Каторга в цветах

Среди миров, в мерцании светил, Одной Звезды я повторяю имя. Не потому, что я Её любил, А потому, что я томлюсь другими… — Зачем здесь столько слов? Чонгук вытирает полотенцем волосы, замирает у двери в ванную, из которой вышел, бросает взгляд на сидящего на матрасе Чимина. Последний в одной майке — достаточно большой, чтобы спускаться гораздо ниже бёдер. Ноги его прикрыты скомканным одеялом, волосы напоминают перекати-поле, да и в целом он выглядит максимально затрахано. Причём в прямом смысле этого слова. Чонгук был в душе, поэтому, несмотря на небольшую усталость, он ощущает себя заново родившимся, чего явно не скажешь о Паке. Того, собственно, всё устраивает, потому что, дабы занять себя, он продолжил разбираться в той самой коробке с хламом. И вот — сидит с какими-то бумагами на руках, разглядывает их, а Чонгук разглядывает его, не понимая, о чём речь. — «Заявление о клевете», «Брачный договор», — читает Чимин надписи, убрав один листок в самый конец. — Ты вообще видел брачный договор? — риторический вопрос. Пак пробегается скептическим взглядом по содержимому. — Здесь минусов гораздо больше, чем плюсов, — мне об этом как-то в школе училка заявила, — так вот, помню об этом до сих пор. Вот разведёшься ты с человеком, а он потом с тобой судиться будет до последней воны. Семейный кодекс не про романтику, а про деньги и имущество. Если ты батрачила на квартиру больше, чем муж, допустим, есть большая вероятность того, что она тебе и не достанется. Или половина твоих усилий уйдёт на мужика, — рассуждает, не глядя на Чонгука, так как поглощён написанным. Не в положительном ключе. — Я не верю, что у брака плюсов больше, хоть в ином случае он бы исчез как социальный институт, — говорит. Убирает договор в конец стопки, подытожив: — Хуета какая-то — мы не поженимся, Чонгук. Такая простота, такая невозмутимость, такая лёгкость, будто это плёвое дело, общая «шутка» о браке. И именно эта лёгкость Чона цепляет за живое в хорошем смысле этого слова. Он даже толком не способен объяснить, что ему так сильно нравится в интонации Чимина — наверное, дело в том, что там мелькает поддержка. Знаете, когда вы жаждете поддержки какой-то вашей бредовой идеи, когда вы хотите разделить с кем-то энтузиазм, сорваться куда-то спонтанно, на эмоциях, и вы знаете, что любой ваш личный «бред» станет общим. Чонгук на Чимина смотрит, понимает прекрасно, что, предложи он Паку на полном серьёзе обручиться когда-нибудь в будущем, если всё нормализуется, то тот бы согласился. Просто так. Со словами «а хули нет, когда да?». Без обременения, без какого-то преувеличения данного события — ради статуса и удовлетворения небольших желаний. Чон об этом думает, а ему становится непозволительно хорошо. Будто изменившаяся на время аура лёгкости вокруг Чимина действует на него успокаивающе, лишая тревожности и негативных мыслей хотя бы на какое-то время. И цветы в лёгких растут. Выползают росточки, маленькие, ярко-зелёные, среди земли сырой от снега и дождей. Чонгук глядит на хмурого Пака, который с внутренним возмущением пялится на бумаги, и уголки губ его тянутся немного вверх. Он даже ничего не говорит. Не отвечает. Лишь смотрит на сосредоточенного Чимина, сидящего в скомканной куче помятым, таким же уставшим, но теперь имеющим желание хоть что-то делать. Поднятое настроение на двоих. — Кстати, тебе идёт хвостик, — вдруг заявляет Пак, не обращая до сих пор на Чонгука, стоящего в правой стороне, у кухни, никакого внимания, ведь знает, что Чон его по-любому слышит. Разглядывает бумаги. Чимину бы в душ сходить, ибо он до сих пор грязный от пота и смазки везде где только можно, а на Чонгука свалить смену постельного белья. Хотя здесь нет вроде как сменного — надо стирать. В голову вдруг приходит вопрос уже на абсолютно отвлечённую тему, и Пак, долго не ломаясь, озвучивает его: — Слушай, а ты когда кончал вообще в последний раз? — прямо и открытым текстом. Чисто для научного интереса. Для галочки. Просто. Забавы ради. Обычно Чонгук реагирует на вопросы подобного характера напущенным закатыванием глаз с последующим ворчанием или, наоборот, честным ответом, но сейчас ничего. Никаких слов Чимин не слышит, поэтому отрывается от бумаг, зовя парня и поднимая голову: — Чон… А все слова в глотке застывают. Выражение лица Пака нечитаемо, там спектр внешних эмоций на нуле, но внутренние создают нечто куда более яркое, чем фейерверк в ночном небе. Чимин смотрит, не моргая, не говоря, не дыша, кажется, — Пак не знает, — он себя чувствовать перестаёт. Пасмурное небо за пределами квартиры превращается в безоблачное, ужас и страх становятся иллюзией, вся прошлая жизнь на задний план отходит и на несколько секунд пропадают проблемы. Потому что Чонгук улыбается. Его влажные, пушистые от того, что он их недавно мыл, волосы, в беспорядке — чёлка спадает по бокам лица и одна прядка посередине; чёрная майка висит на его худом теле, руки сжимают полотенце, а зрачки опущены куда-то вниз, будто Чон считает, что если он не видит Чимина, то Чимин не видит его. Но видит он всё потрясающе хорошо. Чонгук улыбается — широко и искренне, в уголках его глаз образовываются складочки, зубы, чем-то напоминающие кроличьи, показываются, но потом Чон намеренно прячет их, сжимает губы, облизывает их, немного покачивает головой с не спадающей улыбкой, которая скоро будет подавлена. А пока что она на лице его лучше любой драгоценности. У Чимина его образ в голове переворачивается, сердце начинает биться быстрее, и мир разваливается, оставляя после себя лишь руины. Пак без единого понятия, отчего Чонгук улыбается, что вообще послужило этому, — да и неважно. Неважно, чёрт возьми. Потому что улыбка у Чона потрясающая. Простая, но немного горестная, будто ему сложно проявлять подобные эмоции, — так легко, что тяжело становится. Чонгук никогда не улыбался. Никогда не смеялся подавно. Никакие шутки, никакой сарказм его не трогал — лишь в чрезвычайно редкие моменты Чимин видел, как уголки его губ едва уловимо дёргались. Это было максимумом. Пак не привык видеть улыбку — он даже не представлял её на лице Чона, превратив в несовместимую с парнем вещь, а теперь Чимин не представляет Чонгука без неё. Город в бешенстве рвёт и мечет, лютым волком дорогу грызёт, пока сердце Чимина разбивается об улыбку Чонгука осколками янтаря. Бабочки в животе — страшное чувство. Его стоит опасаться. Если ты нервничаешь, жаждешь понравиться человеку, переживаешь, сказал ли ты всё правильно или где-то ошибся, хочешь угодить, казаться в его глазах лучше, сердце бьётся от страха, то стоит кое-что знать: это не в порядке вещей. Такого быть не должно. Здесь что-то не так. Должно быть спокойствие, безопасность, уют. Душевное равновесие рядом с человеком. Открытость. Нет ни у Чимина, ни у Чонгука дрожащих ладоней, бешеного пульса от жутких переживаний и возбуждённости из-за того, что они рядом друг с другом. Есть лишь спокойствие. Никакой тревоги. Никакой паники. Своё — оно вот — стоит, никуда не уходит, в поле зрения. Но стоит отметить, что это спокойствие, не имеющее ничего общего с безразличием. Качественное спокойствие на вес золота. Счастлив будешь не с тем, с кем сильные чувства или с кем сходишь с ума, а с тем, с кем можешь спокойно любить. Ведь любят не идеальных, а тех, кто подходит. Даже если и звучит это не так романтично, как хотелось бы. Люди действительно любят именно тех, с кем им удобно. Удобно душой. Удобно телом. Удобно духом. К таким они будут всегда возвращаться, потому что однажды попробовали, и оно подошло. Мы все идём к тем, кто вкуснее, кто приятнее, кто удобнее. Мы всегда к таким возвращаемся. И для кого-то мы именно такие. Здесь неважно количество лет — если человек вам не подходил раньше, то и сейчас он не подойдёт. Люди должны быть заточены друг под друга, иначе все усилия теряют свой смысл. Качество общения и больше ничего. Всё остальное — внимание, ответственность, забота и прочее вытекают из этого. Если вы можете со своим партнёром обсуждать всё без осуждения, без обесценивания, без последующих припоминаний, без обвинений — значит, вам сильно повезло или вы созрели для того, чтобы быть в гармонии с человеком. Люди могут говорить часами обо всём на свете. Сомнения, переживания, неуверенность, надежды, похоть, неудачи — нет запретных тем. Включая бывшие отношения и нюансы физиологии. Вам придётся говорить на сложные темы. Часто эти неприятные разговоры касаются того, как можно улучшить отношения, как вы можете стать лучшими друзьями, родственниками или партнёрами друг для друга. Особая связь между людьми возникает не только из-за хороших моментов, но и из-за моментов, в которые было тяжело, и вы всё равно смогли их пережить, потому что заботились друг о друге. Люди чертовски сильно развратили понятие любви ещё давно. Чувства — это только часть любви, тем более, не к человеку, а к самому себе. Ты сам от этого человека кайфуешь и думаешь, что его любишь. Нет, это ты не его любишь — ты любишь то, что испытываешь к нему. Тебе нравятся чувства, которые в тебе засели. Внимание, вопрос: а именно его ты любишь? А хочешь ли ты его жизнь сделать счастливой? Мы часто слышим: «Я ещё верю в великую любовь». Но верить надо в людей — уязвимых, несовершенных, грешных, ранимых, а не в романтические фильмы, не в абстракцию, какой бы потрясающе красивой она ни была. Любить любовь больше самих людей — витать в облаках. А Чимин чертовски банально и глупо любит Чонгука. «Как ужасно неудобно для моего сердца», — проносится чёрным по белому в голове Пака, стоит ему столкнуться взглядом с Чоном. Разбиться. Рассыпаться. Развалиться. Исчезнуть. Чонгук под надзором чужим съёживается ощутимо, улыбка его постепенно меркнет, и Чимин пугается моментально. Его пальцы разжимаются — из ладоней выпадают документы, после чего он их немного приподнимает, веки закрывает, а губы бездумно говорят: — Я не смотрю. Ты главное не смей бояться своих эмоций, не смей подавлять их, не смей опасаться моей реакции на них. — Делай, что хочешь, серьёзно, — качает головой Чимин, в темноту погружённый, взора себя лишивший специально — лишь бы Чонгуку комфортно было. Паку не нужно видеть его улыбку, если он будет просто знать, что она есть. А Чон глядит на него в упор изучающе, с любопытством, уголки губ приподняты слабо, спокойно, с теплотой, с глубоко скрытой благодарностью, потому что действия Чимина рождают в нём нежность. Чонгук глубоко втягивает воздух в лёгкие, пытается вернуться к своему стабильному состоянию, и после нескольких секунд молчания бросает как можно проще: — Мне в любом случае нужно в магазин, — сжимает губы, топит улыбку на глубине в тысячу метров, кивает сам себе. Видит, как глаза Пака открываются, а после они смотрят друг на друга недолго. Тишина наполнена словами, которые никто из них не озвучивает. Чонгук не чувствует тяжести на душе — он в порядке. Потому что сейчас рядом с ним не «кто-то», а Чимин. Всё спокойно. Всё хорошо. Непривычно, несколько неуютно, но хорошо. — Хочу пойти с тобой, — заявляет Пак, неотрывно глядя на Чонгука. Тема меняется немного резко, и никто из них не собирается обсуждать произошедшее. Потому что обсуждать нечего. Чимин в тихом скрытом шоке. Чонгук это понимает, а потому даёт Паку время понять, что он тоже живой человек: сердце в груди бьётся, кровь гоняет, лёгкие сокращаются. — Дерьмовая затея, — хмурится Чон. Не одобряет. Чёрт знает, что может произойти, — он рисковать не хочет, но и поднимать эту тему тоже не собирается. У Чимина больше рычагов давления, которыми он пользуется: — Мне до конца жизни в четырёх стенах скрываться? — брови вопросительно выгибаются. Вот и всё. Этого вопроса хватает. Пак осознаёт, что Чонгук не хочет обсуждать ситуацию, поэтому не настаивает. Пока. Им придётся поговорить, и Чимин терпеливо ждёт, позволяя себе пропускать подобного рода провокационные вопросы, на которые обычно ответа не следует. Надо что-то делать, что-то решать, находить выход. Они доиграются в свою молчанку — накипит и рванёт настолько сильно, что никакие простые извинения, никакие объятия не помогут. Пак слишком устал. Чонгук прикрывает веки, вздыхает тихо, глубоко, ведь у него нет никаких шансов, и, ответа на вопрос избегая, кидает: — Одевайся, — ему это не нравится. Но понять он не способен, чего сильнее страшится, — разговора с Паком или возможности быть замеченными в этой точке города. Для Чона это равносильно ужасные вещи. — Окей, — бросает с лёгкостью Чимин, правда от этой лёгкости одно лишь название. Там тяжесть скрытая, неподъёмная. Она из Пака не уходит и в ближайшие годы не уйдёт уже точно. Он берёт в руки документы, поднимается осторожно с матраса, а после бредёт в ванную. Именно бредёт. Неспешно, терпя боль во всём теле. По пути кидает бумаги в коробку, откуда их доставал, проходит мимо Чона, и дверь за собой захлопывает. Чонгук остаётся в тишине. Тишине сознания. Спокойствие поразительно быстро сменяется на жуткую тревожность, и последующие минут двадцать он чувствует её беспрерывно. Пока одевается. Пока ходит от одного конца комнаты к другому. Пока пьёт воду. Мыслей в голове море, и ни одна ему не нравится — они напоминают ему даже не рой пчёл, а стаю акул. Тихие, гибкие, но опасные чертовски — ни одна рыба мимо них проскользнуть не сможет. Чонгук чувствует себя так, будто среди них находится. Как понять, правильно ли он поступает? Правильны ли его решения? Как помочь им с Чимином? Нет, не так — как их спасти? Пак из ванной просит подать ему одежду, а у Чона вакуум в голове образовывается — он пропадает порой, но ненадолго, каждый раз возвращаясь к нему по ночам, утрам, вечерам. Всегда, когда он не занят. Тревожность и беспокойство его выматывают. Чимин доселе, а именно последние несколько дней, у Чонгука отстранённость эту не прослеживал. Чон в принципе всегда был закрытым человеком, немногословным, хмурым, поэтому Пак не видел ничего странного. Но сейчас, когда выходил из ванной, когда они с Чонгуком вышли на улицу, когда молчание вывалилось на них тоннами тяжести, он понял, что что-то явно не так. Ибо Чон отстранённым был уж слишком, и сам этого явно не замечал, будучи поглощённым мыслями. Чимин молча шёл за ним, но раз в пять медленнее. Если бы Чонгук был один, то он добрался до магазина уже давно, вот только рядом Пак, который его замедляет. Наверное, не навяжись Чимин ему, то и не испытывал угрызений совести за свою медлительность, да и за то, что прямо сейчас он для Чонгука лишний груз в целом. Ему просто не хотелось оставаться одному, вдали от Чона. Дело не столько в простом «хочу», сколько в страхе, бороться с которым Чимин не знает как. Он сказал об этом Чонгуку, когда в очередной раз не мог спать, и больше вопросов не было. На улице холодно. Декабрь подбирается всё ближе. Сыростью и серостью пропитаны дома. Чонгук в чёрном худи, чёрных брюках своих потёртых, массивных ботинках с царапинами на кожаной поверхности, в своей большой куртке. Идёт, засунув руки в карманы, медленно, поглядывая на Чимина, что сбоку шагает. Чонгук без него и правда справился бы быстрее, но идея сказать об этом Паку в голову не проскальзывает. Никаких упрёков не будет даже в шутку. У них с Чимином негласное правило: «Все тайны и откровения, даже хуйню, которую я тебе доверяю, будь добр, унеси с собой в могилу». Никто никогда не использует сокровенную информацию против другого. Ни за что. Пак бы мог разрушить тишину между ними, но ему не хочется. Упадок сил ощутим. Хватило всего пары фраз, чтобы его состояние вновь стало нестабильным. Хотя когда оно в последний раз было стабильным? Наверное, глупо каждый раз повторять, насколько ему плохо и физически, и морально, но Чимину трудно думать о чём-то другом. Он либо погружён в Чонгука, либо погружён в себя, а это худший из всех возможных вариантов. Пак слишком часто пишет в своём блокноте — там оборванных фраз и заметок огромное количество. Но одна из сильных причин для нервозности и беспокойства — тело. Дискомфорт в теле. Он начал чувствоваться дня два назад, но сегодня, особенно после нагрузки в виде, казалось, обычного секса, Чимин начинает думать, что это не просто обычное тянущее чувство. Его кости словно заржавели, конечностями тяжелее двигать. Голова Пака заполнена этим. А голова Чонгука чем-то другим. Магазин встречает их пустотой. В нём почти никого, кроме одного-единственного кассира, который абсолютно не заинтересован в новых посетителях, и бродящей где-то вдали женщины. На Чимине худи. Серое, неприметное, большое, его капюшон накрывает голову, лишь волосы немного торчат. Чон же, наоборот, не скрывает лицо. Шагает неспешно куда-то в конец, в необходимый отдел, а Пак за ним следует. Разглядывает полки, которые полупустые — множество продуктов отсутствует. Что бы они ни взяли, стоит проверить срок годности. — Кстати, — первым за всё это время заговаривает Чимин тихим голосом, дабы слышал его только Чонгук. — Если стекло растереть до состояния песка и подсыпать в еду, то это начнёт убивать человека изнутри, первым делом уничтожая желудок, — будто рассказывает о том, что ел сегодня на завтрак. Спокойно, так, между прочим. Для галочки. Мало ли, Чон не знает столь элементарной вещи. Чонгук останавливается, пока Пак проходит чуть дальше, и, развернувшись к парню лицом, натянуто улыбается. Немой вопрос: «неплохо, да?» витает в воздухе, а Чон, порядком не ожидавший такого выброса, поднимает брови, мол, ты серьёзно, что ли? — Да ты людей ненавидишь, — произносит Чонгук, и Чимин, задумавшись лишь на секунду, делает неопределённый жест рукой: — Да брось, — отворачивается, добавив: — Я их просто немножко недолюбливаю, — пальцем задевает какую-то одиноко стоящую упаковку хлопьев, из-за чего та падает набок с характерным звуком. Чон закатывает глаза. Без злости. Скорее это как реакция на действия Чимина, которые кажутся ему забавными, а забавными оттого, что они нелогичные. Пак просто руководствуется вредностью. Вот зачем надо было трогать эту бедную упаковку? — Расскажи что-нибудь, — просит вдруг Чимин, остановившись у стеллажа с конфетами. Точнее с тем, что от них осталось. — Мне скучно, — обосновывает свою просьбу, но на самом деле суть не в этом. Ему просто хочется поговорить. Хоть о чём-то. Они давно не затрагивали какие-то отвлечённые темы, потому что не до них совершенно. В их головах другое. Там страхи, тревоги, переживания, проблемы. Там не находится места для чего-то простого, ведь простота несовместима с миром, в котором они живут. Внутренним тоже. Но Чимину так болезненно сильно хочется всего лишь поговорить, несмотря на то, что всё его тело ноет, будто верёвками тугими стянуто. Пак не замечает, как принимается нервно постукивать пальцами по бедру, а потом и вовсе костяшками. — Эм, — Чонгук в небольшом замешательстве. Он шагает за Чимином, смотрит на полки, параллельно с этим думая, о чём можно поговорить, что рассказать. В мысли лезет один негатив, но он понимает, что Пак задал такой вопрос не чтобы о бренности жизни слушать. — Я как-то иглу в человеке потерял, — припоминает первый же попавшийся случай, и замечает краем глаза, как Чимин даже оборачивается. В глазах его уйма вопросов. — Я установил капельницу методом центральной линии и взял иглу миллиметра так полтора-два, — рассказывает Чонгук, глядя на парня. — Она была крупная. Ввёл её в яремную вену, но внезапно она вдруг полностью вошла в неё. Я охерел, так как обычно игла извлекается и остаётся только пластик, а я потерял иглу внутри пациента. Не успел выудить её — она исчезла полностью. Помню, как переглянулся с медсестрой и хирургом, а потом мы бросились иглу искать. Выловили её возле подключичной вены. Выдыхали с облегчением все, — сжимает губы, вспомнив тот потрясный день. Испугался Чонгук знатно, потому что, если бы они не успели, то пациент давно был закопан в землю. — Какая прелесть, — с фальшивым интересом тянет Чимин и рубит следом: — Больше мне капельницы не ставят. Чон изгибает бровь. — Это был единичный случай — такое редко случается, — заверяет, а Пак разворачивается к нему лицом полностью, категорично говоря: — Редко не значит никогда, — уверенно смотрит на Чонгука, будучи готовым начать с ним спорить. Интонация последнего пропитана скепсисом. — Хочешь сказать, никогда больше не ляжешь в больницу? — отвечает на зрительный контакт, пытается понять, насколько Чимин серьёзен в данный момент, потому как весьма сложно в его случае отличить сарказм от настоящего мнения. Ведь обычно это два в одном. — Насрать — мне врачи никогда не нравились, — бездумно выплёвывает Пак в весьма грубой и наплевательской манере, а доходит до него смысл этой высранной фразы через секунду. Чонгук ничего не произносит — его глаза делают своё дело. Такой прекрасный осуждающий взгляд, что убиться можно. — Ты раздражён? — чуть погодя, спрашивает Чимин. Получает моментальное: — Да. О как. Чонгук даже этого не скрывает. — Это очень мило, — кивает Пак, глупо моргая. — У меня ощущение, словно ты хочешь меня задушить, — признаётся. Чон разъедает его глазами, ответив так же быстро: — Да, — а после проходит мимо него. Огибает Чимина стороной, шагая вперёд, к отделу, который ему нужен был первоначально. Пак оборачивается на его спину и бросает в догонку: — Ты обиделся? Чон показательно его игнорирует. Нет, он не обиделся, конечно, хоть и не может отрицать, что заявление Чимина его задело, — просто реакция Пака забавная. Данный разговор его отвлекает, отбрасывает негативные эмоции на второй план, поэтому Чонгуку хочется растянуть это мгновение. — Ладно, обиженка, мне нужно извиниться? — прилетает ему в затылок вопрос от Пака, если судить по интонации, закатывающего глаза. Плюётся сарказмом: — Подарить тебе резиновую уточку? — идёт вслед за Чоном. — Конфетку? — издевается над ним. — Все деньги у тебя, я тебе ничего не подарю — могу только отсосать — это лучшее, что я вообще умею. И вот на этом заявлении Чонгук-то и оборачивается, одарив Чимина молчаливым вопросом, мол, ты шутишь, что ль? Стоит перестать удивляться неожиданным выбросам, но Чон не может заставить себя сделать это. Останавливаются оба. Пялятся друг на друга. Брови Пака вопросительно подлетают вверх и с губ слетает: — Ты ответ дашь или нет? Чонгук щурится в недоумении. — Какой нахер ответ? — на что, чёрт возьми? На уточку? На конфетку? На… — Мне тебе отсосать? — громче, чем нужно, спрашивает Чимин, голову наклоняя и глядя на выпадающего парня под другим углом. Теперь уже его забавляет реакция Чонгука, а не наоборот. — Ты, блять, смеёшься? — выходит грубым тоном, но Пак не реагирует на хмурый взгляд, который из-за чёлки кажется ещё более тёмным. Потому что теперь мысли и фантазии поглощают его. Стоит только воображаемой картине мелькнуть перед глазами, что-то в башке щёлкает. Трескается. Падает. Разбивается. И бьёт по низу живота резко. Чимин с нотками провокации спрашивает: — Ты бесишься? — не отвечает на поставленный вопрос специально, уголки губ немного приподняв. Невольно. Это не значит, что Паку физически стало легче — наоборот, тяжелее только, но дискомфорт в теле не сравнится с внезапно разгоревшимся желанием. Спонтанным и сносящим на своём пути все посторонние мысли. Всё это вынуждает меньше думать о всевозможном дерьме, поэтому это вторая причина, по которой Чимин не хочет позволить перевести всё в шутку. Первая же стоит перед ним и не понимает, что прямо сейчас происходит. — Боги, — прикрывает Чонгук глаза, не веря, что Пак серьёзен, — я удовлетворил тебя два часа назад, ненасытное чудовище… Чимин не даёт ему договорить: — Я и не прошу удовлетворять меня. Удовлетворит он сам себя морально, потому что в голове от одного только взгляда на Чона уже туман. Знакомое колющее чувство бьёт по животу тягучим ощущением, и Чимин им упивается. Он вдруг отворачивается от Чонгука, бросает взгляд влево, осматривает эту часть, а после обходит парня стороной, идя в конец стеллажа. Чон, потупив и постояв на одном месте, потом догоняет Пака, не понимая, какого хрена происходит и что Чимин так ищет, но в момент, когда тот останавливается, завидев ничем не примечательную дверь с надписью «только для персонала», до него доходит. — Думаю, персонал в лице одного человека не шибко оскорбится, — бросает Пак, в несколько шагов преодолевая расстояние и тихо дёргая ручку белой двери. Которая оказывается открыта, что и неудивительно, собственно, потому что это туалет. По сути магазины не обязаны предоставлять подобного рода услуги — более того, зачастую туалетные комнаты для сотрудников не рассчитаны на большую проходимость и не соответствуют требованиям, предполагаемым к общественным уборным, — но нередко могут пойти навстречу и позволить посетителю им воспользоваться. Чимин только вот не спрашивает никого. — Признаюсь, что грешен — порой я заходил в кабинки для людей с ограниченными возможностями, потому что там чисто, — вдруг рассказывает шёпотом Чимин, затягивая Чонгука внутрь. Дверь тихо хлопает. Замок щёлкает. — А однажды туалет был в слякоти, потому что на него кто-то встал ногами, которых быть не должно, — сдёргивает с себя капюшон худи. Чон обречённо выдыхает: — Чёрт возьми, какой же ты приду… И Чимин целует его напористо, грубовато, настойчиво, вынуждая Чонгука врасти в стену из кафеля. Холодную и явно пыльную, в грязи, но кого это вообще из них двоих сейчас волнует? Обжигает не холод — обжигают губы — покусанные, тёплые от пребывания в помещении, суховатые. Родные и наглые. Чон сдаётся без сопротивлений — а когда он сопротивлялся Чимину в принципе? — и тонет в нём. В воде чёрной захлёбывается, ведь дыхание сбивается из-за Пака, которого явно что-то долбануло по голове не слабо так, потому что иначе Чонгук не может объяснить столь внезапный порыв. Чимин мажет по щеке Чона септумом — он всегда так делает, а парню всегда это нравится из-за контраста горячей кожи с холодом металла. Чимин целует его спрятанную родинку — он всегда так делает, потому что считает необходимым коснуться места, которое облюбовал, — и обязательно после этого проскальзывает языком по нижней губе Чонгука, кусает её, целует, а Чон веки приоткрытыми держит, и взгляд его мутнеет, расплывается. Пак зализывает его дождевые раны, пытаясь перекинуть Млечный Путь бинтом на поражённые сосуды, а Чон танцует на острие ножа, отринув сущность шумного потока, который раньше назывался «жизнь». Каждое касание Чимина кажется кусачей иглой. Цветочный дух сменяется коньячным. Его губы сползают на шею Чонгука, он нетерпеливо дёргает ткань худи одной рукой, а вторая стягивает с парня куртку, позволяя ей грохнуться на не менее грязный пол. Зеркало с левой стороны от них грязное, заляпанное — в нём ничего, кроме расплывчатых силуэтов, не видно; раковина ржавая, а на туалет у противоположной стены даже смотреть не хочется — им двоим и не до этого дерьма. Плевать до глубины души. Чон цепляется напрягшейся рукой за волосы Чимина, хмурясь от нахлынувших ощущений. Тело покрывается мурашками, поцелуи на шее обжигают, а Пак губами пульс на ней находит, давит, прикусывает, и Чонгуку кажется, будто он никогда не привыкнет к буре в груди, которую порождают действия Чимина. Должно было стать легче после секса? Не стало. Чон всё ещё хочет выйти из собственного тела, потому что сердце не выдерживает. Лёгкие не вмещают. Глаза не видят. Мозг не принимает. И Чонгук не понимает, как человек, приносящий столько спокойствия, способен приносить столько эйфории одновременно с этим. Вроде это и называют возбуждением или страстью. Потому что Чимин, уже зная чудовищные черты Чона, не убирает губы от его шеи — он бросается с ним во тьму, подталкивает к обратному полёту своим смехом. Такие люди опасны, из-за них обнажаются кинжалы, разбиваются хрусталя, рвутся самые прочные узы, скупаются сицилийские розы, возникает бессонница и учатся сонеты Шекспира. Их хочется прятать, запоминать, вдыхать, но, главное, от таких, как Чимин, в сердце сгущается тьма в порывах эмоций и также быстро расцветает ярчайшими цветами спокойствие в груди. Столько фривольности, столько фальши, столько любви и столько верности, что умирает Чонгук, не понимая, как человек может совмещать в себе эти черты, при этом не изменяя себе. Пак дарит то, что дарили ему. Он дарит ответную заботу, дарит ответную любовь, дарит штормы, возвращая абсолютно всё бумерангом. Чимин дёргает Чона за резинку его брюк карго, отчего тот автоматически подаётся бёдрами вперёд, и уголки губ Пака от этого движения ползут вверх. Он последний раз чересчур звонко чмокает парня в шею, после чего, отстранившись, без особых церемоний опускается на колени. Холод и жёсткость кафеля, на которые Чимин не обращает внимания, как и на всю антисанитарию в целом, потому что: во-первых, просто плевать, а во-вторых, он мысленно настолько далеко, что окружающая действительность для него пуста. — Ты сгоришь в Аду, — на выдохе хрипло и немного сбито, сжав челюсть крепко, до скрежета в зубах, и опустив взгляд на Пака, который припускает штаны немного, между тем говоря: — Жизнь с тобой стоит, чтобы потом гореть в Аду, — поднимает глаза на Чонгука, изогнув бровь. — Или мне сейчас нужно сказать что-то романтичное? Розы красные, фиалки голубые, и эти цветы бесполезные, как и любые другие. Достаточно романтично? — едкость так и прёт, но, чёрт возьми, как же эту невыносимость Чон в нём любит. Ценит. Бережёт. — Ты стоишь передо мной на коленях, — как бы между прочим подмечает Чонгук, мол, о какой романтике вообще речь? У них двоих с ней явно плохо. — Да, тоже думаю, что достаточно, — кивает Чимин, вдруг добавив: — Кстати, я не приветствую секс в общественных местах, потому что для меня он слишком грязный, вне зависимости от того, кто твой партнёр, — делится своей точкой зрения, следом поясняя, к чему это было сказано: — Короче я не собираюсь тебя касаться руками, учти просто. — Знал бы ты, как вся эта ситуация выглядит с объективной точки зрения, — произносит Чонгук, стиснув зубы в момент, когда Чимин пальцами приподнимает худи, губами касается напряжённого паха, дыханием и голосом опаляя тёплую кожу: — У нас с тобой субъективная, — языком размашисто проводит, после чего отодвигается, тем самым позволяя холоду вцепиться в мокрый участок. — Истина, к слову, делится как раз на объективную и субъективную, то есть ту, которая не подчиняется желаниям человека, его целям и мотивам, то бишь она независима, и на ту, которая, наоборот, для человека своя, и она может не соответствовать реальной действительности, — решает сказать Чимин. — Первый критерий ещё, между прочим, на относительную и абсолютную истину подразделяется. — Ты хочешь провести дискуссию о науке об обществе? — не понимает Чонгук, совершенно не воспринимая информацию, которую ему выдаёт Пак прямо сейчас. — Неужели я слышу это от тебя? — саркастично подмечает Чимин, но больше ничего язвительного из него не вырывается. Чонгук давится слюной, а Пак давится эмоциями. Наверное, ему стоит отключить мозги, заняться самовнушением, иначе он просто не возьмёт себя в руки, не сможет что-то сделать — Чимин не для себя делает, не для собственного удовлетворения, которое получает в виде моральной отдачи, — ему нужно сделать хорошо Чону. Да, прямо сейчас. Да, прямо в каком-то засранном туалете для персонала в магазине. Да, прямо с ноющим телом. Да, с дискомфортом в нём. Да, потому что есть барьеры, которые Паку необходимо преодолеть и которых он боится до сих пор. Но Чонгук о них не знает. Слава Богу. Чимин тянет резинку нижнего белья вниз, и духота становится первым, что он чувствует. Перед глазами проносятся цветовые гаммы, кружатся каруселью, все эмоции, вся страсть, одолевающая Пака, когда он мог абсолютно спокойно отсосать кому-то в клубе, в притоне, когда он мог девушку на тумбочку посадить и ноги ей раздвинуть. Всё было так безэмоциально, но при этом так ярко, так весело, так болезненно от алкоголя и наркоты, так крышесносяще, переливами на чёрных тенях, а сейчас Чимин имя своё забывает. Что ему делать? Как и всегда? Как он умеет? Просто отключить мозги и делать минет? Оке-ей. Пак невесомо целует головку члена, и в этот же момент ему прилетает от Чонгука сдержанное: — Потребуется больше времени. Потребуется больше времени, чтобы он кончил, да, ясно-понятно, Пак шарит, если что. Как по себе, так и в принципе это логично, учитывая, что оргазм у Чона уже был, причём не так уж давно. Чимин касается руками его ног для опоры и кидает: — Я не жаловался, Чонгук. Этим всё сказано. Парня, похоже, беспокоит факт того, что процесс может занять много времени, а они в магазине, да и Пак устанет, но лично последнему всё ещё плевать. Он привык терпеть дискомфорт, для него это не ново, и Чону не стоит всего этого знать, дабы избежать лишних беспокойств. Сейчас Чимин не желает выслушивать какие-то нравоучения в виду того, что Чонгук не теряет голову даже на пороге возбуждения. Пак же прислушивается к своим ощущениям, потому как посторонние мысли врываются слишком некстати, а с ними и ассоциации, но он не позволяет им захватить власть. Перед ним Чонгук. Он делает приятно ему. Не кому-то другому, не насильно. Чимин скользит языком по всему стволу, а при обратном движении проходится по нему губами, остановившись у уздечки. Касания плавные. Головка проникает внутрь медленно, миллиметр за миллиметром, Пак всё равно следит за зубами, хоть убирает их уже чисто автоматически. Скапливает слюну, так как сухость может причинять боль, контролирует давление во рту, втягивает воздух, когда вбирает член чуть глубже, и выдыхает при движении назад. Губы становятся влажными, скольжение выходит проще. Но Чимин не заходит дальше, действуя неспешно. Как для Чонгука, так и для себя самого. Языком проводит по головке сначала расслабленно, мягко, размашисто, а после вбирает её в себя, и тогда уже точечным движением проходится по уретре. Дыхание Чона сбито. Пак сосредотачивается только благодаря ему, потому что к физическим ощущениям в своём теле прислушиваться опасно. И подсознательная нервозность в конце всё-таки выигрывает. Потому что стоит заглотнуть больше, хотя бы до середины, стоит только почувствовать, как член упирается в нёбо, глотка сжимается от спазмов, кашля и рвотного рефлекса. Слишком яркого — настолько сильного, что Чимин пугается, ведь уже давным-давно ничего подобного ему не удавалось ощутить. И подавить их не удаётся. Пак не может расслабиться так быстро, как у него всегда получалось. Словно кто-то чувство тошноты усиливает намеренно, и Пак чуть ли не давится, вовремя отодвинувшись. Сдерживает желание скорчиться от спектра неприязни, дискомфорта и, самое главное, страха; контролирует мимику лица, прикрыв веки, дабы собраться. Но лучше не становится. Чимину кажется, будто ему когда-то что-то пихали в глотку насильно, до жжения, до боли, до рвоты… Пак резко хмурится. И ужас ударяет по сердцу, когда он понимает, где столь сильные отвратительные ощущения мог пережить. — Чимин, всё хорошо, — низкий голос Чонгука выдёргивает парня из омута, в который он уже начал быстро погружаться. Чон желает уже добавить, что Пак может прекратить, если ему что-то не нравится, но тот качает головой: — Не в этом дело, — догадывается, о чём собирается ему сказать Чонгук. Чимин не в состоянии понять, отчего всё так сжимается: оттого, что Паку пришлось отсасывать тому ублюдку с террористического акта или же оттого, что подобные чувства его заставлял испытывать Элджернон. Потому что помнит не разум. Помнит тело. Оно как будто пытается уберечь от повторных ощущений, а каких — Чимин не помнит. И не хочет вспоминать. Ничего. Ни одного дня. Ни одной эмоции. Ни одного часа. Абсолютно ничего. Реакция организма вызвана сигналом подсознания, вероятнее всего, а с этим бороться труднее. По хорошему Паку стоило бы вообще прекратить, но с другой стороны он понимает, что просто со временем это ощущение никуда не денется. От него надо избавляться. Устроить ему геноцид. Нет смысла сидеть и ждать, когда оно пройдёт. Так это не работает. — Я, конечно, понимаю, что ты не из тех людей, которые склонны ко всяким грязным словечкам и прочей херне, — начинает Чимин издалека, — но ты можешь хоть касаться меня? — это даже не вопрос, а просьба. — Волос, например? Мне нужна реакция, — честно говорит, чтобы Чонгук понимал, что от него требуется. — Без неё я начинаю путаться. В себе. Чимин начинает элементарно забываться, рисовать самые жуткие картины, проводить самые кошмарные ассоциации, и без постороннего вмешательства он с ними не справится. Пак не ждёт от Чонгука ответа — погружает в себя головку, продвигаясь чуть дальше неё и несколько раз скользит по ней туда и обратно, чтобы привыкнуть к ощущениям, внушить себе, что ничего страшного здесь нет. Дело ведь не в Чоне, да даже не в члене. Чимин кончиком языка надавливает на отверстие уретры, размашистым движением проходится по ней, сглатывает выделяющуюся естественную смазку и заглатывает поглубже. Сначала он чувствует, как напрягается его горло, но стоит ощутить, как тёплые пальцы мягко зарываются в его волосы, и легче становится гораздо. Проще. Чонгуку действительно трудно говорить в такие моменты, да и подавлением он занимается до сих пор — реакция на наслаждение проявляется в основном телом и тяжёлым дыханием. Но Чимину хватает сполна. Вторая рука Чона слепо находит ладонь Пака, накрывает её своей, на себя тянет чуть выше, к тазобедренным косточкам, тем самым давая Чимину необходимый контакт. Он не утрирует — ему правда становится в разы легче, когда есть иные вещи, на которые можно перекинуть внимание. Пару минут — и ориентируется он раза в три лучше. Меньше мыслей — больше эмоций, чувств, концентрации на чужих касаниях, на том, что хорошо Чонгуку. Потихоньку сам страх отпускает окончательно. Чимин чередует движения: то вбирает до середины, то оставляет во рту только головку, с которой играется, будто с игрушкой, то в принципе выпускает член изо рта полностью, языком проходясь по стволу, целуя, прикусывая слегка. В голову возвращается схема. А наслаждение бьёт по нему в тот момент, когда он продолжительное время стимулирует настойчиво, немного грубовато уздечку, и Чонгук дёргается телом, но не это выбивает из Чимина воздух, а то, что парень неосознанно больно сдавливает его волосы. Тянет их, в кулак сжимает, выбивая из Пака моментальную реакцию, — он резко на вдохе впускает во влажную глубину члена половину, создавая давление, и на выдохе медленно двигается обратно, выпуская его изо рта с непозволительно громким хлюпаньем. Губы быстро краснеют, пухнут, горят так, будто Чимин ел что-то острое, но это нравится ему куда больше, чем любые другие ощущения в данный момент. На языке остаётся не сильно выраженный солоноватый привкус, к которому он уже успевает за это время привыкнуть. У Пака возникает мысль попросить Чонгука предупредить, когда он будет кончать, но, судя по всему, парню сейчас не до этого, да и Чимин сам это сможет понять, поэтому продолжает фрикции последующие несколько минут, пока не поймёт, что окончательно привык, и пока не почувствует, как дыхание Чона сбивается окончательно. Это проявляется не столько в самом дыхание даже, сколько в его касаниях. Мягкость и осторожность в моменты острых ощущений сменяются на грубость, которая для Пака незначительна абсолютно, поэтому он даже не думает о том, чтобы Чонгука о ней предупредить. Чимину хорошо, Чимину прекрасно, у Чимина узел в животе от того, что руки Чона напрягаются до дрожи, до вздутых вен, до небрежных сдавливаний, до того, как он тянет растрёпанные волосы Пака на себя, из-за чего тому приходится погрузить в себя член чуть глубже. Чимин признаётся, что нечист и грешен, каяться не собирается, но до чего прекрасен тот момент, когда Чонгук выходит за порог осознанности и позволяет себе куда больше обычного. Элементарно даёт волю желаниям. А от этого сильнее возбуждается Пак. Поэтому, в общей сложности, около семнадцати минут спустя, после издевательств со стороны Чимина и нарочной медлительности, сменяющейся резкостью, тело Чонгука напрягается сильнее. Пак это не почувствовать не может. Чон задерживает дыхание, когда Чимин полностью выпускает член из рта, но это происходит ненадолго. Потому что он начинает погружать в себя ствол вновь. Доходит по середины, чувствует, как головка упирается в горло, дышит через нос и концентрируется на том, чтобы расслабиться. Игнорирует слабо проявлявшуюся тошноту — он делает это движение уже далеко не в первый раз, поэтому рвотный рефлекс слабеет, а глотка становится не такой чувствительной. Чимину непривычно было ощутить в самом начале столь остро весь спектр неприятных ощущений, так как он избавился от них почти на корню годами ранее, поэтому впал в панику. Сейчас всё весьма быстро приходит в норму — главное успокоиться, расслабиться, и не пропускать в голову негативные мысли. В данный момент ему нужно, чтобы язык и горло находились на одной прямой, поэтому, когда он в очередной раз выпускает член изо рта, то опускается чуть ниже, голову запрокидывает вполне себе высоко, и погружает мокрый от слюны ствол внутрь. Медленно скользит по нему губами, в уголках которых начинает саднить, но не останавливается. Позволяет члену проникать в тугую глотку. А Чонгук понимает, что Чимин собрался делать, в момент, когда чувствуется жар там, где его особо не было, — дальше середины. Ладонь, сжимающую волосы парня, насильно приходится расслабить, несмотря на жажду впиться покрепче, ведь по неосторожности Чон может причинить Паку боль и дискомфорт. Приходится делать то, что делал два часа назад Чимин — принимать то, что дают, и не рыпаться. — Блять, — сбито, сквозь зубы, крепко сжав челюсть. Чонгук бьётся затылком об кафель, веки прикрывает, не прекращает напряжённо хмуриться, ведь всё его тело — раскалённый нерв, и на этом нерве Пак прыгает, ходит, играется, как хочет. Чон слишком хорошо всё чувствует. Чимин впускает член в глотку. Полностью. До того момента, пока Чонгук не сдавит ему дыхательные пути и пока последний не ощутит, как кончик носа с септумом упираются в пах. Чон чувствует выдох на своей коже, что жжётся нестерпимо, а жар пробивает всё тело. Знакомая пульсация в висках от давления, от повышенной температуры. Сочащаяся головка проходит по всем неровностям горла. Пак старательно дышит через нос, терпит жжение, для него не новое, чувствует очередную каплю предсемени, стекающую глубоко в пищевод, и также медленно выпускает член ровно до середины. Чувствует головку на корне языка, кончик же прижимает к стволу, что и становится для Чонгука концом. Его рука несдержанно отдёргивается от волос Пака, чтобы не сжать их ему до боли, по телу прокатываются мурашки, когда Чон шипит несдержанно: — Чимин… — конечности покалывают, низ живота скручивает нестерпимо, во рту появляется металлический привкус от того, что Чонгук прокусывает себе внутреннюю сторону щеки. Руку вторую не знает, куда деть, но потом всё происходит само по себе. Чон подаётся бёдрами вперёд, а Пак ловит момент, пропуская член в глотку вновь. Он проскальзывает по стенкам, создавая трение; нос упирается в пах, Чимин задерживает дыхание, и руку, которой Чонгук сжимал его ладонь, умещает на своих волосах — этого движения оказывается достаточно, чтобы Чон позволил себе вновь крепко схватить их, сдавить. Пак обеими руками хватается за ляжки Чонгука, потому что парень дёргается, когда кончает. Чуть сгибается, гортанно промычав, а Чимин специально имитирует глотательные движения, хоть это даётся с трудом, потому что дышать не получается. Чувствует стекающую по глотке вязкую сперму, сглатывая по инерции ещё раза четыре без остановки, пока не выжмет всё из Чона, пока стимуляция не начнёт причинять боль, пока хватка в волосах не станет мягче, пока пальцы не начнут у Чонгука дрожать. Наверное, это можно считать местью, причём приносящей удовольствие и первому и второму, потому что издевается Пак в открытую. Он отодвигается на пять сантиметров буквально, чтобы насадиться резко вновь. Двигает головой активно, тем самым создавая трение не самим языком и не самой полостью рта, а именно глоткой. Не останавливается специально, сильно стискивает бёдра Чона, применяя силу, чтобы удерживать парня в одном положении, ведь тот мечется между отчётливо выраженной реакцией тела и страхом неаккуратным движением сделать Чимину больно. Чимин же, как гад последний, этими факторами решает воспользоваться, добивая Чонгука чрезмерной стимуляцией. Совсем немного в отместку. Капельку. Капелька — это несколько минут. Мышцы Пака устают заметно, начинают неметь, поэтому он совершает несколько поступательных движений, дабы подвигать ртом, не прекращая при этом раздражать нервные окончания. Чон терпит. После оргазма каждое движение кажется ему невыносимой стимуляцией, которая потихоньку вроде спадала сначала на «нет», но это оказалось иллюзией. Ощущения чертовски странные, граничащие с болезненностью, словно ты вот-вот вновь кончишь, а не можешь этого сделать, и застреваешь на границе двух желаний. Вот, что чувствовал Чимин. И вот, что он теперь заставляет чувствовать Чонгука, но в двойном размере, потому что явно намерен превратить парня в «ничто». Пак сводит его с ума. Измывается, как может. Резко выпускает член изо рта до головки лишь для того, чтобы быстрыми движениями касаться её языком, сменять их на широкие мазки, а потом погружаться глоткой полностью, двигаться быстро и активно, не позволить Чону вдохнуть полной грудью. Чонгук хотел предупредить, что он не сможет кончить третий раз, чёрт возьми, но язык его онемел, все слова не формулируются, а если и формулируются, то застревают внутри. А у Чимина на этот счёт мнение иное — куда более правдивое. Он знает, что Чон сможет, просто это будет в другой форме. Поэтому не прекращает парня истязать до тех пор, пока с его губ не сорвётся глухой мат и пока он не начнёт содрогаться в сухом оргазме, которого так добивался Пак последующие минуты. Проделывает то же, что и в первый раз — имитирует поступательные движения, но сглатывать ему, кроме пары капель, нечего, и медленно выпускает член изо рта, потому что в ином случае Чонгуку уже будет больно по-настоящему. Чимин сглатывает слюну, дышит полноценно, и ждёт, когда весь спектр «охерительных» ощущений накатит на него в полной мере. Губы у него побаливают и пульсируют уже давно, а вот жжение и спазмы будут усиливаться каждую минуту. Незабываемые чувства, конечно, но они того стоят. Пак как можно спокойнее, если учитывать то, что у него член стоит уже как минут двадцать, поправляет резинку нижнего белья, а после одним лёгким движением и брюки, избавляя Чонгука от лишних хлопот. Поднимается на несгибаемые ноги, которые порядком так затекли и теперь ныть начинают громкими рыданиями. Чимин же подбородок укладывает на плечо Чона, вжавшись в горячее тело, которое придавливает к стене ещё сильнее, наслаждается тем, как часто вздымается чужая грудь, насколько тяжёлое дыхание у человека, что всегда следит за своим спокойствием, и насколько несдержанное хриплое и очень тихое: — Ты, блять… — Не блядь, а проститутка, — подмечает Чимин, у которого голос готов посоревноваться в хрипоте. Болит. Пак чувствует себя уставшим. А Чонгук не в силах закатить глаза, поэтому прикрывает веки и прижимается к стене, голову запрокинув. — У тебя стоит, — тихо озвучивает он известный им обоим факт. В темноте цветные блики гуляют, жар медленно отпускает его, но его часть — живой человек, и он прижимается сейчас к нему. Хотя это нельзя так назвать. Чимин соскальзывает ниже, лбом упирается в плечо Чонгука, покачивается слегка вперёд-назад и бурчит: — Да насрать; не думаю, что ты в состоянии с этим что-то сделать, да и я тоже. Чон лишь выдыхает в потолок. Приоткрывает веки, глядя на тусклую пыльную лампочку, доживающую свои мгновения. В ногах валяется куртка, пальто Чимина спущено и держится лишь на его локтях. Поворот головы чуть вбок — и на грязной пятнистой поверхности зеркала два замерших тёмных силуэта. Чонгук смотрит несколько секунд, и вдруг думает о том, что, наверное, если бы его кто-то попросил охарактеризовать их с Чимином, то он бы показал это зеркало. Точнее то, как они там изображены. Без чётких форм — лишь очертания мутные, одинокие, в маленьком грязном помещении, заёбанные и уставшие. — Курить хочу, — проговаривает Пак едва слышно, потому что глотка жжётся нестерпимо. Чон лениво моргает, не прекращает бездумно пялиться в это искривлённое отражение, и пустота овладевает сердцем. Взаимная. На двоих. Лёгкий, но всё же ощутимый прилив меланхолии. Меланхолии грешников. — Можем купить, — предлагает Чонгук, приподняв вторую руку — не ту, на плечо которой опирается Чимин. Невесомо касается его растрёпанных волос, по виску ведёт. — Ага, — отзывается слабо Пак, цепляясь пальцами за конец худи парня. Просто так, чтобы было за что подержаться. Чего они ждут? Тянут время? Отдыхают? Судя по воцарившей атмосфере усталости и мрака, сложно сказать. Чон сглатывает, смачивая сухое горло, и без спешки проговаривает каждое слово: — В засранном туалете засранного магазина засранной части города, который уничтожает сам себя, — Чимин ему отсосал. Это даже простым минетом не назовёшь. Слишком грязно, слишком спонтанно. Их секс занятием любовью не назовёшь тоже. Потому что это был именно секс. Любовь у них проявляется абсолютно в иных вещах. В моментах. В атмосфере на двоих. Как сейчас, например. — Звучит обречённо и одиноко, — добавляет Пак, даже не отрицая. Если оценить картину со стороны, выглядит она куда более, чем печально. — Под стать нам. «С языка снял», — проносится в голове Чонгука, когда он отрывается от созерцания зеркала с жутким желанием курить. Чимин отлипает от плеча парня с явной неохотой, чуть нагибается, чтобы поднять с пола куртку, а Чон молча берёт её одной рукой, не испытывая ни малейшего желания напяливать на себя лишний слой одежды. «Пошли», — читает он по губам Пака, который двигается к запертой двери, открывает её, перед тем, как переступить порог, небрежным движением накинув на голову капюшон худи. Пальто так и остаётся на уровне локтей, что Чимина нисколько не беспокоит, когда он шагает в сторону выхода. А Чонгук смотрит ему в спину и не помнит, если честно, что вообще собирался купить. Бредёт вяло к кассе, чтобы взять сигареты Паку, который теперь пахнет только ими. Никаких духов нет. Есть лишь горечь. В лёгких. На языке. На сердце. Чимин неизменно плохо спит и очень много курит. Чонгуку бы помочь хоть как-то, но помочь он не сможет. Он не специалист. Почему, когда все видят, что человеку плохо, считают, что его обязательно нужно поддержать, поговорить, что-то объяснить? Почему никто не думает о том, что если бы эти бравые «спасатели», завидевшие изменения в состоянии друга, а именно отклонения в поведении и психике, парой-тройкой разговоров, серьёзных бесед и рассуждений были в состоянии вытянуть его из личного Ада, то не существовало бы ни психологов, ни психотерапевтов, ни психиатров? Да, неоспоримо то, что врач не только может помочь, но и навредить своими аргументами, поддержкой, словами нестабильному человеку ещё сильнее. Если ты не имеешь ни опыта, ни образования, ни подкреплённых знаний, а именно не обладаешь навыками и знаниями методик, как следствие не имеешь возможности оперативно отреагировать на реакцию человека и помочь ему, то ни в коем случае не берись «спасать» его. Ты исходишь из своей точки зрения. Для тебя, возможно, всё проще, но у человека нездорового другое мнение на этот счёт и другая схема в голове. Чонгук это понимает. Он хочет Чимину помочь, но он не в состоянии. Чон не знает, что делать с человеком, которому необходим специалист, потому что сам в нём нуждается. Чонгук берёт пачку сигарет, отдаёт за неё деньги, взгляд его падает на стеклянные двери, а после и на лужи на асфальте. Дождь. Опять дождь. Чон натягивает на себя куртку, которую волочил за собой в руке, засовывает в карман уже чуть смятую пачку, идёт к выходу. Автоматические двери открываются, Чонгук делает пару шагов вперёд, останавливаясь у завесы. И смотрит на Чимина. Который мокнет. Стоит, как дурак, прямо под дождём, окружённый этой тёмной непроглядной серостью. Пахнет сыростью и холодом. Его локти немного согнуты, чтобы подол пальто не волочился по грязному асфальту. Пак замечает движение краем глаза, поэтому оборачивается на стоящего Чонгука в метрах трёх от него. Чон подумал, что любовь у них проявляется в абсолютно иных вещах. В моментах. Негативных или же позитивных. Нейтральных. Как сейчас, например. Из тумана собакой щурятся вопросы без ответов. Бежит слюдяными искрами по ладоням Чимина стеклянный дождь. Сколько ты истину не записывай — всё равно она уйдёт в никуда. Чонгук делает небольшой шаг вперёд, вставая под самым краем крыши магазина, по которой стекают большие капли, разбиваясь об асфальт и поглащаясь лужами. Чонгук с Паком напрасно пытаются сдержать электрической вены дрожь — всё равно раньше времени не состаришься, а позже времени и не уйдёшь. — Люблю тебя. Чон не шепчет — ему на тон выше ни воли, ни силы не хватает. Да и фраза сама по себе не нравится. Чимину, наверняка, тоже. Пусть ищет альтернативу — он же это умеет. Вера Пака безгранична, ведь искренняя проповедь шёпотом. Взгляд, глядящий на Чонгука, иррационален и фриволен, касания холодные, колючие. — Зачем ты влечение к смерти именуешь любовью? — голос спокойный, хрипловатый, без особых эмоций. Чон настолько слабо ведёт плечами, что этот жест остаётся незамеченным, и вопрос остаётся без ответа. А дождь постепенно усиливается. — Любовь вообще чрезмерно странное слово, я не хочу ею характеризовать нас. Она с нами не сходится, — говорит Чимин без утайки, потому что любовь — последнее, что на них похоже. — Что сходится? — интересуется Чонгук в таком случае другим вариантом, так как у самого их в запасе не имеется. Ноль. Пустота. Ничего. А Чимин жмёт плечами, бросив с какой-то простотой элементарную, по его мнению, вещь: — Наша любовь друг к другу — оскорбление Бога. — Грех, — обобщает Чонгук тут же, получая в ответ кивок и согласное: — По всем фронтам, — их личный фронт раздавлен. Чимин говорит как есть: — Двое мужчин, один из которых наркоман, а другой медик; по совместительству двое убийц, которые ещё и трахаются друг с другом, — вымученная улыбка на лице. — Мы просто оскорбление Бога. — «Мы» — по отдельности или вместе? — уточняет зачем-то Чон. — «Мы» по отдельности — это ублюдки, которые должны попасть в Ад. Мы вместе — оскорбление Бога, — разъясняет Чимин спокойно. Они оба стоят на одном месте. Пак сделает шаг к Чонгуку, в сухое место, или Чонгук к нему, под дождь? — Ты не веришь в Бога, — напоминает Чон скорее себе, чем парню. Чимин думает: «Я верю во Вселенную», а говорит с ниспадающей улыбкой с тенью обречённости: — Иронично, не правда ли? — жмёт плечами легко. Холод закрадывается в тело, ведь дождь усиливается и долбить с новой силой начинает. Участки кожи покалывает, принося ещё более сильный дискомфорт. Пак думал, от дождя ему станет полегче. Но стало лишь больнее. — Пошли отсюда, пока я не развалился, — просит. Уголки его губ падают. Сил на улыбку больше нет — они улетают в тёплые края, а Чимин остаётся мёрзнуть на всю зиму. Он видит, как брови Чонгука сходятся на переносице, и в Пака врезается вопрос: — Тебе было больно? — волнение в голосе, из-за которого начинаешь чувствовать себя виноватым во всех грехах мира. — Не надо было… — Мне и без отсоса было больно, успокойся, — спешит успокоить парня, но потом понимает, что именно сказал. Он могилу им вырыл не лопатой, а грёбаным бульдозером. Пак видит в глазах Чонгука немой вопрос и зарождающийся негатив, поэтому сам веки прикрывает. Устало. Усталый выдох. Усталый вздох. Чимин мог бы прикусить себе язык, но он лишь молча принимает свою оговорку. Проебался. Отлично. Да и насрать. — Давай спокойно дойдём до дома, — просит Пак, после чего с лёгким скептицизмом добавляет: — Или ты хочешь поговорить об этом прямо сейчас? — Смеёшься? — сощуривается Чон, у которого горечь на языке от того, что Чимин молчал всё это время. — Твоя боль физическая? А Чимин молчит и сейчас. Смотрит Чонгуку в глаза, моргает, холод пытается игнорировать. Он абсолютно не хочет парню врать. Дело не в «не умею». Пак глядит на него сейчас, видит, как боль северным ветром обволакивает Чона, и понимает: у него нет сил для того, чтобы скрывать что-то. — Чимин, — стоит только надавить безрадостным тоном, как Пак лениво бросает: — Ага, — ему так не хочется говорить об этом. Так не хочется — хоть ты кожу с себя сдирай, язык выкручивай — у него нет желания. Его тошнит от того, что приходится отвечать и нужно заставлять себя это делать, ведь разговора они уже не избегут. — Без этого дерьма, — строго отрезает Чонгук, не желающий сейчас видеть эту несерьёзность, будто бы всё в полном порядке. И Чимин спокойно, с вымученностью, вываливает всю груду тяжести, что за ним таскается ста килограммовыми гирями, всего лишь в паре слов: — У меня ломит кости. Он это чувство не спутает ни с чем. Никогда. Выучить его успел уже давно. Не ждёт никакой реакции от Чонгука, с которым они сейчас либо придут к мирному концу, в чём он сильно сомневается, либо к ссоре. Серьёзной. Паку этого не хочется. Но и терпеть сил больше нет. Как же отвратительно сразу же после признания и после этого грёбаного туалета отравлять друг друга своей болью. — Элджернон, похоже, накачивал меня наркотой или каким-то сильнодействующим лекарственным препаратом, — поясняет спокойно. Без желания. — Почему ты не сказал раньше? — взгляд Чонгука бегает по глазам Чимина, которые отнюдь не пусты — они наполнены усталостью и раздражённостью, нетерпеливостью, жаждой развернуться и уйти отсюда нахер. — Когда дискомфорт вернулся? — Недавно, — отвечает Пак, уже зная, что услышит. — Почему ты, блять, не… — Да потому что это не имеет смысла, — шипит Чимин сорвано, перебивая Чонгука грубо и резко, даже не желая всё это слушать. — Не имеет, твою мать, понимаешь? — Пак не способен на конструктивный разговор, у него всё жжётся, всё болит. И тело, и душа. Он не хотел говорить об этом, ведь у него нет, блять, ни малейшего желания говорить спокойно. Для спокойствия нужно стабильное состояние. — Я лишь добавлю новые причины для беспокойства, когда их и так море. Меня скоро начнёт ломать. Всё, — нервно бросает. — Представление окончено, — усмехается, разводя слабо руки. — Ты нихуя с этим не поделаешь. Ни я, ни ты. Всё повторится вновь. И Чимин в ужасе. Он так боится повторения. Так не хочет этой боли, ему так страшно, но он смотрит в глаза Чонгуку, и понимает, что тому страшно тоже. — Плевать уже, мы всё равно затронули эту тему, — качает головой Пак, изогнув с насмешкой брови. — Что мы собрались делать? — риторический вопрос, на который он сам даёт едкие ответы: — Скрываться от копов год? Два? — интонация стремительно повышается. — Я даже не знаю, за что меня хотят посадить, Чонгук, а ты гробишь всю свою чёртову жизнь, всё, к чему ты шёл, и я не говорю про ситуацию в стране, — нервная усмешка, колкий взгляд впивается в Чона, который сжимает губы, терпя взваленные на него эмоции и весь негатив. — Если всё разрешится, то что будет? Ты не будешь учиться — ты будешь рядом со мной — это очевидно. А если меня однажды поймают? — выдвигает вариант, о котором Чонгук наверняка уже думал. — Спонтанно и глупо. Ты знаешь, кого посадят за соучастие и сокрытие преступления? — Чимин выстреливает словами чётко и метко, а пуля насквозь проходит, пробивая всё тело. Но в первую очередь, разумеется, душу. Потому что посадят Чонгука. И тогда его жизнь будет разрушена. Больше никакого обучения, никакой работы его ждать не будет. Вся жизнь будет перечёркнута, всё, чего он так желает, всё, к чему он так шёл и что было его смыслом. Всё это превратится в… — Твоя жизнь станет таким же мусором, как жизнь моего отца, — грубо выплёвывает Чимин, испытывая боль за то, что причиняет её Чонгуку, но не за свои слова. Они являются правдой. Так почему они влечение к смерти именуют любовью? — Стипендию отменили, — едва сдерживая злость, выдыхает Чон сквозь зубы. — Ещё давно, в тот же день, когда меня уволили и когда я лежал под этим чёртовым дождём. Во всех учебных учреждениях отменили стипендию, — смотрит в глаза Чимину, а перед собой видит лишь отвратительный вязкий сгусток из эмоций, которые он чувствовал в тот момент. Потому что его жизнь уже рухнула. — У меня нет денег оплачивать обучение в дальнейшем, — если оно вообще будет. Именно эти слова становятся ключевыми. И в ярость Чимин впадает беспросветную, болезненную, обрушившуюся на него лавиной. Шаг в сторону Чонгука сопровождается криком: — У меня! У меня они есть! — голос бьётся о стенки черепа, принося Чону сильную головную боль, но не от высокого тона, а от тех эмоций, которые в этом голосе он слышит. Там отчаяние. Там боль. Там обида. Там злость. — Я могу тебе оплатить это дерьмо! Я! — повторяет Чимин уже не на грани срыва. У него срыв настоящий. — Мне, блять, не нужно, чтобы тебя посадили со мной, как соучастника! — орёт так, что давление атакует глаза, что лёгкие сжимаются, и Пак чувствует, как что-то начинает покалывать в левой части груди при попытке вздохнуть полноценно. Чимину больно по-настоящему, ему кажется, словно сердце разрывается на части. — Я дам тебе всё, что захочешь, чтобы твоя жизнь не развалилась вместе с моей! — и вываливает скрывавшуюся у него в душе правду: — Я хочу, чтобы ты ушёл! В Чонгуке рушится Третий Рим. В голове звон. Глаза стекленеют от боли, но ведь не может быть больно настолько сильно? Не может же. Но Пак ему обратное доказывает раз за разом, а Чон это доказательство принимает без сопротивления. Но сейчас сердце леденеет. Дыхание — пар высоко в воздух. Тело — камень. Лёгкие — гниль и чужой никотин. Никаких цветов. Никаких растений, а значит, никакой свежести и лёгкости, желания жить. Никакой там жизни отныне нет. — Чтобы я бросил тебя? Не расстаться. Нельзя расстаться с тем, с кем не встречаешься. У Чонгука нет такого понятия, как и у Чимина. Они вместе не потому, что пара, а потому, что так сошлось одиночество. Никаких звёзд Чон на ночном небе давно не видит — все они на теле Пака в виде редких родинок, а шрамы как звёздное скопление. — Чтобы тебя не было здесь, со мной, чтобы ты не был в этом дерьме! Но я без тебя сдохну нахуй — мы оба знаем это прекрасно! — озвучивает Пак вслух самую болезненную правду. Как-то, когда они были на крыше, Чимин сказал, что смерть нейтронной звезды — это и есть рождение чёрной дыры. Невидимого, бездонного сверхплотного объекта радиусом в несколько километров. Сейчас эта дыра в Чонгуке. — И? — вырывается из Чона ледяное равнодушие, которым он Пака осаждает. Но равнодушие это — паралич души, и не более того. — Мне теперь разорваться? — не понимает. Смотрит пустым взглядом в глаза Чимина, из-за чего тот замолкает, подавляя в себе чувства. — Развернуться и уйти? — второй вопрос пронзает Паку конечности. — Сказать: «Крутись, как хочешь»? — третий бьёт по внутренним органам. — Ты ждёшь от меня того, что я не сделаю. Ты ждёшь того, что причинит тебе сильнейшую боль и разорвёт нас на части, — дождь перерастает в ливень, Чонгук делает нетвёрдый шаг вперёд, не чувствуя ни ног, ни влаги, ни холода, когда попадает под злость природы. — Не смей принимать за меня решения, — и припечатывает твёрдо, жёстко, беспринципно: — Если я убью всю свою жизнь из-за тебя, то это будет моя вина. Если я брошу тебя, это будет моя вина. Потому что моё решение. Не думай, что я не рассмотрел все исходы и действую тупо на эмоциях, — слабо качает головой, тише добавив: — Плюёшь мне в душу сейчас ты. Глаза Чимина горят. Горит всё. Все страны, все города, все дворцы, все летописи, вся история. Мир рушится на головы, и, казалось бы, куда хуже? А вот. Сюда. — Хочешь, чтобы я ненавидел себя за то, что убью тебя? — хрипло срывается с губ Чимина, а Чонгук, долго не думая, выдавливает в ответ: — Хочешь, чтобы я ненавидел себя за то, что убью тебя? И до чего же разный подтекст в этих предложениях. — Нам будет больно при любом раскладе — если мы чем-то не пожертвуем, то сдохнем оба, — озвучивает Чон правду, отравляющую их двоих. У правды никогда не было проблем — проблемы были у людей с ней. Но то, что они пришли к этому разговору, значит одно: — Уже сдохли. «Если мы не собираемся идти до конца, то зачем идём вообще?» Чимин делает шаг назад. Первый. А за ним следует и второй. Разворачивается спиной к Чонгуку, оставляя того мокнуть под дождём и леденеть пачку сигарет в кармане, которую он для Пака купил. Чимину плевать, куда он идёт прямо сейчас, в какую сторону и как далеко, потому что всю свою жизнь не имел чёткого пути и чёткой цели. Его истинная цель отдаляется от него прямо сейчас, стоя на своём месте, а у Пака всё расплывается перед глазами отнюдь не от дождя. Ноги ватные, время резиновое — кажется, его можно повернуть вспять, но это невозможно. Чимин плутает меж домами минутами, на руках нет часов, поэтому всё стирается. Потому что он плачет. Он действительно плачет. Так глупо и так больно, как, ему думалось, быть не могло. Он настолько вымотан, настолько истерзан, настолько напуган и загнан, что не знает, где выход найти. Как решить проблему, можно ли решить её в принципе, как найти иголку в стоге сена, не чиркнув зажигалкой над соломой и не подпалив всё к чёртовой матери? — Блять! — крик тонет в шуме дождя, в стенах и в крышах, как и звук падающего мусорного бака, который бьётся о какой-то ржавый забор и в нём же и застревает, а Пак на месте останавливается, окидывает взглядом какую-то очередную засранную улицу. Стоит. Никаких сил на то, чтобы идти в никуда. Пару шагов вбок — он прижимается к стене какого-то дома, сползает по ней, присаживается на корточки и спиной в холодный камень упирается. Небольшая крыша спасает от проливного дождя, и Чимин теперь в полной мере чувствует каждую ноющую часть тела. В голове нет ничего. Никаких мыслей. Паку не о чем думать, никакой мозговой активности, никаких процессов. Он полон эмоций, в которых вязнет, как в зыбучем песке, — чем больше дёргаешься, тем сильнее погружаешься на бескрайнее дно. Там только кости твои и останутся. Ливень заканчивается быстро, оставляя после себя моросящий дождь, с которого всё и началось. — Молодой человек… И видит того, кто становится его погибелью. — …С Вами всё в порядке? Чимин поднимает взгляд исподлобья, цепляет им полицейскую форму, от которой колоть начинает в сердце немыслимо, и с большим трудом удаётся посмотреть человеку в лицо. Знакомое. Веки Пака дёргаются, пока он пытается припомнить, где мог видеть этого человека. Устанавливает с полицейским зрительный контакт, и в одночасье всё становится на свои места. Помните тот самый момент, когда Чонгук якобы наехал задом на какого-то мужика? Помните полицию? Помните копа, с которым Чимин был знаком и с которым разговаривал? Помните, что у него был помощник — строгий молодой человек, желающий начать разборки первым? Глаза Пака тускнеют. В хрусталь превращаются — одно неверное движение — и разобьются окончательно. Он даже не думает дёргаться, как-то выкручиваться, что-то говорить, потому что не способен на это ни морально, ни, уж тем более, физически. Чимин зажат и выбора у него отныне нет. Пустота. Он ничего не чувствует прямо сейчас. Но отчего тогда эта пустота кажется такой наполненной? Пак усмехается нервно и роняет глухое: — Жизнь — ёбаная сука, — губы подрагивают. Дышать становится труднее. В районе сердца колет. А парень смотрит на Чимина пронзительно, внимательно, разглядывает человека, которого видел уже так давно. У обоих в жизни сменились эпохи и такой встречи никто из них не ожидал. — Ты чёт долго в магазине был! — слышит Пак голос второго полицейского, шагающего в их сторону. Где-то издалека. Чимин даже не удосуживается повернуть голову, продолжая испепелять возвышающегося над ним человека взглядом. — К сожалению, — кидает ему помощник (а, может, уже и не помощник вовсе) в ответ на слова Пака. И добавляет: — Поднимайся. Сейчас на тебя напялят наручники, запястья покроют повторными гематомами, обездвижат, лишат возможностей, свободы, жизни. Поставят крест на всём твоём состоянии, отправят в клетку, как животное в зоопарке, но куда в более жуткие условия содержания. Там Чимин не выживет. Если есть лучший способ сломать его жизнь навсегда — это именно он. — Пошёл нахуй, — хрипит Пак с болью в глотке, но никаких эмоций в нём больше нет. Он выжат. Никакого осознания не приходит. Лёгкие вместо цветов заполняет лишь сожаление. — Думаю, там ты на него ещё сядешь, — отвечает парень с равнодушием, и взгляд Чимина валится куда-то вбок. Глаза болят. Жгутся. Пак вроде моргает, но его веки не до конца закрываются. Пак всю жизнь, каждый раз, когда косячил, задавался вопросом: «Куда хуже?». Всегда. Когда впервые потрахался, когда впервые затянулся сигаретой, когда впервые закашлялся, когда впервые решил выпить и подраться, когда впервые решил взять деньги за секс и когда впервые избил человека. Когда впервые принял и когда впервые его ебало трое человек в восемнадцать лет на какой-то оргии. Каждый раз он думал лишь об одном: Чимин, куда хуже? Пак мог предвидеть всё, кроме глубины своих падений, потому что с каждым разом ему казалось, что он пробивает дно, а сейчас его красные глаза смотрят в пустоту и наконец понимают — дно он никогда не пробивал. Ни разу. Никто его не пробивал, поверьте. Оказалось, предела не существует. Ещё хуже может быть всегда.

***

В этих рыхлых серых стенах ему предстоит провести немало времени, сидя на стуле за столом в холодном помещении без окон. Внутрь заходят только два человека — детектив, а после психолог из команды специалистов. Неизвестно, сколько он уже сидит в одиночестве, зная только то, что за дверью находятся двое охранников. Запястья сцеплены наручниками. Изначально они обжигали своим холодом, но теперь он принял их, как часть себя. Такие же ледяные, как и его собственные ладони. Сжимает их в кулаки, смотрит на потемневшие синяки. Запрокидывает голову, опираясь на спинку железного стула. Смотрит в потолок. Любая мысль о Чонгуке встречается сильным дискомфортом внутри. С пустотой во взгляде глядит вверх, без желания обращая внимание на дверной скрип. — Хорошо, что ты не сопротивлялся, — голос детектива, который предстоит перед ним в серой рубашке и брюках. — Понимаешь, как обстоят дела, верно? — подходит к столу, бросив на него стопку документов. Чимин лениво возвращает голову в нормальное положение, окинув незаинтересованным взглядом бумаги в папках. Мужчина отодвигает стул, садясь напротив, и вынимает из кармана рубашки две отложенные сигареты. Одну протягивает Паку, и тот даже не думает отказываться. Детектив даёт прикурить и пускает никотин через рот в потолок, пока перебирает документы, хмуро изучая написанное: — Ты пойдёшь за угон машины. — Что? — слетает неверующим прозрачным голосом. Сигарета замирает у искусанных бледных губ. — Угон машины, — поясняет мужчина, замечая недоумение на лице парня. — Твои отпечатки были найдены, Чимин, — делает достаточно глубокие затяжки, изучая слабо выраженное недоумение вперемешку с шоком на лице парня напротив, который смотрит сквозь поверхность стола. — Тебя ждёт не такой серьёзный срок, но тебе придётся расплатиться за совершённое. Сейчас сажают всех. Один промах — ты в тюрьме, — подытоживает, наблюдая за тем, как на мертвенных губах Чимина вырисовывается улыбка. Широкая. Неестественная. Подрагивающая. Пак начинает смеяться. Истерически и тихо. Машины. Его посадят за то, чем он занимался, блять, годами, потому что проебался на одной мелочи. Он избивал людей, участвовал в незаконных сделках, принимал наркоту, убил человека, а его посадят за угон какой-то очередной грёбаной тачки. Настолько отвратительно и глупо, что прорывает на смех. — Все мы знаем, что гора машин за тобой числится, но поймали тебя на одной, — бросает детектив спокойно. Видит, как нервная улыбка Чимина меркнет так же быстро, возвращая парню гиблую безэмоциальность. — Тебя подозревали поначалу в связи с Рейхом по нескольким причинам, — добавляет. — У вас есть доказательства? — спрашивает Пак, выгнув скептически бровь, так как уверен, что нет, если только его не решил кто-то подставить. Детектив садится ровно, втянув никотин вслед за Чимином. — Нет. За дачу показаний тебе положены привилегии, а за хорошее поведение на зоне вообще могут срок скосить. Ты можешь сдать тех, с кем работаешь, — выдвигает ещё один вариант. — Тогда выйдешь ещё быстрее. Чимин косится на него. Ага. Выйдет он быстрее. Сто раз. Он тогда может не выходить на свободу в принципе — его свои же и прикончат. — Ты вроде умный парень, так что сам решай, как тебе выйти из ситуации. Приноровишься, — слова детектива не успокаивают, но Паку уже всё равно. Его не интересует ничего, что происходит в данный момент. Для сохранения психики ему нужно отключить свою эмоциональную часть. И не думать. Ни о чём. И ни о ком. — Клянусь говорить правду и только правду, и, положив руку на библию, а жопой сев на конституцию, клянусь всем, — без эмоций, но с ощутимым ядом выдавливает из себя Чимин. Затягивается посильнее никотином, чтобы хоть немного избавиться от зуда в теле, пока мужчина игнорирует его слова, говоря: — Нашей задачей было тебя поймать, поэтому сейчас тебя направят в отдел, где ты сдашь одежду и сменишь её на форму, — после чего Пака заберут. Детектив поднимается, а Чимин хмурит брови, резко проявив эмоцию напряжения в голосе: — Я могу переговорить с… — Кем? — держит сигарету у рта, постучав указательным пальцем по документу свидетельства о рождении. — Твой отец мёртв, а мать бросила вас уже давно. Тебе не c кем переговаривать, — отрезает, не желая разбираться в том, о чём хочет попросить его Чимин. Покидает помещение, после чего внутрь входят двое охранников, которые должны сопроводить Пака в другой отдел. Парень опускает мутный взгляд на разбросанные листы. Смотрит на свидетельство. И сжимает губы, отдёрнув себя. Ты со всем справишься. Главное, не позволяй себе думать. Может, им двигает безысходность? Чимин снимает футболку, находясь в комнате c одним из охранников, который направляет на него оружие, пока парень переодевается, а женщина собирает его старую одежду в коробку, обозначенную каким-то номером. Может, он принимает свою участь? Натягивает тёмно-синюю рубашку. Поворачивается к охраннику, сцепив ладони за головой. Мужчина подходит к нему, протянув наручники женщине, и парню разрешают опустить ладони, чтобы запястья вновь были связаны между собой, но в этот раз боль от наручников несильная. Чимин уже привык к этой боли. По сравнению с тем, сколько ему приходилось терпеть жжение на запястьях, это ничто. Пак не думает. На его лице ничего, кроме мрачности и залёгших под глазами теней. Его выводят в узкий коридор, где у стены стоят люди, — такие же заключённые. Чимин встаёт в конец очереди, после чего по команде они начинают идти вдоль стены к выходу. Их сопровождают, следят, оружия не опускают. Странное чувство охватывает Пака. Ему… Необычно находиться здесь, необычно стоять в одном ряду с этими людьми. Мимо проходящие люди в форме бросают косые взгляды, и Чимин наконец понимает, что именно так сильно задевает его. Парня ровняют с ними. Со всеми. С теми, кто насиловал, убивал, воровал или за что их там ещё припекли — это неважно. Пак не должен быть здесь. Но он не способен с этим ничего поделать. Сбежать? Это возможно, вот только нужно ли? Придётся скрываться многие годы, в крупных городах лучше не появляться — технологии легко выдадут местоположение, а на незаконный побег за границу нужны деньги. Жить отшельником в лесу в надежде, что не обнаружат, значит не расслабляться ни на минуту: может развиться мания преследования. Именно с этими мыслями Чимин следует за всеми к выходу, оказываясь на небольшой бетонной площадке. Серое небо покрыто кучевыми облаками. Свежесть после проливного дождя. Неприятный свет приносит глазам боль. Впереди несколько небольших автомобилей с кузовами, в которых обычно перевозят заключённых. Осознание приходит медленно. Пальцы дрожат, поэтому он сжимает ладони. Сейчас он сядет внутрь и… И всё. Будто какая-то часть его жизни заканчивается. И начинается новая. Очередная чёрная полоса. Чимин не имеет ни малейшего понятия, как пережить ломку, как не убить себя, как не сорваться, как не сойти с ума под давлением окружающей среды. Их распределяют по пять человек. На автомобиль по четыре полицейских. Каждый преступник поднимается в один из кузовов, садясь на железную скамью, больше напоминающую простой выступ из боковой части машины. И Пак в числе этих преступников. Вся его жизнь — сплошное преступление. Он занимает место у самых дверей, чтобы иметь доступ к решётке. Детектив стоит у своего автомобиля, переговаривая по телефону, и выкуривает очередную сигарету, бросив её на асфальт. Чимин сглатывает, опустив взгляд на свои наручники. Принимает реальность. И трясти начинает сильнее. Боль в теле не прекращается. Боль в груди усиливается. Тяжёлые двери закрываются. Свет ускользает от Пака за секунду с громким треском в прямом и переносном смысле. В кузове работает тусклая лампа. Вместе с будущими заключёнными сидят полицейские с оружием, всегда готовые применить его. Все молчат. Чимин набирает воздуха в лёгкие, но наполнения не чувствует. Машина трогается с места. Шум мотора. Парень прижимается затылком к холодной поверхности кузова. Смотрит куда-то вниз. Начинает потрясывать из-за неровности дороги, а может, его просто трясёт — он не знает. Он не знает, сколько времени они едут до суда, и не знает, сколько времени занимает у них сам суд, потому что для Пака смыт мир. Всё перед его глазами не имеет никакого смысла, если в них пусто, если лёгкие не дышат, если он может ощущать лишь трясучку. Несколько часов — и вновь кузов, разве что теперь эта поездка в один конец. Чимина уже это не волнует. Он слишком устал, но отдохнуть ему никто не даст. Кажется, его голова заваливается назад, Пак выпадает из реальности на какое-то время, ведь усталость долбит ему в голову, потом он просыпается, а они всё в дороге. Едут. Вместе с другими заключёнными. Тишина гробовая. Никто не говорит. Никто не смотрит друг на друга. Сколько часов проходит? Куда конкретно они едут? Вроде как Чимину говорили, но ему плевать — место для него не имеет значения, потому что условия от этого шибко не изменятся. Их оповещают о том, что они скоро подъедут, лишь через минут сорок, и один полицейский говорит громким басом: — Вы пройдёте личный досмотр и медицинское освидетельствование. Паку всё равно. То, что подытожат врачи, осмотрев его, не даст ровным счётом ничего. Двигаться не хочется от слабости в теле, но выбора у него отныне нет. Потому что кузов тормозит. Двери открываются, такой же неизменно тусклый свет бьёт по глазам, мужской грубый приказной голос бросает: «Ровным строем пошли». И подняться на ноги Чимину просто приходится. Спускается на холодную землю с мёртвой влажной травой, шагает вперёд, в сторону сетчатых ворот, у которых стоит один мужчина в форме. Пак даже не осматривается по сторонам, не оценивает обстановку. Ему плевать. — Имя, — требует надзиратель. — Пак Чимин, — лениво сползает с губ парня. Взгляд невольно прослеживает за тем, как мужчина кивает, сверяясь с бумагами у себя в руках, а после добавляет с равнодушием: — В изолятор на пять дней. — За что? — Чимин находит в себе силы нахмурить брови, но в момент, когда сталкивается с надзирателем взглядами, жалеет об этом. Ведь тот смотрит на парня несколько долго тянущихся секунд, говоря с особой твёрдостью: — Пятнадцать. Пятнадцать дней изолятора. Вот и весь ответ. Пака толкают откуда-то сзади, вынуждая идти вперёд, и теперь он знает, куда его поведут. Попадая в тюрьму, ты узнаёшь, какова твоя настоящая цена в глазах окружения без «фантиков» в виде социального положения и хорошей работы. Ты остаёшься голым. Все твои друзья и родственники отсеиваются, оставляя лишь самых надёжных. И знаете, что самое ужасное в этой тюрьме? Это не физическое и моральное истощение, это не кардинальные перемены в жизни, а время. Она забирает у тебя время. Вот главное наказание. Выучить правила поведения и распорядка у него теперь целых пятнадцать суток одиночества, холода и кипятка с рисом два раза в день от силы.

***

Пустота отныне является его наполнением. До краёв заливает, чтобы ни одного свободного места не осталось, а Чонгук и не сопротивляется, позволяя себе лежать на дне тёмно-серого беспроглядного тумана. Так что же на самом деле пустота, которая его окружила, если не переизбыток эмоций? Пустота — это мёртвые эмоции, не нашедшие выхода, сгнившие цветы, больше не желающие пускать ростки. Пустота — это слова, безнадёжность, недосказанность, беспомощность, обида, боль, горечь, одиночество, что остаются внутри, разлагаются. Пустоту нельзя заполнить — она уже заполнена давно. Пустота — абстрактное понятие. Её не существует. За ней стоит многое. Отныне Чонгук понимает, что чувствует Чимин. Тишина бьёт по ушам. Начинает нестерпимо сильно раскалываться голова, и так хочется спрятаться от этого вакуума, в который он погружён насильно, и выбраться из этой квартиры, города, страны, мира, планеты, Вселенной. Глаза красные, жгутся от полопавшихся капилляров, дышит Чонгук поломано, с трудом. Ненависть к себе растёт. Бессилие накатывает. Пальцы не трясутся, когда он кладёт телефон на подоконник; тело — камень. Чон себя не ощущает. Ничего. Весь он — синяк, болезненная точка, гематома. Проходит уже как минут двадцать с момента, как Юнги повесил трубку после разговора. Двадцать минут с момента, как было озвучено: «Три года за угон». Двадцать минут тишины. Три года одиночества. Три года беспрерывной боли. Смазанный взгляд падает на чёрный блокнот и ручку, лежащую рядом. Чонгук моргает медленно, пальцы его касаются кожаного переплёта, открывают на первой странице, полностью в белой замазке. Посередине нарисованы две маленькие точки и кривая дуга. Смайлики. Кажется, ими было всё исписано. И в самом низу, карандашом выведена фраза: «Я не для себя всю эту херню пишу, а к тебе обращаюсь, поэтому, если ты это уже читаешь, то, будь добр, читать всё до самого конца». И зрачки Чона замирают. Мыслей нет. Голова не работает — в ней тина речная. Чонгук бездумно перелистывает страницу, натыкается на ряд цифр, которыми исписаны несколько листов. Брови едва заметно хмурятся. Листает дальше. И натыкается на целый текст. «Люди прижимисты, если дело касается денег, и чертовски расточительны, если мы говорим о времени. Если посчитать, сколько времени у меня отняли все любовники, учёба, работа, ссоры, драки, погони, алкоголь, суетливая беготня по городу; если посчитать, сколько никчёмных знакомств, пустых страданий, глупых радостей, пустых страстей заполнили мою жизнь, то можно понять, что умираю я раньше времени. Нам никогда не приходит мысль о нашей тленности, мы не замечаем, сколько времени уже прошло, мы его растрачиваем, словно его в изобилии. Безрассудно, забыв о бренности, откладывать разумные намерения до достижения пятидесяти или шестидесяти лет, до которых вообще не все дотягивают. У нас нет причин, на основании одних только седых волос и морщин утверждать, что старик прожил жизнь. Не прожил он, а просуществовал. Плавание совершил не тот, кого страшная буря носила по волнам, и, поскольку ветер дул из разных сторон, он стоял на месте. Он не плавание совершил, а долго носился по волнам. Знаешь, я не жалею о своей жизни — она действительно яркая и насыщенная, мне нравится вспоминать прошлое, но мне не нравится знать, что ошибки прошлой жизни убивают мою настоящую. Смотри, Чонгук, ты проебал двадцать четыре года своей жизни, тебе нормально?» Обрыв. Не столько мысли, сколько внутри. Чон читает, но не голосом своего подсознания, а голосом Чимина, и чувство, будто он слышит его прямо сейчас, разрывает кожу, забирается под неё, селится там, зудит. Листает страницы, буквы, из которых состоят последующие обрывки разных фраз, разбегаются в стороны. «Вообще-то, мне бы хотелось, чтобы люди уделяли больше внимания литературе, философии, искусству в целом и чтобы всё это стало действительно важной частью того, что формирует целую эпоху, вместо того, чтобы считаться бесполезным, потому что не вписываются в капиталистический идеал производительного общества». «Алекситимия формируется не только там, где порицаются проявления чувств, но и там, где хронически нарушен телесный контакт, разве нет? Когда родители не способны к выражению ласки физическим путём, или же не уважают границы ребёнка, последний блокирует негативные ощущения. Эмоции и физиология тесно связаны — переживания имеют телесный компонент…» «Если принять факт того, что боль — это лишь ощущение, то можно ли перестать её чувствовать в принципе? Почему боль в теле неприятная? Почему мы расцениваем эти ощущения болезненными? Это же всего лишь ощущения, возможно ли их перебороть?» Чем больше Чонгук читает, тем хуже ему становится. Небо всё ниже — в какой-то момент оно опустится и раздавит его, ведь иначе Чон не способен описать давление, которое он чувствует. Заметки становятся короткими, беспорядочными, две страницы и вовсе исписаны кругами. Они чёрные — круги заполнили всю пустоту. «Пять жизней стоили одного отсоса, Чонгук. Знаешь, это поразительно маленькая цена — думаю, вы бы все оскорбились, узнав, за что вас оставили в живых». И глаза начинают болеть далеко не оттого, что капилляры полопались, а оттого, что влаги уже нет, но тело её откуда-то всё равно навязчиво выжимает. Жжение. Чон не контролирует эмоции — он позволяет им быть, ведь нет у него сил с ними справляться. Больше нет. «Прости, но я не жалею». Чонгуку прощать его и не за что. Извиняться ему самому надо за то, что он не помог, что он не знал, да и как бы он узнал, если Чимин ему решил не рассказывать? Лишь на места всё становится, вот только лучше бы не становилось, ведь Чону так много нужно Паку сказать. Так много. И надо столь о многом им поговорить, но разговоров у них больше не будет. Чонгук невольно слишком сильно сжимает бедные листки блокнота, отчего те скомкиваются. «Отец умер не оттого, что не мог дышать, а оттого, что знал — он больше никому не нужен. Не нужен мне». Чон моргает, а щипать начинает сильнее. «Он умер от одиночества». «Прости, что мне так дерьмово и я не знаю, как справляться с самим собой, потому что мне кажется, будто во мне что-то умерло. Переломилось. Погасло. Растворилось. Так мягко и так незаметно, но дышать мне стало не легче и не труднее — я не чувствовал, что дышу в принципе. Если жизнь — это каторга в цветах, то почему я вижу цветы лишь под наркотиками? Где цветы, Чонгук?» Чонгук не знает, потому что их он хочет взрастить сильнее, чем звёзды на небе увидеть, но его цветы не имеют лепестков. У них запах едкий, цвет яркий, вид броский, форма странная и непонятная, но очень красивая, и цветы эти в чужих лёгких. Чонгук не знает их названия — он примет любые — главное, чтобы они в Чимине росли. «Ты знал, что таких, как ты, не отдают? Смотри, я расскажу тебе сладкую банальную историю — таких держат крепко за запястья, зарываются в волосы, сжимают до хруста, тонут, боятся ослабить хватку, носят с собой повсюду. Такие рождаются раз в сотню лет, чёрт возьми, а то и в тысячу, чтобы научить любить кого-то до седых кончиков волос. У меня, кстати, седые — я люблю серый цвет. Не чёрный и не белый. Серый хорошо описывает нас, не правда ли?» Руки трясутся. Чон губы влажные сжимает, прикусывает язык до крови, внутри ноет и ноет, болит до невозможности, грудную клетку сдавливает, рёбра трещат. Влаги слишком много на глазах — она скатывается по щекам, и ресницы слипаются неприятно, когда Чонгук моргает, освобождая место для образования новых слёз. Тело простреливает судорога. Чон сжимает чёрную гелевую ручку, дышит с трудом, если дышит вообще, потому что сердцебиение бешеное, тошнота в глотке, дрожание конечностей, а ноги в желе, и ему чудится, словно у него сердечный приступ. Криво чернила выводят название песен, ведь Чимин просил их записать в блокнот, и не выдерживает. Кости ломаются — Чонгук опускается на корточки, руками хватается за подоконник — главное, чтоб не упасть, — но крик застревает внутри в попытках выбраться из внешней оболочки. И выбирается. Теперь кричит надрывно не Чимин. Кричит Чонгук. А в ответ ему тишина. Одиночество длиной в три года.

…И если мне сомненье тяжело, Я у Неё одной ищу ответа. Не потому, что от Неё светло, А потому, что с Ней не надо света.