Каторга в цветах

«Дела идут сейчас, мягко говоря, не в гору», — хмыкает женщина, выдыхая сигаретный дым в зимний морозный воздух. Опирается копчиком на капот машины, разглядывая прохожих по ту сторону дороги. Снег мягкими хлопьями оседает на землю, она видит, как снежинки цепляются за её шарф, находя на нём приют. «А когда они шли-то?» — с лёгкой иронией бросает стоящий напротив неё мужчина. Поджимает губы, смотря задумчиво в сторону людей, которые словно этой зимой никуда не торопятся — все погружены в себя настолько, что не замечают окружающего их мира. «Ты сам думаешь продолжать?» — интересуется, глянув на старого знакомого. Тот говорит, не задумываясь: «Да какой продолжать? Опять что ль туда, в тюрьму? — риторический вопрос. — Всё мы это проходили, знаем уже. Лучше так, спокойно, чем сына сиротой оставлять — на ноги его ещё нужно поставить, — сжимает в тонкую полоску губы. — У меня ж вон, паренёк растёт шестнадцати лет», — по-доброму смеётся. Повсюду цветы. Везде цветы. Везде тишина. Стены спальни будто поглощают каждый шорох, каждое движение, каждый звук. Лишь звон в ушах, который не слышит никто, кроме самого Чимина. Пахнет мраком. Он смотрит прозрачным взглядом на ширму, у которой лежат цветы, а напротив стоит небольшой столик с фотографией в рамочке — она была сделана около двадцати лет назад, когда Пак ещё был маленьким. Зажжённые палочки благовоний стоят перед портретом. И цветы. Белые, фиолетовые, голубые. Какие-то ещё. Все краски смешались воедино. Чимин стоит так уже несколько минут, взгляд его обращён лишь на эту чёртову фотографию. Он смотрит на знакомые черты, осознать пытается, но у него не выходит. Провал в сознании. — Ты больной, — шёпот Чонгука позади, в проёме, и не шёпот вовсе, а злое шипение, которое он направляет на рядом стоящего Юнги. Тот никак на это не реагирует, продолжая следить за изменениями в поведении Пака, но потом слышит сбоку: — Как ты, блять, смог додуматься до такого дерьма? — Чон не просто раздражён. Он в бешенстве, но не может показать этого. Точно не сейчас. Поэтому продолжает говорить на максимально низкой интонации, ядом, сочащимся в ней, разъедая Мина. И тогда последний не выдерживает, зыркнув на Чонгука. — Посмотри на него, — одними губами проговаривает, не дожидаясь момента, когда Чон глянет на Чимина. — Он грёбаная амёба, я его таким в уравновешенном состоянии с роду не видел — лучше он узнает сейчас, чем потом, когда начнёт приходить в себя. Ты сам знаешь, что другого момента не будет, — добавляет настойчиво, смотря Чонгуку прямо в глаза, давит на самое больное, напоминает о сложившейся ситуации, продолжая: — Несколько часов. У вас будет несколько часов… Чон пытается сдержать тон, как можно спокойнее, хоть и выходит по итогу с нажимом, ответив: — Помню. И в этот же момент, спустя ровно минуту, Юнги с Чонгуком замирают, когда слышат со стороны Чимина один-единственный вопрос: — Папа умер, да? Пак этого словно не осознаёт. Может, так оно и есть в самом деле. Его голос спокойный, вопрошающий, немного блёклый, он не наполнен болью. Там что-то другое, и состоит оно из опустошения. Чимин теряет сейчас кое-что, и ему требуется время, чтобы прийти к осознанию. Юнги же смотрит парню в спину, отвечая на поставленный вопрос: — У него произошла остановка сердца. Пак смотрит на фотографию в рамке, на самом же деле весьма быстро приходя к истине. За ширмой гроб. И видеть его нет никакого желания — хватает и этого. На портрете словно другой человек — более счастливый, более яркий, более молодой — абсолютно не тот, кого Чимин видел в последний раз, потому что тогда мужчина не знал, как обернётся его жизнь. От него отвернулась не только любимая женщина — его сын стал последним ублюдком… — Поступил в больницу из-за того, что задыхался, — продолжает Юнги. …Наркоманом. Алкоголиком. Угонщиком. Убийцей. Чимин — разочарование. Сплошное. Тотальное. Нет больше никаких улыбок, нет смеха, нет теплоты, нет детства, нет того времени, когда Пак думал: «вот когда я вырасту…» и когда отец смотрит на него с мыслями: «вот когда он подрастёт…». Ты должен многого добиться, Чимин. Ты должен быть лучше меня. Ты должен найти себя в этой жизни. Ты должен найти хорошую работу. Ты не должен повторять моих ошибок. У нас с мамой надежда только на тебя, Чимин. А Чимин не моргает, смотря горящими от пелены слёз глазами на портрет. На человека, который всю свою жизнь потратил впустую, который умирал с мыслями о том, что сыну больше не нужен. Одинокий, в пустой старой квартире, с проблемами в ментальном и физическом состоянии. Несколько таких бессмысленно прожитых чёрт пойми ради кого лет закончились этим. Отец умер не от того, что не мог дышать, не от того, что у него остановилось сердце. Он умер от того, что лишился всего. Лишился самого дорогого в своей жизни — семьи. — Я знал, — Пак говорит шёпотом не из-за того, что горло болит — у него сил на большее не хватает, — что он задыхается, — заканчивает мысль. Чимин всё прекрасно знал и видел. Наверное, будь он другим человеком, не пусти он свою жизнь под откос, всё могло сложиться по-другому. Эта мысль не покидает. Она, наоборот, оборачивается вокруг шеи удавкой, затягивается крепко, душит, сжимает. Казалось бы, куда хуже? Оказалось, есть куда. — Чимин, — голос грубоватый от напряжения и беспокойства, но теплее него не существует априори — руки горячие укладываются аккуратно на предплечья, сжимают настойчиво, — ты хочешь уйти? — спрашивает Чонгук тихо, страшась нарушить хрупкую в данный момент систему Пака. Там, в груди, беспорядок у него. Цветы не растут — гниль и сорняки одни, дыхание тихое, в голове вакуум. Шкала моральной боли пробита. В Чимине отныне и навеки что-то сломано. Он кивает. Слабо, но кивает. Делает небольшой отступ назад, ближе к Чону становится, чувствует его, а тот тянет Пака за собой без лишних слов и вопросов. Медленно, неспеша подводит его к выходу, пересекаясь взглядами с Юнги. Последний никак это не комментирует, лишь бросает: — Будь осторожней, он не быстро придёт в себя, — имеет в виду Чимина, но тому сейчас настолько плевать, что он не обращает внимания на эту фразу. Зато в Чонгуке сохраняется сильнейшее напряжение, не отпускающее его ни на секунду, не позволяющее дышать свободно, потому что времени на спокойствие нет. Чон — некое подобие трезвости. И пока Пак не сможет мыслить здраво, как бы чёрство это сейчас ни звучало, всё будет лишь на нём. Ему приходится играть на несколько фронтов, разрываться, потому что вот он ведёт Чимина к выходу из квартиры, спускается с ним по лестнице, действует осторожно и аккуратно, зная, что будет тяжело, но мысленно он застрял на абсолютно другом этапе. Везти Пака обратно, в Сеул, было громадной ошибкой, но при этом и спасением. За Чимином следит полиция, он один из тех людей, которых будут разыскивать, и он засветился в больнице. Значит, оставаться было нельзя. Но куда ехать, если в других городах скрыться было бы сложнее за счёт отсутствия связей и ориентиров? Только в Сеул. Туда, где начался эпицентр беспорядков. Туда, где хаос. Чонгук открывает дверь машины, помогая Паку сесть, а после стремительно обходит её стороной, занимая водительское сидение. Заводит автомобиль, прокручивая ключ резкими движениями, чувствует себя не в своей тарелке, максимально неуютно, потому что им с Чимином нужно поговорить. О многом. О всём, что случилось. Им нужно время. Но его нет. Его нет, понимаете? Чон сжимает губы в напряжении, его тянет рассказать о том, что творится и будет твориться прямо сейчас, но Чимин не в состоянии воспринять эту информацию адекватно прямо сейчас уж точно. Молчание между ними повисает громадным булыжником — оно словно на крышу давит, прижимает к земле, сплющивает. Нервы ни к чёрту. Чонгук хочет стучать пальцем по рулю, но боится, что его не самое спокойное состояние заметит Пак, тихо сидящий рядом. Никаких слов, когда их должно быть море. Только пятнадцать минут Чон выдерживает в этой атмосфере. В конечном итоге он первый подаёт голос: — Скажи что-нибудь. Хоть что-нибудь, мать его. Чонгук не может спокойно видеть, как Чимин разлагается прямо на его глазах, рушится, падает куда-то на дно, и даже слова из себя вытащить не может; варится в себе же самом, сам же и страдает. Обычно Чон никогда не вынуждает Пака говорить, так как он делает это сам. Больше Чимин не говорит. Он не инициатор сейчас. Теперь Чонгук, которому с большим трудом даётся любая поддержка, должен её как-то предоставить, что-то сделать. Но молчание продолжается ещё минуту, и лишь по её истечении Чимин начинает говорить медленно, весьма тихо и немного хрипловато: — Детство всегда уходит. С каждым днём люди, без которых мы не могли представить свой день, стареют и умирают, — смотрит в окно перед собой, на дорогу, но мысленно он абсолютно не здесь. — Я не смогу прийти со школы и смотреть старые передачи без слёз, не смогу смотреть мультики, не придавая смысл каждой серии, не смогу в первый раз посмотреть «Гарри Поттера» и рассказывать матери о своих впечатлениях, не смогу посмотреть всей семьёй «Хроники Нарнии» перед праздником, не буду ждать дня рождения так, как это было раньше, — чем больше Чимин говорит, тем больше груза в душе образовывается, тем ощутимей кажется горечь во рту, тем болезненней становится дышать. — Просто… — делает тихий вздох, чувствуя, как глаза обволакивают не пролитые слёзы, — раньше всё было так просто, так легко, — шепчет. — Но я замечаю, что в моей жизни что-то умерло. Это не любовь и не восторг, а нечто, связанное с детством и с действом, составляющее наивную способность обожать, поклоняться, — уголок губ тянется вверх нервно ровно на секунду. — Я живу, не смотря телевизор, не слушая радио, не читая журналов, не сидя в телефоне. У меня нет идолов. Я не поклонник чего-либо или кого-либо. Ни один образ не нравится мне так сильно, чтобы можно было достичь подобной степени поклонения. Во мне есть лишь мрачная трезвость, которая может выдавать себя за способность мыслить. Мне просто хочется хоть немного почувствовать такую лёгкость, какая была в детстве, — озвучивает своё неисполнимое желание. — Чтобы было тепло, уютно. И нет никаких проблем, их просто нет, — облизывает губы, сглатывая ком в горле. — У меня была семья, — и на грани слышимости: — А сейчас у меня нет ничего. Ушёл из моей жизни последний человек, и мне резко стало так тяжело, — признаётся наконец. — Я не ощущал этого раньше, хоть и не общался с отцом несколько лет. Он просто был. А сейчас его нет нигде. Его не существует. Человек, который меня воспитывал, умер. Всё. Этот момент настал и… — лёгкая заминка сопровождается подавлением всхлипа, — и стало так холодно. Холодно на улице. Холодно в машине. Холодно в городе. Чонгук смотрит перед собой, потому что у него не находится сил, чтобы на Чимина посмотреть, и думает о том, что у последнего умерло не только нечто, связанное с детством. В нём умирает жизнь с каждым пройденным днём, а Чон не знает, как помочь. Что сделать, когда человек тонет? Сколько дыхания требуется, чтобы не дать ему опуститься на дно? И сколько сил требуется, чтобы не утонуть самому? — Ты уже давно не там, — начинает Чонгук осторожно, но выходит как всегда — прямо. — Ты совершенно другой человек — растёшь, адаптируешься, меняешься. Я не знаю, как сделать так, чтобы прошлое позволило тебе жить, и не знаю, нужно ли это тебе вообще, но не давай этим воспоминаниям мешать настоящему, — выворачивает руль машины, едва пытается фокусироваться на нужной дороге, пока говорит от чистого сердца, от себя. — Попытайся сосредоточиться на том, что происходит именно сейчас. Оглянись вокруг, ты здесь. Не давай своим мыслям тянуть тебя назад. Мне это в своё время помогло, но ты — не я, — вслух озвучивает то, что, казалось бы, нужно было оставить при себе. — Я не знаю, как тебе помочь, Чимин, я не знаю, — тише произносит, с трудом сглотнув, — я себе помочь не в силах, но если я смогу помочь тебе, то себе помогу автоматически. Мне нужны твои силы сейчас, — ему тошно это говорить, — пожалуйста, найди в себе что-то оставшееся, иначе я не справлюсь. Чонгук не просто просит. Чонгук умоляет. Ему хочется начать клясться в том, что скоро всё закончится, что всё станет легче, так, как было у Чимина в детстве, но он не может этого сделать, потому что ему бы самому кто поклялся в том, что вскоре всё будет хорошо. Может, и будет. Но когда? Когда это «хорошо» случится? Сколько ждать придётся? Сколько всего изменить в жизни нужно? Сколько разрушать себя? — Обещаю, мы поговорим, — Чон паркуется у дома Пака, но с обратной стороны — там, где точно нет никаких камер; действует быстро и резковато, когда вырубает двигатель и отстёгивает ремень, — но сейчас… — Что происходит? — Чимин обращает на него полный усталости, недоумения и болезненности взгляд, что Чонгук давится воздухом, когда устанавливает с парнем зрительный контакт. Пак ищет ответы, а Чон пытается мозги включить и сердце отрубить, чтобы взвалить новую тяжесть на него. Если Чимин думает, что худшее позади, то худшее ещё не началось. — Насколько больно тебе ходить? Этот вопрос был первой ошибкой Чонгука. Масштабной ошибкой. Он слишком поздно понимает, что не должен был этого говорить, и то, доходит до него лишь в момент, когда он видит твердеющий взгляд Чимина. Всё происходит быстро. Губы последнего сжимаются в тонкую бледную полоску, зрачки метаются по глазам Чона, брови изломанно выгибаются с вопросительно-неверующем: — А ты хочешь заставить меня бегать? — не понимает искренне, тон голоса приобретает нотки обиды, которую Пак старается подавить, но получается максимально дерьмово. Особенно, когда он слышит: — Не совсем, но… И это «но» говорит всё само за себя. Большего не требуется, чтобы в Чимине лопнуло, разорвалось. У него нет отныне терпения, нет никакого спокойствия и понимания — есть лишь жгучая, непреодолимая обида, оборачивающаяся верёвкой вокруг его шеи. Дышать становится трудно оттого, насколько сильно горло сжимается. Пак абсолютно не понимает, что происходит. Ему больно. Ему плохо. И становится ещё хуже. — Хорошо, — кивает Чимин, хрипло выдавив из себя: — Ладно, — повторный кивок — и он резко открывает дверь машины, начиная выбираться из неё. — Пожалуйста, я могу, Чонгук, хоть бегать, — нервно говорит, ступая на холодную тёмную улицу, которая начинает окружать его морозом. На Паке поверх этой тошнотворной грязной майки лишь куртка Чона. — Не бойся, уже проверял, вроде живой остался, — язвительно проговаривает, хромая в сторону подъезда, но заставляет себя скрипеть зубами и боль терпеть, виду не показывает, а у самого в голове звон, в глазах быстро перематывающаяся плёнка недавнего побега, и тошнота подкрадывается к горлу. Чонгук срывается из машины моментально за парнем, которого обидел совершенно не специально. Чон не знал, что столь обыкновенный для него вопрос даст Чимину сильнейшую пощёчину, а потому сам же начинает себя корить за то, что не понял этого. Да, чёрт возьми, молодец, додумался спросить у человека, насколько больно ему ходить, чтобы потом заставить это сделать; браво, Чонгук, ты сраный придурок. Ты чуть ли не прямым текстом сказал: «Чимин, тебе придётся много ходить, поэтому, надеюсь, ты потерпишь». Пак добирается до подъезда быстро, и когда открывает дверь, его глаза начинает жечь от слёз, ведь он понимает, что Чон даже не подозревает о той степени боли, которая Чимина охватывает, он даже не знает, какая у него рана. Он ничего не знает, а хоть чем-то поделиться Пак возможности не имеет, ведь видит очень хорошо, что Чонгука волнует кое-что куда сильнее. Но сейчас любое «сильнее» и рядом не стоит с тем, что Чимину пришлось пережить. — Послушай меня… — прилетает в спину на повышенном тоне, а Пак нажимает на кнопку лифта с громким, несдержанным, полным обиды криком: — Я, блять, тоже хочу, чтобы ты послушал меня! — резко поворачивает голову в сторону Чонгука, впившись в него колким взглядом. В нём не только агрессия и боль читается — там неприкосновенность, там фурия мельтешит, орёт на Чона, который застывает в шаге от него, боясь подступить ближе. Лифт приезжает быстро. Чимин молча заходит внутрь, придерживаясь рукой за двери, чтобы помочь себе, и лишь потом Чонгук шагает за ним следом. Ничего не отвечает, губя их обоих раскалённым до кровавых ожогов молчанием, но незаметно нервно перебирает пальцы, уставившись в стенку напротив. Не смотрит на Пака. И тот не смотрит на него. Никто из них не рушит тишину, повисшую над ними, — они лишь ждут, когда лифт доберётся до тринадцатого этажа, чтобы произошёл новый взрыв. С обеих сторон. Минута. Семьдесят три секунды. Восемьдесят секунд. Чонгук достаёт из кармана ключи от квартиры, морально готовясь к крикам. Они будут громкими, отчаянными, эмоциональными. И не беспричинными. Потому что когда они попадают внутрь пыльного серого и тёмного помещения, когда Чон включает свет, то говорит: — Нужно собрать необходимые тебе вещи, — пытается звучать как можно спокойнее, равнодушнее, но это равнодушие Чимина губит. Тот делает один небольшой шаг, а после останавливается тут же. В отличие от того же Чонгука, который проходит внутрь, к оставленной собой же сумке весьма больших размеров для вещей на кровати. — Что? — вырывается у Пака неразборчиво. Он наблюдает за отстранёнными действиями Чона, и просыпается желание орать. Сорваться на вопль, всю свою злость вылить, потому что, как бы Чимину ни казалось, что сил больше нет, всегда находится что-то, пробуждающее их во всех смыслах. — Объясни мне нормально, что происходит! Сам ты вещи не мог собрать, раз так торопишься, раз это так важно?! — крик бьёт Чонгука по спине. Последний не замирает. Разве что внутренне, но внешне пока никак этого не проявляет, хоть лицом к Паку всё равно не поворачивается. Сдерживает эмоции, пытаясь придать тону невозмутимость: — Мог, — и почему-то не договаривает, того, что «…но я подумал, у нас будет время, чтобы ты сам взял всё необходимое». Сам выбрал. Сам решил. Чонгук был готов потратить на это время, которого и так нет, а сейчас всё летит к чертям собачьим. Он двигается к шкафу, вытаскивая из него вещи самостоятельно, но руки его чуть майку первую попавшуюся не роняют, когда крик приходится по затылку новым ударом: — Блять, да посмотри ты на меня! И Чонгук, скривив болезненно губы, рывком разворачивается к Чимину, наступая на него широкими шагами, каждый из которых сопровождается грубым и низким гортанным криком: — Что?! Чего ты ждёшь от мёня?! — Чон не слышит себя, не слышит своего голоса, но видит, как Пак на секунду дёргается от страха, хоть он и не становится для него препятствием. — Тебя разыскивает полиция! — выкрикивает Чонгук ему прямо в лицо, дыша тяжело и с большим трудом. — Твоя жизнь в дерьме, Чимин! Вот она твоя долбаная, блять, правда! Вот, что тебя ждало после возвращения и смерти отца! — каждое громкое слово вонзается Паку в сердце, на вылет проходит, вся его гордость и сила рушится, как ему кажется. Но в момент, когда у него рождается желание забиться в угол, спрятаться от всех ненастий, или же просто забраться под одеяло, он понимает, что больше рушиться и нечему. Всё разрушено. Весь он. Вся его сраная сила. Чимин рот открывает в желании что-то сказать, но выходит лишь максимально сжатое: — Удирать от полиции? Это наша цель? — панически перескакивает взглядом с глаза на глаз Чонгука, в которых так тепло, но так страшно, потому что так далеко. Чимин не хочет ругаться. Он хочет просто обыкновенного спокойствия, хоть немного счастья, хоть немного этой чёртовой любви после всего случившегося. Но Чонгук на глыбу льда похож, кажется таким, как в их первую встречу — грубым и отчуждённым, потому что злость из него литься вместе с упрёком продолжает: — А что тебе надо? — интонация повышенная. Сильно. — В тюрьму? Собрался, будучи больным психологически наркоманом там подыхать?! — не сам крик становится для Чимина новой отправной точкой. А то, что он в себя вмещает, помимо негативных эмоций, сочащихся в каждой букве. — Да от тебя ничего не останется! Хочешь сказать, справился со своей зависимостью?! Стало лучше?! Полюбил этот чёртов мир?! Глаза Пака слезятся. Обида не просто возвышается до небес — она становится главенствующим чувством, которое его сердце захватывает. Это высшая её степень, настолько, что Чимин не хочет ничего, кроме как биться в истерике от того, что он сейчас услышал. Не только губы и руки дрожат от нервов, но и голос, когда из Пака вырывается иступленный крик: — А чего ты ждёшь от меня?! — нет. Это вопль. — Если я, по твоему мнению, ещё в более-менее нормальном состоянии, то это не отменяет всех остальных факторов! — глотка сжимается от подступающих к горлу рыданий, дышать становится гораздо тяжелее, вены на шее и висках вздуваются от напряжения, и Чимин орёт, смотря расплывающимся от слёз взглядом парню в глаза: — Чонгук, ты для меня Гиацинта убил! Мой отец, блять, умер! Умер! — горькость на языке, дрожание тела превращается в сильный тремор. — А я узнаю об этом прямо сейчас, когда… — слова застревают, будто стрелой поражённые. — Я не… Блять… Ты даже не поймёшь меня! — обида и боль достигают апогея. Чимин вываливает всё то, о чём уж точно не хотел говорить в ближайшее время, но то, насколько сильно задевают слова Чонгука, пробуждает в его опустошённом организме то последнее, за которое Пак хватается. — Может быть, я, сука, преувеличиваю и «всё не так страшно, как могло бы быть», но нет! Страшно, Чонгук, потому что я не понимал, как от ужаса не сдох, ты понимаешь?! — дрожат руки. Дрожат губы. Дрожат веки. Дрожит голос настолько, что некоторые слова становятся неразборчивыми из-за истерики. — Я очнулся в грязном тёмном подвале прикованным к стене, где расчленённый труп однокурсницы моей гнил, а этот больной ублюдок говорил, что «ничего страшного, прости, если напугал»! Ты поймёшь хоть немного, если я тебе начну рассказывать?! — давит на Чонгука психологически с такой силой, что тот готов сравнить это с давлением атмосферы, потому что все мысли в его голове испаряются разом. — Он мне подводкой глаза раскрашивал, продырявил бедро и накачал наркотой до такой степени, что я, кроме боли, не чувствовал ничего, я себя живым не ощущал, мне казалось, я умер уже лет сто назад! Может быть, это ничто, могло быть хуже, но он дал мне шесть минут на то, чтобы скрыться в обмен на отрезанную руку в случае поимки! Я не расскажу тебе душераздирающей истории, меня не насиловали и вроде как даже не избивали — по крайней мере не пытали, — и я что, «спасибо» за это сказать должен?! Чонгук, я как жить дальше буду, не знаю! Я не живой, я, блять, сломанная кукла, и не понимаю, как двигаться без чьей-то помощи, мне страшно в пустоту смотреть, и я представить себе не могу, что со мной будет, когда я отходить начну! — слёзы скатываются по подбородку, капают на пол, превращая пыль в мутные разводы, лицо начинает жечь, и Чимин перестаёт в полной мере контролировать свои слова. Он понимает, что устраивать такую сцену неправильно, что было бы лучше просто сесть и поговорить, но нет у него сил на разговоры. Его предел достигнут. Паку становится сложно из-за постоянного заикания, он пытается подавлять рвущиеся наружу всхлипы, когда качает головой и тихо-тихо проговаривает с обидой: — Всё это время я просто хотел… Тепла. После сильнейшего стресса, мощнейшего эмоционального упадка, должно было наступить опустошение. Чимин считал секунды до того момента, когда сможет дышать полной грудью, когда выберется из Ада вокруг него, он к свету шёл в надежде, что наступит освобождение. Он сможет расслабиться, выговориться, получить любовь и заботу, которых ему ещё никогда в жизни так не хватало, как сейчас, что это опустошение будет спокойным. Но никакого опустошения не настало. Ни в каком виде. Последние остатки сил выжимаются негативными эмоциями, Паку буквально говорят: «никто не собирается тебя поддерживать, ты должен двигаться дальше, потому что на твоём заточении ничего не закончилось», но у него глаза от слёз болят, всё тело ломит неимоверно, оно будто окаменело; Чимин на Чонгука смотрит, а не видит его по-настоящему, думая лишь о боли. — Точно. Время, — спустя несколько секунд проговаривает устало Пак, сжав в тонкую полоску губы и опустив взгляд вниз. — У нас нет времени, — шаткий шаг в сторону — Чимин проходит мимо застывшего парня, двигаясь к шкафу, из которого принимается дёргаными движениями, без единого желания, вытаскивать необходимые вещи. А Чонгук ничего не делает. Стена между ними размеров громадных, и пока они не поговорят нормально, с места отчуждённости не сдвинутся ни на миллиметр. Чимин ждёт чего-то, чего не получит сейчас точно — в этом уверен. Чон скупой. Это не новость и не открытие. Ему необходимо принять всё услышанное, а потом пытаться что-то с этим сделать, и, будь ситуация менее серьёзной, Чимин бы ему помог проявить сочувствие, жалость, тепло, любовь в широком значении этого слова, но он не будет. Нет никакого желания. Всё приходит со временем, с опытом, с решением проблем, поэтому когда Чонгук зовёт его по имени, Пак отрезает: — Поговорим потом, — кидает в сумку водолазку, за которой летит пара ботинок, стоящих в самом низу. — Сейчас не это важно, — и, чтобы не позволить Чону что-то сказать по этому поводу, ковыляет в сторону ванной. Обида по-прежнему не отпускает, лучше не становится ни на мгновение, слёзы застывают с той же быстротой, что и образовываются вновь. Чимину трудно соображать. Трудно понимать, какие конкретно вещи ему требуются, поэтому он берёт всё в единичном экземпляре. Паку нельзя тянуть время, так что приходится заставить себя вернуться быстро. Но он замедляется прямо у порога, вперившись взглядом в Чонгука. Тот берёт вещи. Чимин кинул слишком мало, поэтому он сам берёт необходимое и утрамбовывает, чтобы было больше места. Сосредоточен на своих действиях. Пак видит, как парень в несколько быстрых движений складывает старое завалявшееся худи и убирает внутрь. Чонгуку сложно выразить что-то словами, поэтому он пытается хоть как-то помочь действиями. Чимин же старается отбросить посторонние мысли, когда идёт в его сторону, становится у кровати с сумкой, и тогда Чон замирает у шкафа, впившись нечитаемым взглядом парню в спину. Никаких слов. Абсолютно. Пак кладёт всё взятое. Застёгивает молнию, а Чонгук так же молча берёт сумку, делает шаг назад, и руку протягивает немного неуверенно. Чимин кидает на подрагивающую ладонь взгляд, моргает лениво, и, недолго думая, сжимает её своей. Негласное правило — какой угодно вид конфликта может произойти, но никогда нельзя отказываться от подобных жестов. Бьёт сильнее электричества, жжёт больнее огня, кусает похлеще акулы. Чонгук ведёт Пака за собой, не поторапливает, но и не даёт парню остановиться. Он молчит. Ему сказали «заткнуться», — и он заткнулся. Никаких разговоров, никаких попыток выяснить всё до тех пор, пока они не прибудут в назначенное место. Весь путь до машины так и проходит, да и в тот момент, когда они забираются в салон, не меняется ровным счётом ничего. Чимин, отвернувшись к окну, ждёт момента, когда Чонгук закинет сумку на заднее сиденье, и не может спрятаться от жуткого напряжения. Темнота за окном. Тихо. Некомфортно. Чон занимает своё положенное место, быстро заводит машину, на дорогу выезжает, а Пак всё это время сидит без движений. Подташнивает. Он немного перекусил того, что ему купила та самая женщина, имени которой он даже не знает, но этого явно не хватает его отравленному организму. Чимин не жалуется. Пока они едут чёрт знает куда, у него полно времени, чтобы понять — его ищут копы. Неизвестно, зачем конкретно, но Пак уже знает примерный порядок их действий: прежде всего, отправить предупреждение во все вокзалы, отправные точки в принципе, поэтому если Чимин попытается выехать по своим документам, его остановят, хотя многим всё равно удаётся покинуть страну с помощью фальшивых документов в каком-нибудь небольшом пункте выезда; вслед за рассылкой начинается проверка членов семьи и друзей. У Пака больше нет семьи, но полицейские спохватятся за его мать, а, значит, можно ничего не бояться. Та разве что расскажет о «лучшем друге» детства — Юнги, и тут уже дело будет до его профессионализма. После беспокойства дорогих предполагаемому преступнику людей будут обыскивать их дома, проверять гаджеты: все ли телефонные номера в истории звонков соотносятся с контактами в адресной книге, или есть звонки с неизвестных номеров? В некоторых случаях приставляют полицейских для наблюдения. Но всё это требует привлечения большого количества сотрудников, и редко случается так, что на дело выделяют несколько. Особенно в их времена. Правоохранительным органам помогают камеры, автоматически считывающие номера автомобилей, но у Чимина больше нет транспортного средства. Кроме того, полиция может обратиться в министерство внутренних дел за разрешением на отслеживание известных телефонных номеров преступника, его адресов электронной почты и аккаунтов в соцсетях. Кому звонил? Кому писал? Завёл ли новый временный телефон? Банковские счета тоже могут отслеживаться, их в принципе могут заморозить. Бесчисленное количество людей в конечном счёте появлялись. Они не могли вести комфортную жизнь, попивая коктейли на красивых пляжах. В какой-то момент у них закончились средства, они остались без помощи, жизнь стала неуютной. Даже Ронни Биггс, совершивший Великое ограбление поезда, был вынужден сдаться властям после многих лет, проведённых в бегах. Игра в кошки-мышки в конечном счете накладывает свой отпечаток на человека. Но если полиция не получит данные о том, что подозреваемый находится в определённом месте, процесс напоминает поиск иголки в стоге сена, а если человек ещё и располагает финансами или он большая шишка в преступном мире, если он не высовывается, то затеряться весьма легко. Мир большой. Чимин проводит в глубоких напряжённых размышлениях достаточно времени, чтобы не заметить, как сменилась обстановка вокруг него. Машина на небольшой скорости едет неподалёку от железной дороги, по которой ходят поезда. Пак видит платформу, будки, неимоверное количество проводов, где-то слышен звон рельсов, а в лужах блёклые огни. Видимо, недавно здесь был дождь. Никаких высоких домов. Максимум трёхэтажные или четырёхэтажные здания, кирпичные, сливающиеся с местностью, некоторые из которых местами разрушены. Но при этом не самый край города точно. Напоминает местность где-то ближе к границе, только при этом весьма близко к цивилизации. Очередной гниющий район. Ещё около десяти минут езды — и Чонгук паркуется на узкой тихой улице. Дорога неровная, местами в асфальте есть неровности, рыхлость, небольшие дыры. Закоулки. Дома стоят друг на друге, фонарей здесь практически нигде нет, стены некоторых зданий заплесневели, какие-то в принципе исписаны, с ржавых крыш стекают капли. Где-то валяется перевёрнутый сломанный велик. Чертовски сильно напоминает место, где жил Чон, но куда хуже. Идеальная среда, чтобы затеряться, с той точки зрения, что здесь явно никаких камер нет. Дай Бог хотя бы в ближайшем магазине они найдутся, и то, не факт. Улица, на которой Чонгук оставляет машину, заполнена двухэтажными домами. В таких обычно забегаловки — в них владельцы и живут. Двигатель парень глушит. Молча выходит из машины, чтобы взять с заднего сиденья сумку, а Чимин тем временем осторожно, сильно не напрягая больную ногу, выбирается на свежий холодный воздух. Выдыхает и видит, как пар растворяется прямо перед его лицом, устремляясь ввысь. Чонгук не спрашивает — он просто берёт Пака за руку, ведя куда-то в проём между двух домов, во дворы. Чимин не задаёт никаких вопросов ни через две минуты ходьбы, ни через пять, ни даже через восемь. Чон явно оставил здесь машину, чтобы затеряться. На всякий случай. Его, кажется, абсолютно не волнует её сохранность. По пути они порой останавливаются, Пак специально замедляется, без слов намекая на то, что идти ему становится трудно, и Чонгук останавливается, ждёт, сколько потребуется, после чего они продолжают шагать. Молча. До тех пор, пока не покажется маленькая улочка с домами, построенными полукругом. У подъездов припаркованы машины, мусорные вёдра переполнены, никого вокруг нет. Чон не входит в сам дом — нет. Он шагает к пожарной лестнице в узком проёме, и они медленно поднимаются на самый последний этаж с металлической дверью. Та оказывается открыта. Холод сменяется на лёгкую сырость, стоит им войти в межквартирный коридор, только вот квартира здесь всего одна. Это последний этаж. Напротив металлической двери, в которую вошли Чимин с Чонгуком, лишь лестница вниз, можно сказать, это «чердачная квартира», от которой у последнего есть ключи. Их Чон достаёт из переднего кармана брюк, молча открывая замок. Дверь немного скрипит, когда они проходят внутрь. Пыльно. Не везде, но всё же пыльно. Чонгук ставит сумку на пол в коридоре, пока Чимин делает несколько шагов вперёд, осматривая место, в которое попал. Однокомнатная квартирка, чем-то напоминающая его собственную, но в два раза меньше. Свет в ней не горит, поэтому можно разглядеть лишь очертания мебели. Пак хочет первым подать голос, спросить, где здесь выключатель, но застывает. На месте, с невысказанными словами, с непрекращающейся бурей в груди. Тёплые, несмотря на то, что они были на улице, пальцы, проскальзывают по тонкой шее Чимина невесомо и ненастойчиво — последний чувствует, как они подрагивают. Не у него одного нервы рассыпались на крупицы. Пак на какое-то время перестаёт дышать, боясь спугнуть Чонгука малейшими движениями, а тот двумя пальцами осторожно касается прожилки пульса, попадая на сонную артерию, и Чимин сам начинает чувствовать, как пульс бьётся. Чонгук будто извиниться пытается, действует медленно, выводя на коже Пака слова «мы никуда не спешим». Сейчас уж точно. Чон отцепляет руку от шеи, оборачивает её вокруг грудной клетки парня, цепляясь ладонью за второе плечо, шаг делает ближе, и Чимин ощущает едва слышное дыхание позади. Волнистые отросшие волосы Чонгука щекочут его, мягкие губы касаются макушки, и Чон тихо-тихо проговаривает в неё: — Прости. Он мог бы сказать, что соскучился, но ему не нравится это выражение. Скучают, когда скучно. Человеку просто не достаёт той самой маленькой части, чтобы счастливая картина мира была целостной. Но Чимин и есть его мир. Его собственная Вселенная, его искусство, его мотивация, его двигатель, его жизнь. Возможно, такого быть не должно, но смогли бы его глаза открыться без этого человека? Если бы Чонгука спросили, что он испытывает, когда Чимина нет рядом, тот бы ответил: «Мне без него больно». Внутри безбожно болит по нему, ноет, тянет. Пак подушечками пальцев плавно водит по костяшкам руки Чонгука, его успокаивая, самого себя успокаивая. И легче становится. Всего одного слова достаточно. Одного. А Чимину дышать хочется. Двигаться вперёд. Чонгук говорит: «прости за всё», и Пак прощает моментально. Жизнь чертовски короткая — нет времени тратить её на обиды. — Давай ляжем спать, — предлагает Чимин вместо прямого ответа, потому что у него иссякают силы. Его голова не в состоянии анализировать. Надо отдохнуть. Очень хочется спать… …Но спать не получается. Ночь опустилась на город быстро, накрыв его тёмным беспросветным одеялом, погрузив на несколько долго тянущихся часов. Квартирка маленькая. Комнатка, в которую ведёт прихожая, состоит из большого окна, где у подоконника находится батарея, а впритык к ней матрас. Не кровать. Именно матрас. Мягкий, большой, с двумя подушками и одним небольшим одеялом. Окна закрыты жалюзи, сквозь которые проползают полоски света, освещая спальное место. При этом створка немного приоткрыта. Чимин сидит под окном, уперевшись спиной в подоконник, на котором стоит пепельница. Дрожащие пальцы сжимают уже вторую сигарету. А между ног, одна из которых полусогнута, на низе живота, лежит Чонгук. Пак для собственного же успокоения беспрерывно перебирает свободной рукой его мягкие волосы, массирует ленивыми ненавязчивыми движениями голову, а сам смотрит в темноту перед собой. На часах пять утра. Темень. Всё произошло неожиданно, сам Чимин от себя не ожидал, но стоило им двоим лечь, стоило тишине окутать их, стоило пролежать с закрытыми глазами две минуты, и барабанные перепонки Пака наполнил звон. Не настоящий — иллюзорный, но испугался он сильно. Тотчас открыв глаза и, поднявшись, убедившись в том, что никого нет, что он в порядке, что никто не воздействует на его сознание, он лёг обратно, только вот всё повторилось не один раз. И на пятый сознание Чимина истощилось настолько, что начало воображать тени в углах квартиры. Это стало последней каплей. В глазах двоилось, всё темнело, Пак не слышал слов обеспокоенного Чонгука — лишь вакуум. И вот уже двадцать минут они находятся в таком положении. Чон никак не прокомментировал поведение парня — его скрытую панику и тревожность. Вместо этого он дал ему выпить успокоительное. И вот Чимин пялится в одну точку, не зная, что сказать. Страшно ли ему? Да. Тревожно? Да. Нервозно? Да. Стены сжимают его, голову не покидает ряд отвратительных мыслей, и, не зная, куда их от себя деть, новый выдох никотина сопровождается бесцветным: — Все дни я сидел на матрасе. Чонгук не сразу понимает, о чём речь, но, слава Богу, решает не задавать вопросов, а просто подождать, пока Чимин продолжит, и со следующими словами осознание ударяет сразу: — Он был пыльный, грязный, сырой, пах какой-то блевотиной и мочой — меня сначала тошнило от этого, а потом запах будто лёгкие отравил — настолько я привык к нему, — рассказывает без особого желания, говорит медленно, но явно не спокойно. Чонгук напрягается сразу же. Перестаёт чувствовать руку на своей голове. Концентрируется на чужих словах, хоть усталость и валит его. — Как-то раз на столбе у моего дома была записка, где говорилось о том, что кто-то сделал мою куклу, но хочет, чтобы она заменилась на меня, и мы бы играли в F15. Он снял видео с какой-то крыши, в момент, когда я читал записку, — добавляет, а у Чона складывается в голове пазл. Вот, что Пак делал у столба. — Он знал с самого начала, что я наркоман, знал, что у меня полно психологических и физиологических проблем как раз по этой причине, поэтому и F15. Он хотел, чтобы мы поиграли в «бред», — тон голоса не меняется ни на мгновение. Чимин делает затяжку, и, чуть запрокинув голову, выдыхает дым в потолок, чтобы Чонгук особо не дышал этой дрянью. — И мы играли. В такой «бред», что Пак начал потихоньку сходить с ума. «Ад это не жизнь, не этот заброшенный склад. Ад — это люди вокруг нас». Взгляд Чимина стекленеет. Чужой мерзкий спокойный голос чересчур внезапно ворвался в сознание, отчего мысли распадаются на части, и Пак замолкает. Замирает с сигаретой у самых губ, не моргает, перед собой глядит в темноту, и темнота эта формы приобретает, видоизменяется вязкой слизью, а Чимин поддаётся манипуляциям воображения. Молчание затягивается. Рука в волосах Чонгука двигается очень слабо, поэтому последний, уловив напряжённость Пака, осторожно спрашивает: — Кто «он»? — Элджернон, — немного неразборчиво слетает с губ Чимина пространственным голосом. Чон хмурится в недоумении. Ему первые секунды кажется, что он ослышался. — Элджернон? — специально переспрашивает с повторением имени. Мышь? — Ага, — незаинтересованно соскальзывает с губ. — Я назвал его мышью. Ему понравилось. — Почему? — задаёт Чонгук встречный вопрос. Решает не уточнять, к чему именно он адресовался. Пусть Чимин сам решит, на что хочет дать ответ. Чон не хочет принуждать или давить на парня хотя бы в малой части, если тот не готов охватывать эту тему полностью. — Он хотел, чтобы я дал ему имя. Теперь он Элджернон, — непринуждённость в голосе. Чимин продолжает поглаживать волосы Чонгука, не знает тем временем, на чём сконцентрироваться, чтобы не нагонять на самого же себя страх. Собственные слова возвращают в чёрную, сырую и холодную комнату, а темнота углов рисует неприятные картинки. Пак где-то на грани первого и второго, в себе. Потому и произносит с отдельным равнодушием: — Но на его могиле точно не будет цветов. Никаких. Он сгниёт в своём доме. Чонгук немного теряет нить разговора. Чимин-то знает, о чём речь ведётся, поэтому для него все очевидно, а вот Чон способен анализировать лишь благодаря чужим словам. Он не понимает, о каком доме речь, но и спрашивать особо не хочет — Чимин не должен заново погружаться в дерьмо, из которого выкарабкался буквально несколько часов назад. Чонгук не просит уточнить, а лишь продолжает задавать наводящие вопросы: — Ты знал его до этого? Человек имел предостаточно информации о Чимине, и среди неё та, которая доступна в большинстве своём лишь близким людям. Или же просто тем, кто знал его ещё десять лет назад. Но ответ оказывается в корне иным, не подтверждающим ни одну из догадок. — Когда я сбежал после поцелуя. В клубе. Был парень. Он мелькнул лишь на мгновение, это было за час до твоего прихода, наверное. Я запомнил его яркие большие глаза, — они были жуткими и не внушали ни капли доверия. Чимин это ощущал даже будучи в пограничном состоянии. — Он проткнул мне бедро. Ножиком. Я не помню почему, — правда не помнит. — Глаза мне разукрасил подводкой — они до сих пор порой слезятся и жгутся, — похоже, у него ожог. — Я тоже не помню почему. Вроде не было причины — может быть, он делал что-то ещё — я не помню. Всё смылось. Смешалось воедино в мутное пятно. Чимин помнит боль — жгучую, резкую, тупую, слабую и сильную, но не помнит уже её причину и сколько её было в общей сложности, потому что ему кажется, будто каждая минута из неё состояла. А Чонгук лежит и представляет себе всю эту боль, которую Паку пришлось терпеть, и речь ведётся даже не о физической составляющей. Пак Чимин почти две недели провёл в ужасе, тянущемся бесконечность, с мыслями о том, что уже никто ему не поможет, никто его не спасёт, ведь: — Ты был в Рейхе? — Чон уточняет лишь для того, чтобы подтвердить все догадки и понять, что если бы Чимин не смог выбраться, ему бы никто не смог помочь. — В медицинском штабе? — сам себя спрашивает Пак, не уверенный в формулировке. — Где-то в его части. Склад, подвал, филиал, где хранятся медикаменты. — Это север, — констатирует факт Чонгук. Рейх — север. Большая его часть точно, — но ты был на востоке, Чимин, — как он оказался в Пхёнчхане? Почему? — Он с самого начала говорил, что отведёт меня куда-то, что у нас мало времени, — пытается пояснить Пак. — Он накачал меня чем-то, и я очнулся в доме, чёрт знает где. И он меня мыл. Для чего-то, — заполняет никотином лёгкие с новой затяжкой. — Я чувствовал, словно, если не сделаю что-то в этот момент, то больше шанса не будет. Никогда. Чонгук смотрит перед собой, в темноту, хмуро и сосредоточенно. Сон отступает на самый последний план, время идёт, а Чон понимает, что каждый час мог стоить Чимину жизни, и при этом он бы не смог ему помочь. Чонгук рассмотрел чуть ли не все возможные варианты, до которых можно было додуматься, и ни один из них не имел хотя бы шестидесяти процентного хорошего исхода. Лишь теория вероятности. — Ты знал, что он с тобой сделает? — спрашивает Чон. Он уже ничего не рассматривает, никуда не пялится. Он в себе, в своей вине, в своём беспокойстве, в Чимине. — Я мог лишь догадываться. Элджернон говорил, какой я красивый, восхитительный, прекрасная личность, или что-то такое, — чуть сводит брови, пытаясь припомнить, но первый же день пребывания в той грязной комнате стёрся почти напрочь. — И он таксидермист, — добавляет, скользнув языком по губам немного нервно. — В тот момент я подумал одно: он сделает из меня куклу. Чонгук каменеет. — Он писал в записке, что сделал мою куклу, — продолжает Чимин, не прекращая поглаживать волосы лежащего на нём парня, но тот после этих слов касаний не ощущает. — Возможно, он собирался сделать её из меня. Я так никогда и не узнаю. В том доме, под лестницей, был подвал на замке, но я… Замолкает. Словно в какой-то момент слова заканчиваются, они просто улетучиваются. Чонгуку же больше ничего не требуется, потому что он сразу понимает — Чимин в этом подвале не был. И это к лучшему, скорее всего, ведь неизвестно, как бы его надломленное сознание отреагировало на явно не лучшую информацию. — Как ты выбрался? — этот вопрос не покидает Чона. Возможные варианты он уже представил. Осталось узнать, какой из них правильный. Ответ Пака максимально расплывчатый и неоднозначный: — Ужасом, — он выбрался диким ужасом. — Ты сбежал? — Чонгук выдвигает вариант, в котором сам же и сомневается — у Чимина ранена нога. Сильно. Он бы не смог сбежать. Да даже если бы получилось, далеко продвинуться шансов не было. Элджернон нагнал бы его быстро. И вот это страшно. Не только сам факт, что этот больной разозлится и прикончит тебя, а само преследование и ужас, который он вселит в тебя. — Нет. Я бы не смог сбежать, — уверенно говорит Пак, тем самым подтверждая догадки Чона. Тогда возможные исходы сужаются, и, кажется, Чонгук становится уверен в главной своей мысли. — Я не преследовал этой цели. Я собирался убить его, — заявляет без каких-либо колебаний, договаривая: — И убил, — но не это самого Чимина волнует. Причина его страха кроется в следующем: — Он не придёт за мной. Он не должен… — сглатывает достаточно шумно, чтобы Чонгук услышал. Посттравматическое стрессовое расстройство. Первое, о чём стоит задуматься с полной серьёзностью. Подобные случаи так просто не забываются, это даже простым случаем назвать нельзя, потому что ты мог умереть. Это сильнейший страх, сильнейшая нагрузка для организма, люди от такого умирают, седеют, остаются травмированными на всю свою жизнь, и не такое уж и большое число оправляется. Что вы скажете человеку, которого изнасиловали или у которого на глазах убили мать? Не бойся, это прошло, ты главное не грусти, ведь теперь-то всё хорошо? Бред. От такого так быстро не отходят, если отходят в принципе. Тебе кажется, что с тобой произойдёт подобное вновь, это становится грёбаной навязчивой мыслью, тебя могут мучать кошмары. Ты можешь начать избегать вещей, в той или иной мере связанных с травмирующим тебя событием. Причина, по которой Чимин не спит сейчас, очевидна, и может являться чем-то куда более серьёзным, чем просто остаточным явлением. Чонгуку самому страшно за то, что с Паком происходило, но эта тревога даже сравниться не сможет с происходящим внутри Чимина. — Но ты думаешь, что он придёт, — спустя полминуты озвучивает Чон повисшую в пространстве фразу. Он спокойно реагирует на слова об убийстве — ему лишь хочется выдохнуть с облегчением, потому что спасибо, Боже, что этот чёртов ублюдок мёртв. Никто больше за Чимином не следит, никаких посылок, никаких угроз и пугающих звонков. Чонгуку легче. Вот только самому Паку нисколько. — У меня чувство, словно дверь должна открыться, — шепчет Чимин, нервно прикусывая фильтр сигареты. Пытается не бросать взгляд в сторону прихожей, глядя перед собой, на какой-то старый стол у стены с двумя стульями. — Опять будет свет. Скрип. Шаги. Он очень тихо передвигался. Стоит Паку это сказать, Чонгук медленно, без резких движений, приподнимается сначала на локтях, а после принимает сидячее положение, загораживая Чимину обзор полностью. Зрачки последнего упираются в затылок. Чон поджимает под себя ногу, чтобы было проще развернуться к парню лицом, и заглядывает в тусклые глаза, под которыми синяки видны даже в темноте. Волосы растрёпаны после беспокойного сна, губы все искусаны — Чонгуку не нужен свет, чтобы знать об этом, — у самого ситуация идентичная. Чимин не кажется собой. У него сломленность, бескрайняя усталость на двоих и холод. Безразмерная майка на его худом теле висит — Чон видит, насколько сильно выпирают у него ключицы, видит тёмную небольшую царапину прямо на кости, которую сам же в ванной обрабатывал, видит, как кадык двигается при каждом сглатывании, видит, как подрагивающие тонкие руки удерживают тлеющую сигарету. Пак Чимин не просто выглядит как болезненность — он ею и является. Чонгук дышит сигаретным дымом, губы сжимает, говоря медленно, с твёрдостью: — Его нет. Нет. Он сдох, — чуть ли не выплёвывает, смотря Чимину в глаза. — Умер. Не живой. Элджернона. Больше. Никогда. Не будет, — тёплые ладони осторожно касаются впалых щёк, сталкиваясь в ответ с прохладой. Чонгук подаётся вперёд, делая кое-что, совершенно для него не свойственное, но столь простое и необходимое — целует небольшую горбинку на носу Чимина с лёгкой задержкой, мажет губами по кончику носа, цепляя случайно холодный септум. — Можем пройтись до магазина, если не хочешь здесь сидеть, — предлагает, на несколько сантиметров отодвинувшись от Пака, чтобы установить с ним зрительный контакт. — Сейчас очень рано. Людей не будет почти. Чимин не даёт ответа. Смотрит на Чонгука пару секунд, и вперёд подаётся без раздумий, касаясь его губ слабо и не настойчиво. Веки подрагивающие прикрывает, в отличие от Чона, который тут же чувствует сильный привкус сигарет, но тот ничего, кроме горькости, не вызывает. Никакой духоты, что он ощущал от смеси альдегидных духов с никотином, как раньше, не возникает — Чонгук лишь губами двигает, целуя осторожно. — В закрытом пространстве я уже насиделся, — шёпотом выдыхает Чимин вместо ответа. И всё происходит так же спонтанно, как зачастую случается в их случае. Чон натягивает на парня поверх майки тёплое худи, пока тот сидит на матрасе, позволяя одевать себя, а сам потом лезет за рубашкой, которая с Чонгуком срослась. Пак пытается небрежными движениями нацепить её на парня, но на пуговицы не застёгивает, как и обычно. Чимин накидывает капюшон на голову, а Чонгук тянет его за собой, помогая ходить, и следит за тем, чтобы Пак ногу не перенапрягал. Улица встречает темнотой, накрапывающим дождём и сыростью, но для Чимина этот воздух со свободой сопоставим. Для него боль от какой-то раны легче, чем плохое внутреннее состояние: тошнота, боль в голове, в животе, головокружение. Всё это лишает дееспособности, а это самое худшее. На улице людей, как и ожидалось, не оказывается. Весьма странно, учитывая, насколько подобные районы неспокойные, но, кажется, днём здесь ещё опаснее, чем ночью. Чимин поначалу думал, что они и впрямь идут в магазин, но когда они начали приближаться к аптеке, то стало ясно, что это либо было первоначальным замыслом Чонгука, либо он внезапно решил поменять цель похода. Пак, собственно, не противился нисколько. — Это будет звучать странно, но он мне её проткнул уже как неделю почти, — тихо заговаривает Чимин, когда они входят внутрь. — Вроде, — всё же добавляет, так как во времени он потерян окончательно. — Она в любом случае начала заживать, несмотря на то, что я её часто травмировал бегом. Скорее всего, она затянулась на глубине, а кровоточит поверхность раны, — предполагает, стоя рядом и наблюдая за тем, как Чонгук, выслушав его, озвучивает уставшему и замученному фармацевту небольшой список «пожеланий». Пока та собирает все необходимые медикаменты, Чон произносит: — Ты ошибаешься. При твоём состоянии она не могла начать затягиваться — для этого должны были быть условия нормальные и здоровая иммунная система, — следит за передвижениями женщины, косо поглядывая на Чимина. — Тебе чертовски повезло, что не началось гноение. Это бедро — могли повредиться связки, и ты бы хромал всю оставшуюся жизнь. Оптимистично. Чонгук вслух озвучил опасения Пака, просто не очень красочно, за что ему спасибо, ибо Чимин не очень хочет слушать обо всех возможных исходах. Тут даже образование медицинское иметь не нужно, чтобы осознать весь пиздец. — Мне не так больно ходить, — подмечает Чимин задумчиво, но и на это у Чонгука находится вполне очевидное объяснение: — По сравнению с болью изначальной — разумеется. Ты к ней уже привык. Теперь тебе боль при хождении кажется мелочью. Пак сощуривается, испепеляя висок Чонгука, слова которого ему хочется оспорить, вот только оспаривать тут нечего. Он прав. Невольно вспоминая бег, а, точнее, его последствия, и сравнивая степени болевых ощущений, обычный шаг несомненно выигрывает. Чимину пришлось идти больше часа без остановок, поэтому сейчас всё кажется и вправду мелочью. Чонгук в это время забирает две небольшие коробочки с мазью, кладёт их в карман куртки и расплачивается с женщиной. Наличкой. Как только эти бумажки мелькают в поле зрения Пака, он вдруг спрашивает: — Это деньги Юнги? — не знает, почему именно этот вариант пришёл в голову, просто кое-что ему подсказывает, Мин играет очень важную роль во всей этой заварухе. Чонгук подхватывает Чимина под локоть с коротким: — Да. Забавненько. Пак пользуется возможностью переключить мысли, направить их в другое русло, поэтому продолжает разговор, когда они выходят на холодную улицу. — Вы заранее нашли эту квартиру? — голос немного хрипит. — Я настоял, — ведь был уверен, что Чимин вернётся. Пак решает не спрашивать, отчего была такая уверенность, — судя по напряжённым нотам в голосе Чонгука и его хмурой сосредоточенности, эта тема не из приятных. Чимин может себе представить, сколько он изводил себя, осознавая свою бесполезность и понимая, что абсолютно ничем не может помочь. Как и сам Пак осознавал, что ему не поможет никто. Две разные, но при этом одинаковые грани безнадёжности, охватившие обоих, а спасло их то самое, что люди, за неимением объяснений, называют «чудом». — Поэтому в квартире моя сумка, — понимает Чимин. Её притащил туда Чонгук заранее. Век бы только её не видеть. Она пережила, похоже, все ненастья этого мира — остался только пожар, потоп и какой-нибудь ураган. — Да. Телефона там твоего больше нет, — решает оповестить Чон. Для Пака же это просто очевидно. В противном случае их бы выследили уже давно. Схема старая и ясная, как солнце. Если надо скрыться, то это означает отказ от использования банковского счёта и всех известных аккаунтов в интернете, а также от посещения госучреждений. Самый хороший пример — больница… Женский грубый крик, слышный отдалённо, обрывает мысли. Чимин поначалу думает, ему послышалось, но Чонгук рядом с ним напрягается, медленный шаг прекращается в принципе, и тогда становится ясно, что нихрена Паку не послышалось. Тишина, повисшая между ними, позволяет понять, с какой стороны исходят голоса, а их оказывается несколько. Мужские. И один женский. Чимин прикрывает терпеливо веки, уже зная, что происходит и к чему это может привести, но Чонгук, вместо того, чтобы потянуть парня за собой, осторожно отпускает его, делает пару шагов в сторону угла, за которым слышны голоса. До Пака доходит, что Чон специально не тащит его за собой, но Чимину разрешение, собственно говоря, и не требуется. За углом открывается небольшая узкая улочка, в конце которой, между проёмами двух домов, и видны силуэты около трёх человек, включая прижатую к стене грудью девушку. Всё это могло бы быть банально, глупо, заезжено, тупой сценарий из старого фильма, вот только ту с силой, потянув за волосы, бьют об каменную кладку, потянув нижнюю часть тела на себя, чтобы та выпятились, как течная сука, задницей кверху. Мужчина стоит позади неё, кажется, пытается справиться с пряжкой ремня, пока второй опирается вальяжно на стену рядом с девушкой, держа её крепко за волосы, чтобы та не грохнулась. И степень отвращения в этот момент у Чимина переваливает за все грани разом. — Видит Бог… — шепчет Пак, губы чуть скривив, потому что всё было бы куда проще, если бы он не просто понимал, что происходит, а чувствовал всё это дерьмо на себе. Чонгук грубо, со злостью выпаливает: — Да насрать, блять, на твоего Бога, — и с места срывается в этот же момент, пока у Чимина проносится только одна мысль: «Бить явно придётся первым». Со всего размаху. В голове автоматически выстраивается определённый план действий, Пак с плотно сжатыми от напряжения губами заранее принимает всю боль, которая настигнет его и Чонгука, а после двигается вперёд, с каждым новым шагом ускоряясь. Чимину на секунду хочется самостоятельно ударить Чона за его необдуманные действия, но главный нюанс в том, что обдумывать тут абсолютно нечего, а пройти мимо себе бы уже не позволил сам Пак. Не тогда, когда один из мужчин сгибается пополам от сильного удара в живот и не тогда, когда второй отшвыривает Чонгука к стене, сдавив горло. Мгновение на размах — Чимин бьёт согнувшегося ублюдка в скулу, уже начиная немного чувствовать покалывание и зуд на костяшках, но это его нисколько не останавливает. Всё. Начало положено, боль в ноге и в теле в принципе на задний план отступает. Пак вперёд дёргается, не давая мужику свалиться, — резко хватает его за коротко остриженные волосы, и бьёт об асфальт. Не думая. Не анализируя. Со всей силой, которая есть. Тёмная бордовая кровь смешивается с дождевыми каплями, расплывается в разные стороны, и Чимин в полной мере ощущает прохладу, когда его дёргают за капюшон позади, срывая его к чёртовой матери. — Бл… — голос прерывает сильный удар под дых. Пак сгибается тут же, ощутив, как ответная тошнота подступает к глотке, и тут же получает ногой по затылку, всё-таки сваливаясь наземь и обдирая челюсть. В голове начинает гудеть. Чимин жмурится, веки после этого резко открывает, но в глазах темно. Он перестаёт слышать посторонние звуки ударов, потому что, кашляя, приподнимается на руках как можно быстрее. Виски пульсируют. Пак цепляет взглядом мужские ноги, а сквозь них видит девушку, которая пытается встать на ноги. Её чёрные капроновые колготки порваны, свободное голубое платье заляпано кровью — оно теперь мокрое и облегает тощее тело, — лицо её измазано тушью и помадой, но, несмотря на всё, она находит в себе силы подняться. Кривится от злости, а после обеими руками хватает пытающегося подняться мужика за первые попавшиеся участки тела, и врезается в него коленом. Кажется, попадает по носу, но этого Чимин уже не видит, ведь обзор ему загораживают ботинки Чонгука. Тело второго мужика влетает в стену. А Пак хватает за его щиколотку, дёргает резко в сторону, и тот, не ожидая, теряет равновесие моментально, после чего получает сильный удар по солнечному сплетению. Всё происходит быстро. Как только удаётся этого ублюдка лишить ориентира, Чонгук тут же хватает Чимина за плечи. Тот, к счастью, реагирует быстро, помогая себе подняться. — Давай, блять! — Пак дёргает девушку за плечо, вцепляется ей куда-то чуть ниже его и тянет на себя, ведь понимает, что та не в состоянии толком понять, что происходит. Первым на бег срывается Чон, а уже за ним следует Чимин, не отпуская растерянную незнакомку, и все они втроём мчатся от этого места нахер, слыша в своей голове лишь звон и звук усилившегося дождя. Границы мира стираются, расплываются, темнота и влага сливается воедино, куда бежать уже не имеет значения — главное скрыться как можно быстрее. Чонгук резко сворачивает на другую улицу, оборачивается, замедляется немного, дабы удостовериться, что Чимин с девушкой продолжают двигаться. Пак кивает пару раз, и Чон, повторив за ним кивок, возобновляет бег. Топот ботинок тонет в разбивающихся об асфальт каплях дождя, боль не будет ощутима столь остро до тех пор, пока адреналин в крови. Они бегут, пока не затеряются, пока не попадут в очередной узкий промежуток между домами, который ведёт на пустую улицу, и именно тогда Чонгук тормозит резко. — Сука, — срывается с его губ с придыханием и одышкой, тяжестью. Он тут же разворачивается, шагая быстро на едва успевшего затормозить Чимина и девушку с поспешными объяснениями: — Там копы, — оборачивается ещё раз, цепляя взглядом двух мужчин, сидящих в своей машине под фонарём, который освещает улицу. — К чёрту отсюда, — подгоняет, и Пак тут же разворачивается в обратную сторону, свернув на этот раз в другой проход между домами. Бег сменяется быстрым шагом, здесь очень неудобно идти двум людям, поэтому он перехватывает девушку за руку и тянет её за собой. Преграда перед ними рождается быстро, но Чимин её за преграду не считает. Два больших мусорных бака рядом с высоким забором, с помощью которых можно забраться на небольшое одноэтажное здание, а там, при желании, слезть и оказаться на другой стороне. Пак тут же вытягивает незнакомку вперёд, подгоняя её поспешно: — Давай-давай, — капли дождя заливаются под одежду, приводят в беспорядок абсолютно каждую часть тела, но Чимин не обращает на это внимания, собираясь помочь ей перелезть. — Нормально, сама, — сорвано проговаривает девушка, подтягиваясь на руках и пытаясь забраться на закрытые баки. Пак лишь подталкивает её, и, когда она начинает с большим, но вполне успешным, трудом забираться на крышу здания, которое в полуметре от мусорного бака, Чимин оборачивается на Чонгука. Не для чего-то конкретного, а просто посмотреть на него, хоть в этой почти кромешной темени всё равно ничего не заметит практически. Чон не отвечает на зрительный контакт, подхватывает Пака за талию и тому просто приходится среагировать, чтобы Чонгуку в таком состоянии не пришлось сильно напрягаться. Явное дело, что херово сейчас каждому. Чимин всё-таки не выдерживает, промычав от усилившейся боли в ноге, поэтому, забравшись на баки, пытается не задействовать её в движении. Протягивает руку Чону, и он без раздумий хватается, принимая помощь. Забираются на каменную серую крышу дома они по точно такой же тактике, но в этот раз Чимину помогает девушка. Её сила мала, и несмотря на это, она всё равно заметно облегчает задачу. Как только удаётся забраться, приходит потихоньку осознание, что бежать никуда не надо. Незнакомка отползает к соседнему дому, стоящему впритык, прячется от дождя под небольшим выступом его профнастиловой крыши, старается прийти в себя. Но на неё Чимин с Чонгуком уже не обращают должного внимания. Последний с тихим кряхтением валится прямо на спину, позволяя ливню долбить по его телу. Уже во второй раз. В боку резко кольнуло, из-за чего брови сводятся. Боль пронзает в районе правых рёбер, пробирается к грудной клетке, и с силой сжимает сердце. Ноги, голова, руки, спина, шея, живот — всё изнывает, заставляя «наслаждаться» послевкусием драки как Чонгука, так и Чимина, который сидит рядом, опираясь ладонями на крышу. Пак сильнее сжимает веки, скорчившись от дискомфорта, что приносят пульсирующие участки тела. Каждый миллиметр кожи стонет у них обоих. С губ срывается хриплый вздох. Весь организм кричит о своей болезни. — Можешь добивать меня, — проговаривает Чонгук немного неразборчиво, проглатывая часть слов, но Чимин всё равно его слышит и понимает, впадая в недоумение. Он пошатывается, чувствуя, как руки перестают его удерживать, а Чон с трудом сглатывает, продолжая: — потому что сейчас я вроде как должен сделать тебе предложение. Чимин хмурится… «Хорошо, ты ещё как-нибудь сделай мне предложение, практически умирая и с какими-нибудь ранениями на теле, — саркастично предлагает Пак, забывший уже, как они ко всему этому пришли, в какой позе находятся и что было минуту назад. — Я добью тебя, если такое случится», — улыбается сдавленно, перескакивая взглядом с одного глаза Чонгука на другой. «Запомню», — обещает парень, чем ставит Чимина в ещё больший тупик. …— Господи, — тянет обречённо, закатывая глаза до соседней галактики. — Какой же ты… — Пак вздыхает, решая не договаривать, ибо окончание сам ещё не придумал. Там должно быть то ли «придурок», то ли «поразительный». — Хорошо, я обязательно достану брачный договор и подсуну его тебе, не волнуйся, — кивает, уверяя и себя, и Чонгука. Шевелиться было опасно. Чон ощущает определённые участки, кости которых будто бы не на месте, потому осторожно — иначе он и не мог в принципе двигаться — приподнимается на локтях, разжав веки. Моргает, пытаясь избавиться от тёмных пятен. Чонгук тяжело дышит, приседая и чувствуя, как ему в этом помогает Чимин, придерживая рукой спину. Чон моментально морщится, роняет стон. Жжение в носу. Преподносит руку, тыльной стороной ладони стирая кровь, которую быстро сносит дождевыми каплями. — Чёрт нас дёрнул выйти на эту ссаную улицу, — кряхтит рядом Чимин, прилипнув лбом к мокрой куртке Чонгука на плече. Так хоть легче держать неподъёмную голову. Чон терпит боль в боку, прижимает всё ещё ладонь к носу, проверяя наличие крови. — Мы девушку спасли, — парирует, кинув беглый взгляд вперёд, где под крышей, в относительной, если это вообще возможно, сухости, сидит на корточках незнакомка. Чимин чуть отодвигается, сощуривается слегка, хочет было возразить, но потом всё-таки соглашается: — Блять, ну травма от домогательств всяко лучше травмы от изнасилования, — поворачивает голову вбок, глянув на девушку, к которой обращается на повышенной интонации: — Слышь, — дожидается, когда та вздёрнет голову и посмотрит на Пака. — Ты там жива? — в ответ три нервных кивка. — Ну и слава Богу, — выдыхает Чимин, отвернувшись обратно, к Чонгуку. Прилипает вновь к его плечу, веки прикрывает устало, а после морщится от боли в бедре. Приехали туда, откуда всё и началось.  — Терпи, — бросает Чонгук стоящему перед ним Чимину. Последний опирается копчиком на столешницу, следит за действиями парня, воздерживаясь от язвительного «терплю, мать твою». Горло немного саднит. Лицо Чона не особо пострадало — разве что только кровь из носа была, но сейчас она остановилась. Осталась лишь небольшая ранка у брови, которая заклеена обычным пластырем. На часах где-то девять утра, а они уже вымотанные, как черти. Тёплый душ помог, ничего не скажешь, но каждая повреждённая частичка тела теперь жжётся, ноет, и если бедро Чимин обработал и перебинтовал ещё в ванной, то с ссадиной на челюсти решил не разбираться. Уже предвкушает гематому в области живота, из-за которой движения даются с болью. Чонгук же стоит перед ним, по пояс обнажённый, в одной руке сжимает два ватных диска, которые подносит под ранку Пака, прижимая к коже, а потом обрабатывает её перекисью. Чимин молча терпит жжение, продолжая стоять неподвижно, с чуть приподнятой и повёрнутой головой. Пак протягивает руку вперёд, аккуратно, на ощупь касается тела Чонгука. Чувствует, как тот немного вздрагивает от неожиданности, но это не останавливает. Чимин укладывает ладонь на правый бок парня, чуть-чуть поглаживая тёплый участок кожи и интересуясь: — Насколько сильно болит? Его именно сюда ударили. И, судя по тому, с каким трудом они возвращались обратно и как Чон прихрамывал, держась за это место, нехило так. Чонгук проводит ватным диском вдоль линии челюсти, стирает лишнюю влагу, отвечая немного отстранённо: — Сойдёт. Иными словами, терпимо. Чимин убирает руку и лёгким движением, так как сил на это практически не надо, запрыгивает на столешницу. В квартире полутемно — из освещения лишь тусклость улицы, где продолжает накрапывать дождь. Чонгук особо не реагирует на действия парня, у которого, несмотря на дискомфорт в теле, настроение оказывается получше. Неизвестно, чем конкретно это вызвано. Пак выглядит всё таким же усталым и ослабленным, невыспавшимся, замученным, но он явно пытается как-то абстрагироваться от внешнего мира и от терзающих его мыслей. Чимин старается оставаться наедине с собой как можно меньше, и Чонгук это прекрасно понимает, ведь слишком много факторов, способных подкосить и без того дерьмовое моральное состояние. Пак здоровую ногу прижимает к бёдрам Чона, ненавязчиво к себе подталкивая, рукой слепо находит руку Чонгука и убирает из неё бутылочку с перекисью. Отставляет её чуть вбок. Парень всё так же не реагирует. Не противится, но и не поощряет действия, будто в себя погружённый. Чимин замечает это сразу же. Впрочем, это появилось не так давно — где-то часа полтора назад — в Чонгуке словно поселилась небольшая отстранённость, негативные мысли, в которых он варится. Пак подумал, мол, ладно, Чон скажет, как только у него появится желание, но он всё молчит. И, что куда сильнее напрягает, не говорит о том, что его гложет. Чимин не знает, достаточно ли у него сил, чтобы пропустить через себя чужие переживания, но точно знает, что достаточно желания для этого. Пак наклоняет голову немного набок, пальцами касается чёлки Чонгука, спадающей на глаза, и невесомым движением убирает её назад, открывая лицо хмурого парня полностью. Чон смотрит на него. Прямо. Не отводя взгляд. Погружён в свои мысли. Чимин пока не спешит вытаскивать его из дебрей сознания. Разглядывает родные черты лица, подушечкой большого пальца проводит по виску с бесстрастным видом и вдруг спрашивает: — Почему ты сейчас здесь, со мной? Глупый, наверное, вопрос, но Паку необходимо услышать ответ Чонгука. Существует бесчисленное множество вещей, о которых им ещё предстоит поговорить, и среди них причина, по которой Чонгук губит свою жизнь ради Чимина. Здесь нет телевизора. Пак не имеет ни малейшего понятия, что сейчас в стране творится, но вместо того, чтобы быть в больнице, Чон здесь. И, видимо, он будет здесь даже вместо дальнейшей учёбы, которая позволит ему открыть дорогу к исполнению цели жизни. Если их в конечном итоге найдёт полиция, она найдёт обоих. И Чонгука будут судить в качестве соучастника или же за сокрытие преступления. Чимин знает об этом. Они оба знают. Но темы ещё не поднимали, потому что это точно не то, о чём желает говорить сам Чон. — Ты не любишь банальности, — Чонгук касается тазобедренных косточек парня сквозь спортивные штаны, начиная немного щупать их, выводить очертания уже автоматически. Пак бросает глухое: — Рискни, — скользит языком по немного обсохшим губам, чувствуя тепло, исходящее от рук Чонгука. Не столько в прямом смысле, сколько в метафорическом. — Сонет сто сорок первый, — Чон избегает прямого ответа, но в этот раз случается промах. Играть с Чимином в стихи словно играть в русскую рулетку — ты никогда не узнаешь, какой окажется для него известным, а какой — нет. — Мои глаза в тебя не влюблены. Они твои пороки видят ясно, — размеренным голосом начинает Пак, в ответ на что Чонгук, сдаваясь, продолжает: — А сердце ни одной твоей вины не видит, и с глазами не согласно, — сжимает губы. Не перестаёт ощупывать Чимина, поднимаясь немного выше и принимаясь мять кожу. Становится привычкой. Становится спокойнее. — Ты всё ещё не ответил на вопрос, почему пошёл за мной? — Пак не позволяет увильнуть. Он не успокаивается, намереваясь услышать искренность, потому что стих — это одно. А вот чувства человека способен передать только он сам. — Когда ты залез на крышу той десятиэтажки, я понял, что пойду за тобой куда угодно, — без колебаний говорит Чонгук, тем самым удивляя Чимина. Последний перестаёт поглаживать его висок, замирая на пару мгновений, чтобы осознать. Уже тогда Чон многое для себя решил. Уже так давно. Пак вымученно улыбается, ведь иначе не может, — ему сейчас яркая улыбка чужда и далека. — В тебе родился романтик? — чуть вздёргивает бровями для вида, так как знает, что выглядит мрачновато. Это не значит, что он заставляет себя двигаться или приподнимать уголки губ — он хочет, но физически будто становится неспособным на это. Чонгук не соглашается: — Говорю, как есть. Я не романтик, — что ж, это и так ясно. — Покажи мне что или расскажи — я склонен не видеть никакого романтического подтекста, — отчеканивает, словно робот, и, если бы Чимин его не знал, то подумал, что этот человек бесчувственный чурбан. — Тебе явно не дано, — легонько кивает Пак, не споря. Тут все факты на лицо. Так уж вышло. — Но у тебя в любом случае был выбор, — осторожно подходит к щепетильной теме того, что Чонгук мог его оставить. Даже не так — он-то мог не оставлять, разумеется, но помогать издалека вполне. Чимин бы как-нибудь сам справился. — У меня его не было, — Чон непреклонен. В голосе твёрдость. — Меня не могут поставить перед выбором «либо ты, либо что-то другое». Я не беру это в расчёт и не собираюсь. Будь другой вариант хоть в тысячу раз лучше. Ты не один из выборов, Чимин. Ты — приоритет. Вот и вся истина. Простая, кристально чистая. Из-за неё в Паке рвётся что-то, лопается, жжётся и возрастает заново, пуская по лёгким маленькие-маленькие побеги. Чонгук, зная все его чудовищные черты, руки свои не убирает, бросается во тьму и подталкивает к обратному полёту, а Чимин сдаётся окончательно и перестаёт помнить всё «до». Пальцы запускает в мягкие волнистые волосы, проводит по ним с оттяжкой, а Чон всё это время рук от его талии не убирает — вцепился в неё, как в последнее на Земле спасение. Пак наклоняется немного вперёд, чтобы губ парня коснуться, и делает это. Вот только в ответ лишь напряжённость, закрытость, сжатость. Чимин не отодвигается. Веки его приоткрыты, он кончиком носа ведёт по щеке парня, а тот ладонь с талии поднимает повыше, обхватывая пальцами весь участок кожи. Пак его дыхание слышит — тихое, медленное. Несколько секунд, проведённых так, вынуждают Чимина выдохнуть ему в губы: — Давай обсудим это. И отодвигается, наблюдая за эмоциями Чонгука. Тот моргает. Один раз. Второй. Медленно переводит внимание на глаза Пака, выражая растерянность: — Что? Спрашивает человек, чей взгляд тяжестью пропитан. Чимин говорит весьма серьёзно, несмотря на обстановку вокруг и свои же действия. Он лишает Чонгука касаний, руками опирается на столешницу, произнося спокойно: — Ты держишь всё дерьмо в себе. Отрицаешь ощущения. Это провальный способ уйти от реальности, — качает головой, утверждая. Знает по себе. Но если Чимин смог открыться в полной мере, то Чон всё ещё нет. О его внутренних переживаниях мало что известно, если не брать в расчёт часто повторяющиеся кошмары и сонные параличи. Чонгук смотрит на него пристально. Долго. Будто с помощью чужих глаз изучает эмоции, таранит наизнанку, пытается найти капли сомнений, но их там нет, потому что Чимин не думает, что услышит информацию, с которой не сможет справиться. Руки Чонгука на его теле сжимаются ощутимее, крепче, выдавая беспокойство нахмуренного парня, но Пак ждёт терпеливо, когда тот решит заговорить. И начинает весьма неоднозначно: — Ты мне доверяешь, — утверждение, с которым никто из них не спорит. — Мы слишком далеко зашли и… — лёгкая заминка, подбор правильных слов. — Есть вещи… — О которых я до сих пор не знаю? — не нужно быть гением, чтобы догадаться. — Да, — кивает Чонгук. Напряжение, исходящее от него, толкает Пака на правильные мысли: — И они тебя очень сильно беспокоят, — ни на секунду не позволяет себе разорвать зрительный контакт с человеком, который хочет донести до него непростую информацию. Ответ Чонгука многообещающий: — Всю жизнь. Чимин начинает, кажется, понимать приблизительно, о чём пойдёт речь. Его мать. Относительно мало вещей, которые бы не отпускали Чона такое долгое время, и эта женщина — главенствующий фактор, отвечающий за жизнь Чонгука. Его проблемы именно от неё. Логично предположить, что она даже в загробном мире продолжает тревожить Чона. — В детстве, в какой-то момент я перестал испытывать потребность в общении с кем-то, несмотря на одиночество, — начинает издалека Чонгук, но то, что он говорит следом, Пак точно не ожидал услышать. — Потому что вроде как у меня появился друг. Воображаемый, — на полном серьёзе заявляет. — Я не помню, как создал его. Подумал, если всё равно в четырёх стенах, то начну выговариваться в пустоту, и со временем она начала приобретать черты. Я придумал голос. И внешность. Словно с человеком говорю, — рассказывает, на что Чимин немного хмурится, давая этому название: — Ты создал тульпу. Сколько тебе было? — Тринадцать. Это малость настораживает. Дело в том, что Чонгук был ребёнком, а в таком возрасте не велика вероятность того, что он бы смог контролировать созданное «нечто». Это не получается сделать даже у некоторых людей в полностью осознанном возрасте, поэтому Чимин сомневается, что данная практика не понесла за собой никаких последствий. — И это ты мне говорил, что я двинутый, — Пак пускает слабый саркастичный смешок, чтобы немного разрядить атмосферу, которая в скором времени начнёт угнетать сильнее, а Чонгук делает ему замечание: — У нас разные степени двинутости, — и то верно. — Тогда я не знал, что некоторые практики, при правильном или неправильном применении могут серьёзно изменить сознание и психику, — но именно для этого они и созданы. Кроме того, если у человека получится создать свою тульпу, любой психиатр без размышлений поставит диагноз: шизофрения. Поэтому всю ответственность за решения и последующие действия несёшь ты. — Это была девочка моего возраста, — добавляет после недолгого молчания Чонгук, нахмурившись сильнее. — Всё это тупо и бредово. — Это бредово, — не спорит Чимин, кивнув, — но, к сожалению или к счастью, имеет место быть в нашей реальности, всё нормально, — уверяет, хоть новую информацию ему придётся конкретно переварить. Пак с трудом может себе представить, как можно на полном серьёзе поверить в существование человека, которого нет в привычном нам мире, но, тем не менее, он может воздействовать на сознание таким образом, что ты получаешь информацию о нём в общем потоке ощущений. Это ведь означает, что в идеале тульпа будет реалистичной, сможет взаимодействовать с тобой и окружающим миром. По сути своей Чимин порой видел галлюцинации в невменяемом состоянии, но ведь её нельзя так называть, если она не способна появиться без твоего усилия. — Вряд ли нормально общаться с собственным сознанием, — Чонгук не соглашается. Он негативно относится к подобной практике, которую сам же пережил, и, уверив себя в том, что это плохо, теперь с трудом воспринимает эту тему. Чимин же немного иного мнения: — Рамки нормальности видоизменяемы, поэтому всё хорошо, — даёт Чону понять, что готов принять, хоть в голове не состыкуются образы. Насколько нужно быть одиноким ребёнком, чтобы общаться с самим же собой, просто в другом виде? — Она была всего лишь попыткой моего мозга сымитировать сознание, — в тоне прослеживается раздражение, но не на Чимина, а на самого себя. — Тем не менее, у неё был характер и форма, — Пак будто защищает её, в то время как Чонгук пытается отрицать явление того, что сам смог создать. — Её форма стала безобразной тенью, — скривив губы, выплёвывает Чон, не сдержавшись, потому что перед глазами стоит силуэт. — Чёрная. Вытянутая. С длинными волосами, расползающимися, как лоза, в каждую часть комнаты, — начинает описывать то, что за столько лет успел выучить наизусть — ни один из этих факторов так и не поменялся. — Дыхание ледяное — оно из меня жизненные силы высасывает. Чимин сводит на переносице брови, не понимая одного: — Она и есть твой сонный паралич? — судя по всему, попал в точку. — Негатив, — исправляет его Чонгук. С каждой секундой слова начинают ему даваться с большим трудом, потому что вслух он ещё ни разу ни с кем об этом не разговаривал. — Она вобрала в себя всё дерьмо, все самые отвратительные эмоции, которые я начал выливать ей, а по факту говорил со стенкой… — Подожди, — перебивает его Чимин с недоумением. — Тебя злит то, что она до сих пор тебя «преследует» или то, что она была ненастоящей? — с опасением задаёт этот вопрос, потому что реакция Чона на него может быть абсолютно любой. Чонгук сжимает скривлённые губы. Зрачки его скачут по глазам Пака, который внутренне сжимается под моральным натиском человека перед собой, потому что взгляд Чонгука мрачнеет. Он приоткрывает рот, но слова из него пока не вылетают — губы подрагивают от переполняющей его злости и обиды на что-то, и он не задумывается больше, когда произносит на пониженной интонации: — Говорю ей: «Мне одиноко». Она отвечает: «Так найди себе друзей», — тихий голос напоминает Чимину шипение, и в первый момент ему кажется, будто весь этот негатив направлен лично на Пака, но на самом деле он направлен исключительно на самого Чонгука. — Говорю: «Мне надоели косые взгляды, они раздражают», она отвечает: «Так избавься от тех, кому они принадлежат, в чём проблема?». Говорю: «Мне так чертовски, блять, душно с ней», а она отвечает: «Так избавься от своей мамаши, если так её ненавидишь, в чём проблема?», — голос Чонгука начинает дрожать, и тогда Чимин пугается не на шутку. Его руки давно сползли с талии Пака и вцепились в столешницу мёртвой хваткой, чёлка небольшими прядями спадает на потемневшие глаза, а тени, залёгшие под ними, источают одну лишь злость. А объяснение ей такое: — На каждый мой долбаный вопрос приходил такой же долбаный простой легкомысленный ответ, который я воспринимал с пассивной агрессией, — нервно скользит языком по губам, качнув головой и тише произнеся: — Но я всегда, всегда, блять, говорил только со своим подсознанием. И никого другого рядом с ним не было. Каждый вопрос сопровождался ответом, возрастающим из души. И жестокость этих ответов Чонгука вымораживала, хоть на тот момент он не понимал, что даже отрицание и непринятие этих ответов были частью его внутреннего негатива. Та самая девочка с короткими рыжими волосами и карими глазами, со спокойным и немного равнодушным голосом была тем, что он воссоздал из своего одиночества ненамеренно. Этим его внутренним негативом она и была. — Чонгук, — зовёт его осторожно Чимин, пытаясь окончательно разобраться в том, что конкретно гложет парня столь долгие годы. — Ты считаешь себя жестоким человеком? — спрашивает. Никакого мгновенного «да» или «нет» не следует. Чон смотрит на него так, как он всегда умел, — пристально, тяжело, требовательно. А Пак рубит прямо: — Думаю, ты весьма жестокий, — озвучивает мысль, зародившуюся в его голове. — Ты агрессивный — мне кажется, даже более агрессивный, чем я, и порой не можешь это контролировать, ведь, если я не ошибаюсь, именно злость натолкнула тебя на мысль, чтобы сделать мне больно, — не говорит прямо, потому что не собирается возвращаться назад. Чимин простил Чонгука, но никто не отменяет того факта, что Чон виноват. Сильно. Ведь он не предупредил о болезни кота даже потом, когда отношения между ними изменились, но Пак старательно не пропускает мысли об этом. — Тебе подходит профессия врача — я вижу, что ты действительно рвёшься помогать людям, но порой мне кажется, что с таким же рвением ты мог бы их и уничтожать, — Чимин не знает, какой эффект возымеют эти слова, но, тем не менее, он решает произнести их вслух. — В тебе понятия «добро» и «зло» танцуют ёбаное танго, но, послушай, ты не обязан любить всех. Есть люди, которые бесят, раздражают, выводят из себя или которых хочется прикончить на месте, но это абсолютно не говорит о твоей жестокости. Доброта — не черта характера. Это ресурс. А ресурсы истощаются. Ты не можешь быть таким вечно, в конечном итоге ты можешь не выносить даже тех, кто тебе ничего не сделал… — Это выходит за границы, Чимин, — перебивает его Чонгук, и Пак готов поклясться, что слышит в этом голосе ломающее изнутри отчаяние. Оно рвёт кости, пробивает рёбра, разрезает плоть и выбирается наружу. Чимин смотрит на человека, у которого глаза начинают краснеть от потихоньку собирающейся пелены слёз в них. От напряжения в уголках лопаются капилляры. Чон дышит очень тихо — если дышит вообще, а Пак ступает по минному полю, всковыривая рану парня с кровью. — Ладно, — соглашается Чимин с осторожностью. — Предположим, — кивает легонько, пальцами, лежащими на столешнице, пытаясь нащупать ладонь Чонгука. Крепкую. Со вздувшимися венами. Подрагивающую. — Насколько выходит? — Паку нужно знать предел, за который, как Чон считает, он заступает. — Проткнул глаз таксисту, когда он отказался давать информацию о тебе. Так. В голове Чимина становится пусто. Мозг, сконцентрировавшийся лишь на состоянии Чонгука, едва успевает среагировать. Точно. Таксист, который лишил Пака сознания. Тот таксист. Так. Чонгук с Юнги, видимо, хотели разузнать, где Чимин находится и поэтому допрашивали этого мужчину. И Чонгук просто проткнул ему глаз. Так… — Так, — вслух роняет Пак, накрыв ладонь парня своей, но не факт, что тот вообще это чувствует сейчас. Пытается сосредоточиться и сам Чимин, чтобы подобрать правильные слова. Как для человека, совершавшего жестокие поступки и видевшего их, это не сверх нормы, но мы говорим о Чонгуке. Он другой. И, хоть Пак так и не может понять чёткую причину переживаний Чона, он старается. Искренне старается. И это оказывается пока сложно. — Давай подумаем с другой стороны: он ублюдок, и он способствовал моей… Пропаже, — язык не поворачивается так это назвать. Тошно становится тут же. — Я бы сделал то же самое, если бы был на твоём месте, — а вот это уже правда. — Суть не в причине, Чимин, — голос Чонгука тише, он облизывает пересыхающие губы, делает заминку, чтобы справиться со сжимающимся горлом. — Суть в грани. Которую опять перехожу, — пытается объяснить, но человеческим языком у него это мало выходит. Пак разве что понимает одно «опять». Видимо, Чон уже перешёл когда-то свою воображаемую грань, и теперь следит, чтобы это никогда не повторилось. И, раз реакция у него настолько разрушающая, настолько болезненная, то было что-то, в прямом смысле перевернувшее его жизнь. — И когда ты перешёл грань впервые? — Чимин поглаживает руку Чонгука невесомо, спокойно, с пониманием задавая наводящие вопросы, чтобы они подобрались к истине. — Когда она образовалась? — медленно, аккуратно, без резких слов и движений. В момент эмоциональной нестабильности спугнуть и ранить человека легче всего. — В пятнадцать, — короткий ответ, на первый взгляд не дающий абсолютно ничего. У Чимина проносится немного саркастичная мысль о том, что, похоже, у Чона всё произошло в пятнад… Стоп. Глаза Чимина округляются, и он едва успевает проконтролировать это, чтобы не выдать шок и осознанность, ударившие его по голове резко и неожиданно. Потихоньку пазл начинает складываться, а Чонгук всё падает и падает в глубины сознания, тем самым просто-напросто подтверждая догадки Чимина. Последний впивается взглядом в него, надеясь, что голос у него не звучит давяще: — Что ты сделал? И Чонгук, сглатывая тяжёлый ком в горле, терпя жуткое жжение в глазах, отвечает ему честно, с тем самым, что копится в нём уже почти десять лет, так и не найдя выхода: — Убил её. Чонгук убил её. Свою мать убил он сам. Всё становится на место сию же секунду. Причина, по которой он лишён всего наследства, по которой засекречена информация о нём, по которой ему специально оставили машину в честь «весёлого напоминания», как и змею; причина, по которой его вышвырнули. Вот она — грань. Все проблемы. Все переживания. Все страхи. Все кошмары. Лицо Чона нездоровое, он не моргает, смотрит на Чимина в ожидании хоть какой-то реакции, а тот пялится на него в ответ, в ужасе осознавая каждую эмоцию, что комком заседает внутри. Он будто должен прочувствовать всё, пропустить через себя все ощущения. Состояние их обоих не стабилизируется. Чонгук пытается терпеть зудящие чувства, а Чимин, наоборот, намеренно держится за них, фокусируется, желая хотя бы на жалкий процент приблизиться к тому, что чувствует Чон с того самого дня. Словно это могло бы унять его боль. Дыхание Чонгука то ускоряется, то замедляется. Он не в порядке. Он будто клубок эмоций, состоящий из разноцветных ниток, и чтобы как-то прийти в себя, ему требуется распутать каждую, разложить красные к красным, зелёные к зелёным, но эта гамма не поддаётся разбору. Чон предпринимает попытку что-то сказать, когда не видит ответной реакции, не слышит её: — Ценность жизни меняется, — заминка, глубокий вдох пытается совершить, но грудь будто заполнена гнилью. — Теряется, — качает головой, сжав губы до бледноты. — Мне сказали «проваливай». Об этом не узнает полиция, мы позаботимся, но проваливай нахер, ты теперь бездомная сирота, машинку тебе только оставим на память добрую, — перефразиров слова людей, которые в тот день разгребали случившееся и все последствия, он переходит на шёпот: — Чонгук, — на его глазах застыли слёзы, — а как умерла твоя мама? — судорожный выдох на грани срыва. Чон задаёт вопрос от лица левого человека специально, сам же на него отвечая едко, с болью: — О, да я убил её, — давится своими же словами, его тело начинает потрясывать, и Чимин тянется к нему руками на бессознательном уровне, абсолютно не контролируя свои действия. Ладони обхватывают лицо, а Чонгук пытается отстраниться с глухим: — Чимин… — «не надо этого дерьма, чёрт возьми», но тот не слушается, обхватывает пальцами затылок и тянет на себя настойчиво, позволяя Чону скрыть лицо у шеи. Прячет. И плечи Чонгука начинают сотрясаться, всхлип вырывается из груди сбитый, болезненный, рука, до этого сжимающая столешницу, резко и неожиданно бьёт по жёсткой поверхности грубо, а вторая впивается в локоть Чимина, сжимает, места себе не находит, всё время то поднимается, то опускается. Чон давится своими же эмоциями, и у Пака нет для него лекарства, нет слов «ты не виноват», потому что это глупая ложь. Есть лишь принятие и понимание. Нет ничего другого. Не тогда, когда сдавленные глухие хрипы вырываются из парня, который пытается сдержать рыдания, истерику. Чимин не анализирует ничего. Даже не старается, не предпринимает никаких попыток — его вторая рука тянется к плечам Чонгука, окутывает немного грубовато, сильно, к себе тянет, чтобы расстояние к чёрту сократить, ноги подталкивают Чона за бёдра ближе, вынуждают сделать шаг. У Пака нет слов. И теперь он понимает Чонгука, которому пришлось пропускать через себя всё дерьмо Чимина. — Я не понимаю, как избавиться от этого, — шёпот Чона куда-то в шею пускает по телу мурашки, потому что его судорожное дыхание опаляет кожу, оставляет на ней ожоги. — А если бы она была жива… Я пытаюсь искупить вину, Чимин, я пытаюсь, блять, — уверяет так отчаянно, словно пытается это парню доказать, словно он должен понять, и тот, если честно, и правда старается. — Пытаюсь выучиться, получить специальность, но всё катится к таким херам. — Поэтому ты и хотел стать врачом? — догадывается Пак, не переставая легонько массировать пальцами затылок парня и надеяться, что это хоть немного его успокаивает. — Ты надеялся, что спасение других будет искуплением? Вот тебе и преступление и наказание в чистом его проявлении. — Я не могу изменить совершённое, она не воскреснет, — качает головой, отлипая от Чимина. Волосы его успевают превратиться в запутанный комок, чёлка частично закрывает лицо, липнет к сверкающим от слёз глазам, а Пак буквально в полнейшей растерянности и внутренней панике, потому что не знает, как помочь. — Что бы ни делал, скольким бы ни помог, хоть миллиону человек, но… — сглатывает с большим трудом, справляясь с нервным заиканием. — Она всё ещё мертва. Есть. Будет. Она не воскреснет, я буду помнить и винить себя, потому что виноват, — хмурый болезненный взгляд сталкивается со взглядом Чимина. — У меня нет оправданий. Никаких. Я не приду к психологу со словами «помогите мне, пожалуйста, а то я тут мать грохнул», — жёстко припечатывает, сжав челюсть до желваков. — Цели мои деформировались — на пути к ним я понял, что действительно хочу помогать людям, что не могу этого просто не делать, но она стоит у моей спины каждый грёбаный раз и напоминает причину, по которой я к этой деформации пришёл. — Но ты заслуживаешь исцеления, Чонгук, — отвечает ему Чимин, не медля. Озвучивает свои мысли, пока они все не растерялись и не разбежались по углам: — Если это случилось, значит это должно было случиться — давай мыслить так. Мать бы разрушила тебя — ты это знаешь и знал уже тогда, с ней твоя жизнь бы развернулась в корне иначе, поэтому можем предположить, что Вселенная этого не допустила, — ладонь соскальзывает с затылка парня ниже, уместившись на его плечо. Чимин Чонгука держит. — Наверное, если бы не её смерть, то погибло бы куда больше человек, — и добавляет, смотря парню в глаза: — Я, к примеру, — видит, как на дне радужек что-то мгновенно вспыхивает. — Тебе стоит помнить мать, но не позволять ей делать твою профессию и твою жизнь в целом смыслом её, — акцентирует внимание на этом слове, — существования. Ты убил её — понятия не имею, как и при каких обстоятельствах, — и ты боишься переступить грань вновь, так как уже знаешь, что способен на это, — расставляет всё на места, чтобы выстроить целую картину окончательно. — Ты занимаешься саморазрушением, — подытоживает. Все годы, с того самого момента, Чонгук себя убивал, и только сейчас, после этого разговора, Чимин начинает видеть, что внешняя хмурость и мрачность этого человека начинает немного разглаживаться. Не в прямом смысле — она несёт меньше негатива, чем раньше. Меньше напряжённости. Не один Пак никак не может отделаться от прошлого, но, несмотря на то, что Чонгук, в отличие от него, пытался двигаться дальше и справляться, с точки своей моральной смерти он так и не сошёл. Сегодня, спустя десяток лет, был совершён первый шаг. — Саморазвитие возможно лишь через саморазрушение, — произносит Чимин, пальцами коснувшись щеки Чонгука, который слушает внимательно. — Не станешь ты разбираться в шмотках, пока у тебя целый шкаф катышек, и не получится разбогатеть, пока ты живёшь на кредиты. Жизнь сама по себе пиздец какая тяжёлая работа, а для таких, как мы, она вообще каторжная, — сдавленная, немного вымученная улыбка в качестве попытки приободрить и Чона, и себя самого. — Ты рождаешься хер знает с кем и хер знает где, поначалу свою судьбу вовсе не выбирая, и уже с детства начинается это дерьмо: сначала ты учишься говорить, потом ходить, потом создавать себя, учиться, учиться, учиться, работать, преодолевать трудности, а всё это подкрепляется сотнями переживаний и проблем, с которыми так или иначе надо справляться. Ты смотришь на рандомного человека на улице и думаешь, что у него жизнь лучше. Посмотри на меня, — поднимает брови. — Че как у меня по жизни? — слабый смешок. — Эта ваша жизнь — потрясающе красивый из зрительного зала вид и чертовски жестокое для самих артистов искусство. Каторга в цветах, — подушечкой пальца ведёт по скуле парня, вторую руку уместив там же. Буквально захватывает Чонгука в свои владения, а тот всё ещё дрожащие, но уже не окаменевшие, руки укладывает на его талию, вернув всё туда, откуда они и начали. — Даже когда ты хочешь умереть, часто находятся вещи в самых простых мелочах, которые могут заставить тебя трепетать. Будь то закат в бескрайнем поле, будь то кофе, на который ты залипаешь, ведь «оттенок у него красивый». Это и есть цветы. Разных размеров, разных форм, разные для каждого в принципе. Всё остальное — уже каторга, — ведёт плечами, следом добавив: — Но цветы в любом случае погибают и растут вновь, а порой в невероятно большом количестве — настолько большом, что на какое-то время ты забываешь, что, вообще-то, на каторге, — уголок губы тянется вверх в неком подобии усмешки. — Круговорот цветов в природе. Если мы не собираемся идти до конца, то зачем идём вообще? — Чимин обращает этот вопрос к ним обоим, а не только к Чонгуку. Смотрят друг на друга пару секунд, после чего Пак тянется вперёд. И Чон наконец-то тянется к нему в ответ, позволяя коснуться вновь пересохших губ. Чимин одновременно спускает ладони к шее парня, целует неглубоко, без спешки, и в груди рождается то самое спокойствие, которое так было необходимо. Моральная измотанность опускается на них, накрывая тёплым одеялом. Дождь за окном не прекращается. Серость утра никуда не уходит, но никому нет до этого дела. Чонгуку легче — значит Паку тоже. Кончиком носа он специально давит на кожу парня, чтобы создать контраст между теплом тела и холодом металла, а Чон лишь тянется ближе, и на памяти Чимина это первый раз, когда Чонгук действует без какой-либо скованности. Абсолютно. Вместе с тоннами груза падает и атмосфера напряжения вокруг него, и легче становится в бесконечность, в которую Пак не верит. — Спасибо, — выдыхает Чон ему в губы, но ответа, похоже, не требует, потому что целует сам. Без спешки. Стало ли ему проще? Стало. Проблема никуда не исчезла, она не испарилась, потому что это требует длительной работы над собой, но первый шаг сделан. Он такой простой на словах и такой трудновыполнимый, что Чонгуку потребовалось ждать почти десять лет для того, чтобы это произошло. Легче становится не от мнимого решения проблемы, и даже не от самого факта того, что он высказался вслух. Легче становится от поддержки и понимания, которые ему дают, а этой, на вид, мелочи уже достаточно. Чонгуку нужен был не просто «кто-то», не просто человек, не просто какая-то помощь. Ему нужен был Чимин в той же мере, что и Чимину нужен был Чонгук.

***

Марк Твен говорит, что правда может быть необычнее вымысла, потому что вымысел обязан держаться в рамках правдоподобия, а правда — нет. И Чимин с этим согласен полностью. Ты думаешь одно, но на деле всё оказывается настолько по-другому, что это тебя шокирует. Пак смотрит на пыльную книгу «Приключения Тома Сойера», которую держит в руках, и эта мысль как-то легко проскальзывает в его голову. Чимин сидит на краю матраса, перебирая какие-то предметы из коробки — она лежала в углу, среди старого хлама из таких вещей, как диски, пакеты со всякой поломанной канцелярией и так далее. Парень не соврёт, если скажет, что пытается занять себя чем-то. Четыре дня. Они здесь четыре дня и каждый тянется тягуче, медленно, невыносимо тяжко, а самое главное, Чимин не знает, чего они оба ждут. Ведь ждать-то нечего. На кухонной столешнице, у другого конца, стоит радио, которое попросил включить Пак двое суток назад. А если выражаться точнее, то ночью. Он плохо спит. Чертовски плохо. Чимину удаётся заснуть только после того, как он проснётся с жуткой тревогой от кошмаров раза три и выпьет успокоительные. В какой-то момент пришлось пить снотворное. Чонгук первое время пытался говорить, и, что самое главное, они и правда разговаривали, но это практически не дало эффекта, а скрытый днём страх усилился. Тишину Пак перестал переваривать в принципе — так радио и появилось. Оно шумит на фоне практически не слышно, но для Чимина это как источник посторонней жизни — успокаивает. Его моральное состояние лучше гораздо, но наедине с собой, со своими мыслями, всё рушится к чёртовой матери, давая понять, насколько его внутренний стержень поломан. Внешне он выглядит… Никак. Состояние физическое постепенно приходит в норму, особенно проще с ногой, которая начала быстро затягиваться, благодаря должному лечению. Худоба остаётся прежней, но Пак уверен, что пару килограмм набрал хотя бы. К еде он относится с тошнотой. Желания есть у него практически нет, и именно это способствует торможению. Взгляд тусклый. Неподъёмный. Чимину порой трудно тратить на что-то моральные силы, а если он это и делает, то очень быстро раздражается, и Чонгук относится к этому с полным пониманием. О матери Чона разговор отныне не поднимался. Чимин посчитал его полностью законченным. Если Чонгук счёл нужным не рассказывать, каким образом произошло убийство, то это его право. Не столь важная информация, без которой бы Пак не смог жить. Главное, они поговорили. Высказались. Всё выяснили. Если Чонгук в какой-то момент захочет эту тему поднять, что-то добавить или обсудить всё менее эмоциально, то Чимин будет к этому готов, но это явно не случится в ближайшее время. Эта тема для Чонгука — табу. Её лишний раз парень не трогает. Как и сам Пак не трогает тему отца и Гиацинта, потому что чем больше мыслей об этом, тем больше осознанности, а чем больше осознанности, тем больше эмоций. Чимин намеренно отказывается думать об этом. Между Паком и Чонгуком висит несколько серьёзных разговоров, каждый из которых поднимался, и теперь лишь вопрос времени, когда таблица «не трогать» с них спадёт. Когда эмоции остывают, когда вещи начинают терять своё сильное значение, когда жизнь меняется и дышать становится легче — лишь тогда ты заговоришь о том, что приносило тебе сильную боль и что сейчас является тёмной пылью, которую ты поднимаешь с пола. — Что вообще сейчас происходит? — Чимин бросает взгляд вперёд — на Чонгука, который сидит за столом, с полностью сосредоточенным видом. Смотрит что-то в телефоне, ручкой делает заметки на листе. Пак не вникает. До поры до времени. — В плане? — без эмоций кидает Чон в ответ, не отвлекаясь от дел и не смотря на парня. Сидит, закинув ногу на ногу, в своих потёртых карго и огромной серой майке, в которой поместится человека два с половиной точно. Волосы вьются, загораживают пол-лица как оно обычно и бывает. Взъерошенный небрежный ворон в обличие человека. — В стране, — поясняет Чимин лениво, возвращая внимание к коробке. Вытаскивает оттуда две кассеты, пытается рассмотреть надписи на них, параллельно с этим слушая монотонный голос Чонгука. — Правительство было на заседании, на котором обсуждали сложившуюся в столице ситуацию, и постановили ужесточить военное положение… — Насколько серьёзно? — уточняет Чимин, кинув взгляд на парня. Тот чиркает ручкой на бумаге, отвечая: — Вполне. Досмотр вещей, документов, транспорта, куда бы ты ни пошёл, полный контроль над средствами связи, иногда конфискация техники, комендантский час ужесточился, ограничение работы организаций, никакой торговли алкоголем и оружием, ограничение продуктов питания. Со всех границ городов, где ведётся война, эвакуируют население, — Чонгук говорит спокойно, но спокойствие здесь идёт в самую последнюю очередь. Небезопасно везде. В этом месте в том числе. — О Рейхе ничего не известно, потому что он занят захватом власти и войной, но правительство уже обратилось за помощью к другим странам, с которыми заключён военный контракт. Будет истребление. — Свержение верхушки наступит в любом случае, — озвучивает мысль Чимин, в которой уверен, и Чон с ним нисколько не спорит: — Боятся уже не Рейха, а народа. Первый начнут уничтожать, поэтому ко власти вряд ли он придёт, но и прежняя сменится. Пак никак это не комментирует. В любом случае он не в состоянии предрешить исход, а даже если и в состоянии, то это точно не та цель, которую он преследует. Тревожность не покидает его, потому что мысли в голове крутиться не перестают и, к сожалению, мысли эти не самые положительные. Чимин не знает, почему тянет время и откладывает разговор. Наверное, он знает, что в таком случае велика вероятность ссоры. Серьёзной ссоры. А он хочет подольше продержать тепло и набраться сил. Поэтому молчит. Пак лезет в коробку, находя небольшую видеокамеру. Потёртую, немного побитую. Щёлкает на рандомные кнопочки, пытаясь включить её, но первое мгновение она гаснет. Скорее всего, разряжена. Попробовав включить второй раз, у него получается, что весьма удивительно. Чимин сощуривается, залезает в галерею, правда там нет ничего, кроме нескольких старых видео. Включает второе наугад, но прокручивается оно с большими затяжками. Слышны какие-то звуки, напоминающие голоса, холодные оттенки вырисовывают очертания помещения. Пак цепляет взглядом кушетку. Это больница? Забавно. Выключает видео. Листает дальше, останавливаясь на седьмом, самом последнем. Прокручивает видео. На этот раз голоса слышны чуть более отчётливо — Чимин хотя бы понимает, что они мужские. Съёмка заторможена, поэтому слышны какие-то обрывки фраз. «Ты сл… ае… ш… камер…» Снимают кого-то. То ли парня, то ли девушку — очертания все очень смыты. В помещении, в котором ведётся съёмка, где-то в углу тёплый светильник, и именно благодаря ему видно хоть что-то. «Я не… маю… её». Звучит второй голос. И батарейка садится. Чимин молча пялится в чёрный погасший экран, убирая видеокамеру обратно. Весьма странные записи, но у них своя атмосфера, потому что своя история. Её Пак никогда не узнает, да и не хочется ему как-то. Барахло в коробке начинает наскучивать. Чимин лишь пытается убить время, пока оно стремительно убивает его. Он лениво подпирает ладонью подбородок, уложив локоть на согнутое колено, и без энтузиазма берёт в руки исписанную тетрадку. Кидает взгляд на Чонгука. Тот занят. Сосредоточен. Хмур. И Пак, забавы ради, неожиданно решает вставить такое слово, после которого у Чона все мысли вылетают. — Эй, — зовёт тягучим голосом его Чимин, получая в ответ отстранённое вопросительное мычание. — Может, займёмся сексом? Воздух в квартире застывает мгновенно. Тишина. Она повисает мыльным шариком. Пак остаётся по-прежнему невозмутимым и спокойным, потому что предложил, как от нехуй делать, а Чонгук явно напрягся. Серьёзно так. Его рука с ручкой застывает, он поворачивает впервые за долгое время голову в сторону мирно сидящего на матрасе Чимина, и роняет: — Чего, блять? — полное недоумения и удивления. Ему послышалось? Чон смотрит на Пака сквозь чёлку, моргает, выжидает объяснений, но парень не торопится как-то комментировать фразу, которую киданул булыжником прям в лоб. А Чонгук тупит. Он хмурится, не понимая: — Зачем? И тут же видит, как выражение лица Чимина меняется. Не в положительную сторону. — Стоп, не понял, — рука отлипает от подбородка. — В смысле «зачем»? — тон его голоса стоит слышать в живую. Так говорят, когда собираются предъявить какие-то претензии, вот только Чонгук пока не понимает, что Пака так могло зацепить. — Хочешь сказать, я тебя не возбуждаю? Так, ладно, теперь понимает. — Что? — глупо моргает Чон, не поспевающий за сменой атмосферы в помещении. — Я не… — Ты, мать его, спросил, зачем тебе трахаться со мной, — Чимин начинает потихоньку повышать голос, интерпретировав слова Чонгука по-своему. И последний не понимает, действительно ли Пак так посчитал, или же ему настолько скучно, что он решил поиграть на нервах? — О Боги… — выдыхает Чонгук тихо, с обречением прикрыв веки, но уши его тут же пронзает разозлённый крик: — Что ещё, блять, за «О Боги»?! — Чимин приходит в бешенство. Без шуток. Наверняка, тема секса щепетильная, раз парень так реагирует. Чон разворачивается на стуле всем телом, бросает эту бедную ручку на столе, поднимая ладони в успокаивающем жесте. — Спокойно. Не так ты меня понял, — Пак на это лишь изгибает скептически бровь, а Чонгук, весьма быстро добившись внимания, пытается разъяснить: — Я не имел в виду, что ты меня не возбуждаешь, — приходится повторить это полностью, дабы убедить Чимина. — Просто секс — не то, в чём я нуждаюсь. Мне без разницы, есть он — нет его. Ты должен понять, — надавливает, чтобы напомнить Паку об отношении Чонгука к процессу соития. — Наверное, дополнение хорошее, но… Чимин обрывает его на полуслове: — Я теперь серьёзно хочу заняться сексом, — и звучит он максимально уверенно. Просто сто из ста. Приходит очередь Чона вопросительно поднимать брови. — А, — тянет, мол, понимаю-понимаю. То есть до этого он был несерьёзен? Ну пиздец. Чонгук всё ещё в ауте. Ему как вообще реагировать? Чимин, что ли, действительно собрался… — Как ты себе представляешь? — первым приходит в голову вопрос. — В этом месте. — Ага, — тут же прилетает от Пака. — На этом матрасе, — продолжает Чонгук, на что ему ответом следует идентичное: — Ага. — Без… — Ты забрал мою сумку, — перебивает его Чимин, тактично намекнув. — В ней всё — это Нарния. Я из неё никогда ничего не вытаскивал, — там до сих пор, скорее всего, какие-то духи, бальзамы, бутылка спиртного, мелкие безделушки, от которых Пак не избавляется из-за связанных с ними воспоминаний. — Хуёвый из тебя романтик, — сжав губы, делает вывод Чонгук, у которого сердце ебашит, как чокнутое, а он сидит, идиот идиотом, и не понимает, какую реакцию ему надо внешне проявлять. Осознание того, что Чимин сейчас не шутит, приходит потихоньку, и всё остальное уплывает в далёкие голубые края. — Да ну, брось, — Пак строит оскорблённую, разочарованную рожу, — надо было устроить страсть, поцелуи, скандалы, срывание одежды друг с друга в потоке эмоций? — изгибает скептически бровь, качнув головой с очевидным фактом: — Не наш случай. Ладно, и впрямь не их. — Ты предлагаешь просто переспать? — не понимает Чонгук. В голове по-прежнему не укладывается. Они будто обсуждают в будний весенний день, что есть на завтрак — яичницу или омлет, и развернули из этого дебаты. — Звучит, будто мы заключаем деловой договор, — закатывает Чимин глаза, и это действие вместе с тем приносит Чону облегчение. Потому что Пак язвит. Несмотря на то, что его внутреннее состояние в дерьме и это сказывается даже на внешнем, он уже находит в себе силы на подобные диалоги. Чонгук без малейшего понятия, как ещё успевает думать об этом. — Я-то предлагаю, а соглашаться или не соглашаться — дело твоё, — вернувшись к вопросу, отвечает Чимин. Мастерски просто делает вид, словно не он всё начал. Чонгук смотрит на него пристально, но куда более серьёзно, чем минутой ранее. — Это будет ужасно, — он, хоть в голове себе представить картину ещё не успел, считает, что процесс будет напоминать их диалог — странный и деловой. — Если продолжишь думать об этом, как о сухом процессе, кой у тебя возник из-за этого разговора, то да, явно так себе, — читая мысли, произносит Чимин. — Успокойся, трахать же тебя не я буду — это уже минус половина проблем, если ты не бревно. Ты, хоть и мальчик-колокольчик — ни разу не дзинь-дзинь, — я не думаю, что у тебя всё настолько плохо. Только не с моим участием, — качает головой. Каждое слово влетает в Чонгука каким-то упрёком, отчего он как можно спокойнее втягивает кислород в лёгкие, на выдохе говоря: — Чимин, ты делаешь всё в разы хуже. Скоро у Чона веко дёргаться начнёт. Сердцебиение выдаёт нервное состояние, но парень не позволяет себе теряться — точно не тогда, когда Чимин перед ним невозмутимый, словно монах на горе, — дзен познал. Частично так оно и есть. Это у него опыт лопатой греби, в отличие от Чонгука. Вовремя надо было, конечно, вспоминать… — Ты мне ничего нового не откроешь, чего я там не видел, — а вот этими словами он начинает потихоньку выводить Чона, который тут же припечатывает в весьма грубой форме: — У меня ты точно ничего не видел — может, у других — да, но у меня точно нет. — Ты других сюда не приплетай — меня не их члены волнуют, — парирует Чимин таким же требовательным тоном. — Тогда, блять, перестань говорить о сексе со мной, как о походе в магазин, если тебя не другие члены волнуют, — и Чонгук срывается, повысив под конец голос. Реакция Пака следует моментально: — Понял. Прости. Я не отношусь к сексу с тобой так легко, как это звучит, — Чимин видит, как Чон нервничает. Это проявляется в том, что он начинает быстро терять терпение и перестаёт отвечать сарказмом на сарказм. Легко понять, какие слова его задели. — На самом деле я правда не хочу действовать на эмоциях и дожидаться «нужного момента». Мне нужна полная осознанность, терпеливость, правильный подход к процессу, а «эмоции» появятся уже после выполнения этих пунктов. Я никогда не планировал секс и не обсуждал процесс с кем бы то ни было, поэтому никогда не думай, что я сравниваю его с тобой и с другими. Это абсолютно разные вещи — они априори сопоставлению не поддаются. Чимин поднимается с места, в несколько шагов преодолевает расстояние между ним и Чоном, на корточки приседает, чтобы визуально быть хотя бы приблизительно на одном уровне с парнем. Тот нервно проводит ладонью по лбу, с губ слетает сдержанный вздох. Чонгук кивает, отвечая: — Понял, — словно не Чимину эти слова адресует. Последний пытается разглядеть глаза парня через чёлку, но видит, как тот специально отводит взгляд, опустив его на свои руки. Чонгук опирается локтями на колени, перебирает пальцы, и Пак всё это видит отменно. Он без особых раздумий перехватывает ладони парня, не сжав их, но не позволив ими двигать так же раскрепощённо. — Чувствуешь себя неуверенно? — догадывается Чимин. Наверное, он перегнул палку — ему вряд ли стоило говорить так прямо и легкомысленно. Поначалу так оно и было, но он не заметил, что Чонгука это начало беспокоить. Последний поднимает взгляд на парня, озвучив своё мнение прямо: — У меня чувство, будто я один отношусь серьёзно к этому. Страсть — сильное, доминирующее над человеком чувство. Сильный энтузиазм или же сильное влечение к объекту страсти, и этими объектами могут быть как люди, так и предметы. Или же идеи. Для сексуально зависимых член, грудь, задница, соски, язык, сперма — доза необходимого для удовлетворения своего либидо экстаза. И Чонгуку всё это не знакомо. Он в принципе может понять людей, для которых секс, — цель, удовлетворение потребности как физической, так и моральной — к примеру, для Чимина, — но сам он подобного не испытывает. Чона будоражит не столько сам половой акт, сколько человек, с которым он происходит, и именно поэтому Чонгук не способен к коротким связям на ночь. Его желание рождается из сильной духовной связи, а не из члена. Ему просто хотелось, чтобы Чимин руководствовался тем же. — Отбрасывай это чувство. Это не так, — Пак не соглашается абсолютно. Вид его серьёзный. — С одной точки зрения, если относиться к сексу так же сухо, как я выразился, то в какой-то мере это обесценивание чувств, но послушай меня, — делает небольшую паузу. — Я не говорю, что так будет всегда, — мне просто хотелось бы не делать из первого раза сотню ляпов за счёт незнания тел и всех нюансов. Мне нужно разговаривать с тобой, а нормально потрахаться мы и под конец можем, когда… — пытается подобрать нужное словом. — Расслабимся. Расслабятся? Чонгук хмурится в лёгком недоумении. Чимин говорит о расслаблении? Нет, Чон теперь-то его полностью понял и солидарен с каждым словом, но кое-что не даёт ему покоя и за что он цепляется: — Ты неуверен? — пытается понять. Это что-то новое. С подобным он точно не сталкивался. Обычно Пак был инициатором и двигателем прогресса, но если до этого за рамки они не заходили, то сейчас ситуация другая. И отношение Чимина к ней меняется. — Э, — заминается Пак. — Да не назвал бы это неуверенностью, — и произносит с абсолютной простотой, которая в его груди полыхает огнём так, что обжигает рёбра. — Думаю, меня просто нахер разорвёт — мой мозг не воспринимает секс с тобой, поэтому я старался никогда не допускать мысли об этом. Честно. Открыто. Чонгук едва воздерживается от «о, понимаю». Сказать, что ему становится легче от ответа Чимина — сказать чистую правду. С души падает камень, но там пока целый валун, и откалывать его по частям мелким придётся. — Нервничаешь, — сощурившись, утверждает Чон, видя, как Пак кряхтит, будто старый дед, и глаза показательно закатывает: — Да, окей, солнце моё, ты всего-то будешь возвышаться надо мной и в заднице пальцами работать, и это я ещё член не беру в расчёт, — вообще не нервничаю, — качает головой, с напущенной уверенностью убеждая. — Ни капли. Спокоен так, что в психологи пойду — нет, сразу в психиатры попрусь. Хотя что уж мелочиться, придумал — в детский сад, — кивает в подтверждении своих же слов, но в один момент мышцы его лица каменеют. Уголки губ Чонгука дёргаются. Слабо. Не особо заметно, а Чимин уже замолкает, как только зрачки цепляют это мимолётное действие. Лёгкость, изображённая на лице Чона, пронизывает ему всё тело. Пак замолкает. Смотрит прямо парню в глаза, а там теплотой несёт за три версты, и Чимин под этим «давлением» сдаётся без боя. Всё. Это просто конец. Пак не слабак рядом с Чонгуком — сильным он никогда и не был. — Сходи в душ и обмозгуй всё, — прерывает первым короткое молчание Чимин, пока у него сердце из груди не вылетело птицей перелётной. — Я разберусь с вещами в коробке, а потом пойду после тебя, — потому что застрянет в ванной на куда больше времени. Пак осторожно выпрямляется, опираясь на ногу Чонгука при подъёме, чтобы сильно не напрягать бедро. Секс в первую очередь — попытка обрести целостность души, но целостность эту нужно искать внутри… …Дыхание сбивается. Пульс ускоряется, заглатывать кислород становится в разы тяжелее, и если первые секунды Чимин пытался контролировать вдохи и выдохи, то одна малейшая ошибка рождает сбой в его личной системе. Лёгкие сжимаются — их рёбра стягивают, оплетают свежей зеленью. Пак пальцами цепляется за шею Чонгука, которые то к волосам на затылке поднимаются, то опускаются ниже, места себе не находят. Горят. Всё. Чимин теряется. Мысли прыгают, в рассыпную бросаются, когда губ касаются чужие. Он вышел из душа ровно минуту назад — не знает, что конкретно на него нашло, ведь, казалось бы, в голове должно было всё проясниться, но полез он к Чонгуку бездумно. Кажется, они снесли коробку, которая стояла у стены, а теперь у неё стоят они. Если бы Чимин к ней не прижимался — грохнулся бы к чёртовой матери на пол. Дыхание сбилось быстрее, чем он планировал изначально, и теперь Пак едва успевает захватывать воздух, потому что тепло, которое между ним с Чонгуком, терять нельзя. Руки Чона горячие — они вцепились в талию парня и сжимают её, держат, оставляя невидимые ожоги. Чимин не имеет ни малейшего понятия, почему, но Чонгук быстро облюбовал эту часть тела, не отпуская её даже в моменты поцелуев, хоть было бы логично переместить руки ближе к лицу, как это делает сам Пак. Он прикусывает нижнюю губу Чона, целует её, голову чуть вбок наклоняет, чтобы провести септумом по щеке, и дышит сбито. Ничего не слышит. Пульс долбит по вискам, давление и жар бьют по глазам, из-за чего и без того дерьмовое зрение мутнеет, но видеть Чимину и не нужно. Пиздец, а не целостность. Хуета, а не душа. Чонгук его ломает, как Богу пальцы, одним своим существованием, когда языком то ли случайно, то ли намеренно задевает нижнюю губу Чимина при более глубоком поцелуе, и последний издаёт сдавленный непонятный звук, пускающий вибрацию по обоим телам. Чон хмурится. От напряжения. Его дыхание впервые такое шумное — Пак слышит каждый вздох, когда парень отстраняется на несколько сантиметров, смотрит немного расфокусировано, но при этом сосредоточено, из-за чего у Чимина возникает вопрос. В чём дело? — А нахуя мы вообще целуемся? Стоп. Что? Пак начинает трезветь. Глупо моргает, пялится на Чонгука, внимание которого полностью сосредоточено на припухших губах Пака — те впервые за долгое время приобрели здоровый розовато-красный оттенок. Чон залипает. Лёгкий отблеск от слюны, тёплый цвет, который он видел в последний раз только тогда, когда Чимин красился, а теперь он настоящий. Пак перед ним настоящий, живой, взъерошенный после душа, дезориентированный в пространстве и сверкающий. Его глаза цветут. И это самое потрясающее, что Чонгуку удаётся видеть как человеку, который знает прекрасно, насколько Чимин поломан изнутри. Видеть процесс лечения души — само по себе искусство. — Что? — роняет Пак, едва шевеля губами. Грудь часто вздымается, в пальцах колет, а Чон будто бы специально заговаривает на отведённую тему. — Зачем? Кто это дерьмо придумал? Типа это даже с точки зрения физиологии чертовски странно — касаться ртов друг друга, — озвучивает внезапно пришедшие в голову мысли Чонгук. Вообще-то, он не шутит, ибо на полном серьёзе задумывается об этом прямо сейчас, и считает нужным сообщить это. Чимин секунду-вторую думает, что это просто неудачная шутка, но потом лампочка воображаемая загорается. Это же Чонгук. Само собой, не шутка. — Ого, — тянет Пак, сдунув чёлку с лица. — Я аж протрезвел, — чмокает звонко парня в губы, после чего отдирает от него свои руки. Можно было бы выразиться проще — отлипает, но в случае Чимина это именно отдирание. Вмиг он лишается тепла. Отвратительная прохлада касается участков кожи, и приходится терпеть, скрывая дискомфорт за невозмутимыми нотами: — Ты идиот, конечно, но спасибо — у меня хоть мозги начали работать. Чимин неспешно шагает к матрасу, снимая лёгкими движениями по пути майку с тела. Холода становится в разы больше, несмотря на то, что в помещении тепло. Пака лёд настигает везде, где нет Чонгука. Это будто автоматическое понижение настроения, желания что-либо делать или говорить о чём-то в принципе. Его «хорошо» — это человек, на которого он оборачивается, отбрасывая бедную ткань на подоконник. — Ты же специально это сказал, да? — спрашивает, следя за каждым шагом приближающегося к нему Чонгука. Как только он останавливается в сантиметрах двадцати, Чимин цепляет не перестающими подрагивать пальцами края его худи, сжимает, будто время хочет потянуть, — насладиться им, — и тянет вверх. Пак Чона оголяет, а тот руки приподнимает, помогая это сделать. — Только отчасти, — бросает Чонгук, когда Чимин одним плавным движением опускается на мягкий матрас с одеялом у самой стены. Смотрит на улёгшегося парня сверху вниз, видит, как волосы его чёрно-серые из-за слезающей краски по поверхности немного распадаются, как приоткрываются губы, как вздымается грудь и как растянутая кожа обтягивает выпирающие рёбра. Худоба. Нездоровая. — Мне нужно было прийти в себя, — договаривает с оттяжкой Чон. Иначе он бы потерялся. Не в себе — в Чимине. Брови немного сходятся — даже в такой ситуации место находится и для негативных мыслей, потому что весь Пак — это травма. Заживающая рана на ключице, небольшая гематома на боку, которая, как сам парень утверждает, не болит; синяки на запястьях. Коричневато-фиолетовые. Чимина долгое время держали со скованными руками, а он лежит расслаблено, и скоро эти руки к Чонгуку потянет. Чону от мыслей обо всём этом больно. — Понимаю, — хрипловато выходит из горла Пака. Взгляд его бегает по Чонгуку, голова которого заполнена полностью, поэтому Чимин спешит его отвлечь от явного негатива: — Ещё, может, блеснёшь умом, пока мы не начали? — и брови выгибает выжидающе, что стоит ему просто титанических трудов. Пара минут — и Пак перестанет управлять своей мимикой — он просто не найдёт на это сил. Говорит, пока может. Язвит, пока в эмоциях не захлебнулся, пока тело не начало расплавляться. Чонгук присаживается в ногах Чимина на колени, наклоняется вдруг, взяв с подоконника обычную чёрную резинку, и делает из своих волнистых волос хвост. Чёлку приходится оставить болтаться, потому что она не настолько длинная, чтобы её можно было захватить. А Пак умирает. Смотрит, будто под гипнозом, и знает наверняка, что скоро руки потянутся к этому хвостику, потому что Чон красивый просто, блять, ужасно — его сжать хочется, задушить, ведь нет большего способа проявить чувства, но приходится искать альтернативу. Чимин не представляет, что с собой делать — он на него смотрит, и становится так спокойно, безопасно, тепло. Паку в Чонгуке хочется умереть. — Сексуальное влечение, по положению Молля, разделяется на контректационное и детумесцентное, — заговаривает Чон, найдя взглядом небольшую бутылочку со смазкой, лежащую на матрасе. Сумка Чимина всё же находка. — Контрактация — это потребность в прикосновениях к коже, — спешит пояснить, установив зрительный контакт с Паком. И тот смотрит. Внимательно. Но слова идут в разрез со внешностью: — Ради бога, я пожалел, что сказал это — завали своё ебало и трахни меня. Чонгук открыто закатывает глаза, а после резко обхватывает Чимина за бёдра и на себя дёргает, отчего парень проезжается по простыни. Чон оказывается между его ног, к лицу наклоняется, сощурившись: — Зачем ты постоянно меня злишь? Чимин приподнимает голову, выдохнув Чону в губы: — Чтобы все твои чувства принадлежали мне. От любви до грёбаной ненависти, — пытается вернуть контроль над дыханием, но попытка выходит провальной. Чонгук не отстраняется, пальцы его касаются раненого бедра Пака, и ведёт ладонью осторожно, словно хочет узнать, какие действия могут быть для парня болезненными. Говорит тем временем: — Причина, по которой человек в тебя влюбляется, является той же причиной, по которой он начинает тебя ненавидеть, — рука не прекращает лёгкие поглаживания, но, предположительно, на том месте, где рана, Чонгук немного сжимает пальцы. Специально. Не отрывает глаз от Чимина, следит за реакцией — тот либо терпит дискомфорт, либо его нет в принципе. — Я тебя не ненавижу, если что, — цепляется за слова Пака, выдавливая из себя немного скованным голосом, — я ненавижу то, что ты со мной делаешь, — его тело сжато. Чимин словно ощущает свои внутренности — настолько всё напряжено, а он, если честно, вообще не знает, что с этим делать. У него редко такое случалось. Никогда, если это считается за редко. Пак ожидал такой реакции на Чонгука, но надеялся, что сможет как-то перебороть свою скованность. На деле всё оказывается посложнее. Например, Чимин скоро не сможет дышать. Жарко. — Будем считать, что аналогично, — соглашается Чон. Вторая его рука укладывается слепо на талию, и Пак вздрагивает ощутимо, потому что становится ещё теплее. Места, которых касается Чонгук, жгутся. Давление повышается, и зрение немного начинает расплываться, как было минутами ранее. Чимин моргает активно, следит за действиями парня, и агрессивно пытается прийти в себя. Так… — Тебе не больно? — врывается Чон в мысли своим вопросом. Пак набирает в лёгкие столько раскалённого воздуха, сколько получается уместить, и говорит, упираясь взглядом в потолок: — Единственное, что у меня сейчас болит и ноет — член, Чонгук, — точно не рана. И в этот же момент чувствует, как пальцы Чона обхватывают резинку спальных штанов. Блять. Спасите Чимина, он, походу, уже не справляется. Ему нужно расслабиться. Хотя бы в меньшей мере. Чонгук же выглядит куда бесстрастней внешне, но у него дело в том, что он сконцентрирован на удовольствии Пака в данный момент, поэтому его собственное отходит на второй план. У Чона позиция куда проще, а у Чимина болезненнее, поэтому Чонгук во всех смыслах ответственен за его состояние. Смущения Пак не испытывает, когда с него начинают стягивать штаны, под которыми нет ничего, но прохлада первый момент неприятна. Чимин ощущает себя распятым и невыносимо открытым. Процесс мучительно медленный — у него такого не было. Чересчур непривычно. Пак старается дышать, не смотрит на Чонгука, но при этом знает: — Ты пялишься, — голос придушенный. Чон стоит на коленях, возвышается, обхватывает рукой ляжку парня, вынуждая того сгибать здоровую ногу и держать её в немного приподнятом состоянии. Сидит между бёдер Чимина, тем самым не позволяя последнему как-то закрыться, да и тот особо не спешит. Никак не показывает, насколько его убивает происходящее, но факт того, что он намеренно не смотрит на Чонгука, говорит за себя. — Ты красивый, — без задней мысли произносит Чон как нечто очевидное, вызвав тем самым на лице Чимина немного саркастичную улыбку, мол, ну да, конечно. Пак был бы рад этим словам, но он знает, как выглядит его лицо, на котором опустошение отпечаталось на долгое время, и как выглядит его тело с синяками и повреждениями. На бедре рваная чуть продолговатая рана — она бордовая, кожа вокруг неё красноватая, и Чимин уверен, что останется видимый шрам. На ключицах тоже. Небольшая ссадина уже мало видна, но всё же присутствует на скуле; на боку всё ещё гематома, вот только она не сравнится с гематомами на запястьях. Пак их прячет. Неосознанно. Пытается не показывать свои руки, как и сейчас, — цепляется пальцами за подушку, на которой лежит, и старается окончательно принять тот факт, что Чонгук считает его красивым. Считает красивым тело. Чимин задумывается. Вновь. Даже сейчас умудряется уплыть куда-то в себя, поэтому пропускает тот момент, когда прохлада его касается. Пак вздрагивает. Смазка хоть и пребывала в тёплом помещении, всё равно не сравнится с температурой тела Чимина в данный момент времени. Вязкая субстанция скользит по члену, Чонгук изучающе подбирает её пальцем, слабо размазывая по всему стволу, а Пак, пожалуй, здесь и умрёт. Спасибо всем за внимание. Он отказывается смотреть на Чонгука. Отказывается видеть его лицо, потому что пульс настолько скачет, настолько подскакивает давление, что он понимает — его сердце просто разорвёт, если он будет созерцать эту картину. Чимин до сего момента не знал, что возбуждение может быть настолько сильным. Ему с трудом удаётся выдохнуть, когда рука Чона увереннее обхватывает член у основания, сжимает несильно, но настойчиво, и пару раз проводит по всей длине, подушечкой большого пальца цепляя каждый раз головку. Чимин слышит лишь тихие хлюпающие от смазки звуки и пульсацию в висках. Боится дёрнуться, хоть и дыхание сбивается конкретно. Паку кажется, словно долго он не продержится — такие моменты у него случаются редко, и он старается думать на максимально отвлечённые темы. В данный момент отвлекаться будет оскорбительным и непозволительным. Чонгук полностью концентрируется на наслаждении Чимина, следит за каждым сдержанным вздохом, за каждой малейшей реакцией на лице, пока занимается стимуляцией — некоторые движения повторяет, чтобы понять, как Паку лучше. Проще было бы спросить, но, судя по тому, как парень сдавливает до вздутых вен на руках подушку, несколько хаотичные движения его полностью устраивают. Чимин сдерживает себя — это видно. Никаких лишних звуков он не издаёт, а Чонгук и не требует, чтобы парень так быстро расслабился, — ему хватает непроизвольных реакций тела. Чон опускает ляжку парня на кровать, но Пак оставляет колени обеих ног в согнутом состоянии. Его бёдра немного приподнимаются, ёрзают, когда Чонгук ускоряет движения, заострив в какой-то момент внимание на головке, а после чертовски медленно опускает сжатое кольцо из пальцев вниз. И по новой. — А ты? — голос Чимина хриплый. Он пытается говорить более-менее нормально, но тонет в прозрачной воде, через секунду забывая, что спрашивал. Вскоре из живота начнут пробиваться цветы, потому что наслаждение граничит с болью, а Пак даже не старается облегчить себе положение самовнушением, поглощая всё то, что ему дают. Чонгук бросает на парня взгляд, свободную руку укладывая на выпирающие тазобедренные косточки Чимина, поглаживает их, проводит медленно ладонью вверх, поднимаясь к талии, и обратно. Под кожей свой нефтяной перелив. Чона тянет наклониться, лечь всем своим телом на тело парня, прижаться, окутать жаром и себя, и его, но приходится действовать медленно, игнорируя собственные желания. — Мне не нужна стимуляция, чтобы быть возбуждённым сейчас, не волнуйся, — спокойно отвечает Чонгук, наверное, удивляя Чимина своей невозмутимостью, но вообще-то, ни о какой невозмутимости речи не ведётся. У Чона сохнет горло — облизывать губы приходится каждые секунд тридцать, на висках выступает немного капель пота. И вдруг он слышит похвалу от Пака с лёгкой ноткой сарказма: — У тебя неплохо получается. Это он про мастурбацию? Какая прелесть — если бы не ситуация, Чонгук бы даже улыбнулся, потому что Чимин, очевидно, преуменьшает. Специально. Чон наклоняет голову набок якобы задумчиво, и потирает секунд пять отверстие уретры нарочно, ведь то, как бёдра Пака дёргаются, как колени его норовят свестись, но сталкиваются с преградой в виде Чонгука, — зрелище бесценное. — Не считай меня идиотом, — между тем говорит Чон, применив силу, чтобы сжать крепко талию Чимина, надавить на неё и не позволить приподнять туловище, тем самым лишая парня необходимой реакции на граничащую с болью стимуляцию. — Если я не спал с парнями, это всё ещё не отменяет того, что я сам парень. Справедливо, ничего не добавишь. Чонгук резко прекращает раздражать головку, раза два проводит по стволу, удовлетворённый тем, что смог выбить из Пака такую реакцию. Видит, как часто и тяжело вздымается у него грудь. Это наслаждение ново для Чона. Желание — владеть одним только Чимином — этим упрямым, сложным и жёстким человеком. Подчинить себе его тело, вынудить вскрикивать и стонать. Чонгук не осознаёт до конца, как Пак становится пределом всех потаённых желаний — тем пределом, через который он никак не мог переступить. Чон собственник. Новость эта, может, и новая, но весьма простая и не выходящая за грани. Ещё ребёнком он разделял мир на «своё» и «чужое», а всё, что входило в понятие «своего», Чонгук защищал. Никому бы не посоветовал прикасаться к тому, что было в его собственности, так как таксиста уже хватило и, упаси Господь, ситуацию повторить. Эгоистичная мысль — «Чимин должен принадлежать ему». Чон решает так, глядя на него, лежащего, считай, под ним, смотрящего в потолок блестящими от выступившей влаги глазами. Слово «мой» хочется прижечь. И в этот момент вспыхивает и застревает в области груди странная горечь. Когда в последний раз обычная человеческая прихоть заполняла его так сильно? — Постарайся не зажиматься, — говорит Чонгук, обрывая мысли самостоятельно. Он не просит о расслаблении, потому как к полноценной расслабленности им ещё идти и идти. Влажной рукой он берёт бутылочку смазки на водяной основе, наливая весьма большое количество в свою ладонь. Вторая рука обхватывает ногу Чимина под коленом и задирает. Невысоко — скорее, просто тянет само колено на парня, чтобы сменить слегка позу для полноценного доступа. — Не больно? — спрашивает Чонгук обязательно, на что получает отрицательное мотание головой и сдержанное «нет». — Посильнее согни вторую ногу, — просит, но при этом следит за тем, чтобы Паку действия не доставляли дискомфорта. Как только все условия выполняются, теперь уже приходит очередь вздохнуть поглубже и набраться терпения Чонгуку. Это займёт много времени, но ему абсолютно это неважно — хоть пять минут, хоть все пятьдесят — ровно до тех пор, пока Чимину не станет полностью комфортно. И подтверждается эта мысль в момент, когда Пак сжимается, стоит смазке попасть на бёдра. Чонгук это чувствует. Он осторожно размазывает субстанцию у входа, ничего выдающегося не делает — лишь водит двумя пальцами, немного надавливает, и повторяет эти действия около половины минуты. До тех пор, пока не почувствует, что Чимин расслабляется. А последний просто пытается не потеряться в себе и своих ощущениях. Участки кожи, которых Чонгук касается, пылают, но благодаря им Пак начинает чувствовать себя спокойнее. Потому что спокоен Чон. С ним безопасно, а это самое главное. Чонгук предпринимает попытку проникнуть пальцем внутрь, на половине пути встречая сопротивление, потому что организм Чимина чисто автоматически хочет начать выталкивать посторонний объект, и от сильного сокращения мышц Чону приходится остановиться. Без слов. Он не говорит «расслабься», а лишь ждёт. Поглаживает большим пальцем ногу Пака, которую держит под коленом, потому что Чимин отнюдь не идиот — ему не нужно указывать, как действовать, — и сам всё лучше Чонгука знает. В ином случае он бы тогда просто разозлился. Чимин дышит. Глубоко. Здесь дело самовнушения и контроля над собственным телом, а и того, и того у него в достатке, поэтому долго ждать не приходится. У него не было секса давно. Поэтому ему сложно, но отнюдь не непривычно, поэтому расслабить мышцы удаётся быстро, и Чонгук, почувствовав, что давление ослабевает, проникает внутрь полностью, костяшками уперевшись в ягодицы. Пак в этот момент откидывает голову, веки прикрывает, чтобы сосредоточиться. Если Чон в верхней позиции, это абсолютно не значит, что вся ответственность и забота на нём, ведь многое зависит от самого Чимина. Чонгук медленно выходит, собирает немного смазки, а после вновь проникает, но уже практически не чувствует сопротивления — лишь очевидное сокращение мышц. Повторить движение приходится четыре раза точно, немного оттянуть проход в сторону изнутри, массировать, и, если честно, Чону это доставляет удовольствие. Не в сексуальном плане, конечно, — наверное, ему просто нравится сам процесс. В каком-то роде любопытно изучать тело человека, особенно если этот человек Чимин. Чонгук в какой-то момент сгибает палец в направлении мочевого пузыря, нащупывает небольшой комочек, принимаясь массирующими движениями двигаться от края правой стороны к левой. Затем постепенно к центру. Сосредоточенно хмурится, а после одна рука Чимина резко отлипает от подушки и каким-то нервным быстрым и трясущимся движением тянется вниз, словно хочет остановить Чона, но потом так же резко дёргается и опять хватается за подушку, сжав её. — Нашёл, — догадывается Чонгук не без лёгкого довольства. И всё-таки реакция Пака — лучшее, что могло случиться с ним. Чимин выглядит чуть взбешённым, недовольным, но не в негативном смысле — иначе говоря, он удивлён, и это не скрывает: — Слишком быстро. Пиздец как быстро, — тараторит, задышав чаще от того, что Чон не прекращает массировать комочек, при этом не забывая двигать пальцем назад-вперёд. — Это легко, — кидает Чонгук, следя за своими действиями. — Простата находится под мочевым пузырём, — сгибает палец в его сторону на секунду. — Это обуславливает её моторную функцию. Она находится где-то в сантиметрах пяти-семи от входа, поэтому не понимаю проблем с её нахождением, — честно признаётся. — Если ты поднимешь переднюю часть тела, то я просто прямо упрусь в неё, почти не сгибая палец, — никаких манипуляций не нужно. — Поразительно, — едко выдавливает из себя Чимин, чувствуя, как Чонгук ускоряет движения, растягивая постепенно проход сильнее, чтобы второй палец проник без серьёзных трудностей. — Просто, блять… — брови дёргаются от резко кольнувшего ощущения внутри, чему виной Чон, — …Прекрасно, — договаривает. — Ей-богу, очень интересно, клянусь. — До глубины души насрать, — кивает Чонгук с пониманием. Ему нисколько не обидно — он бы сам вряд ли смог обращать внимание на слова Чимина, поменяйся они позициями. Палец выскальзывает наружу, Чон пару раз проводит ладонью по члену парня, чтобы тому было полегче, и тем самым собирает побольше смазки. — Не коверкай мои слова, это действительно интересно от тебя слышать, но не когда я тут подопытный, — успевает сказать Пак перед тем, как чувствует давление посильнее. Так. Вдох-выдох. Чимин не хочет боли, хоть и знает, что её Чонгук не допустит, но два пальца всё равно много. Извините, конечно, а мужские руки — не какой-то мелкий предмет или те же женские пальцы, поэтому уже сложнее. «И всё это началось всего лишь из-за брошенной от скуки фразы», — мелькает в мыслях Пака, после чего тут же уносится густым туманом. В момент, когда он начинает чувствовать дискомфорт, ему жутко хочется вцепиться в Чонгука, но он не дотянется, поэтому приходится терроризировать подушку. Вот только Чон, ощутив сопротивление, останавливает свои движения. Он проникает вновь только одним пальцем, и действует механически — работает им по меньшей мере минуты две, растягивая кожу, а Чимин ему просто молча благодарен. За всё. Нет смысла говорить сейчас, потому что Чонгук реакцию его тела чувствует, делая всё интуитивно. Господи, как прекрасно, когда человек знает биологию, и за счёт теории ему проще сориентироваться на практике — Чон грёбаный самородок, бриллиант. После нескольких минут стараний Чимин гораздо легче принимает второй палец, полностью расслабив тело, поэтому Чонгуку не составляет труда нащупать подушечками простату. Давление усиливается. Движения становятся чуть более размашистыми, глубокими. Чону становится проще раздражать бугорок нервов, а Чимину становится сложнее сдерживать реакцию тела. Извините, но член ноет неимоверно сильно, по стволу, ничем не прикрытая, стекает естественная смазка, мешается с искусственной, и Пак непроизвольно сжимается каждые секунд десять, что не остаётся незамеченным. А продолжается эта пытка больше пяти минут. Хаотичные движения Чонгука сменяются на монотонные, поэтому Чимин не успевает привыкнуть к единому ритму, понятия не имея, в какой момент парню приспичит ускориться или замедлиться, задержаться внутри и настойчиво массировать простату или, наоборот, не касаться её вовсе. Дыхание Пака то успевает немного нормализоваться, то сбивается к чёртовой матери опять, из-за чего он конкретно так выматывается. — Чонгук, у меня всё начинает затекать, — возникает и такая проблема. Он в одном положении находится уже около минут десяти точно, поэтому, несмотря на наслаждение, доля дискомфорта в тело начинает проползать. Сначала это было неощутимо, но сейчас куда более настойчиво. Чон реагирует незамедлительно — медленно вытаскивает пальцы, из-за чего Чимин резко лишается теплоты и давления, что в первые секунды ему кажется жутко непривычным и дискомфортным. — Хорошо, — кивает Чонгук, приподняв руку, чтобы ещё сильнее не испачкать простынь смазанной ладонью. Отпускает ногу Чимина, спросив: — В какой позе будет удобнее? — самому ему не принципиально, но некоторые позиции могут усложнить ход дела. Пак, правда, ходит королём, ответив таким голосом, словно сообщает очевиднейший на свете факт: — Коленно-локтевая, разумеется. Что ж, крыть Чонгуку нечем. Чимин принимает сидячее положение, дабы немного подвигаться, и в этот момент Чон поддаётся мимолётному желанию, наклонившись вперёд. Лёгко касается губ парня своими, задержавшись в неглубоком поцелуе на несколько секунд, а после отстраняется. Заглядывает впервые за долгие минуты Паку в глаза, наблюдает за тем, как он пятернёй убирает волосы назад, чтобы не мешались, смотрит на Чонгука и ничего не отвечает. Лишь облизывается и поворачивается к нему спиной. Укладывается аккуратно сначала просто на живот, и лишь потом приподнимает нижнюю часть туловища, подсунув под себя подушку, в чём ему помогает Чон, свободной рукой поправив её. Мышцы начинают немного ныть, пульсировать, когда Чимин ложится щекой на матрас, почувствовав облегчение от прохлады. Дышит тяжело. Расставляет ноги, поудобнее укладываясь, и Чонгук касается ладонями его бёдер, проведя по ним лёгким движением, которого уже с лихвой хватает, чтобы Пак покрылся мурашками. Он прогибает спину, выстраивает идеальную картину, а точнее, позу, ведь опыта в этом деле ему хватает, и всё повторяется вновь. Чимин задерживает дыхание, когда в него проникают два пальца, выдыхает облегчённо, немного устало, но усталость эта приятная. На памяти Пака не было ни одного человека, который бы так заботился о его состоянии, или же сам Чимин так заботился о ком-то. Секс без чувств капитально отличается от секса с их наличием. Никакая страсть не стоит рядом с тем, как Чонгук набирает больше смазки, чтобы попробовать добавить третий палец, как он оглаживает свободной рукой бёдра Пака, мнёт кожу, не позволяя руке задерживаться на месте, как он делает всё медленно и осторожно, внимательно следя за реакцией на свои действия. Никакой спешки. Никакого лишающего здравого смысла возбуждения. Чон понимает, что никакого дискомфорта Чимин не испытывает, поэтому позволяет себе ускоряться, работать пальцами чуть грубее и хвататься второй ладонью за талию Пака, ведь тело его дёргается в непроизвольной попытке избежать стимуляции. Чимин сжимает простынь в кулак, дыхание его громкое, ускорившееся. Застывая во времени, выпадая из реальности в какой-то сладкий сон, ты не можешь сопротивляться своим желаниям и чувствам, бьющим через край. Хватает реакции, взглядов, касаний, песочной, покрывшейся мурашками, кожи, и ты пропадаешь, забываешь собственное имя и цель своего существования. Пак не сразу понимает, что Чонгук вводит наполовину третий палец — лишь несильное жжение касается копчика, из-за чего брови сходятся на переносице. — Это разве приятно? — через «воду» в ушах слышит Чимин прилетающий от Чона вопрос, и скользит языком по пересыхающим губам, набирая побольше кислорода в лёгкие, чтобы попытаться связать несколько слов. — Вообще-то, нихуя подобного, — сглатывает, приподняв голову и уперев лоб в простыню, тем самым чуть заглушая свой голос и скрывая лицо полностью. — Никогда к этому дерьму не привыкну, всегда по новой приходится перебарывать отвратительные позывы и дискомфорт, — признаётся. — У мужчин к тому же организм разный — не все чувствительны к стимуляции простаты. Кто-то сильнее, кто-то слабее, — добавляет, контролируя мышцы тела и держа их расслабленными, чтобы третий палец вошёл до конца. Капля смазки стекает вниз, из-за чего возникает ощущение, будто Чимин заляпан в какой-то грязи, но с ним он довольно быстро мирится, так как понимает, что его не избежать — они в любом случае запачкают весь матрас и все участки тела, поэтому без разницы уже. — Звучит так себе, — открыто говорит Чонгук, входя до упора, и тут же спрашивает: — Больно? — замирает с пальцами внутри, не делая никаких движений, пока не получит ответ. Чимину же шевелить вновь языком максимально не хочется — он вялый и заплетающийся, потому что мозговая активность постепенно снижается к нулю. Но ему приходится. — Терпимо, — односложно выдавливает. Ему не больно — только неприятные ощущения и покалывания всё в той же пояснице. — А член твой живой? — не удерживается от весьма издевательского вопроса Чимин, вновь укладываясь щекой на мятую простынь. Благодаря короткому диалогу дискомфорт отходит на второй план. — Терпимо, — вторит ответу Пака Чонгук, и первый пускает слабый смешок, моментально им же и подавившись, когда пальцы проникают глубже, растягивая шероховатые стенки. Чимин терпит без особых сложностей — ощущения не новые, но от них отвыкнуть он уже успел. Долго ждать, когда станет полегче, не приходится — хватает около трёх минут медленных монотонных движений, и Чону становится легче входить внутрь. Как только он чувствует, что Пак расслабляется, то пользуется моментом, чуть-чуть разводя пальцы. Оттягивает второй ладонью кожу бёдер для упрощения дела, нащупывает простату, которая уже порядком набухла и чувствуется гораздо сильнее, и после этого момента легче становится самому Чимину. Все неприятные ощущения перекрываются вновь начавшим нарастать жаром и покалыванием, поэтому он вновь начинает двигаться. Проходят ещё несколько минут — и он не находит себе места — руки то цепляются за простынь, то Пак приподнимается на локтях, упираясь лбом в кулак, то вжимается сильнее в подушку. Голос не подаёт, словно сковывает себя, пытается следить за реакцией организма, но делать это ему трудно. Его ломит невыносимо от желания Чонгука касаться, сжимать до покраснения его кожу, а сраная гордость просто сказать: «мне хочется больше контакта с тобой» пока не позволяет. Чимина ломит. С каждой новой пройденной минутой покалывание в животе усиливается, а Чон намеренно не прекращает массировать простату, вдруг начав надавливать ощутимее и сильнее. Пака пронзает. Колко. Сильно. Резко. Так, что по телу ток проходит, и он только сейчас чувствует, насколько сильно ему нужно элементарно дрожать от оргазма. Чимину плевать, Боже, — пусть Чонгук творит что хочет, пусть съест, выпьет, вдохнет… — Могу заставить тебя кончить сейчас, — совершенно бесстрастно оповещает Чон, а Пак, будто контекста не слыша, запоминает лишь одно «заставить». И Чонгук ведь заставит. Чимин порывается сказать: «да», но вовремя одумывается, судорожно выдыхает, жест какой-то слабый делает рукой, выхрипывая: — Нет, — мотает головой. — Нет. Потом оргазма достигнуть будет труднее, — пытается объяснить. — А вот тебе бы не помешало, — добавляет, когда чувствует, что Чонгук резко отводит пальцы в сторону, избегая простаты, и Чимину хочется обматерить его в этот момент. Пак мозгом понимает, что говорит верные вещи, но сердце хочет, чтобы Чон эти слова проигнорировал и закончил начатое. — Собрался дрочить мне? — Чонгук вопросительно приподнимает брови, и, хоть Пак этого не видит, — по интонации всё понимает. Чимин даже в такой ситуации умудряется закатить глаза и кинуть легкомысленно: — Могу отсосать, — выдвигает иной вариант. Несерьёзно, на самом деле, но, клянётся, что если Чон согласится, то он сделает. Уставший порядком, заёбанный и ещё даже не затраханный, конечно, но сделает. От Чонгука слышно безнадёжное: — Господи, ради любви ко всему светлому и прекрасному… — Ой, блять, это говоришь мне ты, — моментально перебивает его Чимин. — Серьёзно? — Как-нибудь потом — точно не сейчас, — бросает в ответ Чонгук, намеренно издевательски надавливая на простату, из-за чего Пак тут же от неожиданности сжимается, прохрипев сдавленно: — Ладно, не спорю. И Чонгук, удовлетворённый результатом, вытаскивает пальцы с тихим хлюпающим звуком. Чимин лежит ещё какое-то время, не слыша ничего и никого вокруг, а после тянется рукой к подушке под тазом, чтобы убрать её к чёрту. Она заляпана смазкой. Ничего удивительного здесь нет. Было бы, не будь заляпана. Пак приподнимается, чтобы сменить положение на первоначальное, и дело даже не в том, что так первое время будет удобнее, а в том, что это даст больше возможности Чонгука касаться. Чимин укладывается на спину, глянув на парня, который разрывает пакетик презерватива. Наверное, стоит акцентировать внимание совсем не на этом, но Пак видит хвостик парня и сползающую по обе стороны от лица чёлку, о которых он успел позабыть, и умирает заново. Поняв, что Чон избавился от штанов, он умирает второй раз, проявив такую реакцию, за которую, кажется, Чонгук захочет ему треснуть: — Вау, у тебя есть член, и он стоит. Я в шоке, — поднимает брови в наигранном удивлении. Вот только удивление-то не наигранное. Чимин правда в лёгком шоке, пока Чонгук глаза закатывает уже второй раз. — Прости, но мой мозг не принимает этого факта, — говорит Пак искренне. Чон раскатывает презерватив, а после скептически спрашивает: — До сих пор не принимает? Чимин даже в положении лёжа умудряется развести руки. — Ты для начала войди в меня, а потом уже посмотрим, — ставит условие, внутренне застыв, когда Чонгук обхватывает его бёдра, рывком подтянув к себе поближе. Пак сползает ниже, взгляд его падает на оголённую грудь парня, и вновь читает выученную наизусть надпись в районе сердца. — Я хочу задушить тебя, — сдержанно оповещает Чон, обхватив здоровую ногу парня под коленом. Сосредоточен на своих действиях, когда добавляет больше смазки, распределяя её по собственному члену, после чего пальцами лёгким движением проводит по расселине, стирая с пальцев лишнее. — Асфиксию потом практиковать будем, — кидает Чимин тем временем, и голос его идёт в разрез с тем, насколько он напрягается. Разговор на этот раз его не отвлёк. Не хочется произносить вслух, но Пак знает, что будет больно поначалу, хоть и боль эта будет скорее сильным дискомфортом. Рельеф пальцев всё равно не равняется с рельефом того же члена, когда растяжение внутри оказывается на каждый сантиметр, вне зависимости от твоих желаний. — Говори сразу, если надо будет остановиться, — предупреждает заранее Чонгук, и Чимин ему не отвечает, потому что в любом случае ничего не скажет. Все неприятные ощущения лучше перетерпеть, иначе они застрянут ещё минут на десять с растяжкой. Можно было, конечно, и застрять — Чимин не против, — но тогда он не выдержит. Если Чонгук продолжит свои махинации, он кончит, что нежелательно, а если будет избегать простату, то у Пака спадёт частично возбуждение, так как он привыкнет к монотонности. Ни один из вариантов его не устраивает. Поэтому, когда Чон начинает надавливать головкой, расслабиться просто приходится. Чимин прикрывает веки, дышать старается размеренно, и делает то, что умеет лучше всего: терпит. Не сжимается, ведь это причинит Чонгуку боль, контролирует своё тело, но изнутри его начинает буквально разрывать. Давление на стенки сильное, покалывание внутри усиливается, и Чимин перестаёт поглощать кислород в принципе, боясь даже пошевелиться. В этот же момент всё и прекращается, когда Чон медленно выходит. — Ты шутишь? — язвительно выпаливает Пак, у которого дискомфорт и боль превращаются в непроизвольную грубость. Чонгук, впрочем, лишь хмурится, кинув на парня предупредительный взгляд, и отвечает терпеливо: — Успокойся, — посраться сейчас будет верхом идиотизма, поэтому подобные замечания Чимина приходится игнорировать. Чон добавляет смазку, на этот раз проникая в парня пальцами и прослеживая за тем, чтобы жидкость затекла внутрь, после чего пробует войти вновь. Получается куда проще, но Чонгук не собирается проникать до конца одним движением — он в прямом смысле раскачивает Пака на наполовину вошедшем члене, совершая медленные движения вперёд и назад и тем самым с каждым разом входя глубже. Чимин, конечно, не признается, но за этот метод благодарен чертовски. Покалывание не прекращается, давление всё ещё слишком сильное, зато боли нет, так что всё остальное вполне терпимо. Чон пальцами освободившейся руки проводит несколько раз по стволу Пака, тем самым отвлекая от дискомфорта. Движения лёгкие и скользкие, и благодаря им Чимину становится заметно легче. Он всё ещё не знает, куда деть руки, потому что те к Чонгуку тянутся, а Чонгук пока даже не собирается плюнуть уже на всё, лечь на него, телом придавить, коснуться. Лишь в момент, когда он входит до конца, когда его бёдра соприкасаются с бёдрами Пака, последний выдыхает облегчённо: — Блять, я до встречи с тобой даже не думал, что секс может быть таким сложным. Чон зыркает на него угрожающе, качнув тазом. — Будешь выступать — я тебе сделаю катетеризацию мочевого пузыря. Чимин сдерживает едва не сорвавшийся шумный выдох от действия парня, ответив нарочито невозмутимо: — Понял-принял, попытка была одна, и она была неудачная, хорошо, — сглатывает, задерживает дыхание, когда Чонгук медленно выходит до конца, и, не разрывая протянувшуюся ниточку смазки, так же медленно проникает обратно, на этот раз ощутив, как Пак непроизвольно сжимается. Не сильно, но и слабым не назовёшь. — Прекращай язвить хотя бы сейчас, — просит Чонгук внезапно, пытаясь поймать взгляд Чимина на себе. Замирает внутри парня, не совершая пока никаких движений, так как следует череда вопросов: — Тебе неприятно? Хочется остановиться? Не нравится? Я прошу тебя оповещать меня сразу обо всём, а не молча терпеть, если что-то не так, — в голосе прослеживается небольшой упрёк. Чону правда становится сложнее понять реакцию Чимина, ведь если пальцами он знает, куда давит, и очень хорошо, то здесь ситуация иная. Паку наверняка больно, но он предпочитает терпеть. — Вообще-то, наоборот, — отвечает Чимин совершенно не то, что Чонгук ожидал услышать. Последний смотрит недоумённо, нахмурив брови. Жаждет пояснений. А Пак глядит на него в ответ и жаждет трогать и целовать. Дрожать. Стонать. Просить большего, не бояться этого делать, не бояться получать то, что его по праву, ведь Чон непременно даст. Откидывать голову назад, выгибаться от поцелуев и укусов кожи, кайфовать от каждого касания. Поехавший от фантазий. Чимин готов уже Чонгука умолять, как однажды умолял, будучи подростком, получить дозу вперемешку с посиневшими отметинами на мокром теле. Пак в происходящее до сих пор с трудом верит, но Чон смотрит на него со скрытым волнением, и Чимин едва выдавливает из себя: — Мне слишком хорошо, и я абсолютно не ебу, что с этим делать, — признаётся, веки прикрывает на пару секунд, после чего смотрит в потолок, моргая активно. — Не могу нормально расслабиться и позволить себе наслаждаться в том смысле, когда ты просто трахаешься, стонешь и гонишься за удовольствием, — объясняет как-то сжато и отмахивается: — Ладно, это моя проблема… — Это наша проблема, — обрывает его Чонгук, ладонью, которая держала ногу Чимина под коленом, обхватывая его за ляжку, проводя по ней, сжимая и не отпуская. Пак кивает кое-как, не споря: — Ладно. Обещаю больше не делать никаких выпадов, просто двигайся и всё, — ему нужно задохнуться уже окончательно, иначе он чокнется. — Оповещай меня, если тебе будет некомфортно, наоборот, лучше, или просто захочешь чего-то, — подытоживает Чонгук, уточняя специально: — Хорошо? — ему нужен чёткий ответ, и Чимин, поняв это, соглашается: — Да, хорошо. Наклоняйся тогда, — тут же добавляет, пока силы в себе на это находит. — Хочешь, чтобы я лёг на тебя? — догадывается Чон, отнесясь к этой мысли с лёгким сомнением. — Тебе не будет труднее? — вот, что его волнует. Но Чимин сводит на переносице брови, встречается с ним взглядом и говорит твёрдо: — Мне ты нужен, а не член внутри, говоря по существу, поэтому, если ты сейчас не рядом, то какой смысл всё это имеет? — искреннее не понимает, и ищет ответ на свой вопрос в глазах парня. — Боже… — выдыхает Чонгук с гаммой эмоций, которые Чимину распознать не удаётся от слова совсем, и наклоняется вперёд. Жар чужого тела настигает ещё до того, как Чон упирается локтём в матрас, рядом с головой Пака, и бездумно губ его касается. Чимину в этот момент не требуется больше ничего. Он ощущает кожу своей, как Чонгук липнет к нему, в прямом смысле чуть ли не ложится, а Пак автоматически закидывает на его бёдра ноги, сдавливает талию коленями, и Чон ведёт ладонью по всему его телу, поднимаясь от ляжки к тазу, от таза к талии, до груди, пока не укладывает согнутый локоть по другую сторону от головы Чимина. Последний не видит больше ничего. Ни интерьер квартиры, ни потолок, потому что весь внешний мир разом сужается до Чонгука. Ладони наконец место себе находят правильное — обхватывают напряжённую шею Чона, на себя тянут, лишь бы быть ближе, пока парень целует его в край губ. Ещё и ещё, чтобы и миллиметра между ними не было, чтобы Чимину больше никогда не показалось, будто они друг от друга далеко. Картинка плывёт перед Паком ярко вспыхивающей ретроспективой, когда Чонгук толкается в горячую влажную глубину, но теперь всякий оставшийся дискомфорт компенсируется тесной близостью. В животе опять начинает покалывать, а Чону просто-напросто нравится слишком сильно, да настолько, что ему бы в пору утонуть. Чонгук — моральный суицидник, — он безотказно ластится ко дну, к бездне, отбрасывая разум. В голове застил бурного тумана. Чон ведёт носом по щеке парня, добирается до виска, и просто дышит. От Чимина давно не пахнет его любимыми едкими альдегидными духами, да и сигаретами тоже, ведь он не курил последние часа два, но Чонгук только эту смесь ароматов и ощущает. Они в лёгкие въелись, превратились в сильнейшую ассоциацию. Чон на секунду забывает двигаться, когда Чимин поворачивает голову в его сторону, смотрит сверкающими от лёгкой пелены глазами, а Чонгук на несколько мгновений успевает зацепить взглядом всё. Септум, который до сих пор помнит, как они ездили прокалывать, волосы — серые и чёрные у корней, маленькую горбинку на носу, которой хочется коснуться, губы пухлые и влажные от слюны, хотя в памяти до сих пор стоит их яркость от помады, которую Чимин наносил. Мелочи — Чонгук так чертовски легко и банально любит всё это в нём. Двигаться становится легче из-за того, что расслабляется Пак. Внимание концентрируется на Чоне, на том, как его пальцы касаются волос и перебирают их, поэтому, когда в позвоночник стреляет возбуждение, Чимин вздрагивает. Рука непроизвольно сжимает шею Чонгука, который повторяет движение, толкнувшись немного резче. Потихоньку Пак начинает привыкать к сильному растяжению, но привыкнуть к тому, что оно приносит, ему кажется невозможным. Жарко. Душно. Так хорошо. Чимин чувствует, как грудь Чонгука, которая прижата к его собственной, тяжело вздымается, как парень шумно дышит, и сам уподобляется этому. Чон не останавливается больше, каждую минуту наращивая амплитуду, чтобы избежать появления любого дискомфорта, а наслаждение приносит реакция Чимина — истинная гамма эмоций у него на лице. То, как сводятся его брови, как открываются губы, потому что дышать через нос становится невыносимо трудно, и чем сильнее и глубже, тем ярче реакция. Пак в прямом смысле практически обездвижен, ему не двинуться ни в какую из сторон, от Чонгука не скрыться, но Чимин из тех, кому сложно не двигаться, поэтому он до боли сжимает ногами Чона, трётся, вызывает лёгкое покраснение на коже, бесконечно ладонь его пытается сдавить, ущипнуть, сжать, погладить — сделать хоть что-то в ответ. Чонгук просекает фишку. Он не может лишить себя такого удовольствия, поэтому обхватывает руку Чимина ниже запястья, припечатывая к кровати намерено и тем самым оставляя в «свободном полёте» только одну. Он лишает Пака возможности реагировать телом, ловит на себе недовольный взгляд, но вместо того, чтобы ответить на него, склоняет голову к плечу Чимина, толкнувшись резче. Вдавливает бёдра в Пака, повторяет движение. Низ живота Чонгука трётся о зажатый меж телами член Чимина, тем самым обеспечивая слабую стимуляцию, но её, вкупе со всеми остальными факторами, предостаточно для того, чтобы Пак начал мычать. Громко. Чон тут же ловит момент, и ускоряется, в ответ получает сорвавшийся протяжный стон, с которого уносит уже Чонгука. Чимина же унесло давно. Его глаза закатываются, закрываются веки, губы приоткрываются, но ничего из себя не выдавливают, когда следует череда непрекращающихся толчков, разрывающих изнутри уже в положительном смысле этого слова. Пак просто каменеет на время, лишь чувствуя, как Чонгук целует его в верхнюю губу, хоть и реакции не получает. Потому что Чимин чувствует лишь одно: Чонгук навсегда останется человеком, которого он будет обожать бесконечно, он будет тем, кого он будет беречь столько, сколько ему будут это позволять, потому что Пак ему благодарен за одно лишь его существование. Чонгук навсегда останется человеком, которого Чимин будет считать красивым всегда, от которого он не сможет отвести взгляд и на глубине которых навсегда захочет потонуть. Чонгук навсегда останется человеком, которого Чимин будет искать. С ними может произойти в будущем что угодно, даже если путь их когда-нибудь разорвётся, даже если они должны будут возненавидеть друг друга до скрежета в зубах, Чон Чонгук всегда будет дорогим человеком. Сколько бы времени ни прошло, он будет тем, кто жизнь Пака поменял и будет менять дальше. Нет и не будет для Чимина никого роднее, чем просто его взгляд. — Мы можем поменяться? — спрашивает Пак, не зная, насколько вовремя задаёт этот вопрос, ведь, кажется, Чонгук у него что-то спрашивал. Чимин уплыл. Не в себя — в Чона, и ничего вокруг не видел, не понимал, не чувствовал, кроме переполняющего его тепла, которое с холодом без конца борется. — Позициями? Хочешь побыть сверху? — уточняет Чонгук, на что у Пака проскальзывает мысленный ответ: «Хочу сделать тебе хорошо». Иначе он не понимает, зачем ему столько опыта, если не применять его теперь всецело на одном человеке. С губ Чимина слетает ленивое: — Ага, — кивает. — Тебе не будет больно? Это Чонгук про бедро? Господи, да насрать на это. Возможно, будет, но это на фоне желаний меркнет. Пак будет жалеть об этом когда-нибудь никогда, а пока с максимальной уверенностью заявляет: — Нет, — чтобы Чон не усомнился в его словах. Чимину жизненно необходимо парня видеть под собой, чувствовать, слышать, и, будь у него возможность, он бы Чонгука связал. Чон не спорит. Не задаёт лишних вопросов — приподнимается с трудом, ведь теплоты приходится лишиться во всех смыслах. Как внутренней, так и наружной. Выходит из Пака, выпускает его из «клетки», наблюдает за тем, как парень принимает сидячее положение, а сам валится на спину. Чимин не тянет время — перекидывает ногу через Чонгука, усаживается на бёдра лёгким движением, оседая на какое-то время приятной тяжестью на нём. Чон наблюдает. Открыто. Не стесняясь этого, ведь Пак вытягивается всем телом и выглядит так свободно, что Чонгук ощущает себя, наоборот, запертым, пойманным. Чимин надавливает на его пах пальцами, водит по нему просто так, из желания, царапает кожу, незаметно заводя вторую руку за спину. Обхватывает член Чона, приподнимается, пристраиваясь, и осторожно, следя за собственными ощущениями, опускается на него. Смена позы меняет восприятие. Пак слишком свободен в движениях сейчас, его ничего не сдерживает, ничего не служит отвлечением внимания, поэтому он ощущает, как жар проникает в его тело на каждый сантиметр. Чимин намеренно концентрирует своё внимание на этом, ловя какой-то эстетический оргазм от детализации. Специально следит за тем, чтобы член погружался в него нестерпимо медленно, чтобы он чувствовал, как под напором растягиваются стенки, как тепло окутывает его, как головка надавливает на мочевой пузырь, проехавшись следом по простате, и Чимин не выдерживает: — С ума сойти, — выстанывает удовлетворённо, запрокидывая голову назад и глаза закрыв. Полностью опускается, до упора, садится на Чонгука в тот момент, когда слышит от него сдавленное: — Тебе так легче? Контролировать всё? Чимин не смотрит на него. Сжимает мышцы, тем самым делая очень тугими любые движения Чона внутри. — Возможно, — сладостно выдыхает Пак, вернув голову в былое положение, стоит Чонгуку схватиться за его таз рукой, а второй сжать ляжку. Чимин наблюдает за тем, как брови Чона в напряжении сходятся, как грудь его медленно вздымается от глубокого дыхания и как тяжело ему сдерживаться. — Потерпи и не дёргайся, — наказывает ему Чимин, потому что знает уже, каково не иметь возможности касаться чужого тела в полной мере. А сам приподнимается, наклонив чуть корпус для удобства, и двигается. Неспешно. В удобном ритме. Раскачивается, чтобы побыстрее привыкнуть и понять, как именно он хочет начать действовать. Его тело ноет, внутри всё жжётся и скручивается от долгой, уже двадцати минутной стимуляции, которая до конечной точки так и не дошла. Чимин хочет кончить уже чёрт знает сколько, но от пальцев он отказался, а теперь ему нужно постараться, чтобы добиться нужного результата. В его планах терроризировать Чонгука и заодно самого себя, хотя, если он не успеет достигнуть оргазма раньше парня, то ему хватит небольшой дрочки, чтобы закончить, — но хочется обойтись без неё. Попробовать, по крайней мере. — Я тобой немного попользуюсь, — оповещает Чимин Чона. — Не думаю, что ты будешь против. Чонгук прикрывает веки, и, судя по «блять» на выдохе, он и впрямь против ничего так-то не имеет. Вот и договорились. Пак начинает двигаться поначалу без особых изменений — на скорости чуть меньше средней, — а через пару минут круговыми движениями двигает тазом. Несильно, чтобы не дать члену выскользнуть. В какой-то момент Чон впивается ладонями в его бёдра, сжимает их до покраснения, до боли, сам того не осознавая, а Чимин не спешит сообщать ему об этом, потому что сам наслаждается непроизвольной реакцией парня. Ощущения у того очень интенсивные, так как Чимин двигается ритмично. Ему доступно ускорение и замедление, и именно он подбирает ритм, который быстро подарит ему оргазм. Иногда он насаживается целиком, а иногда пропускает внутрь лишь головку, чтобы потом резко опуститься до шлепка. Измывается так, как ему угодно, доводит Чонгука до того состояния, когда тому приходится голову запрокидывать и в потолок выдыхать, оставлять на талии Пака бордовые полосы от пальцев, потому что Чимин сказал не дёргаться, и Чонгук его слушается, а через какое-то время, причём весьма долгое, сдают нервы уже у Пака. Кожа давно покрыта каплями пота, спадающая на глаза чёлка немного липнет ко лбу, взгляд расфокусирован полностью, затуманен, застлан, и, стоит Чимину один раз опуститься на нужном углу, где стимуляция достигает пика, он ускоряется. Внутри всё давно уже жжётся во всех возможных смыслах, наслаждение граничит с болезненностью, потому что Пак слишком рано начал брать высокий темп и придерживаться его в течение нескольких минут, а теперь пожинает плоды. Ноги начинает сводить, и ему слишком сложно становится двигаться, ведь тело не спрашивает его — содрогается, но этого пока недостаточно. — А вот теперь, — хрипит Чимин, выдыхая шумно и сбито, царапая живот Чонгука, чтобы тот обратил на него внимание, — двигайся, чёрт возьми, как тебе угодно, — даёт парню волю, опирается на его напрягшийся пресс, едва формулирует предложения и сглатывает. Жжение в пересохшей глотке. Веки Пака полуприкрыты, дыхание судорожное, сознание мутное, а реакция Чона максимально быстрая. Чонгук сгибает резко колени, из-за чего Чимин корпусом подаётся вперёд, едва не потеряв равновесие, и спасает его лишь то, что он успел среагировать. Одна рука Чона остаётся на бедре, а другая перемещается на талию, сжав её крепко, до боли, и двигается быстро. Всё. Этого хватает. Губы Пака приоткрываются, ладони начинают неистово дрожать, они хватаются за руки Чонгука, впившись в них мёртвой хваткой. Ноги дрожат. Дрожит тело, и Чон не может этого не почувствовать, ведь Чимин дёргается непроизвольно, из него вырывается протяжный стон, когда он кончает, и Чон им упивается, поступая необдуманно, — надавливает на поясницу парня, чтобы тот лёг на его тело полностью, а сам обхватывает его спину, чтобы не позволить Чимину подняться. Горячо становится, словно от кипятка, — настолько раскалена кожа Пака. Чонгук вбивается в него, но всё, что приносит ему наибольшее удовольствие, — дрожание. Он чувствует Чимина. Сокращение мышц, пульсацию внутри него от оргазма, который Чон продлевает; судороги, охватывающие его от головы до пят, первоначальное желание вырваться из захвата, но Чонгук не позволяет. И впервые за всё это время Пака буквально выбрасывает из себя — он стонет громко, шипит от боли и наслаждения, мычит, елозит, как проклятый, царапает Чона, но не просит об остановке, позволяя Чонгуку в прямом смысле трахать его после оргазма, потому что иначе это и не назовёшь. Он голову набок поворачивает, ведёт носом по виску Чимина, успокаивая, упрашивая молча потерпеть, а парень ни в одну из сторон дёрнуться не может. Он и не желает. В глазах тёмные пятна играются, жарко и душно, организм скручивает, низ живота ноет, а Чон не останавливается. Пак бы и рад что-то сказать, но он не помнит, что такое говорить в принципе, как это делается, как шевелить языком, потому как всё, из чего он состоит в этот момент времени, — сгусток ощущений. Их переизбыток. Контраст. Целый, блять, букет. На глазах выступают слёзы, накапливаются быстро, но Чимин не чувствует, как они льются. Он теряется. Давление в висках, жар, боль, наслаждение, духота — всё смешивается в какую-то гремучую смесь, потому что это требует выхода. Это длится беспрерывно минуты три-четыре точно, но для Пака каждая секунда кажется мучительным часом. Он не стонет — в глотке стон застывает, а если бы он и вырвался, это был бы уже крик. Придушенный. Чимин элементарно на него не способен. Слёзы, как реакция организма, льются, тело содрогается, и только потом толчки Чонгука становятся хаотичными, беспорядочными. Он вжимается в Пака, больше не двигается, замирая в одном положении, поэтому в полной мере чувствует, насколько сильно Чимин сжимает его изнутри и трясётся снаружи. Тогда-то Чонгук и начинает беспокоиться. Выпускает парня из хватки, тянется ладонями к его лицу, приподнимает насильно над собой, не позволяет голове завалиться, видит покраснения вокруг глаз, видит, как дорожки слёз стекают по щекам, и пугается. Сам дышит тяжело, пытается как-то заставить разум проясниться, с губ слетает беспокойный шёпот: — Больно? И видит, как глубоко Чимин закатывает глаза с блаженным: — Пиздец, как хорошо, о Боже… — тянет. Не удерживает голову, позволяя Чонгуку, у которого с души валун падает, этим заниматься. Всё ясно, Паку не плохо — он на белом небе видит Млечный Путь. — Ты можешь, — Чимин сглатывает с трудом, — лечь на меня? — спрашивает, глянув на парня с надеждой. Тот пытается понять, зачем, но не успевает задать вопрос, как слышит тихое: — Мне нужно. Нужно так нужно, надо так надо, хочет так хочет. Никаких претензий. Чонгук тянет бёдра Пака на себя, выходя из него наконец-то, и видит, как лицо Чимина немного морщится от сильной чувствительности. Меняется с ним местами, разбирается с презервативом, завязывая его, а после беспрекословно выполняет просьбу парня. Ложится на него, как в начале. Придавливает телом, из-за чего Паку становится гораздо труднее дышать, но это можно считать личным загоном — ему нравится. До коликов нравится. Так хорошо, так тепло, так безопасно, так мягко. И никаких мыслей в голове. Ничего. Пустота приятная, такая долгожданная, свободная. Они оба перепачканные во всём чём только можно, но… — Клянусь, я не встану, — шепчет Чимин Чонгуку в ухо, пока тот лежит, дыша Паку в висок. — Никто и не просит, — ворчит Чон в ответ, уместив руку на его шее. Пальцами её обхватывает практически невесомо. Им обоим хочется оттянуть время по максимуму. Чонгук губами мажет по солоноватой коже, чуть ли не засыпает, хоть и знает, что этого не допустит. — Прости, — неожиданно извиняется, а Чимин сразу понимает, за что. — Всё хорошо, даже в голову не бери, — заставляет себя волочить языком. — Ты не перешёл бы грань. В обычном сексе точно нет ничего, что мне бы не нравилось. Да и не только в обычном, — решает добавить. Чонгук немного скептически относится к данному заявлению: — Да ну. — Разве что если ты мне предложишь секс втроём, — делает исключение. Отчётливее начинает ощущать, насколько его тело болит, насколько конечности вялые, практически неподъёмные. Всё горит. Каждый участок кричит, покалывает. — Разбежался, блять, — Чон реагирует острее, на что Чимин кивает согласно: — Вот и я о том же, — закрывает глаза, губы облизывает. Ему хорошо так, как никогда не было, он ловит кайф, счастье и приливы энергии, которые, кажется, ничто исчерпать не сможет. — Секс очень странная штука, — вдруг говорит, несмотря на сильную усталость. — Смущение зачастую уходит в момент, когда ты гонишься за удовольствием. Страсть, возбуждение, вся херня, — обобщает, открыв глаза, так как Чонгук шевелится, приподнимаясь на локтях, чтобы была возможность установить зрительный контакт с Чимином. — Поэтому мы и поторопились. Пак пялится на него. Брови медленно поднимаются вверх, и Чон ждёт от него фразу «are you serious?». Впрочем, получает почти что её: — Шутишь? Ты меня минут двадцать растягивал. Можно было застрять с этим на целый час вообще, — соглашается, — но оно нам нужно? Ты сделал более чем достаточно, — подытоживает. Да, Чимину было больновато поначалу и жутко дискомфортно, но это неизбежно. Ничего бы особо не изменилось, растягивай Чонгук его больше времени. Пак знает. Чон ничего на это не отвечает и не спорит, потому что Чимину верит, да и резона этого не делать нет никакого. Смотрит сквозь вьющуюся чёлку парню в глаза, пелена с которых ещё до конца не сошла, а после говорит с лёгким неверием: — Пиздец, — он до конца не осознаёт произошедшее. Кажется, если до него дойдёт, то просто разорвёт, но чем больше он глядит на Пака — взъерошенного, мокрого, живого, уставшего, — тем больше это бьёт по сердцу — слабому, разрушенному, быстро бьющемуся. Чимин скользит языком по губам, кивнув слабо: — Да, пиздец. Ты меня выебал, я сам в шоке, — невозмутимо признаётся, улыбнувшись краем губ, когда Чонгук качает головой и падает лбом на плечо Пака с шумным выдохом: — Пиздец… Чимин пускает смешок, тем самым позволяя Чону почувствовать собственной кожей вибрацию в теле другого человека. — Выглядишь довольным, — кидает Пак, игнорируя всю просыпающуюся боль и жжение в теле. Чонгук неожиданно выдвигает: — Думаю, тебя можно заставить кончить пальцами. Губы Чимина удивлённо округляются: — О как. — Первоначально я хотел попросить тебя выпить побольше воды, — поясняет Чонгук, вернув в прежнее положение голову, чтобы глянуть на парня. — Наполненный мочевой пузырь помогает стимулировать простату, но я не стал, потому что это могло причинить дискомфорт. Пак не спорит — может себе представить эту «потрясающую» картину. Звучит, конечно, многообещающе и интересно, но: — Мне было бы некомфортно в том смысле, что я бы хотел кончить и сходить в туалет одновременно, — подтверждает мысли Чонгука. — Подобное в ванной практиковать нужно, а не в постели. — Несомненно, — Чон наклоняет голову, касается губ Чимина в неглубоком, но продолжительном поцелуе. — Ну, как говорил Фрейд, сексуальным отклонением можно считать лишь отсутствие секса, а всё остальное — дело вкуса, — бурчит Пак в поцелуй, после чего прикусывает нижнюю губу Чонгука. Тот, в свою очередь, бросает якобы недовольное «спасибо за оповещение», и носом ведёт по септуму Чимина. — Кстати, — опять прерывает поцелуй Пак, — я хочу есть и курить. А Чон молча приподнимается, тянется рукой к подоконнику, нащупывая пачку сигарет и зажигалку, которые там валяются постоянно, никогда не исчезая с заветного места. Опускается обратно, опирается на локти по обе стороны от лица Чимина, держа в приподнятом состоянии две вещички. Пак лёгким движением открывает пачку, вытянув оттуда сигарету, и подключает вторую руку. Копошится под Чонгуком, который опускает ладонь, наблюдая за тем, как Чимин отодвигает руки вбок и чиркает раза два зажигалкой. Огонёк загорается, отбрасывает яркие блики на лицо в полумраке комнаты, а после Пак зажимает сигарету между пальцами. Чонгук, словно загипнотизированный, следит за тем, как Чимин наполняет никотином прокуренные лёгкие и говорит: — Ты не любишь сигаретный дым, — выдыхает Чону прямо в лицо, видит, как светло-серый дым плывёт по его губам, по носу, сквозь волосы проходит и вздымается к потолку, а Чонгук веки на секунду прикрывает, чтобы глаза не слезились, и не отодвигается даже на миллиметр. Открывает. Видит, как из губ Пака лениво выскальзывают остатки никотина. И понимает, что воздух бы променял на дым его сигарет.