Antiutopy99

Какая разница, в какой момент жизни человек открывает свой ящик Пандоры, если это всё равно рано или поздно случается. Почвой для выпускания грехов служат многие вещи: страх, обида, одиночество, жадность, любовь. Последнее, пожалуй, самое опасное, это чувство сильнее всех остальных. Любви нельзя перечить, нельзя сопротивляться, только хуже делается. Она рано или поздно находит рычаг, за который стоит потянуть, чтобы человек прогнулся, ослаб, а потом переломать ему всё светлое и нежное внутри. Глупость. Любовь ищет не рычаг, а кнопку переключения, заглушает внутренних демонов, оберегает от необдуманных поступков. Любовь пахнет уютом и ароматным горячим печеньем, она мягкая на ощупь и ненавязчивая. Говорят, любовь рождается на небесах, но что, если она самим Сатаной создана? — Какая же ты сучка, Чимин, — Хосок подталкивает бёдрами ещё грубее и сильнее. — Первоклассная блядь. Так нравится сосать? Или я нравлюсь? М-м? Чимин послушно продолжает своё дело, он задыхается от напора и чувствует, как член упирается в глотку, перекрывая доступ кислороду. Весь влажный от пота и слёз, с намокшей чёлкой, стоит на четвереньках и заглатывает с новыми усилиями. Не сказать, что Пак не получает удовольствия, просто оно своеобразное, мазохист в душе ликует, пир устраивает, когда альфа в очередной раз засаживает по гланды, грубо оттягивая волосы и сыпя оскорбления. — Отвечай, сука, когда с тобой разговаривают, — Чон с силой заставляет Чимина поднять голову и вытащить член изо рта. — Ах да, у тебя ротик был занят, извини, малыш. Какой-то ненормальный оскал появился на лице альфы. Он смотрит в глаза омеге и явно ждёт ответа на поставленный ранее вопрос. — Ты… — Чимин шепчет, боится очередного удара, ведь прилететь может куда угодно, самое больное — в ещё не зажившие раны и синяки. — Громче, мразь, или мне придётся научить тебя разговаривать. — Ты нравишься, — чётко выговаривает омега, за что получает мягкое поглаживание по волосам. Чимин ластится, знает, что ненадолго, нужно ловить момент. Но альфа не останавливается, продолжает гладить, его лицо постепенно приобретает мягкость, глаза уже не горят животным огнём. Демоны потушили костёр и ушли в спячку. Хосок целует омегу, медленно ложа его на кровать и продолжая ласки. Мокрой дорожкой спускается до сосков, играет с ними, но без грубости, без причинения боли, Чимин от такого млеет, по частям распадается. Он уже захлёбывается в стонах, наслаждение накрывает с головой, но альфа продолжает прелюдии, начинает медленно и аккуратно растягивать омегу, который не выдерживает и кончает прямо на лицо Хосока, что спускался поцелуями по животу. Чон облизнулся и также мягко вошёл в Пака, а у того звёзды перед глазами и облака вместе постели. Он цепляется за своего альфу, просит больше, глубже, сжимает его во время оргазма так, что Хосок готов просить своих демонов оставить его в покое. Но Чон Хосок не виноват в том, что его на цепь посадили, приковали так прочно, что не освободиться, иногда его отпускают, чтобы он смог своего омегу приласкать, но ненадолго. Цепи вновь обвивают змеёй ангела, который настолько слаб, что сопротивляться нет сил, поэтому терпит и ждёт. Чимин своим блядским видом только подкармливает этот мрак внутри, новый пожар устраивает, ангел бедный в агонии бьётся. После ещё нескольких заходов оба получили такую эйфорию, сравнимую только с утренним обжигающим солнцем. Хосок медленно покинул тело Чимина и лёг рядом, укрывая себя и омегу. Чимин прижимается ближе, хочет до конца раствориться в любимом, боится, что закроет глаза и увидит опять того монстра. Уже почти три часа, ночь медленно перекатывает в утро, начинает виднеться рассвет, а парни лежат в обнимку. Пак прильнул к груди альфы и почувствовал, как изящные длинные пальцы перебирают его блондинистые пряди, потом поцелуй в макушку, и ничего для счастья больше не нужно, только такой Хосок. Но наступит новая ночь, будет новая жажда крови, доминант воскреснет. — Люблю…

***

Юнги лежит, закутанный в тёплый плед, на коленях самого важного и любимого человека в жизни. Он готов перевернуть всю Солнечную систему, только если с Чонгуком что-то случится. Только если тот будет нуждаться в нём также, как Юнги нуждается в его тёплых руках, что мягко поглаживают щёчки омеги; в его прекрасных глазах, которые смотрят с такой нежностью, как будто Юнги – самый очаровательный цветок для него, так и есть; в его ласковых словах о любви и преданности, от которых омега лужицей каждый раз расплывается. Они наслаждаются друг другом каждую минуту, каждую секунду, растворяются без остатка и страха быть потерянными, брошенными. «Open your soul» — просил Чонгук. «Already» — отвечал Юнги. Они открылись ещё давно, будучи детьми, пережили многое вместе. Даже на явную смерть Чонгук Юнги не отпустил без него, с омегой увязался. Если бы Юнги в бездну бросился, то альфа бы следом за ним спустился, без колебаний и сомнений. Если гореть в Аду, то вдвоём; если цвести в Раю, то в объятиях друг друга. Они не спят до утра, пьют горячий шоколад, который обожает омега и который так полюбился альфе. В руках Юнги книга, голова на мягких бёдрах Чонгука, он читает вслух и комментирует: — «Грехи других судить вы так усердно рвётесь, начните со своих и до чужих не доберётесь», — Юнги читает каждую цитату вдумчиво, с интонацией, потом переводит взгляд с книги на Чонгука и просит: - Гук-и, переведи. — «Forbear to judge, for we are sinners all», — Чонгук копирует эмоции Юнги и крепче прижимает к себе его голову. — Шекспир удивителен, ты так не думаешь? — Для меня только один человек был удивительным, есть и будет — это ты, любимый, — омега поднимается с колен альфы, уже полностью наваливаясь на него своим телом, целует губы, щёки, подбородок, переходит к шее и оставляет лёгкие касания губами, заставляя Чона вздрогнуть и издать сдавленный стон. — Нельзя, малыш, ты ещё слаб, — с трудом выговаривает Чонгук и отстраняет омегу, перекладывая того к себе на грудь. — Поспим на диване сегодня? — С тобой хоть где, — омега устраивается поудобнее, прикрывает глаза, но потом резко раскрывает их и тянет альфу на себя, параллельно вставая. — На крышу, пожалуйста. — Опять? — Пожалуйста… Они берут с собой нагретый телами плед, парочку подушек, книгу с цитатами Шекспира и одну кружку недопитого шоколада, который поделят на двоих. У них нет слова «один» в лексиконе, только «два» и «вместе», всё напополам: сердце и душу – это общее, но только их. Они продолжат своё занятие там, где дует прохладный ветерок, лишь обостряя чувства, разжигая огонь. На крыше Юнги зачитает очередную молитву за упокой, потом подойдет к своему альфе и прижмётся к нему так, будто тот исчезнет, осыпется пылью и улетит туда, где Юнги не сможет найти, не сможет помочь. Они нужны друг другу, как растениям солнце, чтобы фотосинтезировать и развиваться. Без своей половинки нельзя выжить, можно только утонуть. Навечно. На крыше прохладно, но эта прохлада приятна. Свежесть забивается в нос и заставляет жмуриться. Всё так и происходит: Юнги зачитал молитву, сложив ладони вместе и прижав к груди, потом прильнул к Чонгуку. — Много ли грешников, за которых молиться стоит? — Много, Чонгук, очень много. Грешники и в Раю найдутся, покой там обретут, пока душу снова на Землю не отправят. Бог грешников не любит, хотя сам вынуждает совершать их — грехи — он повиливает. — Как думаешь, они видели Бога? — Надеюсь, что нет. Им ни к чему. — Ты не винишь себя больше? Ведь ты сделал всё, что мог… — Нет, не виню, в какой-то степени они сами виноваты, раз по такому пути пошли. Ты жив — это главное. — Не говори так, ты сам чуть не умер. Дальше они сидели в тишине, пока лучи солнца не вынудили покинуть такое уютное место. Начинается сороковой день этого давления.

***

Жизнь начинает возрождаться, люди просыпаются в холодном поту и благодарят высшие силы за возможность увидеть солнце ещё хоть раз. Те, у кого до сих пор действует иммунитет, злятся, что время так быстро летит, и опасность приближается. Совсем отчаянные, завядшие розы, но с шипами, из последних сил держатся за нить реальности, желая не сойти с ума окончательно. Каждого что-то гложет, каждый завяз в пучине безумства и безысходности. Солнце дарит крошечную надежду на светлое будущее, оно удерживает на плаву, не позволяет на дно опуститься. Но не Тэхёну. Омега закрылся в ванной и пытался отмыть руки, казалось, кровь повсюду. В помещении темно, но алый цвет режет глаза. Галлюцинации не отпускают и продолжают давить на мозг. В голове слышится папин голос из далёкого детства, ощущаются его тёплые руки на шее, а потом приступ удушья. Джин старается попасть в квартиру Тэхёна, чувствует, что что-то не так, омега не открывает, но звуки текущей воды выдают присутствие. Альфа ещё раз бьёт дверь плечом изо всех сил, у него наконец-то получается выбить замок. Он залетает в квартиру и возникает новая преграда — Тэхён заперт ещё за одной дверью в ванну. Джин кипит от злости, сам не зная из-за кого, то ли из-за омеги, то ли из-за себя, потому что отпустил того в таком состоянии, ведь он совсем не адаптировался, не привык к новой жизни. Альфа всё понимает, сам проходил через это, был жертвой кошмаров. Он устраняет последний инородный предмет, разделяющий его и омегу, и ужасается: Тэхён, весь мокрый от воды и слёз, трёт руки над раковиной, будто пытается вымыть их. На пальцах уже появились ранки от частого соприкосновения кожи об кожу, глаза омеги бегают в ненормальном ритме, он шепчет что-то одними губами, но потом Джин понимает одно слово: — Папа, папа, папа… Альфа хватает Тэхёна за руки и уводит из ванной, тот же, как в бреду, продолжает звать папу. Омега даже не заметил, что пришёл Джин и ведёт его куда-то. Он посадил омегу на диван, нашёл плед и укутал его, как ребёнка, посадив к себе на колени. — Тише, тише, успокойся, — шептал альфа, пытаясь унять дрожь в слабом теле. — Всё хорошо, маленький, всё в порядке, я рядом. Джин целует Тэхёну волосы, руки, обнимает сильнее. Постепенно омега стал приходить в себя, больше не трясётся. Он полностью восстановил дыхание и уснул у альфы на руках. Джин перенёс ослабшего омегу на кровать и лёг рядом, закутывая в плед и себя. По сердцу будто поезд проехался, насмерть в землю вдавил, альфа давно не ощущал такой тревоги, даже когда сюда прибыл. Если бы он не успел, чтобы сделал с собой Тэхён? Мысли об этом ещё больше принуждают страх открыться. Но Тэхён сейчас рядом, спит, так умиротворенно, что Джин готов всю жизнь охранять его сон. Такой хрупкий, изысканный, сладкий… его запах персикового вина опьяняет. Течные омеги никогда не привлекали Джина, но этот… настолько сильный дурман летает по комнате, хочется волком выть и на стены лезть. С Тэхёном так хорошо, уютно, тепло, альфа ложится ближе, накрывает чужую талию рукой и сам погружается в мир грёз.

***

Все по разному встречают рассвет: кто-то всё ещё спит, кто-то бодрствует, а кто-то только отдаётся в объятия Морфея, как Хосок с Чимином, как Чонгук с Юнги, как Джин с Тэхёном. Пусть они выспятся, ведь кто знает, что их ждёт в этом дне, какую отвратительно-омерзительную картину им предстоит узреть...