— Даже лучшие из нас вынуждены брать свои слова обратно.
© Джоан Роулин, «Гарри Поттер и Тайная комната».
***
Это серое небо было наэлектризовано, билось в тихой истерии, словно мигающий синий экран телевизора, включённый на мёртвый канал. А сердце заходилось, задыхалось ему в ритм. Лишь капли, падающие с неба, совершающие самоубийство о песок, дополняли монохром в восприятии Ричарда ещё одним незатейливым оттенком. Яркая зелень, будто стёртая огромным карикатурным ластиком в руках эксцентричного художника, мгновенно поблекла в глазах военного. Внимание мужчины было сосредоточено на мальчишке, которого он, сжимая зубы, тащил на себе. Всё происходящие казалось Брэнсону самой нелепой в мире шуткой, тогда как перед глазами проносились мгновения «до», будто в старой выцветшей киноленте. Казалось, хоть толика взаимопонимания, которого они достигли путём тяжёлой руки мужчины и общей незавидной ситуации, должна была внести ясность, однако в голове у барби вновь щёлкнул рубильник, переключив рецепцию яви в режим конченой стервы. Мелкий гадёныш заартачился, дескать, не намерен таскать тяжести, когда присутствует личный бультерьер, который обязан позаботиться о сохранности его тела. И если это тело возжелает воды, то военный найдёт способ её добыть. А кокосы, чтобы не портили и так уже откровенно дрянной маникюр, предлагалось опустошить немедленно. И никакие доводы, что на данный момент им неизвестно расположение источника пресной воды, никакие увещевания, мол, даже если они его так и не найдут, то свободный от молока плод можно слегка обтесать и использовать вместо чаши или оставить во время дождя наполняться пусть и далёкой от чистоты, но живительной влагой, не возымели успеха. И всё бы ничего: можно плюнуть на идиота и сделать так, как считаешь нужным. Вот только капитан не обладал лишней парой рук, а запасливая натура и жизненный опыт нашёптывали на ухо о необходимости забрать добытое чёрным трудом. У Шейна, равно как и у его отца, в арсенале с другими нелицеприятными качествами имелась ещё и мелочность. Мальчишка использовал семейное кредо МакГонари: «Или по-моему, или никак!». А потому дальнейшие несколько актов в исполнении одного актёра развивались весьма тривиально: блондин назло (кому именно — логике не поддаётся) перевернул один из оставленных Брэнсоном плодов, расплескав молоко; и только мальчишка намеревался добраться до остальных запасов, как отхватил смачный подзатыльник от телохранителя. Законы инерции — самые беспощадные, и Шейна никак не могли обойти стороной: мальчишка полетел вперёд, и только вознамерился переставить босые ноги, поймать равновесие, дабы не пропахать носом землю, как споткнулся о тот самый пресловутый кокос и рухнул головой на один из камней, отключаясь. На светлой макушке медленно, но неотвратимо расползалось тёмно-бурое грязное пятно, а воздух стремительно заполнил запах феррума. Казалось, что привкус металла с двадцать шестым атомным номером столь нелюбимой Ричардом периодической таблицы Менделеева можно почувствовать на кончике языка. И казалось, что чёртов гадёныш всё же решил покончить с жизнью столь непритязательным и нелепым способом. Но рефлексы, вбиваемые в голову всех солдат-контрактников годами, а то и десятилетиями, неистребимы, и пока мужчина думал, что делать и куда закапывать труп, дабы не растащило местное зверьё (не из этических побуждений, а исключительно для собственного блага отсутствия источника заражения в виде гниющей плоти в ближайших от него километрах: то, что, скорее всего, они попали именно на остров, не давало покоя, равно как и то, что, судя по ощущениям, клочок земли небольшой), руки действовали на автомате. Взгляд мазнул по кровоточащей ране, отмечая, что лишь рассечён кожный покров, и у юного идиота максимум трещина в черепе, что приравнивается к сотрясению мозга; пальцы же оперативно нащупали на сонной артерии мерно бьющийся пульс (насколько тот был замедленным или, наоборот, превышал норму, капитан даже под пытками не ответил бы — он всё же являлся военным, а не медиком). И, как в затёртой до дыр дёшёвой мелодраме, грянул гром, потянув за собой первые капли дождя, что с завидной скоростью набирали обороты, превращаясь в ливень. Два часа в этом пробирающем до каждого атома ледяном гробу, обрубившем видимость дальше, чем на пару метров, исходящем стеной, прибивающим мелкую растительность к песку. Грёбаных два часа, взятых взаймы у времени. И кто сказал, что тропические ливни тёплые? Ричард с удовольствием бы вырвал этому шутнику язык. А с тяжёлой ношей на руках, что прибавляла в весе не меньше центнера с каждой пройденной милей, со стёртыми в кровь и мясо лодыжками, где каждый шаг давался перетёртой в крошку зубной эмалью и тёмными пятнами перед глазами, что явно не улучшали и так откровенно дрянную видимость — это был филиал ада на земле. Брэнсон несколько раз порывался скинуть бессознательный балласт под ближайшей пальмой и пойти налегке, но взгляд всё время цеплялся за кукольное лицо, что не кривилось в очередной гримасе. Обнажённый, без масок, расслабленно-беззащитный мальчишка не вызывал желания придушить, и когда-то променянная на карьеру совесть спустя столько лет скитаний нашла дорогу домой, робко приоткрыв входную дверь. А потому мужчина, сцепив зубы, втягивая воздух в горящие лёгкие со свистом, продолжал тащить юнца. Нужно было найти укрытие. Но ни раскидистых деревьев, способных скрыть от потока дождя и неприятного, колючего ветра, ни подходящих по высоте валунов, которые могли бы защитить хотя бы с одной стороны от непогоды, капитан так и не нашёл. Это продолжалось довольно долго: внутренний хронометр на третьем часу дал сбой, слившись в один смазанный фрагмент времени. Над головой лишь серая муть, словно какой-то «умелец» смешал все оттенки, превратив пёстрые, насыщенные цвета в грязь. Но изредка занавес отдёргивался, минуты на две или три открывая вид на безликое небо и гору, вершина которой терялась в раздутых до небывалого размера облаках. Возвышенность «висела» в воздухе, будто эмблема киноиндустриальной компании перед началом фильма, снятого на студии самого Бога и выпущенного крылатыми агентами в белоснежных тогах и святостью на постных лицах в прокат. Именно туда и держал путь капитан, предполагая, что, раз есть горы, следовательно, должны присутствовать если не природные пещеры, то ущелье, где можно переждать ливень, который то сбавлял обороты, то набирал их с ещё большим энтузиазмом, чем прежде. Также в голове брюнета прочно и основательно, словно раскинувшая свои сети по всему миру паутина, ровно также нейрон за нейроном захватила, засела уже не мысль, а навязчивая идея осмотреть местность с высоты, чтобы либо убедиться, либо опровергнуть свои подозрения. Как ни крути, а предполагать и знать наверняка — вещи чертовски разные. Плюс, по прикидкам Ричарда, имеется хорошая возможность проверить наличие вышек: если есть электричество, то, следуя за проводами, можно выйти к цивилизации. Шаг за шагом, с остановками и короткими перерывами, капитан приближался к намеченной цели. С хрипами агонирующих, загнанных лёгких, с тремором рук, кровоточащим эпидермисом стёртых лодыжек и промокшими насквозь вещами, из которых, кажется, можно выжать влаги на несколько вёдер, Брэнсон на голой воле продолжал переставлять ноги и прижимать нелёгкую ношу к груди. Беспокойство за рафинированную блондинку возрастало где-то на периферии, от которого военный старался отмахнуться, но оно зудело над ухом противным писком мелкого кровососущего насекомого: что-то не так. Кукла так и не очнулась, а температура тела мальчишки неумолимо ползла вверх, несмотря на сильные порывы холодного ветра и ливень, который и не думал заканчиваться, явно решив устроить Великий Потоп для двух отдельно взятых личностей. Капитан спотыкался, едва ли не падая; прикрывал покрасневшие от напряжения глаза, периодически выпадая из реальности; и с особым наслаждением слизывал капли влаги с потрескавшихся губ, пытаясь утолить нестерпимую жажду, которая нарастала. Это помогало лишь на короткий промежуток времени, хотелось опустошить несколько литров воды за раз, однако кокосы, которые могли бы хоть как-то поправить ситуацию в лучшую сторону, остались в нескольких милях позади. Не было сил даже на эмоции: лишь фоновое раздражение на балласт, который капитан с ослиным упрямством тащил с собой. К тому моменту, как возвышенность предстала пред ясны очи мужчины, тот окончательно выбился из сил, свалив под ближайшее дерево, словно куль с мукой, осточертевшее за время передвижения бремя, и усевшись недалеко от МакГонари. Брэнсону уже было откровенно плевать: судя по состоянию мелкого гадёныша, тот не жилец (медикаментов ни у кого из них нет; в лечебных травах мужчина пусть и разбирается, но слабо, да и исключительно в тех, что произрастают в резко-континентальном или континентальном климатах, но никак не субтропическом или экваториальном), равно как и сам он едва держится на ногах. Если бы они передвигались, пусть и медленно, с остановками, но вдвоём, то капитану хватило бы выносливости. Но когда идёт лишь один, и он — пусть и солдат, но списанный на пенсию по состоянию здоровья, где через каждую дюжину шагов отзывается резкой болью старая рана, то это априори гиблая затея. Однако бросить светловолосую занозу в заднице не позволяла так невовремя проснувшаяся совесть, которая не поддавалась уговорам разума, что мальчишка — труп, а своя шкура дороже. Дождь постепенно шёл на убыль, уступая место тусклому жёлтому карлику, что едва просвечивал сквозь раскинувшиеся сети облаков. Это не избавляло от промозглости, которую приносили влажность и шальные порывы разыгравшейся первозданной стихии, но давало хоть какую-то надежду, что скоро солнце вновь наберёт мощь, словно генератор, простоявший отключенным всю зиму, но постепенно наращивающий импульсы и температуру, что позволит капитану согреться. Единственным тёплым источником был Шейн, и брюнет притянул бессознательного парня ближе, рассудив, что раз Брэнсону нужно тепло, чтобы не околеть от холода, а пылающего от повышенной температуры гадёныша необходимо остудить, то кто он такой, чтобы отказываться от дармового источника ценного ресурса? И Ричард устало прикрыл отяжелевшие веки, проваливаясь в беспокойный сон. Вы когда-нибудь слышали шёпот кошмаров прямиком на ухо, что липкими лапами оплетал вас, словно паутину? Он же этот голос узнает из тысячи других, ведь каждую ночь уже на протяжении десятилетий тот ненавязчиво ведёт разговор, пока пальцы судорожно сжимают клочья простыни — то, что осталось от некогда цельной ткани, а зрение не в силах пробиться сквозь свинцовую тяжесть век и прогнать чёртово наваждение. Тот шепчет так сладко и еле слышно, затягивая в пучину, но тут, как по обыкновению давно замусоленного жирными пальцами какого-нибудь придирчивого критика сценария, он рывком садится на кровати, уже не хватая ртом воздух, не открывая губы в немом крике, как в первые несколько лет, а устало упрётся взглядом в стену, приходя в сознание и разграничивая явь с небытием. Шорох шагов по коридору, где по глотке шёпотом, налётом мрака тёмный и затёртый до дыр халат, будто вырванный из времен эпохи Святой Инквизиции, а босые ноги смягчают поступь, делая её практически неслышной — привычное утро капитана в небольшой однокомнатной квартире после очередной ночи. Почти визитная карточка. Ему остаётся лишь привычно заварить себе бодрящий напиток. «Кофе», — единственная мысль, что надоедливым сверлом впивается в мозг, заставляя продрать глаза, ведь спал, по сути, лишь пару часов: бессонные ночи — то, что приходит вместе с кошмарами. Кофе — как смысл жизни, как религия, выплывает на первый план, ведь он — спасение, равносилен серебряному куску распятия, болтающемуся на шее верующего. Верить можно и без посредников — это зыбкое, неуловимое, но вот кофе — то, что можно попробовать «на зуб»… Мужчина дёрнулся, резко распахивая глаза, выныривая из сна, где главная роль была отведена любимой чашке, которую он перед отлётом в райский уголок умудрился разбить. Капитан никогда не верил в приметы, и, кажется, зря. На языке всё ещё чувствовался привкус кофе. Пальцы с силой вцепились в попавшуюся под руку ткань явно не своей футболки, отчего изо рта обладателя данной вещи вырвалось невнятное мычание. Звук чужого голоса заставил брюнета перевести удивлённый взгляд тёмно-зелёных глаз на МакГонари и впасть в откровенный ступор: впервые за последние годы ему не снилось кошмаров. Пусть грёбаная чашка кофе, которая больше похожа на предзнаменование и резко открывшийся дар пророка, предостерегающий от огромной и беспросветной задницы, но не очередная спецоперация, в которой молодой капитан по своей ошибке, глупым амбициям и желанию доказать начальству, что его не зря назначили на должность, что он чего-то стоит, загубил три жизни молодых бойцов. Частенько во снах Ричарда мелькал низкорослый симпатичный блондин с глазами цвета мокрого асфальта, с широкой заразительной улыбкой, ямочками на щеках и упрямым подбородком — Алмос Татуола. Рядовой, поступивший в распоряжение Брэнсона буквально по прошествии пары дней, как брюнету дали очередное звание. Алмос оказался мальчишкой-сиротой, выросшим в Детройте, с молодой женой и маленькой дочкой, что перебрались в Западную Вирджинию на постоянное место жительства из-за службы главы семейства. Татуола был импульсивен, часто лез на рожон, имел любовь к склокам и постоянно получал от коллег по лицу за свой откровенно сволочной характер. Но парни знали, что пусть блондин и не подарок, но он надёжно прикрывает спины. Как говорил сам Брэнсон в отношении рядового: «Татуола говнюк, парни. Но он наш говнюк». Однако госпожа Судьба — дама непостоянная и непредсказуемая, и бывший военный хорошо усвоил этот урок. Он настолько отпечатался в памяти, что мужчина через раз имел честь лицезреть Алмоса, подрывающегося на мине, в кошмарах, которые сегодня отчего-то решили отступить, позволив утонуть в забытье. Глядя на Шейна, которого всё ещё рефлекторно прижимал к себе, брюнет помотал головой, прогоняя наваждение, ведь натягивать маску мертвеца на лицо мальчишки, с маниакальной дотошностью разыскивая общие черты, намеренно закрывая глаза на различия, чтобы, вытащив из лап Костлявой одного, избавиться от вины за смерть другого, что кислотой разъедает душу, — это уже диагноз. А капитан всегда предпочитал быть в здравом уме и твёрдой памяти, не уподобляясь слабохарактерным личностям, ведь прекрасно осознавал, к чему это приведёт — нездоровой, больной привязанности, основанной на чувстве вины, которой перед этим малолетним идиотом не существует, а последний, если не помрёт в ближайшие несколько дней, очень быстро поймёт, как обстоит дело, и в итоге сядет на шею. И дай Бог, если просто на шею. Ведь с характером конченой стервы, деньгами, связями и прочими благами золотой молодёжи, а также явной атрофией мозга, связавшись с этим гадёнышем, Брэнсон рискует закончить где-нибудь в нечистотах в качестве трупа. Но здесь и сейчас всё же следует довести дело до конца. А потому, сжимая зубы от незабываемых чувств после короткого (всего в несколько часов) сна на земле, а также всех сопутствующих ощущений подпорченной шкуры, Ричард всё же поднялся на ноги, а после вздёрнул вверх, закинув на плечо, словно тряпичную куклу, свою ношу. Дёрганной, прихрамывающей походкой военный начал подъём: недалеко, буквально в нескольких футах над землёй, где растительность становится мельче и реже, а трава переходит в голый камень, виднелся тёмный провал. Возможно, ему наконец-то повезло и он нашёл место, где есть вероятность не сдохнуть смертью идиотов от любого хищника. Впрочем, если эта «нора» обитаема, а хозяин оной с когтями и клыками, то Брэнсон готов будет отобрать пальму первенства у принцесски за самую нелепую смерть: прийти в гости к хищнику, не имея оружия и сил спастись бегством — это ещё придумать надо. Лучше уж как один светловолосый гадёныш — от кокоса. Если дать прошедшему дню лёгким, невесомым туманом опуститься на плечи, то он расположится неясными, схематичными зарисовками (с небывалым трудом можно вспомнить, что было с утра, а что — после обеда, ведь события несутся лавиной, оставляя после себя лишь следствие) — так было всегда. Но сегодняшний день капитан помнил отчётливо: каждую деталь, каждую мелочь, что изначально казалась незначительной. Все предшествующие этой милой туристической прогулке события ярким штампом огромных красных букв «катастрофа» отпечатались в памяти. И военный вновь и вновь прокручивал их в голове заезженной пластинкой. Ему действительно повезло: госпожа Фортуна (столь изменчивая и непостоянная с другими, но отчего-то питающая самые трепетные и возвышенные чувства к Ричарду) вновь улыбнулась своей очаровательной белозубой улыбкой. Будь она не столь иллюзорной, то мужчина обязательно сделал бы предложение руки и сердца. Пещера встретила промозглыми объятиями и едва слышным журчанием родника на фоне вновь набирающего обороты дождя. Брэнсон не сразу осознал, насколько удачной оказалась находка: не просто возможность переждать непогоду, а наличие пресного источника воды, который, пусть и едва пробился меж букленистой скальной породой, однако давал надежду, что они смогут протянуть ещё некоторое время. И отставной военный первым делом, сбросив бремя в лице язвительной блондинки, утолил верную спутницу последних нескольких часов — жажду. Капитан, уже не брезгуя никакими методами, нетерпеливо припал губами к выступающим камням, слизывая вожделенную влагу, глотая воду поспешно, будто сзади стояла толпа таких же нетерпеливых, а «графин» всего один и его объём ограничен. Пелена, застлавшая рассудок, спала лишь в тот момент, как желудок наполнился под завязку. Вода притупила чувство голода, что скребло когтями внутренности на протяжении всего пути. И если бы силы не покинули мужчину, возможно, тот выбрался бы обратно в непогоду в попытках найти хоть что-то съедобное (по его соображениям в тропических лесах просто обязаны присутствовать фрукты, пусть и на добычу оных потребуются время и силы). Однако изнеможение, словно тёща, приехавшая погостить всего на пару дней, но вдруг решившая задержаться на недельку-другую, навалилось на плечи многотонным грузом. А потому Ричард, превозмогая ломоту в мышцах, шаркающей походкой добрёл лишь до оставшейся где-то у входа ноши и, привалившись рядом, отправился в столь желанные объятия Морфея, забывшись беспокойным, чутким сном. Капитану снился чердак с выходом на одну из покатых крыш в Париже. Старые обшарпанные двери которого вели в его личный рай: к бездонному звёздно-снежному куполу небосвода, где порывистый сентябрьский ветер, как мальчишка, гоняющий голубей, в спешке сметал с тёмно-синей глади облака, открывая вид на так полюбившиеся ему статичные газовые шары, излучающие холодный и далёкий свет. Последний напоминал её глаза — такие же серые и прозрачные, словно выцветшие фотографии, но такие живые и притягивающие чужой взгляд, что невольно замираешь. Жаклин была лишь девушкой на вечер: Ричард тогда не смог предложить ей что-то большее, чем приятная прогулка по городу с романтическим завершением на крыше, куда его утянула француженка под конец променада. Эта нимфа притягивала к себе взгляды, словно божество, вдруг явившееся перед своим жрецом, который до этого, пусть и молился, но только теперь действительно уверовал и готов преклонить колени. Таких женщин Брэнсон ранее не встречал. Да и вряд ли встретит вновь. Жаклин обладала тем редким балансом красоты, житейской мудрости и ума, которого почти не встретишь в человеке. От того бывшему капитану она казалась чем-то возвышенным, прекрасным и эфемерным (впрочем, как и многим мужчинам до него), что он так и не решился сделать серьёзный шаг, предложив встретиться вновь. На что милая дама лишь улыбалась тихой, понимающей улыбкой. А Ричард запоминал каждое мгновение, записывая на плёнку памяти тот вечер, чтобы в дальнейшем вспоминать француженку со светлой грустью, ведь воспоминания — единственное, что у него осталось от того, казалось бы, самого обычного, но такого трепетного вечера в Париже. Этот город теперь навсегда стал ассоциироваться с Жаклин. Единственное, что себе позволил мужчина, — жаркий поцелуй перед тем, как распрощаться. И вот сейчас воспоминания, смешавшись с маревом сна, были как никогда живыми. Капитан твёрдой рукой сжимал хрупкую девичью фигуру, притягивая француженку ближе: лишь бы не исчезла, не растворилась в предрассветных сумерках туманом, лишь бы смотрела своими прозрачными, льдистыми, но до одури живыми и, как бы парадоксально это ни звучало, тёплыми глазами на него, подарив ещё один вечер. Он готов сделать этот шаг, готов бросить к её ногам весь мир, только бы приняла, только бы, чёрт побери, простила его прошлую нерешительность. И поцелуй затягивался, как тогда в Париже, распаляя, будоража сознание, пока не был прерван неожиданно хриплым и отчего-то низким для нимфы голосом: — Нет, я, конечно, знал, что ты — сволочь, но чтоб ещё и гей… вот это открытие! Эй, слезь с меня! И принеси воды! Чувствую себя отвратительно! — Твою мать, мелкий гадёныш! — мужчина с тихим отчаянным стоном разлепил веки, тогда как осознание ситуации ударило обухом по голове. И ведь не свалишь вину за произошедшее на пацана: сам инициатор. Брэнсон сжал зубы, пропуская реплику барби мимо ушей: ох, если бы эта рафинированная блондинка знала, что вновь стала на скользкий путь! Если бы хоть немного учила законодательство родной страны, то капитан не упустил бы возможности выбить парочку передних зубов. В толерантных до тошноты Штатах, что кичатся этим на весь мир, призывая к разуму остальные страны, правительство, как и всегда, прогнуло спину под двойными стандартами и лицемерием. Особенно это отразилось на армии. В США люди нетрадиционной сексуальной ориентации имеют право служить, пока, как говорится, «не выйдут из шкафа» и не заявят о своих предпочтениях в койке во всеуслышание. И начальству, что отдаёт хороших солдат под трибунал, плевать с высокой колокольни, насколько это действительно так. Любой человек может написать бумагу в вышестоящие инстанции, где якобы видел сослуживца, прилюдно выражающего свои пристрастия. И свидетели обязательно найдутся. Сколько таких умников, продвинувшихся по службе за чужой счёт, было? Сколько голов полетело от ложных обвинений? Не счесть. А потому сам Ричард, пусть и весьма индифферентно относился к секс-меньшинствам, но старался держаться от подобных людей подальше, равно как и на дух не переносил, когда в его сторону допускались подобные мысли. Один раз не начистишь рожу шутнику, решившему пустить слух или просто оскалить зубы в присутствии остальных, — прощай погоны. Но здесь он действительно виноват сам. И сделанного, увы, не воротишь. А потому капитан лишь поспешно выпутался из объятий явно-не-Жаклин, оскалившись на очередную выходку малолетнего идиота: — Поднимай свою тощую задницу и вали пить: родник есть в нескольких метрах вглубь пещеры. — Нормальная у меня задница! — возмущение блондинки не заставило себя ждать. — Тебе, как посмотрю, и вовсе пришлась по вкусу! И вообще, держись от меня подальше, извращенец! — Мальчишка едва ли смог подняться и удержаться на ногах, опираясь руками о качающиеся стены. Или это его так штормило? Так или иначе, младший МакГонари проявил небывалую для себя стойкость, с бараньей упёртостью следуя своим словам. Он сам! Сам доберётся до этого чёртового источника! И плевать, что голова раскалывается, словно семейство дятлов решило перебраться на ПМЖ в его черепную коробку; плевать, что тошнота подкатывает к горлу, а сам Шейн готов расстаться с содержимым желудка незамедлительно (было бы ещё с чем — уже бы однозначно расстался); и, естественно, плевать, что перед глазами пляшут пятна черноты. Он не позволит прикоснуться к его, пусть и слегка (действительно слегка!) потрёпанной персоне этому извращенцу в погонах! Где это видано, чтобы его — сына миллионера — зажимал по углам пещеры какой-то оборванец?! Ещё и задница ему не нравится! Да у Шейна, по его скромному мнению, филейная часть однозначно лучше многих моделей, что зарабатывают на съёмках «ню» в до сих пор не утративших популярность мужских журналах! Капитан на это лишь хмыкнул, переключив внимание с ползущей на водопой черепахи на серую хмарь за пределами пещеры. Мелкий гадёныш жив и, если есть силы огрызаться, значит, относительно здоров. Большего военному и не нужно: когда (он чертовски надеялся на именно «когда», а не «если») они доберутся до цивилизации, он споро сдаст пацана на попечение папаши-миллионера и свалит в туман, а смерть недоноска потянет за собой массу проблем, которых ему хотелось бы избежать. Ричард даже готов держать рот на замке о вине малолетнего идиота, по глупости которого погиб целый экипаж. Отставной военный очень хорошо знал, чем кончаются дела, где замешаны политика и большие деньги (и не приведи Господь, если и то, и другое). Он прекрасно осведомлён о реалиях и он не герой. А потому моральная компенсация и всё к ней причитающееся будут спрошены с друга, который и подкинул «безобидную» подработку. Порой в его голове закрадывались мысли, что бывший сослуживец знал о последствиях, но капитан гнал в шею эти подозрения: никто не мог предвидеть катастрофы и её последствий. Осталось лишь выбраться с незапланированного курорта и предоставленной от авиакомпании непредвиденной экскурсии по джунглям. — Эй, тут что-то есть! Ты меня слышишь?! — дилемму о том, отправиться на поиски пропитания и осмотр территории сейчас или чуть позже, прервал хриплый мальчишеский голос. — Ай, блять! Чёрт-чёрт-чёрт! Только этого не хватало! Я порезался! — Обо что ты там… — мужчина не договорил, обернувшись на звук. Зрачки заполонили радужку, расширившись, дыхание перехватило, а где-то на периферии взвыла сиреной интуиция, предупреждая об опасности. Брэнсон был из тех, кто доверял чутью, ибо оно не раз спасало жизнь отставного военного от шальной пули. Но смерть пацана ему точно не спустят с рук: проще самому нажать курок, позволив свинцовому шмелю сделать лишнее и явно несовместимое с жизнью отверстие в собственной черепной коробке, чем пытаться объяснить ретивому папаше куда делся его любимый ребёнок. И дай Бог, если его просто пустят по миру, отобрав последние штаны. Но есть все шансы попасть на допрос к профессионалам. А вот последнему Брэнсон предпочтёт смерть. Это только герои комиксов для подростков, превозмогая боль во имя справедливости, терпят муки. Обычные же люди выходят после подобных разговоров инвалидами. Иногда их выносят вперёд ногами. Грешные мысли, которые капитан допускал в пути, ибо сам был на грани того, чтобы покинуть этот бренный мир, сейчас откровенно не в кассу. Если уж замаячила на горизонте возможность выбраться с этого треклятого райского курорта с барби наперевес (а с учётом наличия у того денег и связей это сделать в разы проще, нежели без него), то упускать её капитан был не намерен. Да, цинично. Да, отчётливо несёт эгоизмом, но кто бы поступил иначе? Точно уж не отставной военный, проглотивший не одну ложку дерьма в своей жизни. А потому он сорвался с места в намерении оттащить этого не в меру беспокойного и постоянно находящего на свои вторые девяносто (или меньше?) неприятности идиота от опасности, но время играло не в его пользу. С каждым шагом мужчины на гладкой каменной поверхности возле единственного выпирающего булыжника, из которого бил родник, разгорались ядовито-кровавым цветом неизвестные письмена, набирая силу, заполоняя красным маревом всё пространство. И как, чёрт побери, он не заметил их раньше?! Откуда-то снизу потянулся густой, как молоко, туман с таким же алым оттенком, замедляя движения до мухи, увязшей в киселе. Интуиция била в набат. Сердце отбивало ритм где-то в глотке. А капитан смотрел лишь в застывшее неподвижной маской ужаса лицо юного МакГонари. Они оба застряли, оказавшись в ловушке, и не могли сдвинуться с места. Туман наползал, оплетая щупальцами, заставляя заходиться в панике разум от невозможности, неотвратимости и бессилия. Ричард мог поклясться, что за все свои годы не испытывал такого страха, что, как паршивая псина, скулил на дне желудка, рвал зубами жилы. А после пришла боль… Красное. Всё такое красное перед глазами. Марево застилает глаза. Кровь... капает. Жжётся. Хочет. Кричит. Это его крик… или просто уши заложило? Капитан чувствовал их — горячие, тугие, невыносимо медленно скатывающиеся по его телу, алыми пятнами пропитывающие грязную рубашку. Горло, живот… кипятком обжигают ключицы, скатываются из уголков рта. Идиотские мысли пулями долбятся в висок. Сердце перешло в режим «колибри»: бешено, зло, невыносимо толкая жидкость всё быстрее, увеличивая её потоки, заливающие неровный пол пещеры. Какой-то шелест глухим шёпотом где-то на подкорке, пробивающийся сквозь залитые мутью мыслей барабанные перепонки. Он набирает обороты, превращаясь в монотонный гул. Мерзким металлом скрежещет на зубах очередная порция плазмы и взвешенных в ней форменных элементов. Не вздохнуть. Нет ни единого шанса на желанный, необходимый воздух, который бы хлынул в лёгкие, наполнив мозг кислородом, вернув хотя бы возможность надрывно хрипеть. Ни единого вздоха парализованного тела. Лишь нарастающая, всепоглощающая боль, где сознание, не выдержав, пускает в ход предохранители, погружая капитана в темноту. Кома?.. Непроглядная тьма везде, куда ни поверни голову, во что ни всматривайся, как ни старайся различить хоть что-то — ни единого белого пятна. Это пугало, нервировало, заставляло сердце заходиться в яростной гонке в борьбе неизвестно с кем за первенство. Толкая кровь по организму с особым остервенением. Заставляя сопротивляться. Жить. Но чернота так и не расступалась, отвечая могильной, загробной тишиной на попытки уловить хоть мало-мальский шорох. Что-то было не так. Будто настроены струны, но все равно звучит не в лад. И пламенный мотор организма стих, успокоился, поддаваясь этому размеренному, неспешному вакууму. Закупоривая страх, как самую сладкую, лучшую бутылку вина, зная, что со временем она станет лишь богаче, насыщеннее, и вот тогда можно будет выбить пробку и насладиться вкусом в полной мере. Тьма окутывала, баюкала в своих объятиях и пела колыбельную о вечном сне, забвении, что поможет, схоронит, защитит от чего-то неприятного, злого снаружи; шептала на ухо о том, что время ещё не пришло, надо подождать. И он ждал. Все застыло, словно Ледяная Королева на своём троне, подле которой возился мальчишка с осколками. Откуда это сравнение? Не знает? Не помнит? Вертится на языке. И это навязчивое чувство забытого долбит по вискам, впивается в мозг не хуже жужжания надоедливого комара над ухом. Упускает что-то важное. Необходимое. Его. Сколько он блуждает уже в этом мареве с протянутой, выставленной вперёд рукой? Около пяти тысяч шагов, и ни разу не упереться в стену, не споткнуться, не упасть. Ходит по кругу? И ещё один. Нужно считать. Делать хоть что-то, чтобы не сойти с ума, не свихнуться от беспамятства и безвыходности. На периферии сознания мелькает мысль о том, что это лишь бредни, а он — плод чьей-то безумной фантазии, его не существует. Но мужчина гонит в шею эту дрянь, уповая, что мыслит самостоятельно… Мимикрия — наука о том, как сливаться с окружающим миром, городом, обществом, становясь точной копией в формате «мини». Так и Ричард всю свою жизнь плыл по течению, по стокам канализации, окунаясь с головой в реагенты и грязь, незатейливо именуемые общественными нормами и моралью. И сейчас засохшими ветками крошились все баррикады ментальной защиты: то, что он считал спасением (как говорится, меньше знаешь — крепче спишь и дольше живёшь), оказалось бикфордовым шнуром. И он самолично поджёг фитиль. Древний кошмар воплотился былью: одиночество и непроглядная тьма стали его постоянными компаньонами. А возле ресниц — следы солёного моря. Брэнсон и не помнил, когда последний раз влага скапливалась в уголках малахитовых глаз. Кажется, это было в далёком и беззаботном детстве. Но осознание этого так и не достигло разума, обратившись сухим фактом, оставившим мокрый след на щеке. Одиночество, в отличие от многих, не являлось для капитана панацеей. Он всеми фибрами души ненавидел пустые комнаты. И пусть не являлся общительным человеком (далеко не душа компании), но изолированность от общества била картечью прямо по струнам жил, расставляла растяжки фобий, на которых он, несомненно, подрывался. Наверное, именно поэтому он сделал тогда Катарин предложение: тревога, симпатия, привязанность, эгоизм и масса дополнений к уже имеющемуся — клубок, который Ричард так и не смог распутать. И только сейчас, блуждая в бесконечной мгле, собирая осколки собственной личности, словно мозаику с недостающими пазлами, испытал облегчение. Сумрак не желал отпускать, нежа в своих объятиях. Может, капитан уже покинул свой разум, вместе с душой погрузив его в кому? Чёрт его знает. Однако упорства ему было не занимать: Ричард с остервенением вырывал фрагменты воспоминаний из липких лап черноты, неровной и кривой башней восстанавливая образ. Годы-кадры разноцветным калейдоскопом перед взором тёмно-зелёных глаз. Они ворохом опавших прелых листьев погребли под собой мужчину. И откуда-то приходило осознание, что тьма не откроет двери, пока он не разгребёт этот бардак. И ведь не сгрузить его в кучу, не выкинуть на помойку, словно не сдавшийся за ненадобностью хлам. А коробка для «переезда» чертовски мала: наличность, увы, не выдали, грузчиков не закажешь, равно как и дополнительной «тары» под «барахло» предыдущих лет не предвидится. Остаётся лишь заняться длительной и нудной рассортировкой на «важно» и «проживём и без этого». Сколько раз он нажал «delete», провисая в реальности, погружаясь всё глубже в подсознательное, где во мгле возводился куб воспоминаний с поразительной точностью, маниакальностью перфекциониста-трудоголика — мужчина и сам бы не ответил на свой вопрос. Сколько раз он сдерживал скопившиеся ярость и напряжение в усталом, измотанном сознании, готовый рвануть на старые-добрые «раз-два» не хуже, чем взрывчатка, нашпигованная тротилом под самую завязку, от малейшей искры, но у него, чёрт побери, получилось. Ресницы дрогнули, тогда как точки зрачков поймали в фокус бледную четверть лунного диска и арку фонарей, пригвождённых к небосводу. Звёзды тешили глаз непривычным тускло-бордовым цветом. Брэнсон прикрыл тяжёлые веки в попытке прогнать наваждение, однако это не возымело ровным счётом никакого эффекта: статичные газовые шары продолжали излучать неприветливый кроваво-красный оттенок. И когда отставной военный предпринял попытку принять вертикальное положение, чтобы осмотреться, пролить свет на случившееся и состояние его спутника по несчастью, мир подложил свинью: закрутился неоновой каруселью, слившись монолитным потоком ярких огней, что режут глаз. Будто накануне вечером, по обыкновению, когда из бетонных лазов-проходов, именуемых общественностью высотками, выползали люди, где каждый, повинуясь какому-то частному фактору, что являлся ответвлением общей системы, сливаясь в едином потоке, превращаясь в массу, они толпой неслись навстречу, готовые поглотить любого, кто встретится у них на пути, и Ричард поддавался этому пятничному безумию в неумолимом желании расслабиться где-нибудь в баре или ином «злачном» заведении, где продавали выпивку. Словно утро после, когда губы жгло от выпитого вчера соломенного хереса, а сам Брэнсон едва находил в себе силы мучить горло водой из-под крана в попытке унять похмелье. И, как и у всех любителей провести пятницу в обнимку с верной пузатой подругой — бутылкой вина или чего покрепче, — в квартире запахом спирта вздымался морок, клубился где-то сверху, то ли на уровне лица, то ли «над», мешая вдохнуть полной грудью загаженный спёртый воздух. Так и сейчас — лишь спазмы лёгких, не позволяющие совершить лишнего вдоха, и костёр пылающего алым жемчугом неба. А потому мужчина вновь рухнул на твёрдую холодную поверхность, отгораживаясь веером ресниц от остального мира. Сколько мгновений отсчитало время, растянувшись вечностью, он не имел ни малейшего понятия. Однако самочувствие всё же перескочило с планки «паршиво» на «вполне приемлемо», и капитан решился на ещё один дубль: взгляд вновь упёрся в алую россыпь звёзд и бледно-жёлтый прозрачный месяц на тёмно-синем куполе. Монотонный гул барабанных перепонок разделился: где-то вдали слышался щебет ночных птиц и заунывный вой первозданной стихии ветра, что не преминул наградить эпидермис шествием армии мурашек, заставив вздрогнуть. Позвоночник холодил серый неприветливый камень, выбоины которого впивались в спину. Что-то с тихим шелестом двинулось рядом, и капитан замер, сердце пропустило удар. Это что-то повторило движение, горло сковал спазм, а рот открылся в немом крике. Брэнсон поспешно поднялся, принимая сидячее положение, чтобы отползти от мнимой угрозы как можно дальше, чтобы остаться в живых, из глотки вырвалось угрожающее шипение. От осознания последнего мужчина замер, тогда как взгляд сфокусировался на огромном (добрый десяток футов, точнее он сказать не мог) змеином хвосте, который отчего-то заканчивался не водянистыми глазами с вертикальной прорезью на неприглядной морде, а собственным телом. Глаза в ужасе распахнулись шире, зрачок заполонил радужку, этот самый хвост затрясся, и Ричард дёрнулся в сторону. Хвост последовал за ним. От истерики его спас чужой истошный крик в нескольких метрах поодаль. Мальчишка пришёл в сознание рывком, словно вынырнул из-под толщи воды в одно мгновение. Память сбоила изношенным радиатором, пропускная способность которого снизилась за годы использования: где-то закоротило, а потому из всего, что отложилось грузом в черепной коробке — лишь последние несколько лет жизни. Шейн с трудом бы смог сейчас ответить, где родился и как вырос. Только неясные очертания, навязчивое чувство забытого и безвозвратно канувшего в небытие. Но вот события, предшествующие этой веселой ночке, намертво закрепились в голове, будто очерк писателя-графомана, что грезил о мировой славе и искренне верил, что его персона хоть у кого-нибудь вызовет неподдельный интерес, а потому с особой тщательностью записывал биографию своей жизни в потрёпанный и заляпанный жирными пальцами дневник. И первым, что младший МакГонари разглядел в тусклом свете багряной россыпи на небосводе, повернув голову в сторону неясного шороха, был громадный змеиный хвост, на светлой, кипельно-белой чешуе которого бликами играли эти ложные, искажённые звёзды, топя явь в ещё большем сюрреализме. Шейн безумно боялся змей, а таких огромных — тем более. Ещё больший ужас внушал, пожалуй, только собственный телохранитель, но в этом он никогда не признается даже себе, скрывая за очередной бравадой трясущиеся поджилки. Змея зашипела, напугав сильнее. Страх пробрался в душу и с профессионализмом лучшего из шпионов выключил сознание, захватил власть, давая «добро» на лавину эмоций: из глотки вырвался хриплый вой, а сам мальчишка начал пятиться и отползать, однако голос капитана с явным и непривычным шипением оборвал бегство на корню: — Заткнис-сь, я с-сам не в вос-с-сторге! МакГонари замер, совершенно по-новому взглянув на ситуацию: то, что изначально казалось громадным хищником, пришедшим по его душу, теперь предстало в новом свете. Неясные очертания теней сгустились, собрались в единый образ, где отчётливо вырисовывалась такая привычная и знакомая фигура капитана, отчего-то растерявшая прежние весьма внушительные габариты, но разжившаяся поистине исполинским змеиным хвостом. Мальчишка во все глаза с ужасом, настороженностью, смешанными с детским любопытством, разглядывал своего телохранителя: тот ужался в размерах, словно выпустили весь воздух с дутых мышц, превратив фигуру в жилистую и подтянутую, не лишённую обманчивой хрупкости и изящества. Однако внутренний голос орал благим матом, предупреждая, что перед ним, несомненно, хищник. И этот зверь ещё более опасен, нежели предыдущая версия до апгрейда. Большего при унылом свете звёзд Шейн был не в силах разглядеть, однако и этого хватило за глаза, чтобы с губ сорвался истеричный возглас: — Ты пресмыкающееся! Ты, мать твою, гигантский змей-переросток! — А у тебя уш-ш-ши веером, но я же молчу! — капитан сморщил нос от привкуса железа во рту: он никак не мог осознать наличие внушительных клыков, отчего язык уже не раз подвергся экзекуции. И пока он изгалялся в попытках приноровиться к телу и подтянуть этот чешуйчатый обрубок в нужную сторону, чтобы принять привычное ему перпендикулярное положение, барби трясущимися руками вцепилась в упомянутое Ричардом. Мальчишка ощупывал жёсткие вытянутые и расходящиеся трапецией пластины ушей, уходя в глухую несознанку. Капитану было плевать: своих проблем вагон и маленькая тележка. Этот грёбаный хвост вытворял просто невообразимые пируэты, но только не те, что нужны были отставному военному. Он злобно шипел, матерился и возводил ещё более отборную конструкцию армейской брани от досады, что привычная речь сопровождается звуковыми спецэффектами. Когда пот застилал глаза, мышцы дрожали от напряжения, а терпение было на грани, он всё же совладал с новопреобретённой и крайне непослушной конечностью: мужчине удалось приподняться, балансируя на хвосте, покачиваясь из стороны в сторону, будто моряк, впервые ступивший на сушу за десяток лет. — С-сука! — только он чуть расслабился, как на горизонте замелькала новая неприятность. Непривычно длинные, будто намеренно выжженные перекисью водорода до цвета чистого бумажного листа пряди лезли в лицо. Брэнсон отчаянно взвыл, хватаясь за волосы в попытках избавиться от оных, но копна гривы путала все карты, не давалась в руки, распадаясь шёлковым водопадом, ускользая из пальцев. И Ричард устало прикрыл на мгновение веки, мысленно считая до десяти, возвращая шаткое равновесие. Отходняк будет позже. На данный момент имеются первостепенные задачи: например, уравнение с, как минимум, тремя неизвестными. Что произошло? Куда они попали? Есть ли возможность выбраться из этой дыры? Сотни вопросов пчёлами роились на периферии сознания, но он оставил на повестке лишь основные, постановив, что проблемы следует решать по мере их поступления. Только сейчас мужчина решил обратить внимание на местность (не брать же в расчёт истеричного пацана, который, судя по его прищуренным глазам, едва ли мог что-то разглядеть в темноте), сканируя взглядом пространство. С каждой секундой на подкорке крепла мысль, что родная Терра осталась где-то позади (то ли в миллионах световых лет, то ли и вовсе в ином измерении — увы, он не изучал физику в том формате, чтобы построить хотя бы связную теорию на основе научных изысканий, и на данный момент об этом жалел, как никогда). Под ногами не меньше чем на тридцать футов простиралось каменное плато, испещрённое выбоинами. Последние прорастали вязью, складываясь неизвестными вычурными письменами, чем-то отдалённо напоминающими руны. Теми, которые Брэнсон видел, истекая кровью в пещере. Тело инстинктивно дёрнулось в сторону, но интуиция молчала, словно набравшая в рот воды капризная девица, а потому он задавил панику в зародыше. За пределами скальной породы начиналось нечто невообразимое: безумный трип, выверты извращённого сознания, но никак не реальность. Хрустальными полыми, будто просвечивающими в тусклом свете бледно-жёлтой четверти лунного диска трубками — структура каждого растения. Где внутри кислотой, яркой неоновой краской «кровеносная система». Жизнь циркулировала неспешно, флюминисцируя разнообразием, поражающим воображение: молодая поросль травы носила неестественный аметистовый цвет, сверкая множеством оттенков и насыщенностью оных. Извивающиеся лозой тонкие стволы деревьев могли похвастаться чуть большим обилием: колорит «внутренних органов» был от тёмно-синих до небесно-голубых тонов, лишь кроны некоторых из них красовались ещё и приметной бирюзовый расцветкой. Взгляд цеплялся за мелких копошащихся в траве грызунов, у которых, словно просвеченные рентгеном, виднелись внутренности, а искрящуюся в сумрачном свете спутника планеты шерсть прилепили на откровенно поганый клей сверху. Капитан мгновенно переключил внимание на собственное тело. И чем дольше он рассматривал лилейный змеиный хвост, тем больше к горлу подкатывала тошнота: под светлыми ажурными чешуйками отчётливо просматривался скелет. Это был его личный армагеддон. — Эй, принцес-с-са, ты там в с-с-сознании? — голос всё же сорвался на хрип, когда Брэнсон решил отвлечься от созерцания творчества экспрессионизма, поклонником которого, судя по всему, был создатель данного мира. — Тащ-щ-щи с-с-свою парш-ш-шивую задницу ближе: нужно пережить эту ночь. С рас-с-светом разберёмся, кто, что и с-с-с чем едят. МакГонари дёрнулся от последнего слова, как от пощёчины: желудок выдавал беспрерывные трели, но идти во мрак, чтобы раздобыть еды, он откровенно опасался. Капитан — зло понятное и привычное, а вот что ждёт за пределами каменной площадки — неизвестно. И мальчишка, утирая тыльной стороной ладони набежавшие слёзы — следы тихой истерики, — деревянной походкой направился в сторону телохранителя. Плач был не без причины. Его шикарное, божественное тело также претерпело изменения: уши-локаторы (иначе и не скажешь!) улавливали непривычный диапазон звука, громкие крики спутника по несчастью раздражали чувствительный слух; на шее обнаружились неясные прорези — такие же жёсткие на ощупь, как и пластины ушей; между пальцев прозрачной плёнкой, тонкой кожицей протянулись перепонки; а шею, ключицы, скулы и запястья (это как минимум!) покрыла перламутровая нежно-розовая чешуя! А волосы! Волосы! Нет, это что-то невозможное! Яркий лиловый оттенок придавал схожести с девицей. Теперь он в полной мере может называться принцессой. На глаза вновь набежали слёзы, а мальчишка искренне надеялся, что при свете дня зрелище окажется не столь печальным. Преодолев расстояние, парень сфокусировал взгляд на телохранителе, что кольцами сложил хвост и вполне себе спокойно пристроился на нём спать. Ветер прошёлся по тонкой мальчишеской фигуре, заставив передёрнуть плечами от холода: потрёпанная футболка явно не станет преградой. А потому Шейн, ворча под нос о несправедливости судьбы, пробрался в укрытие. И плевать, что это убежище — хвост одного несносного типа. С этим он разберётся позже.