Верховенский, вы мне надобны!

Сегодня костюм его был темно-синим. Очень красивое одеяние, которое можно надеть на какой-нибудь официальный прием, но, к сожалению, в такую теплую погоду Пете пришлось снять пиджак, аккуратно повесив его на стул, стоявший возле места, что занимал господин Липутин. Молодой человек стоял в белой рубашке, поверх которой была накинута расстегнутая жилетка такого же цвета, как и брюки. На лице его, помимо улыбки, красовались ссадины и синяки. Широкая бордового оттенка ссадина, довольно яркая, обрамленная расплывчатым синяком, на переносице и отдельный лилово-голубой синяк на месте, где начинаются скулы. Такой вид господин Верховенский приобрел после вчерашнего бала, а если быть точнее, после похода со Ставрогиным в кладовую. Знакомым и всем остальным, кто спрашивал о том, что же произошло, Петр Степанович рассказывал интереснейшую историю, где, по своему несчастью, оказался жертвой нападения подвыпивших крестьян. - И вот, пожалуй, наше заседание подходит к завершению, господа. – легко касаясь плеча Лямшина, чтобы тот прекратил играть на пианино, и он в тотчас прерывается, подводит итог Верховенский, на которого направлены десяток пар глаз участников революционного кружка. Все, что-то обсуждая друг с другом, создавая шум, который можно назвать лишь “гоготанием”, медленно стали выходить из места, где проводилось собрание. Петр к тому моменту, когда заседатели заканчивали выходить из залы, стоял, повернувшись лицом к окну. Он завороженно наблюдал за тем, как легкий ветер покачивал ветки деревьев, их листья, и почти не моргал. Выглядело это, вероятно, крайне странно, но молодой человек не заботился о том, каким это кажется со стороны, ведь был уверен, что остался в комнате один. Это была его квартира и тут-то он точно не боялся казаться “странным“. - А где же господин Ставрогин? Его не было сегодня. Верховенский вздрогнул и рефлекторно прижал руку к груди, будто бы его сейчас схватит сердечный приступ. Обернувшись, он увидел невинно сидящего, сложившего руки на столе в замок, белокурого парнишку в форме. Тот смотрел небесно чистыми голубыми глазами на старшего, спокойно дожидаясь ответа на интересующий его вопрос. - Николай Всеволодович не смог сегодня прийти. Сами понимаете, эти дела высшего света. Утомился, наверное, голубчик. – приводя сбившееся от испуга дыхание в норму, ласково отвечает Петя, восстанавливая на лице улыбку. Эркель лишь скромно кивнул, удовлетворившись ответом, и поднялся с места, надевая свою фуражку. Он был очень тих, почти неприметен, но очень отзывчив и послушен. Это основателю революционной пятерки и нравилось в нем. А также и то, что этот мальчик обладал крайне прелестной наружностью, такой ангельской и невинной, которая в сочетании со спокойным нравом производила впечатление зашуганного и ни на что не способного ребенка. Такого никто не станет подозревать, таких людей все любят. - Знаете ли вы, Эркель, о том, что вы очень красивы? – Верховенский подошел к юноше со спины и, надавив на его плечи, усадил обратно на стул. – Вас очень красит мундир. – ладонь поглаживает ворот красного цвета, вшитый к форме темно-зеленых цветов. Непонятно, зачем воротник выбран именно таким, ведь можно же было сделать простым зеленым. Верховенский подумал, быть может, это символизирует кровь. - Правда, эта ваша “шапка” всегда меня дико раздражала. Петр снял с него фуражку и пренебрежительно отбросил ее на пол, а затем, он даже предварительно освободил свою правую руку от перчатки, кинув ее на стол, провел пальцами по светлым волосам, получая от их мягкости неимоверное удовольствие. Ему нравилось, что он может прикасаться к кому-то, при этом не боясь взамен получить ударов или обидных слов. Мальчишка бы никому ничего не рассказал и не стал бы давать резкого отпора. Петруша это знал. И сейчас нагло пользовался этим. Даже не видя лица, было заметно, как напрягся от происходящего Эркель. Он был в ступоре и не знал, как реагировать на деятельность товарища. Пока что ничего плохого и вульгарного с ним не совершалось, но сам факт того, что Верховенский вел себя так странно, вызывал у юного прапорщика какую-то боязнь. - Петр Степанович, что вы творите…? - встревоженно, боясь шевельнуться, блондин, широко распахнув глаза, смотрит куда-то вперед. Его голос, пропитанный опасением и испугом, был чем-то средним между шепотом и взвизгиванием. Но Петр Степанович не пожелал ответить на заданный ему вопрос. Он лишь молча, шумно дыша через нос, гладил волосы мальчика, наклоняясь, чтобы уловить их аромат, второй рукой разминая ему плечо. - Расслабьтесь, - Петя стал гладить шею парня и аккуратно, медленно расстегивать тому мундир. – Я не причиню вам вреда, господин. Мы же доверяем друг другу. Русоволосый почти расправился с пуговицами одеяния Эркеля, он нашептывал своему приспешнику на ухо комплименты, заверял того, что бояться нечего, и никто их позора не узнает, что это лишь еще больше укрепит революционный союз. Пьер уже расстегнул юноше рубашку и гладил тому грудь, на которой росли редкие светлые курчавые волоски, целуя в щеку и шею. -Чудно, господа! А можно с вами? Верховенский вздрогнул и отвлекся от младого тела, смотря на источник звука. В эту минуту блондин резко встает и буквально выбегает из комнаты прочь, чуть не сбивая с ног прервавшего домогательства Петра Ставрогина. Николай лишь наигранно ахает и входит в помещение, смеясь. - От отчаяния решили приставать к бедному прапорщику? Как бессовестно и низко с вашей стороны. - А вы зачем пришли? – с отвращением в лице спрашивает нигилист, который был, вероятно, слишком увлечен, чтобы услышать тяжелые шаги в коридоре, но выглядел на удивление вовсе не пристыженно. – Пришли еще раз отколошматить меня? - Вовсе нет, – Николай закрывает за собой дверь и уверенно подходит ближе, от чего Верховенский пятится прочь. – Не бойтесь, дорогой мой. Вы вчера просили меня признаться, я за этим и пришел. Ставрогин улыбнулся. Жутко улыбнулся. Это было похоже даже не на улыбку, а на оскал хищного зверя, голодного зверя. Петрушка двигается назад, смотря лишь на скалящееся лицо, никуда более, но в итоге упирается в стену, не имея более возможности уходить. Он, возможно, в первый раз по-настоящему испугался своего Николая Всеволодовича. Даже тогда, когда тот осыпал его жестокими ударами, Петю не наполняли такие дикие эмоции, как в данный момент. А тем временем улыбка на лице Коли становится шире, в голубых глазах, что сейчас стали больше похожи на серые, пляшут искорки. - Я, как вы и говорили, действительно являюсь грешником, мужеложцем, безбожником, нехристью. – темноволосый наклоняется к прижатому к стене Петру и целует его, пожалуй, самым отвратительным поцелуем, на который только способен. Николя проталкивает свой язык за губы Верховенскому, гадко насилуя тому рот, пытаясь сделать так, чтобы доставить партнеру настолько неприятные ощущения, что тот оттолкнет его. Но Петя не противился. Он стоял неподвижно, терпя оскорбительные выходки аристократа, так же, как совсем недавно терпел его собственные выходки юный Эркель. А Ставрогин все не унимался: сжимал чужие губы меж зубами, до крови прокусывая тонкую кожу, а затем слизывал выступившие красные подтеки, мерзко влажным языком вылизывая даже подбородок русоволосому. – Нравится вам такая любовь, а? Нравится? Пьер ничего не ответил. Безмолвствуя, тот старался держать вид стоящий, сохранить перед идолом остатки своей некой возвышенности, гордости. Но Ставрогин, более и более пытаясь вызвать отвержение у парня, начал нещадно распускать руки. Коля прижимал предплечьем шею Петра к стене, заставляя того задыхаться, пока его грубые пальцы властно бродили по телу бесёнка. Сначала он хотел было расстегнуть пуговицы рубашки, но затем не стал заморачиваться и резко дернул ткань в сторону. Послышался треск швов, на пол посыпались пуговицы, и, немного времени спустя, Верховенский остался по пояс голый. В ногах юношей валялись одеяния Петра, изысканная рубашка, жилетка, теперь походящие на разорванные тряпки. Темноволосый щипнул пассию за сосок, от чего Петя, как ни старался удержаться, вскрикнул, не шелохнувшись. - Почему же ты не возражаешь, Петр? – в искреннем непонимании задает вопрос Ставрогин, прервавшись. – Почему не ушел бы? - Не могу я от вас отказаться, - отвечает молодой человек, губа которого дрожала, а глаза были на мокром месте, а затем тихо-тихо добавляет. – Не в моих это силах, что хотите хоть делайте. Николай опустил взгляд, а затем опять посмотрел на стоящего совсем рядом Петрушу. Глаза того покраснели от слез, что он усердно сдерживает, лицо, красивое и притягивающее, изрисовано увечьями. Но, даже так, Ставрогин пристыженно подумал о нем: “Красавец”. Жалкий, гадкий, никчемный…но красавец.