Больше не могу лететь

      Азирафель мечтатель. Всегда таким был.       Когда ему становилось невыносимо тошно от окружающего его безучастно холодного, бездушно пустынного и ослепительно белого пространства, он мечтал о другом Рае, Рае из далекого прошлого. С его бесконечными лазурными небесами, кристально чистыми, еще не знающими, что такое гроза. С его нежными, ласкающими солнечными лучами, струившимися к ним вниз с безупречно чистого небосвода, омывая их своим благодатным теплом. С полями, покрытыми сочной, зеленой, мягкой, как пух, травой, на которой яркими вспышками красок появляются цветы — Ее первые пробные творения, которым еще тогда не было придумано название.       Когда архангелы высмеивали его и издевались над ним, своими холодными, грубыми голосами и оскорбительными словами оставляя глубокие кровоточащие царапины на его сжавшейся в дрожащий комок сущности, он думал о другом голосе, немного сиплом, немного шипящем, но таком блистательно, таком невероятно теплом, беззлобно насмешливом, и, самое главное, добром. Очень, очень добром.       Когда он искал спасения от надменного суждения в глазах Гавриила, от бестактно грубого, пустого взгляда Сандальфона, от темного недоверия во взгляде Уриил, или леденящего равнодушия в глазах у Михаил, он мечтал о глазах цвета янтарного меда, искрящихся озорством и весельем. Задорных и ярких. Теплых.       Это помогало. Помогало ему оставаться на плаву все эти тысячелетия. Помогало ему крепче цепляться за крохотный обломок надежды и любви в океане убийственной апатии и черного отчаяния.       Это совершенно не помогало ему сейчас.       Он все же пытается.       Он думает о милом старом коттедже в Саут-Даунс, который они с Кроули ходили смотреть пару недель назад. Маленький укромный кирпичный домик, слегка утопающий среди неухоженной растительности у самого края кристально-голубого моря, создающего разительный контраст с ослепительной белизной близлежащих скал Семь Сестер.       Они собирались переехать туда в конце месяца. Закрыть книжный магазин, оставить квартиру в Мейфэре, и расположить все свое совместное имущество в приветливых стенах их нового общего дома. Там был гараж для Бентли, гостиная со старинным, выложенным кирпичом камином и окнами с деревянной отделкой, через которые открывался великолепный вид на мелово-белые скалы и разбивающиеся о них морские волны. Маленькая, но хорошо обустроенная кухня, в которой прекрасно помещался небольшой столик для двоих. Снаружи был приличных размеров сад, хоть и сильно запущенный, и Кроули собирался привести его в надлежащий порядок, добавить туда свои растения и соорудить небольшую теплицу для более нежных растений, которым не под силу было бы выдержать пронизывающий до костей холод английской зимы. И там была дополнительная спальня, которую Азирафель собирался переделать под библиотеку с рядами книжных шкафов, выстроенных вдоль стен и сходящихся в дальнем конце комнаты, где стояла бы так хорошо знакомая ему церковная кафедра из квартиры Кроули, распустившая свои орлиные крылья в обещании вечной защиты (как когда-то, век тому назад, сам Кроули защитил и его самого и его книги в развалинах разгромленной бомбежкой церкви).       Этот был бы прекрасный, идеальный дом. Их дом. Они были бы счастливы там.       Азирафель пытается представить его сейчас. Теплый мрак летней ночи за окном, легкий всплеск волны о берег. Гостиная, залитая мягким янтарным светом камина. Два бокала вина на журнальном столике, наполовину наполненные темно-бордовой жидкостью, кажущейся еще темнее в сгустившихся сумерках. И они вдвоем с Кроули, развалившиеся на диване в гостиной; том самом старом диване из книжного магазина, с его клетчатой обивкой (давно вышедшей из моды, согласно Кроули; стильной, по мнению самого Азирафеля) и его потертыми, но такими соблазнительно мягкими подушками. Кроули, раскинувшийся по всей длине дивана в невероятно расслабленной позе, положив голову на колени Азирафелю, который сидит, уютно прижавшись к ручке дивана. И Азирафель, прочесывающий пальцами мягкие огненные пряди, пока демон постепенно не погружается в сон…       Искусственную идиллию его мечтаний прорезает тихий звук сбившегося от боли дыхания, и он застывает, кляня свою человеческую оболочку и ее слишком человеческую нужду менять положение, чтобы не затекали суставы. Прекрасное видение тает, превращаясь с беспощадной неумолимостью в жестокую, мрачную реальность: маленькая, тесная спаленка в Жасминовом коттедже, освещенная нежным светом настольной лампы; испачканный кровью матрас, прогнувшийся под их весом; старомодная металлическая рама у изголовья кровати, неудобно впивающаяся ему в спину; и Кроули, неподвижно лежащий у него на коленях, и его до дрожи напряженное тело и спутанные, пропитанные потом волосы под пальцами Азирафеля.       У них ничего не получилось. То, на что он так надеялся. Не получилось. Анафема, благослови ее Господь, сделала все возможное в сложившихся обстоятельствах. Она смогла вытащить пулю и остановить кровотечение. Она сумела даже залечить часть повреждения, нанесенного оболочке Кроули, заново соединила часть разорванных линий его энергетической структуры.       Но этого было недостаточно, и не могло быть достаточно. Повреждения были слишком серьезные, и они слишком долго ждали, прежде чем начать что-то делать. И как бы Анафема ни старалась, залечить все она не смогла. Даже под руководством Азирафеля. Дошло до того, что она начала истощать собственные силы и причинять Кроули дополнительную боль, без каких-либо видимых улучшений. И спустя несколько часов этой бесплодной пытки, Азирафель решил положить этому конец. Не мог больше смотреть на то, как тряслись от изнеможения руки Анафемы, не мог слушать, как все громче стонал от боли Кроули, уткнувшись лицом в подушку. И Азирафель протянул руку и мягким, аккуратным жестом отвел руки Анафемы в сторону от зияющей раны на спине демона и упросил ее пойти отдохнуть.       — Ты устала, — сказал он ей тогда, отчаянно стараясь сдержать предательскую дрожь в своем голосе. — Вы оба устали. Иди поспи немного, и мы попробуем еще раз через парочку часов.       Они оба прекрасно знали, что это ложь, и взгляд юной ведьмы, брошенный на Азирафеля, был полон вины и печали, болью отозвавшихся в сердце Азирафеля. Потому что не было здесь ее вины, не должно было быть. Не ее была эта ноша. Виноват во всем был только он и никто другой. Это он тянул время там на улице возле книжного магазина и сделал их открытой мишенью для охотника. Это он дал Кроули уговорить себя подождать, пока Адам не установит защиту над городом. А теперь, вот, расстроил их подругу до слез — еще один пункт в его растущем списке проступков.       Но Анафема была умной ведьмой с прекрасной интуицией, и она поняла все то, о чем он так отчаянно пытался умолчать. Что он не в силах был больше смотреть на то, как его возлюбленный мучается от боли. Что он смирился с поражением. Что он хотел провести все оставшееся у них время, сколько им еще было дано, наедине с Кроули, просто побыть с ним вдвоем. Она все поняла, и она кивнула ему в ответ, сжимая дрожащие губы, и вышла из спальни, оставляя их одних. И только осознание того, что он должен был держать себя в руках ради Кроули, не дало ему разрыдаться, когда за ней захлопнулась дверь…       — Прости меня, дорогой мой. — он склоняется над Кроули, нежно проводит подушечкой большого пальца вдоль острой скулы, чувствуя как палец дрожит на бледной, как воск, коже. — Мне так жаль. — Слова, никчемные, бесполезные слова. Пустой жест раскаяния за то, что причинил любимому еще больше боли. Это все, на что он, кажется, способен последнее время. Это, да и еще сидеть и смотреть беспомощно, как медленно, неумолимо угасает тот, дороже кого у него просто нет на свете.       — Нгх… не с-с-сстраш-ш-шно, ангел…. — длинные рыжие ресницы медленно ползут вверх, открывая ангелу мутный взгляд желтых глаз. Тонкие губы подергиваются в бледном подобии обнадеживающей улыбки. — Не можеш-ш-шь же ты с-с-сидеть вс-с-се время без движения.       Но в этом-то и заключалась проблема, не так ли. Потому что он мог сидеть без движения. Мог застыть в одном положение в течении нескольких дней, зачитавшись хорошей книгой, не беспокоясь при этом, что у него начнут затекать руки или ноги. А теперь, без его ангельской магии, как бы он ни старался, он не может преодолеть желание хоть как-то облегчить растущее напряжение в ногах и спине. А прошло-то всего несколько часов. Несколько мизерных часов, которые он провел, прислушиваясь к затрудненному, с хрипом дыханию Кроули и молясь, молясь, молясь, чтобы оно не прекратилось.       Мало того, что он абсолютно бесполезен для Кроули без своей магии, но он не может даже обеспечить ему хоть немного удобства без того, чтобы причинить ему дополнительную боль. Бесполезный, полностью бесполезный, никуда не годный ангел. Даже чертовой подушкой послужить не может!       Он не замечает, что сказал эту последнюю фразу вслух, пока не слышит слабый, любяще-раздраженный смешок, за которым следует хриплое, но настойчивое: — Перес-с-с-стань паритьс-с-ся, ангел. Ты прек…крас-с-с-сная подушка… Лучш-ш-ше не бывает.       Эта упрямая попытка Кроули подбодрить его, невзирая на боль и слабость, на страх перед тем, что его ждет впереди, рваным эхом отдается глубоко в груди Азирафеля, и набухающая в нем, еле сдерживаемая волна эмоций грозит вырваться наружу, сметая все на своем пути.       Он смотрит на демона, чувствуя, как невыносимо резко сжимает горло от неприкрытого беспокойства, которое он читает в затуманенном болью взгляде.       — Кроули, мне так жа…       — Рас-с-с-скажи мне… про Эдин…бург…       — …что? — не понимает он, на мгновение выныривая из тягучего омута жалости и самобичевания.       — Эдинбург… — настойчиво повторяет демон, сверля его пристальным, лихорадочным взглядом желтых глаз. — Твое первое ис-с-скушение. Как… как оно прош-ш-шло? Ты так и не рас-с-с…сказал. Рас-с-скажи мне, ангел.       Какое-то мгновение Азирафель молча всматривается в измученное, пепельно-серое лицо, озадаченно хмуря брови, и вдруг понимает, что является причиной такой настойчивости со стороны Кроули, такого, казалось бы, неуместного любопытства по поводу незначительного события четырехсотлетней давности. Отвлечение. Этот глупый старый змий, который знает его как никто другой, который наверняка смог угадать растущий в нем сумбур эмоций, прочесть их на его лице как на ладони, пытался таким образом отвлечь его внимание от угнетающих его мыслей, не дать ему полностью погрязнуть в них.       — Кроули… — от осознания побуждений демона на глазах снова наворачиваются слезы, имя демона рваным, благоговейным шепотом срывается с его губ.       — Прос-с-сто поговори со мной, ангел, — ворчит Кроули с притворным недовольством, смущаясь под восхищенным, преисполненным трепетной любовью взглядом ангела. — С-с-с-скучно так лежать.       Азирафель бережно сжимает холодную руку демона, держится за нее с отчаянием утопающего, хватающегося за соломинку посреди бескрайнего океана. Цепляется взглядом за спасительный берег медовых глаз. — Ты обещаешь… — он запинается, горло внезапно схватывает тугим жгутом, и слова не идут, жгут его изнутри. Глаза горят от набежавших слез. Он судорожно сглатывает, пробует еще раз. — Обещаешь не заснуть? — «Не оставляй меня, » имеет он в виду, «не умирай».       Кроули понимает его, конечно, понимает, и тонкие длинные пальцы слегка подрагивают в ладони ангела, пытаясь ободряюще сжать его руку в ответ. — Пока с-с-смогу, — клянется он, даря ему бледную, понимающую улыбку.       — Хорошо. — он заставляет себя улыбнуться в ответ, чувствуя как предательски, жалостливо дрожат губы. — Хорошо.       И он начинает свой рассказ. И он говорит, и говорит, и говорит. Эдинбургская история заканчивается, и он перескакивает с одного сюжета на другой. Рассказывает о местах, в которых он бывал, о людях, которых встречал, об увиденных им созданных человеком чудесах. Он говорит о своих книгах, его драгоценной личной библиотеке, которую он собирал на протяжении многих столетий. Он декламирует наизусть отрывки из его любимых сочинений, вознося их достоинства и акцентируя их недостатки. Он говорит, пока его горло не становится суше песка в пустыне, и его голос иссыхает, превращаясь в сиплый шепот.       Но и тогда он не прекращает говорить, безжалостно выскребывая слова из саднящего горла, потому что Кроули слушает, он слушает. Потому что Азирафель все еще видит тонкую полоску мутного янтаря из-под полуопущенных, тонких, как бумага, век; все еще слышит нечастое, затрудненное дыхание, вырывающееся из серых, забрызганных кровью губ. Потому что Кроули все еще держится, все еще с ним. Азирафель не знает, что удерживает Кроули — звук ли голоса ангела или прикосновение рук, которые сжимают его ладонь, но он не собирается бросать ни то, ни другое.       Пока Кроули сам не прерывает его.       — Ангел.       Его голос едва громче, чем шелест летнего ветерка в кронах деревьев, но этого достаточно, чтобы заставить Азирафеля замолчать. И ангел ждет, затаив дыхание, чувствуя, как трепещет от дурного предчувствия сердце, пока его любимый силится выдохнуть из себя еще слова.       — Помниш-ш-шь те с-с-с-скалы в Италии? Куда ты… привел меня пос-с-с-сле «Петрониус-с-са»? — бледные веки поднимаются с трудом, открывая взору Азирафеля мутный взгляд змеиных глаз.       Азирафель молча кивает, не доверяя своему голосу.       — Мы приш-ш-шли полетать там… ночью. Мне… — взгляд демона становится далеким, затуманивается воспоминаниями. — Мне понравилос-с-с-сь… летать с-с-с тобой… под звездами.       В горле Азирафеля застрял острый, жгучий комок. Становится очень больно глотать.       — Возле нашего дома есть скалы, дорогой. Помнишь? — его голос дрожит и ломается, отчаяние и слезы струятся из образовавшихся трещин. — Мы снова сможем пойти полетать. Ты и я, вдвоем. Когда ты только захочешь.       Кроули моргает, медленно и вяло, слабая тень улыбки скользит по его губам. — Я бы с-с-с-с удо…вольс-с-с-ствием… — выдыхает он, и его веки опускаются, не в состоянии больше подняться наверх.       — Кроули! — Паника охватывает Азирафеля, и он отпускает руку Кроули, чтобы обхватить обеими ладонями дорогое ему лицо, умоляя демона открыть глаза и посмотреть на него. — Прошу тебя, милый, не надо! — умоляет он, не замечая, как слезы катятся по его щекам, падая на мертвенно-бледное лицо демона. — Смотри, вон! — Он вслепую указывает головой в сторону окна, где первые лучи нового дня уже прогнали пронизанную звездами тьму. — Это рассвет. Уже светает, Кроули. Осталось всего два дня. Тебе нужно потерпеть еще только два дня, и… Пожалуйста, Кроули, не оставляй меня!       Веки демона подрагивают, силясь приподняться, но силы уже исчерпаны, и веки безвольно скользят обратно вниз. — Прос-с-сти,… а-ангел… — еле слышно, с сожалением выдыхает он.       Грудь Кроули больше не поднимается.