Каторга в цветах

«Мужчина, восемьдесят, травма головы». Ночь. Гнетущий город. Он мрачный, серый, а иногда болезненно-жёлтый. Он душный, весь в грязи и помоях, из него не выбраться, разве что на каторгу. Он весь состоит из закоулков и чёрных лестниц. Народ говорит сам с собой. Полусумасшествие. Нигде не найдётся столько резких и странных влияний на душу человека, как здесь. Везде духота, толкотня, всюду известь, кирпич, пыль, та особенная летняя вонь, столь известная каждому жителю, — всё это разом неприятно сотрясает и без того расстроенные нервы Чонгука. Его тошнит от этого. Люди похожи на зомби — он сам себя от толпы отличить не в силах, не представляет из себя кого-то выделяющегося и оптимистично настроенного. Педантичность, выработанная практикой. Страна восстанавливается уже как два года, а он до сих пор не поймёт, от чего. Никто не выиграл, никто не проиграл, передохли миллионы людей, поломаны не только здания, но и жизни, и ради чего? Ни верх, ни низ. Никто не вышел победителем. Чона уже давно не волнует происходящее в верхушке — слишком много он увидел и прочувствовал. Необъяснимым холодом веет на него от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим наполнена пышная картина, висящая на стене. Чонгук смотрит на неё пару секунд и лишь потом переступает порог старой квартиры вслед за напарником. Горит тёплый тусклый свет. Их встречает семейная пара. — Пострадавший где? — глухой грубый голос разбивает тишину на осколки. Голос этот от Чонгука. Он осматривает помещение, едва сдержав желание сморщиться, и совершенно не смотрит на женщину, когда та бросает ему: — Пойдёмте. Бесконечная квартира, в тупике коридора которой маленькая дверь. Она с тихим скрипом открывается. Чон обходит напарника, на что тот ничего не говорит абсолютно, и, судя по всему, даже во время наводнения у людей бывает комфортней. Запах отвратный. Нос Чонгука кривится. Тихий ужас. На металлической кровати (он такие только в следственном изоляторе видел) лежит дед. Видно, что у него Альцгеймер, невооружённым глазом — Чонгуку психиатрическое образование здесь даже не нужно. Рядом, на полу, стоит миска, которую даже собаке на улице постесняешься поставить, с чем-то прокисшим. Чон делает несколько шагов вперёд, присаживаясь на корточки рядом с лежащим на боку мужчиной, и, натянув перчатки, принимается его осматривать. Ушибленная рана головы — похоже, ударился о батарею. Такие раны для здоровья особо не опасны, но крови теряется много, а эти ублюдки положили ему под голову сраный целлофановый пакет. Чтоб подушку не испачкать. — Носилки тащи, — бросает отстранённо Чонгук напарнику, поднимаясь на ноги. Иногда человека просто хочется взять и убить. Без восклицательных знаков. Столько времени прошло, а желание взять за ноги и об стену шваркнуть головой не ослабевает. Хотя бы за глотку схватить, в глаза эти бессовестные посмотреть — Чон бы так и сделал, но в качестве сопровождающих никто из этих двоих не поехал. Стрелка часов перевалила за двенадцать, когда они на скорой доставили старика в больницу, в которой Чонгук работает в общей сложности уже лет шесть или семь. Начиная с учёбы в университете. В данный момент он занимает должность врача в общепрофильной врачебной выездной бригаде. — Твоя смена давно закончилась, зачем ты поехал на вызов? — главврач выходит с территории больницы на парковку в повседневной одежде. Чон опирается на свою красную машину, зажимает меж губ сигарету и тянется в карман чёрной длинной ветровки. Достаёт оттуда металлическую зажигалку, чиркнув ей, когда врач протягивает ему свою сигару. Убирает обратно. — Не успел смениться, — односложно говорит ему Чонгук без особого желания, но так оно и есть. Они просто выехали раньше, чем их успели сменить. Вот и всё. Для главврача этот ответ со скрытой язвительностью. Так и есть. Присутствует в интонации Чона что-то откровенно грубое, едкое, чего не было годами ранее, когда он ещё учился в университете. Сейчас он более чёрствый человек — не боится отвечать людям, даже если провоцирует их на конфликт, потому что эти конфликты его не волнуют. Чонгук — врач. И врач он надёжный, просто не всем он поначалу нравится, особенно если люди выебистые находятся. Чон способен разговаривать нормально, он способен и успокаивать, если человек ему нравится. В иных же ситуациях ему проще оставить свои моральные принципы и браться за сухое дело. Мужчина не может понять Чонгука, потому как тот ему ничего особо и не рассказывает. Ему казалось когда-то, что парень стал более открытым, но это было «когда-то». Сейчас в этом молодом человеке негатива куда больше, чем во всём городе. — Не хочешь взять отпуск? — интересуется главврач, не отрывая взгляд от парня. Его вьющаяся чёлка спадает по обе стороны от лица, а оставшаяся часть собрана в небольшой хвостик. Холодный ветер не сильный, но слишком навязчивый. Близится зима. Сейчас только начало ноября, а тонкий слой снега лежит на мёртвой траве. — Не собираюсь, — отрезает Чонгук, показывая свою категоричность. Мужчина больше и не спрашивает. Этой зимой Чон заканчивает ординатуру. Только на первом её этапе будущие врачи получают первую консультативную практику — на ней многие специалисты-нейрохирурги и останавливаются, так и не найдя места на операционном столе, но в любом случае без работы они не остаются. Чонгук же пошёл до конца. Главврач предлагал ему иную должность, но парень почему-то остался работать в скорой, хоть в свободное время (которого в общем и нет) он выкрадывает для того, чтобы набираться опыта в области хирургии. Насколько мужчина знает, у Чона нет личной жизни и это не является его целью, поэтому не мудрено, что парень уделяет внимание лишь работе и обучению. Судя по всему, у него и интересов никаких нет, кроме медицины. — Уйдёшь от нас? — устало после очередного выматывающего рабочего дня спрашивает главврач, подразумевая то, что Чонгук идёт до конца. Понимаете ли, основная часть работы рядового специалиста — черепно-мозговые травмы. Чон ими занимался. Он проработал с ними год, но по итогу вернулся в скорую, окончательно решив идти до конца, ведь остальные операции — это привелегии врачей очень высокого класса. — Не значит, что забуду, — Чонгук не избегает ответа на вопрос — он просто не видит смысла озвучивать то, что и без того очевидно. Чон делает последнюю затяжку, бросает окурок под ноги, задавив его массивной подошвой ботинок, потому что урны поблизости нет, да и те переполнены до краёв грязью. Достаёт из кармана брюк ключи от машины, кинув: — До завтра, — и забирается внутрь холодного салона. Главврач молча стоит, наблюдает за тем, как Чонгук заводит машину и двигается с места, оставляя мужчину позади. Усталость ослепляет. Дорога до дома заучена наизусть, и её Чон не любит. Бесит каждый раз. Город как был обшарпанным, так и остался. Организация движения бестолковая. Светофоры «слепые» стоят в левых местах, при этом маленькие и тусклые. Чонгук несколько раз чуть не проезжал на красный, а когда находишься в пути, наступает тоска, так как дороги освещены ужасно, окна домов практически нигде не светятся — то ли это действительно так, то ли света он намеренно нигде не видит. Болен душевной слепотой. Выворачивает руль на знакомую улицу, не думает ни о чём. Никаких мыслей. Чон уже давно ни о чём толком не задумывается — он не видит смысла в собственных размышлениях, если они уходят никуда. В пустоту. Ночь на его голову надета. На небо он не смотрит. Паркует машину и сидит отчего-то несколько минут в салоне, разъедает взглядом чёрный город, не может понять себя самого. Не старается даже. Не суждено ему себя понимать, кажется, поэтому он просто выбирается на улицу, на ветер, на черноту, на асфальт, на тишину. Хлопок двери. Чонгук засовывает ключи в карман, плетётся в сторону дома, по сторонам не смотрит — лишь к холодному свету, исходящему от подъезда, идёт. Ему всё равно на окружающий его мир, но голос он этот узнает из миллиарда. — Чонгук. Ноги застывают. Мёрзнут руки. Чон останавливается, голову поднимает, впившись зрачками в силуэт, который заметил, но не обратил на него внимания. Реакция тела следует быстрее, чем реакция мозга, ведь иначе он не объяснит, как позабытый шквал эмоций бьёт его по конечностям, лишая опоры. Глаза стеклянные. Они смотрят, да осознать не могут, потому что прошлое к нему сзади подкрадывается диким животным с когтистыми лапами. То ли холодно, то ли тепло. Чонгук не знает. Он не разбирается. Не мыслит. Не думает. Не понимает. Он только видит. Видит тусклый взгляд, видит губы красные ужасно и с ранками, видит покрасневший нос, чёрные, как сама бездна, небрежные волосы, видит синяки под глазами и впадины. Выпирающие скулы. Темноту. Болезненность. Бледность. Боль. Пустоту. Хрипоту в голосе, страх и неуверенность, потерянность. Тишина между ними никогда не была столь отвратно сильна, как сейчас. Чонгук остаётся на месте, не торопясь подойти к Чимину, не уделяет ему внимания, как делал это прежде, не проявляет должных эмоций на лице, не реагирует в принципе. Лишь глядит. Но не на Пака, а сквозь него, будто видит призрака, мертвеца, а на фоне этого сильная тревога бушевать внутри Чимина начинает. Она не покидала его, но сейчас сильнее в тысячу раз. И он не утрирует, к сожалению. Нежелание Чонгука оказаться рядом напрягает знатно и не даёт угомонить негативные мысли, потому что из них Пак состоял и состоит. Чон не перестаёт пялиться. Зрачки его перебегают от одного глаза Чимина к другому. Тело не двигается. Знаете, Чон почему-то так ждал эту осень. Сам не знает почему. Эти жёлтые листья, опавшие с деревьев, больше не нёсшие тепла, так напоминают ему об их первой встрече. Чонгук помнит, как они сидели в баре после выступления. Там больше нет жасминового чая, там больше нет живого пения. Бар закрыт, да и денег хватает только на чашку простого кофе. Вот, о чём он думает. На Чимине нет живого лица, но шторм не утихает. На глазах бы слёзы выступили от ужаса, вот только нет их в нём давно. Больше нет. Запас кончился. Его губы дрожат, когда он приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но голоса нет. Настолько сильно нервничает. Пак никогда в жизни так не нервничал, стоя перед Чонгуком, как сейчас, потому что человек этот ему будто чужой. Отстранённый. Мрачный. — Ты куришь, — шёпотом выходит из Чимина не пойми как. Сигаретный дым он не чувствовал от Чона никогда в жизни, и даже самый слабый запах теперь улавливает. Горько. — Ты проколол ухо, — ещё один бесполезный факт, но Пак рассматривает каждую частичку парня с болью. Оно у Чонгука забито. Всё. Четыре прокола в мочке, если ему не мерещится, и три в хряще — серёжки отдают отблеском на свету лампочки. Другое ухо нетронутое вроде бы. Контраст ощущений. — У меня ещё член пробит, — выдыхает Чон пар в морозный воздух, брови его сходятся на переносице, как и всегда было. Голос такой же охрипший, только на этот раз от сигарет, да и осипший немного. Грубый. Без особых эмоций. Просто так выбрасывает Чимину этот факт, и последний не знает, как на это реагировать, потому что с юмором у Чонгука очень плохо. — И рука забита, — добавляет, замечая в глазах Пака недоумение, что со страхом смешивается. — На раковине второго уха тату, если хочешь глянуть. Чимин хочет глянуть. Вот только кости железные — не гнутся, — и даже шаг ему даётся с трудом большим. Потому что Чон глаз от него ни на секунду не отводит, под его взглядом весь металл плавится — в нём всё и ничего одновременно. Зрачки его цепью за Пака хватаются, пока последний останавливается в полуметре, наклонив голову чуть вбок, чтобы можно было глянуть на ухо Чонгука. Без пирсинга. На ушной раковине набит перечёркнутый значок громкоговорителя — знаете, на айфоне такой высвечивается, когда звук выключаете. — Почему? — вырывается из Чимина вопрос. У него много вопросов, они в ряд выстроены, и задавать их придётся постепенно, если ему позволят это сделать в принципе. Он хочет знать, почему такое тату, что оно значит, а слышит сдержанные, наполненные чувствами два слова: — Мне больно. Чонгуку больно даже говорить. Он застыл. Моральный паралич. Ему просто больно. Ничего, кроме боли. Ничего, кроме жжения, горения, плавления, испарения, окоченения. Чимину больно тоже. И боль его не только моральная, но и физическая, ведь тело своё он ненавидит уже года полтора, если не больше, а причин тому море. — Тишина? — догадывается Пак о значении татуировки, потому что ему нужно сказать что-то. Хоть что-то, Господи, иначе он начнёт сходить с ума — опустится на корточки, голову опустит и вцепится в грязный асфальт, лишь бы избавиться от себя, от мира. Слова Чонгук немного растягивает: — Тихо в твоей квартире. Тихо во Вселенной. Рука Чона — та, что забита от ключиц до пальцев, — из кармана выползает неуверенно. Тянется вперёд медленно, осторожно, словно он боится коснуться чего-то хрупкого, как хрусталь. Чимин в глаза его смотрит, ответа там ищет, да не находит ничего, потому что сам Чонгук — и есть ответ. Пальцы его ледяные, как у мертвеца, а кровь в венах у Пака — спирт медицинский, вот только запах медикаментов Чону роднее дома. Касается шеи Чимина: мягкой, худой, тёплой; безошибочно попадает в ямочку, лишь бы пульс нащупать, и не замечает, что делает Паку своими грубоватыми профессиональными движениями немного больно, но есть ли разница? Чонгук понимает — живой. Живой человек стоит перед ним, дышит, чувствует, сердце кровь качает, а лёгкие сжимаются, ноги двигаются, и есть внутри что-то настоящее, что мозг Чона никак принять не способен. В глазах его буря. Радужки тёмные сверкают, а зрачки в космос превращаются, когда рука действует по своей воле. Ладонь полностью ложится на шею Чимина, и мурашки Чонгук на своей же коже чувствует — они ему передаются. Сжимает. Немного. Большой палец попадает на скулу и мажет по ней немного небрежно, с лёгким дрожанием. Мнёт. Кончики пальцев цепляют волосы Пака на затылке, и потихоньку, очень медленно, но всё-таки верно, к Чонгуку возвращается способность чувствовать. Перед ним его тепло. Его искусство. Оно поломанное и грязное, мрачное и уставшее, проблемное и язвительное, мягкое и жёсткое, и от него сердце наконец-то биться начинает быстрее, когда взгляд с собственной руки на чужой шее сползает и встречается со взглядом Чимина. Наверное, в такие моменты планеты и бьются, а звезды падают. Рука Пака — такая же ледяная, как и его собственная, — касается тыльной стороны ладони Чонгука легко, но под этим лёгким напором белый флаг поднимает армия. Чимин слабо-слабо тянет его руку чуть вперёд, скорее просто направляет, и губами касается исписанного чёрными чернилами запястья Чона, вен на нём выпирающих. Шершаво, чуть влажно, прохладно. Тысяча сердец безымённых бьются, когда Чонгук тянет Пака на себя мягко, чтобы в себе спрятать, поглотить, испарить, а самому раствориться в плывущем перед глазами мире, потому что теплее в этой ледяной Вселенной быть уже не может. Подснежники между рёбер, хоть медленно, но растут.