли не на все семь сантиметров. Взгляд прикован к нему, но сосредоточен Пак на происходящем, поэтому он был готов к тому, что ему на голову польётся слабый поток ледяной воды. Мурашки себя ждать не заставляют, как и дискомфорт, но именно благодаря этому в голову ударяет трезвость. Правда, вода кончается так же быстро, как и началась. Элджернон кладёт шланг на дно, и у Чимина зарождается идея схватить его и ударить со всей силы. Пальцы дёргаются, но Пак вовремя понимает, что реакция у этого больного хорошая. И тем более удар будет недостаточно сильным, чтобы свалить его. Элджернон что-то там копошится пару секунд, капает шампунем тысячелетней давности, наверное, на голову Чимина и принимается в прямом смысле мыть ему волосы где-то около минуты. Пак смотрит вниз, не реагирует на прикосновения к рукам, спине, груди. На лице Элджернона спокойствие, он не относится к процессу, как к чему-то пошлому или ненормальному. Чимин сутулится, пытаясь избежать неприятных касаний, а этот псих проводит ладонью по бугорку костей на позвоночнике, после чего включает воду, принимаясь смывать с Пака мыло. Приходится вытерпеть повторные прикосновения к телу, глаза закрыть, когда парень направляет поток на волосы. Всё это длится около пяти минут. Пять минут терпения и притворства. Чимин кидает косой взгляд на окно, и цепляется за то, что переворачивает весь его план в корне. Он видит крышу террасы. Очень слабо, и виной тому занавески, но он видит. Грёбаную. Крышу. Плоскую. С каменной кладкой. Чимин отводит взгляд, полностью изменившийся. Вода прекращает лить. Первая мысль: на крышу можно встать ногами и либо спрыгнуть с неё, либо перелезть в другое помещение. Вторая мысль: у двери в ванную есть щеколда? Пак этого пока не может проверить, — знает лишь, что все двери открываются внутрь за счёт маленького коридора. Она должна быть. Должна. Это всё, о чём Чимин способен думать, пока ему неумело и грубовато вытирают волосы вместе с телом каким-то жёстким полотенцем. Ноги практически не намочены, а если быть точнее, не намочена рана, и это самое важное. Вот только на этот раз Элджернон не собирается её перебинтовывать, и это напрягает. Чимин чувствует себя трупом, который готовят к церемонии прощания. Нижнее веко нервно дёргается. Если, конечно, это не есть так на самом деле. Элджернон откладывает полотенце на крышку унитаза, берёт в руки какую-то длинную белую майку, и именно в этот момент, когда он немного отвлечён, Пак немного поворачивает голову, якобы невольно, и ищет взглядом щеколду на двери. Сощуривается, моргает часто, фокусируется, и находит необходимую ему вещь. Она есть. Есть. Дверь можно закрыть изнутри — это вся информация, которая Чимину была сейчас необходима. Теперь ему главное набраться сил и продумать каждый грёбаный ход. На него пытаются надеть эту майку, а он глубоко в себе. Напряжён. И чувствует страх. Когда Элджернон понесёт Пака обратно, у последнего будет пару секунд на то, чтобы ударить его с такой силы, чтобы он выронил Чимина на пол, и буквально одна секунда на то, чтобы запереть дверь ванной. Этот ублюдок либо выломает её, либо пойдёт каким-то другим, уже неизвестным путём… Чимина поднимают на руки так же медленно и осторожно, а он как можно незаметнее пытается осмотреть помещение на наличие острых предметов. Ничего не находит. Чёрт. Чёрт-чёрт-чёрт-чёрт. Сердце бешено колотится в груди, давление пульсирует в висках, когда они приближаются к порогу, и стоит только выйти за него, Пак действует. У него нет времени на раздумья. У него одна попытка. Второго шанса уже не будет. Его безвольно висящая рука со всей силы, которую он копил с самого пробуждения, бьёт кулаком по носу Элджернона, а вторая в эту же секунду отталкивает парня от себя. Грохот сотрясает стены старого дома, когда этот ублюдок валится вместе с Чимином, который не знает, блять, как, но подрывается с пола в этот же самый момент. Сердце из груди вырывается. Он резким и быстрым движением захлопывает дверь ванной, дрожащими от ужаса руками задёргивает щеколду. — Я труп, — вырывается из него тут же, когда он понимает, что если его поймают, то он сдохнет. Всё. Это ебаный конец. Чимину не жить. Больше нет. Либо сейчас, либо больше никогда. Боль в ноге даёт о себе знать, но наступает тот самый случай, когда адреналин затуманивает голову и притупляет ощущения. Пак срывается с места, спотыкается, падает, бьётся об кафель, на котором остаются капли крови от содранной кожи; тут же поднимает своё тело, пальцами хватается за края ванны, шепчет что-то себе под нос неразборчиво, забирается внутрь, и сдирает нахер эти чёртовы занавески. — Господи, Господи, Господи… — судорожным паническим шёпотом, когда он нащупывает щеколду на старой раме, которую не удаётся открыть с первой попытки. Руки трясутся настолько сильно, что Чимин кривится от злости на самого же себя, но как только ему удаётся открыть окно, он тут же принимается перелезать на ту сторону. Безраздумно. Он может сорваться, нога может подвести, и он грохнется к чёрту вниз, но до чего же, мать его, плевать, есть исход куда хуже этого. Ноябрьский холод кусает его мокрую во многих местах кожу, когда Пак перебирается на ту сторону, касаясь пальцами ледяной кладки. Солнце освещает ему путь, тени голых деревьев вокруг дома создают омерзительно страшные тени, но Чимин даже секунду не теряет на разглядывание. Ему нужно найти острый предмет. Любой. Хотя бы тяжёлый. Страх быть пойманным в любой момент куда более силён, поэтому Пак не собирается сбегать. Он собирается Элджернона убить. Крыша имеет продолжение, как он и ожидал. Они на втором этаже. У Пака есть выбор двинуться либо к окну справа, либо слева, но есть очень высокая вероятность того, что этот ублюдок быстро услышит грохот и поймёт, в каком Чимин помещении. Последний просто не успеет запереть дверь. Поэтому Пак решает поступить ещё более безрассудно. Спуститься вниз, к первому этажу. Чимин не раздумывает долго, подползая к краю крыши, к углу, смотрит вниз, замечая заборчик на террасе, и этого хватает, чтобы он начал выполнять задуманное. Он поворачивается, скрипит зубами от боли, когда начинает спускать нижнюю часть тела, но даже звука не издаёт, ведь любой громкий шум — и он труп. Элджернона же не слышно вовсе. Он не стал выбивать дверь, нет. Не стал шуметь, как и тогда, на складе. Он решает Чимина выслеживать, и это самое страшное, потому что никогда не узнаешь, где этот ублюдок, в каком направлении двинулся. Пак старается не думать об этом, сосредоточиваясь на спуске. Слабые руки трясутся, пока он носочками пытается дотянуться до перегородки, и как только удаётся коснуться её, начинается самое сложное — спуститься тихо. Без лишних звуков. Чимин пальцами цепляется за края крыши, едва равновесие не теряет, когда полностью становится на заборчик, тянется рукой к сиплому столбцу рядом со ступеньками, и лишь он позволяет ему спуститься. Пака ведёт в сторону, холод и сырость улицы его подкашивают, Чимин хромает, когда спускается вниз, делая несколько шагов в сторону, дальше, взгляд на землю опущен, он находит небольшой камушек, подбирает его и оборачивается. Смотрит на пугающий трёхэтажный дом влажными от застывших слёз глазами. Стучит зубами, но вовсе не от холода. Начинаются прятки. Кто проиграет — тот сдохнет. Сколько у Чимина шансов попасть этим малюсеньким камушком в комнату наверху? Вот он тоже думает, что мало, поэтому замахивается, прицеливаясь к окну на втором этаже, из которого вылез. И бросает. Камушек пролетает в опасной близости от рамы, но по итогу залетает внутрь. Пак сразу же после этого хромает к дому, бормоча что-то непонятное себе под нос. Подходит к террасе, прислушиваясь. Ничего. Абсолютно. Тихо дышит, глотку сжимает ужас. Чимин боится пошевелиться, но заставляет себя. У него есть возможность убежать. Вот только добежать до ближайшей дороги, которая неизвестно где, он не успеет физически, а если ему и удастся затеряться каким-то образом, то жить больше не сможет. Пак сойдёт с ума, ему в психиатрическую больницу путь заказан, потому что он больше не сможет жить без ощущения, словно за ним рано или поздно вернутся и убьют. Если Чимин не прикончит Элджернона, то чокнется. Он не вынесет каждый день ужаса и страха. Чокнется. Он чокнется. И ничто ему уже не поможет. У Пака нет нормального выбора, нет, мать твою! Он двигается к двери. Входной. Она должна быть открыта. Тихо, бесшумно и медленно дёргает ручку, первые секунды тратит на то, что прислушивается к звукам, смотрит в щёлку, и открывает дверь полностью. Попадает в маленький коридор в виде развилки. Справа арка, ведущая, как он понимает, или на кухню, или же в гостиную, и на свой же страх и риск ступает внутрь. Он не знает, где здесь лестница, сколько в этом доме помещений в принципе. Элджернон может показаться откуда угодно, пока Чимин попадает на кухню, и, кажется, она и становится его спасением. Пак осматривается, подходит быстро к столешницам, открывает некоторые, ищет острые предметы, но ничего. Ничего не… Нож. Старый ржавый нож — Чимин хватает его, не думая, крепко сжимает пальцами, а потом слышит скрип половиц. Пак перестаёт дышать. Время замирает. Поворачивает голову вбок. Смотрит на второй проход на кухню, который не заметил поначалу и который ведёт к этой самой лестнице. Сверкающий ненормальный взгляд Чимин больше не спутает ни с чем. Пак делает вдох, чувствуя, как тошнота подступает к горлу, но вместо опустошения желудка он срывается с места. Как и Элджернон. Чимин впервые в своей жизни несётся с такой бешеной скоростью, и никакая нога не становится для него помехой, когда животный ужас бьёт похлеще кувалды, сердце не прекращает биться, пульс зашкаливает. Пак, только-только выбежав из кухни, резко сворачивает в сторону коридора. Он поддаётся панике, чувству растерянности, страху, поэтому несётся, сломя голову, неизвестно куда, совсем не думая, к чему его это приведёт. Оглядывается, ощущая взгляд на себе. И держится, чтобы не лишиться рассудка, ведь Элджернон буквально в нескольких метрах от него. Чимин видит дверь с правой стороны, толкает её грубо и резко, времени закрывать её просто, блять, нет; он попадает в спальню, панический взгляд находит окно, и именно к нему Пак срывается. Оно распахнуто. Чимин тяжело дышит, лампочка в голове зажигается, он бросается к раме намеренно, чтобы верхней частью тела пролезть внутрь. Ледяную жёсткую хватку на ногах он чувствует через секунду ровно. Паку взор застилают слёзы, он цепляет рукой за раму специально, а другой крепко сжимает нож в надежде, что Элджернон его ещё не видел. Мычит от боли, резко отпускает пальцы и падает на пол намеренно, этим самым действием обескураживая этого психа на секунду. Одна секунда. Маленькая секунда. Порой её бывает достаточно, чтобы всю жизнь свою развернуть в иное направление, и это именно то, что Чимин делает, когда бьёт ублюдка по колену своей ногой со всей мощью. Парень спотыкается, валится на Пака лишь частично — этого совершенно недостаточно, чтобы побороть его, но грёбаная секунда. Секунда дезориентации со стороны Элджернона. Она становится маленькой, но самой большой ошибкой в его жизни, самым большим проигрышем, на котором всё обрывается быстро и резко для него. Одна ошибка. Одна секунда. И когда он хватается обеими руками за шею Чимина, начиная душить, тот совершает финальные рывки из своих последних сил. Пак впивается мёртвой хваткой в эти чёрные патлы, и быстро тянет вниз, тем самым заслоняя Элджернону взор, а вторая рука рывком вонзает тупой нож ему прямо в висок. Чимин плачет, больше не сдерживается, слышит хруст костей, чувствует, как проламывает череп, и не прекращает этого делать. Хватка на шее ослабевает, Пак уже не видит ничего перед собой из-за горьких слёз, не прекращает сжимать волосы и давит, давит, давит, блять, ножом в висок — он входит глубже, прорезая мозг, — Чимин всем телом чувствует это, и его охватывает истерика. — Сдохни, больной ублюдок, сдохни уже наконец к чёртовой матери, сгори нахуй в Аду, — шипит Пак истерически, давится своими же словами, влага стекает по вискам, кровь капает ему на грудь, мёртвое тело валится на него, пачкает, и Чимин начинает рыдать лишь сильнее, навзрыд, лицо его искажается, когда он срывается на дикий крик: — Я ненавижу тебя, мразь! Ненавижу! — орёт, рвёт глотку, сбрасывает с себя труп, судорога охватывает Пака, когда он с третьей попытки поднимается, вытаскивает из проломанного черепа Элджернона нож, смотрит в эти застывшие искусственные глаза, и плачет сильнее, до сбитого дыхания, до жжения в глотке. И вонзает нож в то же самое место с нечеловеческим криком прямо в омертвевшее лицо: — Я ненавижу тебя! Ненавижу! — рыдает безутешно, надрывисто, неудержимо. Тело охватывает дрожь. Перепачканный в крови, он бьётся в истерике, которую не может сдержать, смотрит на Элджернона, не в силах поверить, что его больше нет, и плачет лишь сильнее то ли от боли, то ли от облегчения, то ли от радости. Чимин плачет так, как не плакал ещё ни разу в своей жизни. — Ты умер! — кричит в пустоту старого дома. — Сдох-сдох-сдох! — бьёт ладонью по деревянному полу, всхлипывая. — Наконец-то ты, блять, нахер сдох! — сгибается в три погибели, качается туда-сюда, не может прекратить рыдать отчаянно, не может поверить, что живой сам, что он, чёрт побери, живой, дышит. Что ни одна грёбаная проблема в этой жизни уже не важна, потому что Чимин смог выжить. Его всего колотит. Духота отступает. Дышать становится легче, дом больше не приносит страха — он пропитан одиночеством. И тишиной. Пак всхлипывает, судорожно выдыхает, губы кривятся от злости, когда он на грани шёпота шипит: — На твоей могиле никаких цветов не будет. Элджернон его больше не слышит. Его искусственные глаза закрыты, сердце больше не работает, всё, что он делает — пачкает своей ещё тёплой кровью пол, на котором лежит. Чимин в отвращении отползает назад, пытается как-то приподняться, хватается пальцами за открытое окно, нервно повторяя себе: — Надо встать, надо подниматься, — теперь он слишком хорошо чувствует боль в ноге, поэтому каждое движение режет тело. Пак мычит сквозь стиснутые зубы, слабость сбивает его, дышит тяжело и часто, холодный пот стекает по лбу, головокружение усиливается, когда ему удаётся подняться. Не без опоры. Спотыкается на ровном месте, вовремя хватаясь за раму. — Надо… — сглатывает, начиная панически осматривать спальню. — Надо снять майку, — проговаривает свои действия, хромая в сторону выхода из комнаты. Истерика не прошла. Его всё ещё охватывает судорога, Чимин способен думать трезво — физическое состояние будто хочет заблокировать все мысли. Паку кажется, что он прямо сейчас грохнется в обморок. За ним никто не гонится. Никто не смотрит из-за угла. Больше никого нет. Чимин в этом доме один, хромает на одну ногу, медленно преодолевает путь к лестнице, а слёзы продолжают скатываться по щекам, и он не может понять почему. Они просто есть. Как психологическая реакция. Пак всё время трёт глаза тыльной стороной ладони, чтобы видеть вещи перед собой, держится за стену, за любые предметы мебели и нервно оглядывается назад. Ему кажется, словно Элджернон позади. В любой момент выйдет из-за угла, и это чувство не отпускает ни на секунду. Сердце в груди продолжает биться от страха, Чимин повторяет суетливо, как в бреду: — Он мёртв, мёртв, он мёртв, его больше нет, у него проломан череп, — сворачивает за угол, двигаясь через всю кухню к лестнице, а потом неосознанно проговаривает: — Я убил его, убил, он не жив, — бессвязный шёпот превращается в бред, который помогает Паку соображать. Ему нужно залезть на второй этаж. Подняться по ступенькам. И это именно то, что он делает. Ноги предают его. Он ползёт. Карабкается наверх, подтягивая своё тело руками, дышать становится труднее от усталости, его мутит и тошнит, голова идёт кругом. Чимин обещает себе, что потерпеть осталось немного, надо лишь добраться до ванной, и он сможет передохнуть. Прийти в себя. Как только Пак попадает на узкий этаж коридора и видит, что дверь ванной закрыта, то понимает, что её не выламывали. Чимин пытается подняться, его шатает, когда он дёргает ручку соседней комнаты со столом и каким-то инструментами на нём, напоминавшие хирургические. Плевать. Неважно. Пак двигается внутрь, не запоминая все свои дальнейшие действия. Он открывает окно, перелезает на крышу террасы и уже оттуда забирается сразу в ванну, из которой и не вылазит. Снимает нетерпеливо и грубо с себя залитую кровью безразмерную майку, больше напоминавшую какой-то сарафан, врубает ледяную воду, смывая с себя остатки алой жидкости. Не мочит всё тело. Это не имеет смысла. — Полотенце, — озвучивает свои действия, потому что мысли в его голове слишком неразборчивы. Хватает ткань с крышки старого неработающего унитаза, трётся, майку свою грязную ищет, ведь она куда лучше перепачканной в крови ткани. Чимин вылезает из ванны, валится на пол, еле принимает сидячее положение, и на этом все его силы кончаются. Он сидит. Переводит дыхание, прикрывает от усталости веки, уверяя, что ему нужна хотя бы минута для прихода в себя. Отдохнуть необходимо, ведь ему не только спускаться с раненой ногой и дерьмовым состоянием вниз, но и искать путь к дороге. Где вообще этот дом? В какой части страны? В каком городе? Насколько далека дорога отсюда? Вопросов тьма, Пак допускает мысль, что выхода не найдёт и останется здесь навечно, но потом перебивает сам же себя, уверяя, что искать цивилизацию будет самым лучшим вариантом. Чимин не простит себе бездействие. Он сидит в ванной минуту, пять, десять, до тех пор, пока не почувствует себя немного получше. Пока не поймёт, что способен идти. И идёт. Коридор и лестницу преодолевает быстрее, чем в первый раз, вот только рядом с последней он замирает, крепко держась за перила. Между ступенями и стеной кухни есть небольшой проход, а в его конце дверь. Не деревянная. Металлическая, не вписывающаяся в интерьер уж точно. И она плотно закрыта на замок. Часть Чимина загорается любопытством узнать, что там, но другая его часть, отвечающая за громкое и твёрдое «тебе не нужно на это тратить время» выигрывает. У Пака нет сил искать ключ, чёрт знает где находящийся, поэтому он проходит мимо, внушая себе, что информация о запертом помещении ему не нужна. Чимин выходит из дома, так и не узнав, что находится за металлической дверью. Ноябрьский холод бьёт его по оголённым участкам кожи, солнце, скрывшееся за облаками, больше не показывается, но Пак всё равно сощуривается от боли в глазах. Сколько дней он не видел дневного света, а лишь столб черноты? Сколько дней он провёл в закрытом помещении, как собака на цепи? Уже неважно. Не сейчас, когда он ступает практически оголёнными ногами на сырую землю в сучьях, ветвях, мёртвой траве, мелких камнях, шагая по слабо-слабо вытоптанной тропинке, ведущей вперёд. Она идёт через пустошь, небольшое поле; Чимин видит в километре где-то ряд деревьев, к которым, видимо, дорожка и ведёт, и молится на то, чтобы там была дорога. Слёзы боли и усталости вновь появляются на глазах, Пак заставляет себя двигаться, медленно, хромая, но двигаться. Только спустя десять минут, когда он понимает, что прошёл не так уж и мало, решает остановиться и оглянуться. Видит дом. Трёхэтажный дом, заросший кустарниками и деревьями, заброшенный явно, давно никем не используемый. Стоит одиноко посреди полянки, а недалёко от него, чуть позади, разваливающийся амбар в дырах, рядом с которой заброшенная ржавая машина. Это выглядит, как небольшая фермочка, склад, где уже десятки лет никого не было. Пусто и холодно. И вызывает у Чимина массу ужаса, будто из чёрных открытых окон за ним кто-то наблюдает. Внезапно одолевший его страх того, что из двери покажется Элджернон и двинется на него, толкает Пака на то, чтобы отвернуться и продолжить свой путь. Немного быстрее, чем обычно. Чимин понимает разумом, что в доме есть лишь мёртвое тело, но фантазия бушует, и паранойя оказывает куда более сильное воздействие на парня. Он продолжает идти. Минут двадцать, наверное, бродит, пока наконец не выходит к асфальтированной дороге. Проблема в расстоянии. Чимин ни физически, ни, тем более, морально не готов к такому длинному пути, но у него нет грёбаного выбора. Влажный воздух вызывает кашель. Холодно. Ему чертовски холодно. Он уже не может ходить, выглядит, как живой труп: бледный и мокрый, с раненой ногой, худой, зашуганный. Чем дальше он продвигается по обочине, тем морознее становится вокруг. Солнце, судя по лёгким-лёгким сумеркам, начинает садиться. Станет еще холоднее. Чимин просто до смерти замёрзнет. Он держит руку вытянутой вбок, в надежде на то, что кто-нибудь остановится, но машин практически нет. Только одна проносится мимо. Кто в здравом уме будет подбирать незнакомца, самого напоминающего маньяка, на дороге? Пак уже ниже держит руку, ведь та устаёт от постоянного напряжения. И останавливается. Не выдерживает. Усталость невыносимая. Чимин просто стоит. Может двигаться еле-еле, и каждый раз кривится от боли в ноге… Слышит за спиной гудок, и лишь это заставляет его оглянуться. Взгляд Пака практически ничего не выражает, кроме лёгкой надежды. Рядом тормозит довольно крупная машина, чем-то напоминающая старый джип, а за рулём сидит женщина лет шестидесяти точно. Чимин останавливается окончательно, скривившись; руку опускает, уже желая открыть рот, чтобы хоть что-то выдавить из себя, но выглядит, наверное, больно и жалко, ведь глаза его не перестают слезиться. Он не успевает ничего сказать, как дверь автомобиля распахивается с шокировано-настороженным: — Молодой человек, с Вами всё в порядке?.. — Нет, — на грани слышимости шепчет Пак одними губами, качнув головой, но не может уже остановиться, продолжая качать головой без остановки. Всхлипывает. Бурчит что-то неразборчивое, когда женщина прикладывает руки к лицу с болезненным «Боже», ведь взгляд её падает на ногу парня. Рана полностью в крови, джинсы вокруг потемнели из-за того, что в неё впиталась тёмная жидкость. — Чёрт побери, что с тобой произошло? — резко переходит на неформальное общение, осторожно, но при этом настойчиво взяв Чимина под локоть, дабы помочь ему удерживать равновесие. Подводит к своей машине, пока Пак спрашивает: — Где мы? Женщина с первого раза не понимает вопроса. — Что?.. — не перестаёт обеспокоено поглядывать на парня, слушая его и параллельно с этим тараторя успокаивающим голосом, которого Чимин сотни лет не слышал: — Осторожно-осторожно, давай, — открывает заднюю дверь машины. Пак поддаётся всем настойчивым движениям, даже не ища в них смысла, потому что в голове у него одно и то же. — Город, в каком городе? Где? — выдыхает дрожащим голосом, словно в бреду, глотает слёзы, говорить ему трудно, но он продолжает это делать. Женщина усаживает его на сиденье. — Присаживайся, ложись, тщ-тщ, — понижает, немного грубовато поглаживая Пака по плечу, потому что сама потрясена. — Мы в Пхёнчхане, милый, сиди осторожно, — закрывает ему дверь, а сама быстро занимает водительское место, озвучивая свои действия: — Потерпи, доедем до города, там в больницу… — Мне надо позвонить, — перебивает её Чимин, который этой мыслью одержим. Это всё, что необходимо. Только это. Всего один звонок. — Да, хорошо, — кивает, достав телефон из сумки, лежащей на соседнем сиденье. Машина двигается с места, когда она протягивает Паку мобильный. Тот принимает его дрожащими руками, вдыхает судорожно. Он, честно, пытался как-то успокоиться, но стоило автомобилю остановиться рядом, нервная система не выдержала. Чимин сквозь боль пытается нащупать в себе трезвость. Он от неё и плачет. И от физической, и от моральной. Больше никаких сил нет. Телефон он еле удерживает в руках, слёзы застилают глаза, скатываются по щекам, он всхлипывает, озноб пробивает всё тело. Ног не чувствует. Холодно. Так жутко холодно, никакая теплота в машине его не спасает, температура тела то повышается, то опускается, холодный пот скатывается по шее и лицу. Пак пытается вспомнить цифры. Он знает номер Мин Юнги наизусть, потому что этот человек сможет отследить его месторасположение. Чимину лишь с третьей попытки удаётся правильно набрать номер. Он подносит телефон к уху, кусает губы, всхлипывает. Отвечают не сразу. Далеко не сразу. Паку приходится перезванивать, и лишь на четвёртый раз в трубке раздаётся равнодушный, усталый и полный недовольства голос: «Слушаю». Чимин всхлипывает. Ничего не видит из-за слёз, когда неразборчиво выдавливает из себя в надежде, что Юнги его хотя бы узнает: — Я в Пхёнчхане… «Чимин?» — интонация Мина меняется моментально на неверующую. —…Еду в больницу или что-то вроде этого, не знаю, — Пак его хоть и слышит, но не отвечает, ведь ему важно одно — сообщить своё настоящее положение. Юнги реагирует тут же, отрезая: «Жди». И в трубке слышатся гудки. Чимин от госпитализации отказался. Дело даже не в его нежелании оставаться в больнице — дело в отсутствии мест. Есть люди, которые в куда более ужасном физическом состоянии, поэтому самому Паку оказали первую помощь и перед этим позволили принять душ. Он практически ничего из этого не помнит. Его мозг будто отказывается запоминать любую информацию, удерживать её в раскалывающейся голове. Рана тщательно обработана и перебинтована, а на все остальные мелкие «порезы» Чимину абсолютно всё равно. Женщина, которая ехала домой, отказалась оставлять Пака, пока его не заберут, поэтому настаивала на лечении. Чимин сумел отказаться даже в таком состоянии. Пару раз у него пытались выяснить, что вообще с ним произошло, но он не готов говорить об этом. У Пака подобное было впервые. На многие темы он не разговаривал не потому, что они болезненные, а потому, что открывать кому-то тайны просто не рационально. Сейчас всё в корне иначе. Чимин не может говорить об этом. Он не хочет. В его груди страх до сих пор сидит и уходить не собирается явно; Пак чертовски нервный и дёрганный, нужного успокоения не наступает ни через полчаса, ни через час, ни через два, ни через три. Время не играет для него значения сейчас. На город опустилась тьма. Здесь отсутствует комендантский час, но большинство жителей торопятся по своим домам, хоть ещё и не поздний вечер. — …Надо посидеть внутри, — настойчиво бурчит ему под ухо женщина, плетясь за Чимином, который открывает двери больницы, чтобы выйти наконец на улицу и вдохнуть холодного воздуха. — Я не могу, — устало проговаривает, прикрывая веки. Делает несколько неспешных шагов вперёд неосознанно. Ноябрь щиплет участки кожи. Паку не стало теплей, нет, но закрытые помещения с мельтешащими врачами и медсёстрами давят на него с огромной силой. Чимин будто задыхается среди этой атмосферы, ему душно, хочется дышать полной грудью, а не получается. Ему больно. Отчего-то всё ещё так тревожно и больно. — Надень хотя бы куртку, а, неугомонный, — не успокаивается женщина, тряхнув Пака за руку. Тот ценит подобную помощь, особенно от незнакомого ему человека, но Чимин выдавливает из себя: — Нет, я не… — мутный взгляд уплывает немного в сторону. И Пак замолкает окончательно. Моргает. Часто и активно моргает, пытаясь сфокусироваться на двух силуэтах неподалёку, голову чуть вбок наклоняет, сощуривается. Его шатает. Стоять долго не может, лёгкий ветер бьёт по лицу, Чимин не знает, как, но он видит. Размытую форму. Чёрную. Немного громоздкую ввиду, кажется, нескольких слоёв одежды. Пак делает неуверенные и очень шаткие шаги вперёд, всё ещё не осознавая ничего, но чувствуя. Тепло. Оно исходит от стремительно приближающегося тёмного силуэта; Чимин выдыхает пар в воздух в попытке что-то сказать, а не получается. Звук шагов бьёт по его ушным перепонкам. Чем они ближе, тем тише боль становится — она замолкает на несколько секунд в предвкушении, на время надевается замок — оно замедляется, останавливается, поворачивается вспять. Чимин пропускает момент, когда его прижимают к себе. Чимин не чувствует объятий первые несколько секунд. Чимин замирает. А у Чонгука замирает сердце. Оно разрывается. Руки его непривычно холодные и подрагивающие окантовывают истощённое и изнеможённое тело, жмут крепче к себе, ладонь укладывается на затылок, судорожный выдох сопровождается жутким жжением в глазах. Чимин в его руках не живой. Чон это не знает — он чувствует. Самое страшное — это не когда человек ревёт навзрыд, не когда крушит всё вокруг себя в приступах и пытается что-то объяснить. Страшное, когда он молчит и не может даже дышать от боли. Такое молчание не перекричишь ничем. Тут не нужна поддержка, не нужны советы или отвлечения, даже помощь не нужна — она ничем не поможет. Здесь в принципе ничего не нужно. Человек просто стоит и погибает. Чонгуку не важны собственные ощущения, до них ему, как до последней галактики, — ему страшно за то, что сейчас происходит в самом Чимине. Тот напоминает куклу. Деревянный, немой, безвольный, холодный. Сломанный. Чон чувствует его худобу; не видит нездоровости состояния, потому что времени рассматривать не было, но уже себе представляет. Тело дрожит. Не Чимина. Чонгука. Под его рукой, лежащей на спине Пака, прощупываются кости позвоночника — Чон не может перестать водить нервно ладонью по нему, удостоверяться раз за разом, что ему не мерещится, что Чимин в настолько болезненном состоянии, и пропускает момент, когда последний двигается. Чонгук замирает. Замирает его дыхание. Замирают зрачки. В глазах застыла пелена — противно жгучая. Потому что он ощущает, как чрезмерно сильно дрожащие пальцы Пака зарываются в смолистые вьющиеся волосы, а другая рука хватается за куртку на спине и сжимает до боли, тянет куда-то вниз, дёргает. Чон его крепче к себе прижимает, словно спрятать в себе хочет, да не получается. Чимин начинает дышать тяжелее, и лишь это даёт знать, что он живой. Ещё живой морально. А у Чонгука в этот миг словно падают сотни тонн, его к земле придавливающих, втаптывающих в неё, ведь Пак зарывается в него сильнее в поисках тепла, долгожданного спокойствия, умиротворения, и всё становится таким неважным, когда рядом есть родное. Чон прижимается такими же болезненно-красными, как у самого Чимина, губами к макушке последнего, вдыхает холодный аромат, рождающий в груди тепло, и себя успокаивает мыслями: «живой». На повторе миллион раз. Чонгуку больно. В его груди сердце бьётся от беспокойства за Пака, но и облегчения от того, что он есть, стоит здесь, объятый руками, двигается немного, дышит Чону в изгиб шеи, ледяным носом касается её, и Чонгуку становится полностью всё равно на эту грёбаную жизнь. Какая революция? Какая война? Его персональная война только что прекратилась, утихла, а впереди ждёт новая. Он к ней морально готовится, но тут слышит придушенный и тихий шёпот, пускающий по телу дрожь. — Я хочу умереть внутри тебя, — сорванно. На грани истерики. Отчаянно. В поисках умиротворения. Чонгук крепко зажмуривает веки от боли, просит Бога выделить хотя бы одну минуту на полное душевное спокойствие, потому что он знает лучше кого бы то ни было, что никакого спокойствия не будет. Чон в ужасе. Он умирает прямо сейчас, не может выпустить из застывших рук человека, которому, блять, боится рассказывать о полиции, об отце; с которым боится говорить в принципе, боится узнавать, где он был и что с ним было. Чон Чонгук боится Пак Чимина и всего, что с ним связано, но больше всего он боится его отсутствия. — Я так боялся… — хрипит Чимин ему на ухо, обжигая кожу своим шёпотом, расплавляя её, на части расщепляя, и Чонгук чертовски бессилен, полностью скуп на любую словесную реакцию, ведь каждое новое слово Пака режет по нему скальпелем, — что просто не увижу никогда твою улыбку, — глотка сжимается, некоторые буквы Пак проглатывает, начиная ронять слёзы и злиться на себя за них, хочет потянуться руками к глазам, чтобы стереть с себя это дерьмо, но Чонгук обнимает так крепко, что остаётся лишь разрушаться в его руках. Темнота вокруг отступает, холод становится теплом, боль превращается в невыразимое счастье, где-то стоит Юнги, переговариваясь с женщиной и давая Чимину с Чоном столько времени, сколько потребуется. Но Чонгук умоляет Вселенную дать им хотя бы минуту, потому что там, где спокойствие, будет и тревожность. Там, где есть счастье, будет и боль.