***
Наверное, мозги — это последнее, что включалось у Жени, когда нужно было не совершать очередной опроменчивый поступок. И, только подняв глаза на здание Хрустального, она в этом убедилась. На вопрос «что ты здесь делаешь, Медведева?» ответов было столько же, сколько у Медведевой извилин в голове. То есть, ноль. Она видела пробегающую мимо неё Алёну, немного уже опаздывающую на тренировку, которая и не заметила фигуристку, стоящую столбом у входа и рассматривающую родные буквы. Эти буквы словно складывались в другое слово, предупреждающее о том, что сейчас она совершает ошибку. После того, как её фактически со словами смертной казни, если она появится здесь раньше, чем через неделю, выкинули с катка, Женя наконец поняла, что у неё есть время сходить к Борису Николаевичу. И, когда он осмотрел спину, сделал рентген и КТ, у него чуть ли волосы последние с головы не попадали. — Как ты тренируешься? У тебя смещение позвонка чуть ли не третьей степени. — Это плохо? — до неё только сейчас дошло, как изменились её болевые ощущения. Раньше это были приступы, а теперь болели чуть ли не всегда, и от такой боли ты уставал мгновенно. — Это ужасно. Я тебе, конечно, назначу мануальную терапию недели на три, но если не поможет, то тебя ждёт операция. А реабилитация после неё от месяца до года, — он глубоко вздохнул, прикрывая глаза, а Женя проглотила обиду на себя, еле сдерживая слёзы. Снова она поступила не так, — ты почему раньше не обратилась? — Не знаю, — честно ответила Медведева. Она действительно не понимала порой, зачем она тем или иным способом поступает. Как и сейчас не понимала, почему стоит тут на ватных ногах, когда ей строго-настрого врач запретил тренироваться, потому что при курсе мануальной терапии лучше лишний раз не вставать, ведь тело находится будто под тысячами уколов обезболивающего, и ты его почти не чувствуешь, а это грозит опасными травмами. Но сидеть дома для неё было невыносимо. Серые стены уже стали слишком надоедать, ведь на них нарисовалось уже столько в голове узоров. А еще невыносимо было сидеть наедине со своими мыслями, которые заполонили голову. А мысли пугали её саму, как и сны по ночам. Недавно ей приснилось, как она счастливая после тренировки решила зайти поговорить о чем-то с Этери Георгиевной, а в итоге застукала её в кабинете с Алиной. Они целовались и даже не заметили, что на них кто-то смотрит. Женя пыталась их расцепить, но они будто её не замечали. Этери Георгиевна говорила, что Алина «самая любимая моя девочка на земле, и на других мне нет никакого дела», а Алина улыбалась, как маленький котёнок, принимая ласки тренера. Женя проснулась от того, что её разбудила бабушка, говоря, что она кричит на всю квартиру, и поглаживая по голове, чтобы немного её успокоить. А Медведева так и не поняла в тот день, чего в этом сне больше было: понимания, что одиночество — это теперь её пожизненное кредо, или ревности. Вторая мысль была слишком глупая, но с каждым новым сном, который часто оборачивался в кошмар, она перестала понимать, что реальность, а что её глупое воображение. Когда Алина через пару дней пришла её навестить с новой книгой, чтобы не было так скучно, и пакетом фруктов, Женя посмотрела ей в глаза и почему-то поняла, что сейчас хочет видеть её здесь меньше всего. Этот сон словно забрал весь последний Женин здравый смысл, если он вообще ещё остался. Но с каждым новым шагом к этому храму фигурного катания она понимала, что прийти сюда была пока самая главная ошибка из всех последних, что она успела совершить. Спина не то, что не болела; Женя просто её не чувствовала. Это был как будто лишний груз сзади, что переваливал её назад, и если на земле она не могла держать координацию, то что будет на льду, было страшно представить. Как только она зашла в раздевалку под сопровождающие разговоры, все как-то моментально затихли и посмотрели на главную дуру сегодняшнего утра. — Ты что, мать твою, здесь делаешь? — Алина первая задала вопрос, который хотел спросить каждый из тех, чьи глаза были направлены в её сторону. — Пришла на тренировку, — она попыталась изобразить милую улыбку, но это больше походило на приступ душевно больной. — Сказали, что ты должна тут не раньше, чем через неделю, появиться, — сказала Саня, продолжая смерять подозрительным взглядом Медведеву. — Ну, мне уже лучше, правда, — врать у неё никогда не получалось, но, по крайней мере, большинство ребят, убедившись, что сегодня их никакого скандала с битьём кружек, которые дарили Этери Георгиевне на разные праздники, об голову Жени не будет, наверное, успокоились и занялись своими делами. Хотя она насчёт того, выйдет ли она сегодня живой с катка, не была уверена. Алина пару раз ещё подозрительно посмотрела на подругу, а потом, видимо, решив маразм подруги оставить на потом, продолжила зашнуровывать коньки. — Ну и идиотка же ты, а, — уже выходя из раздевалки, напоследок кинула Алина и вышла из помещения. Наверное, согласиться с этим было не трудно. Как еще можно назвать человека, который прекрасно понимает, что совершает ошибку, но продолжает её совершать? Действительно, в лучшем случае — идиотка. Когда Женя последняя зашла на каток, она пряталась за спинами Лёши Ерохова и Мориса, которые стояли рядом и внимательно слушали Даниила Марковича, рассказывающего о сегодняшнем распорядке дня. Оглядев тренерский штаб, она к своему счастью обнаружила, что Этери Георгиевны здесь не было. Не это ли подарок судьбы? Не то, чтобы она боялась, что сейчас её выкинут отсюда за шкирку, и скажут здесь больше никогда не появляться в таком состоянии; она боялась смотреть ей в глаза после тех двух страшных недель, проведённых в четырёх стенах. И больше всего она боялась, что, посмотрев на неё, забудет, как дышать. — Итак, поехали, — Женя, немного задумавшись, не заметила, как быстро её бункер раскрыли. Точнее, Лёша и Морис моментально разъехались по первой просьбе второго тренера, а Женя осталась стоять на месте, не успев подключить здравый смысл. Опять же, если он у неё остался. — Так, а я не понял, а что это мы тут делаем? — На тренировку пришла. Можно? — Женя попыталась второй раз за сегодня мило улыбнуться и второй раз была похожа на сбежавшую из психбольницы психопатку. — Нельзя. Тебе врач разрешил? Если бы она сказала «да», они бы могли это с лёгкостью проверить, ведь номер Бориса Николаевича Этери Георгиевна ещё тогда к себе записала, а если бы сказала «нет», то её бы пинком под зад выкинули бы отсюда. А, собственно, что делать-то? — Ну, он не то, чтобы разрешил, просто лечение идёт неплохо, и я уже себя хорошо чувствую. Я не буду перенагружаться, честно. Только над скольжением поработаю и одинарные попрыгаю. Не долго. Можно? — Да ладно, Дань, пусть катается, — из тени практически, потому что до этого Женя его не заметила, вышел Сергей Викторович и кивнул в её сторону. — Ладно. Валяй. Только одинарные. Поняла? — Угу. Счастье, что она снова сможет ощутить лёд под ногами, накрыло её с головой, но Женя постаралась сквозь улыбку сделать сосредоточенный вид и поехала на раскатку. Две недели отсутствия дали о себе знать. К тому же, состояние онемения всего тела тоже не давало свои плоды. Управлять ногами оказалось нелёгкой задачей. Лезвия то и дело не слушались ног, а ноги — её. Это было похоже на войну с самой собой. Зато сейчас она сможет хотя бы чуть-чуть восстановить свои навыки, если есть, что восстанавливать. Когда мимо проезжала Алина, Женя почти шёпотом подозвала её к себе, чтобы не обращать внимание других к ним: — Слушай, а где Этери Георгиевна? — У неё там какие-то бумажные дела, она обещалась подойти после ОФП. — А, спасибо. Алина была какая-то слишком грустная или уставшая. За день, а прошло уже минут пятнадцать, она ни разу не видела её улыбку, к которой так привыкла. Даже Женя успела три раза улыбнуться, а Алина — нет. Ребро на лутце было держать легче, конечно, с одинарными, ведь даже так у неё присутствовали с этим проблемы. И, когда она уже раз десять под счёт Сергея Викторовича прыгнула его с верного ребра, захотелось попробовать двойной. Да, её просили, но от одного прыжка же всё равно ничего не будет. К тому же, она практически научилась владеть своим телом за полчаса. Ногами стало легче управлять. Да и какая разница: раз одинарный аксель разрешили, от двойного лутца они её не убьют. Может, вообще и не заметят. Вот только её десятое решение за сегодня было таким же провальным, как и все остальные. Она сразу не поняла, что произошло. Вокруг начало всё темнеть, а в глазах — расплываться. Она всегда падала с прыжков, это был нормальный процесс, но сейчас что-то пошло не так, вернее, всё пошло не так с её рождения, когда её наградили такими мозгами. — Звони врачу живо! — голоса под звон в ушах становились одной серой массой. Кто-то что-то кричал, кто-то трогал её щёки, кто-то приподнимал её голову. В темноте она лишь разглядела силуэт Даниила Марковича, и это было последнее, что ей удалось увидеть. Дальше — чернота.***
— Рота, подъём! — в нос ударил неприятный запах, от которого захотелось разодрать себе горло. На секунду стало светлеть в глазах. Женя даже начала руками в стороны, видимо, размахивать, чтобы эту гадость из-под носа убрали. Но, стоило этому кошмарному запаху перестать вонять, как глаза снова начали закрываться. — Не спать! Не спать! Снова этот запах и это дежавю. — Да не сплю я, — кашляет, — уберите это. Нашатырь прежде ей благо не приходилось нюхать. Только в детстве, когда ей стоматолог, выдирая зуб, вколол слишком много анестезии. Но, слава небесам, после этого ада в виде запаха странного медикамента испытывать на своей шкуре не приходилось. Когда глаза более-менее привыкли к свету, Женя разглядела, что на неё в упор смотрит какой-то молодой человек, которого она прежде видела на соревнованиях, но совсем мельком. Стоял он обычно поодаль, и если его Медведева и замечала, то дела до этого никакого не было. Сзади выглядывали Даниил Маркович, что-то задумчиво выглядывая в белом как моль лице Жени, и Этери Георгиевна, которая, как и всегда, не выражала никаких эмоций. И только по морщинкам, собранным в тоненькую дугу, и пальцам, которые она переминала один за другим, было понятно, что она нервничает. И, когда она подняла свой дурманящий взгляд, свой Женя сразу же опустила, чтобы Тутберидзе не увидела, что Медведева забыла в ту самую секунду, как дышать. Ну, она так и предполагала. — Ладно, вижу, ей лучше. Если снова начнёт кружиться голова, зовите. — Хорошо, — врач собрал свою аптечку и вышел из кабинета, забыв забрать с собой то напряжение, какое находилось в комнате. Живой Медведева отсюда уже не выйдет. Либо она прямо тут помрёт от боли в спине, которая вернулась, как две недели назад, либо от рук Этери Георгиевны или Даниила Марковича. Но лучше, конечно, без мучений, так что, если ей позволят выбирать, то от рук тренеров, чтобы наверняка. — Дань, иди на тренировку. Я с ней поговорю. Это «с ней» она будто выплюнула, чтобы не подавиться. Это «с ней» было сказано так, словно с ней вообще собираются разговаривать в последний раз. «Надеюсь, Брайан посреди сезона возьмёт меня к себе», — последняя надежда, как говорится. Хотя, когда он узнает, какую нервотрёпку она тут всем устроила, он вряд ли возьмёт на себя такую ответственность. Чёрт, она же не только себя подставила, но и Даниила Марковича и Сергея Викторовича. — Ох, Медведева, — Этери Георгиевна рядом облокотилась на рабочий стол, на котором сидела Женя, и тяжело вздохнула. Её синяки были также на месте, ведь она уже две недели не помогала ей с мамой. Наверное, опять устаёт справляться в одиночку. Хотя, вряд ли, ей наверняка помогает Алиночка, её самая любимая и главная в жизни. — И что мне, скажи, пожалуйста, с тобой делать? — На вашем месте я бы себя давно прикончила за такие выходки, — они обе улыбнулись, но, скорее, грустно, от того, как их обеих за последние дни достали всё и вся. — Ну, а вообще, можно ещё понять и простить. — А что мне остаётся? — Этери Георгиевна поворачивает к ней голову и снова грустно улыбается. — Как я могу на тебя злиться? Наверное, иногда какие-то поступки сами приходят в голову. Ты им сопротивляешься, подсознательно понимаешь, что так поступать нельзя, что ты совершаешь очередную ошибку. Но, если бы Медведева не ударилась об лёд головой, не сидела бы сейчас на столе у тренера, она бы уже вряд ли когда-нибудь после таких снов, после таких мыслей, которые словно окружали её, снова и снова доказывая, что она давно не смотрит на тренера так, как приписано законом, решилась бы посмотреть ей в глаза так близко, желая узнать, что же прячется за ледяной коркой. Она бы никогда не услышала такие искренние слова: «Как я могу злиться на тебя?» — Что вы имеете в виду? — Ты правда хочешь узнать? Хочу. Хочу. Хочу. Она бы никогда не почувствовала на своих губах самые нежные и трепетные губы, которые когда-либо целовали её. И она никогда бы в жизни не разорвала поцелуй со словами «извините, Этери Георгиевна, я должна идти». Если бы к ней сейчас подошёл свидетель этой сцены на столе и спросил бы, как только она переступила порог тренерской и закрыла за собой дверь, оставив и себя, и тренера в недоумении, «почему ты ушла, если тебе столько раз это приходило во снах?», она бы сказала, что это глупые мысли, в которые она не верила никогда. Ведь, по сути, она никогда не думала об этом. То, что ей это снилось, никогда не значило, что она этого хочет. И даже то, что у неё перехватывало дыхание, не значило, что это какие-то чувства. Это страх, что в глазах отражаются её сны, а не какая-то там любовь. А про себя бы она подумала, что снова врёт. — Твою мать! — только и сказала она, продолжая облокачиваться об дверь тренерской с маленькой табличкой наверху «Этери Георгиевна Тутберидзе». А внизу маленькое дополнение «заслуженный тренер России», которая только что переступила порог дозволенного.