Небо из одуванчиков

      Когда я вернулся домой, уже почти стемнело. В крошечной квартире как всегда пахло камфорой. В госпитале тоже постоянно стоял этот запах, так что я почти к нему привык. Сняв обувь, я аккуратно поставил ее на полку, на ощупь нашел спички и зажег лампу. Керосина оставалось на самом дне, но искать бутылку с горючим и заливать его я поленился. День выдался насыщенным, вечерняя встреча заставила меня поволноваться, и теперь желания ограничивались только тем, чтобы поскорее добраться до кровати.       Я давно привык к скудной меблировке своей комнаты. Узкая кровать, платяной шкаф и стул, больше сюда ничего бы и не вместилось. Но больше всего мне нравилось окно, выходящее в сад. Я любил просыпаться и долго смотреть, как колышутся ветви деревьев. Или слушать, как по ночам поют соловьи. А еще там имелся широкий подоконник, на котором можно было расположиться с книгой в дождливые дни.       Отец обычно спал на диване в гостиной, если только не оставался на ночь в самом госпитале, на дежурства или срочные операции. Как сегодня. Но мне нравилось ночевать одному. В школе одиночество было непозволительной роскошью.       Вода в умывальнике оказалась предсказуемо холодной. Так что я символически ополоснулся и, шлепая босиком по деревянному полу, отправился спать. Еще не заходя в комнату, я заметил, что к привычному запаху камфоры примешивается аромат дождя. Окно оказалось приоткрытым, а на подоконнике темнел большой плотный свёрток. Что-то тяжелое, завернутое в газету.       Я повесил лампу на крючок и протянул руку, но тут же одернул ее. Что может быть внутри? Отец решил вручить подарок на день рождения раньше времени? Но до него было ещё две недели. Да и папа наверняка бы предупредил о своем решении. Странно… Я выглянул в окно, но в саду было тихо. Противный липкий холодок страха пробежал по спине. Я тут же одернул себя: ну, чего можно бояться в госпитале у военного городка? Да и кого бояться? Немцев? Волков? Вряд ли кто-то из них оставляет подарки на окнах. Я нетерпеливо развернул газету, из свертка на постель выпал полуувядший одуванчик. А под оберткой оказалась книга. Энциклопедия греческой мифологии. Я прижал ладони к пылающим щекам.       Френсис. Значит, пока я ужинал в компании отца и слушал его рассказ о прошедшем дне, Френсис каким-то образом разузнал, где моя комната и подложил книгу? Я поднял с простыни вялый одуванчик, поднес к носу. Запаха у него не было, как, впрочем, и у всякого одуванчика. Да и выглядел он паршиво, следовало бы его выбросить. Но я положил цветок на подоконник, потушил лампу и лег в постель, прижимая к себе книгу. Уже было слишком поздно для чтения, глаза слипались, так что вместо содержания книги, я принялся думать о ее владельце.       Френсис совершенно точно казался мне странным парнем. Хотя бы потому, что раньше никому из пациентов не приходило в голову искать моего общества. В лучшем случае, они рассказывали пару фронтовых баек и отправляли меня восвояси. Но почему-то мысли о Френсисе не давали покоя, наполняли грудь необъяснимым трепетом, волновали до мурашек по спине, до жара, приливающего к щекам.       Я закрыл глаза. Нужно обязательно спросить у него завтра, что это все означает. Хотя мне бы очень хотелось с ним подружиться. Потому что настоящих друзей у меня не было. Одноклассники казались мне слишком глупыми. Была там пара ребят, с кем можно было сыграть в чет-нечет или шарады и которые не дразнили бы меня Одуванчиком. Это прозвище я получил из-за худобы и цвета волос: не просто светлого, а серебристого, едва ли не белого. И еще из-за нежелания участвовать в ночных забавах. Но стоило только нам разъехаться на каникулы, как мы забывали о существовании друг друга до следующего семестра.       «А ещё нужно спросить у Френсиса про полеты», — подумал я и крепче прижал к себе книгу.       Похоже, в этот раз я особенно прогневил Майкла и он отправил меня драить одну из больничных уборных. Запах здесь стоял отвратительный. Нет ничего хуже запаха мочи и хлорки. С ним может сравниться разве что аромат из конюшни, да и то, лошади иногда пахнут лучше людей.       Я ставлю ведро и швабру у порога и только тогда вспоминаю, что забыл взять лампу. Окна здесь маленькие, находятся высоко и закрашены темной краской. Словно кому-то действительно есть охота заглядывать в сортир с риском свернуть себе шею. Вдруг за спиной раздается шорох. Я точно знаю, что один в помещении, но все же невольно вздрагиваю. А в следующую минуту меня уже хватают чьи-то руки, зажимают рот, блокируют попытки вырваться. Я пытаюсь закричать, но выходит только сдавленный писк. Откуда-то из темноты доносится глумливый смешок. Кажется, я уже слышал его когда-то, но от осознания этого факта становится еще страшнее.       Я испуганно мычу и взбрыкиваю ногами, но кто-то хватает меня за щиколотки, прижимает к ледяному вонючему полу. А еще чьи-то руки шарят по телу, пытаясь залезть мне в штаны.       — Не бойся, Одуванчик, больно не будет. Будет приятно.       Вырваться нет никакой возможности. Меня мутит от вони и страха, становится тяжело дышать. Я вдруг понимаю, что нахожусь вовсе не в больничном туалете, а в школьной уборной. И пришел туда очень не вовремя.       — Ну же, Одуванчик, покажи, что ты носишь в штанах…       Бесстыдные пальцы стаскивают подтяжки, а за ними и штаны. Я пытаюсь вырваться, но не тут-то было, меня крепко держат уже несколько пар рук.       — Не брыкайся, иначе я сделаю так, что тебе будет очень больно, Одуванчик… Ледяные пальцы властно касаются кожи, я мычу, пытаясь вырваться, оттолкнуть их, но вместо этого чувствую, что тело начинает меня предавать.       — Нет! — темноту пронзает душераздирающий крик. С большим запозданием я понимаю, что он — мой собственный. — Я не хочу! Не хочу!       Холодные противные руки вдруг исчезают. А вместо них возникают другие. Большие и теплые. Они поднимают меня с пола, прижимают к теплой груди, гладят по волосам и по спине. Я не знаю, кто это, но он пахнет летом, раскаленными на солнце камнями и яблоками.       — Все хорошо, Габи, я с тобой. Не бойся. Тебя больше никто не обидит.       Я всхлипываю и просыпаюсь.