3.4 Обязанность
Видеть, как результат многолетнего труда воплощается в реальность, и все чаяния в раз становятся материальными — наивысшая точка наслаждения. Но от чего тогда рука дрожит, и ровный столбец иероглифов идёт в сторону, словно сбившийся с тропы осёл? Он стар, подслеповат, но всё равно до предела нагружен тяжёлыми тюками риса, пшеницы и прочей мелочёвки, что по отдельности невесома, но соберись их целая корзина, то вес станет неподъёмным. Никакого удовольствия Цзинь Гуанъяо от пребывания в трудовом лагере Вэней не испытывал. Знать, что за выбеленными стенами умирают последние представители некогда великого клана… Он должен радоваться, но не может. Потому что знает, что те, у кого живот прилип от голода к хребту, кто не может подняться с драной циновки, не имеют никакого отношения к ныне мёртвому Верховному заклинателю и его наследникам. Разве что, молодые госпожа и господин Вэнь. Они могли бы скрываться по всей Поднебесной, вздрагивая от каждого шороха, и видя в каждом встречном охотника за их головами. Гордецы. Или глупцы. Вэнь Цин, как прежде, занимается тем, чему обучена — врачует. Но ни игл, ни трав, ни мазей, ни даже чистой ткани для перевязки ей не положено. Это настоящий вызов судьбе и её умениям — удержать едва теплящуюся в измождённом теле жизнь. Вызов, который она встречает с гордо поднятой головой, но внутри растёт и ширится огромная пропасть — большинство поединков со смертью целительница проиграла. Позорно, до воя в сложенное множество раз, и многократно заштопанное ханьфу; до синяков на плечах А-Нина, когда она стискивала их, давя злые рыдания. — Лучше бы убили… — хрипела сорванным горлом Вэнь Цин в мгновения особо сильного отчаяния, уходя в ночную темноту и холод, в то время, как остатки её клана сиротливо жались к догорающему костру. Пахнущие пылью, потом и немного кровью объятия накрывают её со спины живым плащом, закрывая от промозглого ветра. Видя, как цзэцзэ плохо, и зная, что никому нет до них дела, Вэнь Нин распрямлялся во весь свой рост и старался отдать сестре всё тепло, которое у него было. — С-скоро подъём, цзэцзэ. — Чуть заикаясь, прошептал юноша в макушку, по старой памяти, увенчанной узлом благородной девы, — отдохни хоть н-немного. Девушка позволила себе на несколько мгновений расслабить натянутые до предела жилы — словно все кости вытащили. Младший брат испуганно ухнул, когда колени сестры подкосились и единственной для неё опорой остался только он. Вэнь Цин запрокинула голову, рассматривая звёздное небо и едва выделяющийся на его фоне силуэт диди. Небожители, да ведь он выше её на добрых полторы головы! И страшно худ, отдавая большую часть скудного пайка двоюродной сестре, которая силится выдавить из чахлой груди хоть пару капель молока для малыша А-Юаня. — Хорошо, А-Нин, — целительница выдавила из себя намёк на улыбку, гадая, увидит ли он её. — Иди, я скоро приду. Чуть сжав напоследок объятия, от чего Вэнь Цин ощутила себя невероятно хрупкой и маленькой, юноша шаркающей походкой (ублюдок надсмотрщик ради развлечения со всей силы пнул Цюнлиня в колено — ему показалось, что «вэньская псина» недостаточно усердно работает) начал отдаляться. Девушка вновь осталась одна. Наедине со своими страхами и горькими думами. — Расклеилась, как дурно слепленный пельмень! — Пожурила она себя, чувствуя, как при упоминании блюда, пустой желудок свело судорогой. — Нет, нет, я не должна сдаваться, я не должна… И не буду! — Вэнь Цин вскинула острый подбородок, и до рези в глазах вглядываясь в предрассветную темноту, застыла на несколько мгновений. Гуанъяо, наблюдая за ней из теней, задержал дыхание. Заметит ли? Но нет. Вновь съёжившись от осеннего холода, девушка, обхватив себя руками, медленно побрела в сторону спящих родичей. Стоило и впрямь отдохнуть — кто знает, какую подлянку ей уготовил новый день руками злобных тюремщиков? Проследив, как худая фигурка племянницы Вэнь Жоханя скрылась среди вповалку лежащих (мужчина не сомневался, что она легла под бок младшего брата), Лянфан-Цзюнь постоял ещё некоторое время на границе света и сумерек, и побрёл в своё пристанище — куда более уютное, но не менее позорное. На скорую руку возведённые дома стражи и коменданта не отличались изяществом. Так, коробочки для хранения благовоний, с крышками из тёмно-коричневой черепицы с проглядывающими между ними пучками соломы. Только внутри домишек благовониями не пахнет. Специи, отварное мясо, рис — запахи с ветром оказывались в чаше трудового лагеря, вызывая плач у голодных детей и взгляды, полные ненависти старшего поколения. Они стерпят лишения, но дети… Звонкий, а затем хриплый, чуть слышный, обессиленный плач поднимался к безучастному небу до первой зимы. После сильных морозов, стоявших несколько дней подряд, лагерь Вэней будто вымер. Сложенные на окраине детские тельца, припорошенные снегом, дожидались своей очереди на захоронение, пока матери голыми руками рыли стылую землю, обдирали до мяса руки, чтобы урвать у холода хотя бы пригоршень каменистой почвы. Гуанъяо, сосланный из Ланьлина после выходки Чифэн-Цзюня, читал кое-как составленные Цзинь Цзысюном отчёты. Посему выходило, что в первый год в лагере было куда больше людей, но смерть детей послужила горящим фитилём для убитых горем родителей, вызвав быстро подавленную попытку бунта. Последней каплей для порабощённых Вэней стало надругательство над умершими — группа солдат справила нужду на детские могилы. Такое стерпеть было нельзя. В единую ночь остаток могущественного клана уменьшился едва ли не наполовину. Ни один достойный муж не запятнает себя подобным поступком. Даже если вражеское войско делало и похуже. Но прибыв в лагерь, Гуанъяо смолчал. Ему ли говорить о чести, когда мать — куртизанка, и каждый, даже самый завалящий заклинатель из Башни Карпа, ежедневно напоминал ему о незавидном и позорном положении пусть признанного (со второго раза), но ублюдка. Не словами и делом, так взглядом и перешёптываниями за спиной. Дуя на поверхность чаши с чаем (остатками, переломанными листьями пополам с пылью — надо поручить привезти новую партию провизии), мужчина задавался вопросом: как поступили бы братья? Цзэу-Цзюнь, наверное, перешагнул бы через свою боль и ненависть к Вэням и наказал бы виновных, ссылаясь на добродетели, которым должен следовать заклинатель на пути совершенствования. — Недостойные поступки скапливаются, подобно вода в пруду во время сильного дождя. Размытые берега сулят падение в воду, и, возможно, на пути возникнет камень, с которым столкнётся голова упавшего. Пройдёт дождь, воссияет солнце, но его свет и тепло достанутся лишь затылку и спине утопленника… Ещё, на стене Гусу Лань есть правило: «Запрещено глумиться над покойниками». Чифэн-Цзюнь… О, Первый брат… Твои воины славятся дисциплиной! Они ни за что не опустились бы до подобного! За надругательство над мёртвыми в Цинхэ или заставят пройти через строй, или снесут голову. Второе — быстрая смерть, первое — медленная и мучительная. — Поделом. — Тяжело бросит глава Не, равнодушно смотря на мертвеца, у которого мясо отслоилось от костей и кожи. Но Цзинь Гуанъяо не такой. Он по-прежнему на птичьих правах, и назначение комендантом трудового лагеря — не доверие, оказанное отцом, а позорная ссылка. Он пропустил свадьбу Хуайсан — сестра Не Минцзюэ не преминула бы пригласить его, другое дело, согласился бы на его присутствие Саньду Шеншоу? И дошло бы приглашение до него? Наверное, дошло бы — знаменитые три побратима в Пристани Лотоса, один из которых — ланьлинец… Похвастаться «сыном» Цзинь Гуаншань никогда не отказывался, беря Яо с собой, подобно безделице. Усыпанная самоцветами, непременно золотая — всем нравится смотреть на неё, завидовать и напоказ вздыхать, хваля чудесный вкус обладателя. Но безделица неудобная, в рукав не спрячешь. Едва первый восторг схлынет, как её тут же передадут расторопному служке, а тот, не церемонясь, забросит её на дно пыльного сундука до следующего раза. Так себя чувствует Лянфан-Цзюнь, находясь по левую руку главы Цзиня на торжествах. Ему вовсе не весело живётся в Башне Кои, как судачат на рынке. К нему относятся с уважением для виду, сохраняя остатки репутации главы ордена. История о возвышении шлюшьего сына подаётся под медовым соусом — трудись, не покладая рук, и будешь вознаграждён, как Лянфан-Цзюнь. Мэн Яо совсем не сладко, но чуть легче, чем страдающим не за свои прегрешения Вэням.□▪□▪□
Вишнёвое вино на дне нефритовой чаши искрилось золотом в свете многочисленных ламп, зажжённых под потолком, уместившихся на держателях, вбитых в стены. Однако, кому какое дело до красоты напитка, когда все стремятся поскорее заглотить пьянящую сладость, чтобы из ушей брызнуло. Визгливый и вульгарный женский смех тревожит огоньки внутри тонких куполов из золотой проволоки и жёлтого стекла, складывающихся в пионовые соцветия. Цзинь Цзысюн сыто отрыгнул и глазами, косящими от количества выпитого, взглянул на заваленный объедками и новыми блюдами стол — чего б ещё положить в рот. Вот это настоящая еда, а не та гадость, которую готовил повар в трудовом лагере! — Господи-и-ин, — куриное крылышко в медовой корочке замаячило перед хмельным взором племянника главы Цзиня. — Ам! — Мужчина вцепился зубами в предложенное угощение, перемалывая в кашицу мясо и хрящи, не забывая громко чавкать и заглядывать в низко опущенный лиф жуцюня, обнажающий явно больше половины груди — две трети, над золотистой окантовкой маячили ореолы сосков! Дядя щедро наградил племянника за «испытанные страдания» и «готовность служить ордену Ланьлинь Цзинь всеми посильными возможностями». На самом деле, всё придумала матушка, недовольная вторыми ролями, которые отводились её несомненно прекрасному и талантливому сыну. Во всём виноват Цзинь Цзысюань, не видящий в А-Сюне равного! И в манеры тот не соблюдает должным образом, и от занятий отлынивает, а также излишне поспешен и выставляет себя на смех. Разве такой человек должен быть товарищем наследнику? Цзинь Цзысюань считал, что нет. — Мы по Вас так скучали, господи-и-ин, — фривольно одетые служанки прогибались в гибких спинах, становясь похожими на весенних кошек, охочих до игрищ, чтобы в конце лета принести помёт котят. — Нас некому было согре-е-еть… Раздувшийся от гордости молодой заклинатель оглушительно рыгнул, чем вызвал новую волну угодливого хихиканья девушек. Какая разница, рыгает он там, или портит воздух — лечь под богатого знатного господина, приближённого к главе ордена, мечтает каждая. Полежать несколько фэней под пыхтящим телом, картинно постонать, оцарапать спину и готово — широкое золотое колье, усыпанное самоцветами, украсит шейку счастливицы на зависть неудачницам. Все обхаживающие племянника Цзиня Гуаншаня хорошие актрисы, и они хотят хорошо и богато жить. — Ты! — Испачканный в соусе палец ткнул куда-то влево, и началась возня между девушками — каждой хотелось оказаться «той». — Да ты! Эта, — он пощёлкал пальцами, подбирая верное слово, — которая подала мне курицу! — Я здесь, господин! — Служанка, активно работая локтями и не преминув ткнуть пару соперниц под рёбра побольнее, расстелилась перед Цзысюном. — Сделаешь мне массаж! — Грузно поднявшись из-за стола и опрокинув пару тарелок, он нетвёрдой походкой направился к выходу из залы. Презрительно улыбаясь через плечо, счастливица, под злое и завистливое шипение поспешила за господином Цзинем. — Осторожнее, мой господин! — Она успела подставить своё плечо заваливающемуся в сторону пьянице и обжоре, и присела под тяжестью. Так, ковыляя в четыре ноги, они добрели до коридора слуг. Девушка, ни разу не бывшая в этой части резиденции удивлённо осматривалась — не слишком тянет на путь к хозяйским покоям. — З-забл-бл-блдился! — Удивлённо воскликнул ЦзиньЦзысюн, съехав по стене на пол, не украшенный прекрасной, в виде чешуи, мраморной плиткой. — О-о-о! Вспо-о-омнил! Здесь жв. ж’вёт этот выблядок! — Ругательство он выговорил удивительно чётко. — О ком Вы, мой господин? — Потирая натруженное плечо, спросила девушка, зябко кутаясь в полупрозрачную накидку. — Шлюший выродок! — И вновь, Цзысюну удалось отчётливо произнести оскорбление. — Господин говорит о Лянфан-Цзюне? — Она захлопала глазами, видя, как при упоминании высокого титула, лицо с мелкими чертами скукожилось, став похожим на вяленую сливу. — Да какой он «цзюнь»! — Фыркнул мужчина, поднимаясь и смотря на неприметную дверку из-под насупленных бровей. — Так, отброс и грязная кровь! П’зор на лице нашего клана! — Вновь вернулось косноязычие немало выпившего человека. — Эх! — Дерево протестующе затрещало, когда массивное тело навалилось с разгону. Сидящая на полу служанка уже ничего не понимала, но кто она такая, чтобы спрашивать? Брызнув напоследок снопом мелкой щепы, створка поддалась, и Цзынь Цзысюн с проклятиями ввалился в тёмный дверной проём. Девушка, проиграв короткую борьбу с любопытством, шагнула следом. Не так в представлении обывателей жил герой Аннигиляции Солнца — каморка без окон, обставленная весьма скупо. Хуже живут только прачки, поломойки и чистильщики нужников! — Твёрдая! Там что, вообще тюфяка нет? — Возмутился заклинатель, всем весом плюхнувшись на узкую кровать. Рассохшееся дерево протестующе заскрипело. Вспыхнул огонёк талисмана и комнатка озарилась тусклым жёлтым светом. Сделав по ней маленький круг — длинный подол жуцюня постоянно цеплялся то за ножки столика для каллиграфии, то за кованные углы крупного сундука. — Иди сюда. — Мужчина ухватил край жёлтой накидки и дёрнул на себя. Девушка, изумлённо вскрикнув, оказалась у него на коленях и тут же угодливо захихикала, пощекотав обвисший подбородок — поесть племянник Цзиня Гуаншаня любил, а тренировки — наоборот. — Вы что же, хотите здесь? — Изящная ладошка была перехвачена и опущена на вздыбленный под многослойными одеждами пах. — Сделай мне приятное… — Мутные глаза Цзысюна ожидающе вперились в служанку. — А-Кан, — она легонько погладила возбуждение, и тонкие пальчики поднырнули под слои шёлка и гибкими змейками проникли за край штанов мужчины. Тот гортанно застонал, ощущая, как мягкая ладонь обвилась вокруг члена. — Развлеки меня, А-Кан! — Приказал заклинатель, дёргая лиф жуцюня вниз, обнажая пышную грудь. — Разумеется, — служанка, и, кажется, уже фаворитка племянника главы Цзиня, приподнялась и задрала подол платья, чтобы впустить в себя господина, который может обеспечить её богатством. Любовники застонали: Цзысюн от жара лона, А-Кан — от разочарования. Достоинство её последнего любовника, стражника, было куда мясистее и дарило больше удовольствия. Пары фрикций вполне хватило, чтобы удовлетворить первый голод чресел, и служанка, изображая любовный экстаз, стекла на твёрдое бумажно хрустящее ложе. «Что?» — нахмурилась она, и, начав шарить по тюфяку, нашла замаскированную в нём дыру. Пыльцы, липкие от мужского семени, вытянули на догорающий свет талисмана рисунок. Обнажённая мужская спина. Узкая, украшенная выступающими крыльями лопаток, и, словно хвост Великого небесного дракона — хребтом. Густая волна каштановых волос перекинута через плечо на грудь и спускается до талии. Тонкая шея с трогательно выделяющейся сливой кадыка заканчивается изящным профилем Цзиня Гуанъяо без киноварной метки. В коричневой паутине прядей терялись и вспыхивали звёздами зажимы Цинхэ. Пышные волны серо-золотого шёлка скрывают узкие бёдра, но позволяют увидеть ямочки на пояснице. Ты красив, как рассвет. Помни об этом, эргэ! А-Кан пожалела, что схватила лист грязными руками. — Что у тебя там? — Цзысюн вырвал небольшой молочно-белый квадрат из пальцев служанки. — Какая… пошлость! — Он с трудом отвёл взгляд от слишком реалистичной и возбуждающей иллюстрации. Грязные секретики заморыша! — Вст’нь! Живо! — Не заботясь об удобстве девушки, он столкнул её на холодный пол и принялся рвать хлопок. На колени А-Кан посыпался ворох листов, на которых только Цзинь Гуанъяо — смеющийся, задумчивый, спящий. И письма. В последнюю мяо, перед тем, как талисман окончательно потух, девушка прочла имя, выделенное киноварной печатью. Сан-Сан.