***
На улице была очередная противная погода. Минусовая зимняя погода ощущалась на все минус сорок градусов. Ветер пробирался под верхнюю одежду. Снега не было, но в такую погоду его очень сильно не хватало. Наверное, Женя бы это всё чувствовала, понимая, что как дура оделась по весенне-осеннюю одежду, но сегодня это было не про человека, который с самого утра прыгал по дивану от счастья, что сегодня она наконец-то сможет выйти из дома и завтра даже поехать на тренировку после стольких недель «ничегонеделанья». Женя потерялась. Потерялась в ранее знакомых и теперь пустых слякотных улочках. Потерялась в мыслях и во взглядах людей, которые проходили мимо и оставались незамеченными. Всё пространство терялось в детской неподдельной радости, ведь идти одной, наступать на подтаявший снег промокшими уже насквозь сапогами и понимать, что эта земля тебя принимает — правильно. Это не так, как её учили с самого детства, мол, нельзя ходить по лужам, по проезжей части, не смотреть по сторонам, когда переходишь дорогу, по проезжей части ходить в наушниках, но ей почему-то сейчас это казалось так правильно. Алина предложила перед завтрашней первой для Жени тренировкой после периода восстановления встретиться в маленьком ресторанчике у её квартиры. И плевать, что Загитова жила в другой части Москвы. Это, наоборот, было правильно. Наверное, для Жени жить без забот — не жизнь. Она не представляет, как можно жить на диване и ничего не делать, когда вокруг тебя кипит жизнь, когда мир меняется и меняется в том числе для тебя. И эти недели — это тоже неправильно. У Жени онемели пальцы. Если бы она жила в прежней своей рутине каток-дом-каток-дом-дом-каток-каток-дом, она бы давно себя отругала за то, что забыла взять свои любимые перчатки, но во всю эту каждодневность незаметно вклинилось слово «ничегонеделанье». Это можно было бы охарактеризовать, как временный период, но, не появись Женя бы тогда на катке, не разбила бы себе голову в кровь, не... в прочем, не важно, ей бы не пришлось аж две недели провести в заточении, не имея возможности даже сходить в аптеку и купить бабушке лекарств, ведь даже она на этот раз не встала на её тёмную переломленную сторону. Но, в любом случае, эти две недели дали снова вдохнуть свежий воздух и даже перестать ощущать эту заднюю, всегда мешающую кататься боль. В ней появился запасной, давно запылившийся где-то заряд энергии, о котором она раньше даже и не догадывалась. Это какая-то другая Женя Медведева, любящая целиком и полностью свою жизнь. Это какая-то Женя-два. Поэтому даже в метро, в прижимающей тебя толпе (будь это Женя-один, она бы давно прокляла Загитову за то, что она назначила встречу в семь вечера) со всех сторон, ей хотелось всем улыбаться, прыгать в длину и в ширину и излучать энергию, которой теперь в ней хватит, кажется, на ещё один девятнадцатилетний срок. Не в тюрьме, а в жизни. Загитова даже чаем подавилась, когда увидела влетевшую в очень спокойное атмосферное местечко с панорамными окнами и с гостями, одетыми с иголочки, аккуратно попивающими горячие напитки после трудного рабочего дня, девушку с растрёпанными длинными волосами, грязными от чёрного, мокрого и летевшего отовсюду снега, в дурацкой розовой шапочке и улыбкой идиотки, которую никаким на свете средством не выведешь. Алина уже было хотела скрыться за меню и сделать вид, что она не знает эту умную психопатку, но не успела выполнить свой манёвр и оказалось пойманной с поличным. — От меня прячешься? — улыбнулась Женя, слегка указательным пальцем оттягивая примёрзшее к рукам подруги изученное до этого меню. — Да нет, что ты, — Загитова постаралась улыбнуться, ругая себя за очередные детские в её голове мысли. Хотя она имела на это право. Ей шестнадцать лет, она сама по себе ещё маленький ребёнок. — Просто выбираю, что заказать. — Так ты ведь уже всё заказала, — Женя, вешая на спинку стула курточку и стягивая свою растянутую шапочку, посмотрела на подругу вопросительно, а Алина мысленно второй раз за этот вечер ударила себя по лбу. — Хотела мороженое к чаю заказать, я люблю, к тому же, никто об это не узнает, — Алина снова улыбнулась, снова и снова, снова и снова. Кажется, это уже у неё привычка. — А, в прочем, не важно. Рассказывай, как ты? — Невероятно! — улыбка вернулась на место. От её перепадов настроения укачивало, как на катере в открытом море. — Я так рада, что снова живу так, как хочу я, что уже завтра мне можно будет поехать в Хрустальный. Алина была за неё рада. Правда. В её маленькой голове ума и знаний было больше, чем у многих взрослых, в свои шестнадцать лет, но, самое удивительное, там ещё и оставалось место для скромности, доброты и любви, что мало кому удаётся совместить в себе. Любой человек мог бы позавидовать, серьёзно, именно таким для многих людей выглядит идеал личности. И Женя не могла не согласиться, ведь, зная, может, не так хорошо свою подругу, которая каким-то небесным образом успела стать в этом мегаполисе, совсем чужом на нынешний взгляд, самым дорогим человеком. Алина действительно была для неё неким идеалом, каким должен быть человек. И только в одном Женя считала, что превосходила её: в характере. Они разговаривали обо всём на свете и одновременно с этим ни о чём. Алина часто навещала Медведеву, пока та пролёживала дырку в диване, поэтому обо всех новостях в целом Женя была в курсе. Например, что Даниил Маркович как-то пришёл на тренировку с какой-то девушкой, а Дудаков, увидев эту картину, заходя в зал, выронил папку, которую нёс к столу. Что Этери Георгиевна стала ещё страннее, чем обычно. После их неловкого, так сказать, диалога в кабинете она почему-то стала какой-то другой: улыбалась, со всеми здоровалась и даже старалась излучать позитив. Но, со слов Алины, которая знала своего тренера очень давно, это выглядело, будто всё это была какая-то игра или какой-то, может быть, план, ведь уставшие глаза и синяки под глазами говорили совсем о другом. Ну и игра Этери Георгиевны всё-таки мало походила на профессиональную, поэтому Загитова каждый раз заходила в квартиру с двумя вопросами: «Как ты себя чувствуешь?» и «Что делать с Этери Георгиевной?». Жене не хотелось это слушать. Она-то как раз больше склонялась к версии, что Тутберидзе совсем кукухой от депрессии поехала, или, действительно, у неё всё хорошо, а подозрения Алины — богатое детское воображение. Но судить она все равно не могла, не видев её лично с того момента. Этери ей не звонила. Вообще. Совсем. Она звонила матери, спрашивала, как дела у Женечки, как она себя чувствует. Если бы мама не разговаривала всю свою жизнь по громкой связи в квартире с хрустальными или картонными стенами, Медведева бы вообще думала, что её давным-давно забыли или, чего хуже, наигрались и бросили. Хорошо, трахнуть себя не дала. В принципе, это в её стиле. — Слушаешь меня, ты? — Алина ладонью шибанула по лбу Женю, которая уже пять минут назад откинулась в астрал. — Ты охренела, Загитова? — Женя слегка улыбнулась, ловя заинтересованный взгляд на себе. — Думаю я, отстань. — О чём? — Обо всём. — Расскажи. В принципе, Женя уже несколько раз вот так вот западала, ожидая, видимо, этого самого синяка на лбу, который Алина намеревалась поставить ей уже который раз. Медведева подруге абсолютно доверяла. Гораздо больше, чем себе. Она знала, что у Алины также, как и у Жени, тут никого нет, кроме катка и одного единственного родственника. Хотя её бабушка хотя бы дома ждала. Её вообще давным-давно выкинуть хотят походу. Она правда хотела. Смотрела каждый раз в кристально чистые и невинные глаза девушки и убеждалась, что ей может доверять на все сто. Правда даже себе она не доверяла, что уж говорить об остальных. — Да так, думаю, что завтра будет, когда в Хрустальном появлюсь. Меня Тутберидзе сразу прикончит или растянет этот момент? Загитова широко улыбнулась, но ничего не ответила, зная, что на самом деле Женя хотела или должна была ей рассказать совсем другое.***
– Можно две ватрушки, пожалуйста? До Жени сразу не дошло, что Алина куда-то пропала; она продолжала идти к лестнице, но потом уже поняла, что шагает в гордом одиночестве. Она бы, на самом деле, давно бы уже потерялась в прохожих, которые буквально сносили всё на своём пути, спускаясь вниз на ветку метро. Если бы не яркая розовая куртка Алины, она бы её и не заметила в итоге. Пока Загитова что-то там покупала или делала у ларька, к девушке подбежала маленькая девочка с высоким хвостиком без шапки и с листиком, а в правой руке держала красную ручку, которую одолжила, скорее всего, у мамы, точнее, у женщины, которая стояла вообще спиной и разговаривала с кем-то по телефону. Как мамой может называться человек, который не заметил, что дочери рядом давно нет? — Ты Женя? — её голос был такой красивый и совсем не свойственный для ребёнка, которому на вид года четыре или пять. — Да, Женя Медведева, — да, а ещё неудачница, которая по жизни интроверт и сейчас проклинает всеми словами Загитову, держась за перила лестницы, чтобы куборем не покатиться вниз. Снова просыпается Женя-один внутри. — Тебе расписаться? — Нет, — девочка протянула ручку с листочком, Женя аккуратно приняла «подарок» и непонимающе взглянула на голубоглазую, которая смотрела в самую душу своими ангельскими глазками, словно спустилась откуда-то с неба. — Можешь нарисовать мне конёк? — Конёк? Зачем? — Я давно учусь рисовать, а ещё я занимаюсь фигурным катанием, и я хочу научиться рисовать конёк, а он всегда получается не ровным. Ты же лучшая фигуристка — нарисуй для меня. Просьба вывела Женю из привычной колеи. Она не поняла, в чём подвох, но в итоге облокотилась об бетонную перегородку и в пару штрихов нарисовала небольшой конёк со шнурками и не только. Потом протянула уже слегка помятый листик девочке; та широко улыбнулась, потом тихонько поблагодарила, заливаясь краской, и ушла, даже не обняв Медведеву или, ну, не знаю, что там делают обычно фанаты. Если бы не очередной подзатыльник от Алины, она бы так и осталась стоять в ступоре на одном месте: — Ау блин, ты сегодня рекорды все свои бьёшь по ступорам в час. Что такое? — Не знаю, — пожала плечами Женя, очень кратко рассказав историю, которая только что произошло, — это было немного странно. — Да забей, — пробубнила Алина с набитым ртом, поглощая сухую булку перед завтрашней тренировкой. — Меня один раз попросили расписаться и написать одно матерное слово под низом, так что нормально, это Россия. На, я тебе тоже купила. — Я не буду, — отчеканила Медведева, переступая последний порог, уже плохо слышав, что говорит Загитова, ведь начал подъезжать к станции поезд. — Спасибо. — Ага, сейчас прям, я деньги потратила, ты ешь, — Загитова улыбнулась и вручила пакетик со вкусно пахнущей сдобой. — Ладно, я пойду, до завтра. Надеюсь, ты доживёшь со своей везучестью. Женя поцеловала подругу в щёчку, Алина сделала тоже самое, и они попрощались. В метро мест не то, что не было, там просто стоять было негде. Со всех сторон сжимали люди, от которых очень «приятно» пахло, и аппетит пропал совсем. Хотя у неё его все две недели не было. Максимум, заставляла себя завтракать. Ну и есть то, что ей бабушка с Алиной насильно впихивают. Иначе бы впихивали в другое место, но да ладно. Женя ощущала третьим глазом, что за ней наблюдают. Притом очень пристально. Когда она нашла в толпе рядом с собой ту самую девочку, держащуюся за мамину руку и снова смотрящую прямо в душу фигуристки, она улыбнулась иронии судьбы и вспомнила о том, что в кармане у неё лежит вкусная пища, которую она все равно не съест. Миновав небольшое расстояние, она достала из кармана еду и вручила девочке, которая продолжала сверлить своим взглядом, от которого даже тело ломить начинало. — Держи. Очень вкусная. Девочка уже было потянулась за едой, как её руку одёрнула мама, начиная вторым взглядом вырисовывать огнём на Жене неприличные знаки и слова, сказала: — Доча, нельзя разговаривать с незнакомыми людьми. Мало ли, кто это. Девочка ничего не сказала. Только опустила взгляд. Медведева слегка подофигела, но у неё мама была точно такая же. И точно также прошло её детство. Поэтому, когда Женя сделала взгляд, мол, окей, «не трогаю я вас», и женщина отвернулась, Медведева очень быстро засунула еду в открытый карман девочки и сделала шаг на место, словно ничего не было, больше не оборачиваясь в сторону этой семьи. Ей не хотелось, чтобы этого ангела воспитывали также, как и её. Но сделать она могла только лишь ничего.