Как показалось Володе, будильник заорал на всю Ивановскую, но общежитие стояло не на Ивановской, а с его чутким сном его можно было разбудить даже малейшим шорохом. Никто никогда не видел и не увидит выспавшегося Маяковского, но также по нему невозможно понять, устал он или нет. Если верить телефону Есенина, было только полседьмого утра. Серёжа лежал, свернувшись в комочек, как маленький пушистый котёнок, свесив левую руку вниз и укрывшись мягким пледом. Выглядел он очень мило, Володя даже на секунду задумался о том, чтобы его не будить, но сразу отбросил эту «розовенькую и милую» мысль. Маяковский подошёл, нагнулся прямо к его уху и заорал как можно громче:
— ДОБРОЕ УТРО, СТРАНА!
— Твою мать! — Серёжа подскочил, как ужаленный, чуть было с размаху не стукнувшись лбом с другом, но тот успел увернуться. Есенин одной рукой протирал заспанные глаза и быстро моргал, пытаясь привыкнуть к яркому свету, а второй сильно прижимал теперь уже звенящее от громкости ухо. Маяк залился ярким и звонким смехом.
— Дурак, Володя, я теперь этим ухом не слышу ничего! — хриплым, ещё не проснувшимся голосом обиженно сказал Серёжа.
— Так ты руку убери и все сразу услышишь! — Маяковский ещё громче начал смеяться.
— Да ну тебя! — Есенин кое-как встал с кровати, все ещё очень быстро моргая, и пошёл в туалет. На самом деле, он бы ещё спал и спал, блаженно свернувшись в клубочек, и смотрел бы десятый сон, но с таким другом это было невозможно.
Маяк, все ещё посмеиваясь, подошёл к маленькой плитке, чтобы вскипятить воду для растворимого кофе.
«Фу, дошираки, кофе 3в1, дурацкая эта ваша ‘студенческая романтика’» — думал Маяковский. Он ненавидел любое проявление чего-то «милого, уютного, нежного, того, что заставляет улыбаться…», в общем — ненавидел любое проявление любой романтичности, всегда был за чёткость действий и мыслей.
С кружкой, жидкость внутри которой очень отдаленно цветом напоминала какой-никакой, но кофе — и это, кажется, было единственным сходством кофе с этим напитком из преисподней, — он подошёл к вешалке рядом с входной дверью и достал из кармана своего длинного чёрного пальто пачку сигарет. Открыв ее, он обнаружил там только три штуки.
— Точно помню, их было четыре… — сказал он себе под нос, и чуть ли не моментально его глаза налились кроваво-вишнёвой краской. Он быстро подошёл к столу, взял какую-то книгу и с размаху швырнул в дверь туалета, которая в этот момент начала открываться, но через секунду захлопнулась обратно. Из-за двери послышался смешок.
— Ну ты и тварь, Балалаечник!
— Ну чего ты начинаешь? — в голосе Есенина чётко слышалась улыбка. — Мы же договорились, что я тебе сегодня новую пачку куплю!
— Ты смотри, скотина, я ж когда-нибудь подсчитаю все, что ты у меня вытащил, соберу в одну кучу и в жопу тебе засуну!
— Ну, напугал! — Есенин смеялся.
— Да пошёл ты, — Маяк обиженно и быстро шагнул к окну, открыл его на проветривание и, суетясь, достал из пачки одну сигарету. Быстро ее поджёг, сильно затянулся и через три секунды расслабленно выдохнул много дыма. Серёжа вышел из туалета и закашлялся.
— Блин, ты можешь нормально окно открыть?
— Нет, не могу.
— Ну… пожалуйста?
По губам Владимира пробежала победная ухмылка. Демонстративно закатив глаза, он всё-таки открыл окно полностью и затянулся ещё сильнее, чем в первый раз.
— И как ты не сдох ещё, а? — Есенин не понимал, как можно так непомерно много курить! Да и как вообще можно курить, он тоже, если честно, не понимал.
— Сам удивляюсь, — буквально за три-четыре затяжки сигарета полностью превратилась в дым и пепел, Маяковский тут же достал вторую, но скурил ее уже чуть медленнее, растягивая удовольствие.
Почему-то недавно, вновь остановившись у ларька с сигаретами, как это и бывает два раза в неделю вот уже три года подряд, Маяковский задумался, прежде чем сказать название самых обычных, но все же своих любимых сигарет. Он ещё с шестнадцати лет курил только Мальборо Голд, так как они были без кнопок с разными вкусами, без ароматизированного фильтра… Как говорил сам Маяковский — ‘чистые’.
Остальные вариации и разные вкусы сигарет он считал извращением и гадостью, но вот ровно четыре дня назад остановился с мыслью купить коричневые шоколадные сигареты. Эта мысль только промелькнула у него в голове, но он сразу же её оставил, как оставлял все мысли подобного характера. И прямо в эту секунду, сидя на подоконнике комнаты в общежитии своего ВУЗа в начале восьмого утра под размеренное хождение по комнате своего лучшего друга, он был очень рад, что тогда не купил те шоколадные сигареты. Купил свои, ‘чистые’.
Маяковский был очень пунктуален, ужсано ненавидел опаздывать, — что часто происходит из-за Есенина, конечно, — любил просыпаться пораньше и никуда не торопиться. В целом он всегда был спокоен, если только его не тревожить по мелочам. Вот и сейчас проснулся так рано специально, чтобы не торопиться и не злиться на Серёжу, что они опаздывают на сегодняшний зачёт, который был назначен на одиннадцать утра.
Апрель выдался промозглый, пасмурный и серый, и Владимиру это нравилось — можно было ходить в длинном чёрном пальто и шляпе. Он любил моду прошлого века, было в ней что-то невероятно эстетичное и цепляющее своей меланхоличностью, или, если хотите, апатией. Есенин же, словно маленький мальчик, предпочитал мягкость, спокойствие, уютные тëплые свитера, желательно плотной крупной вязки. Что, к слову, совершенно не делало его «ботаном» или, как не самые далёкие любили шутить, «педиком», а наоборот подчёркивало его внутренний уют и придавало гармоничной милости.
Вместе они смотрелись, наверное, как люди миров полярно разных, но именно такими они друг с другом и ладили. Может, потому что второго себя никто из них рядом бы не вынес.
***
Зачёт оба ожидаемо сдали на «отлично» и даже освободились раньше, чем планировали. Как только вернулись в общежитие, Маяковский засел за чтением какой-то научной статьи, смысл которой он крайне смутно улавливал. А Есенин принялся суетливо собираться, чем нервировал бессильно пытающегося сосредоточиться Володю, и в итоге долго-долго не мог выбрать подходящий под белую рубашку свитер, чем почти выбесил друга окончательно. До боли смешно, что вообще может не подойти к белой рубашке! То ли педант Серёжа, то ли дурак. Маяк за годы дружбы так и не понял, к какому варианту склоняться.
— У нас ещё два часа, если придём пораньше, успеем занять места, потому что на ступеньках я так долго не просижу, — Есенин размышлял вслух, вертясь перед зеркалом в окончательном образе на сегодня, будто искал в нём несуществующие недочёты.
— Пораньше? Это точно сейчас ты сказал? — Маяк усмехнулся, исподлобья посмотрев на друга. Что было довольно сложно сделать, ведь Сергей был его на полторы головы ниже, но Володя постарался.
— Представь себе, — съязвил Серёжа. — Всё, вставай, выдвигаемся.
— Ну пойдём. Только сначала за сигаретами.
Есенин закатил глаза, подхватил рюкзак с пола, надел куртку и вышел за дверь. Маяковский накинул пальто, не застегнув его, решил, что сейчас у него не то настроение, чтобы надевать шляпу, и устремился вслед за другом.
Маяковский был не то что бы доволен происходящим, настолько сильно ему не нравился театр. Сплошная комедия, пафос, наигранные эмоции, и все актеры как две капли похожи друг на друга. Все, как один, носят подмышками томик Чехова, разговаривают очень медленно, смеются наигранно и бесшумно чихают в кружевные белые платочки.
«Тьфу ты, педики какие-то» — каждый раз думал Маяковский, завидев одного или нескольких актеров на улице или в помещении. Для него не составляло труда отыскать в любом уголке вселенной что-либо, что было ему неприятно, и оценить это что-то высокомерным и пугающе-грозным взглядом, осмотрев объект неприязни с ног до головы. Снаружи он всегда был спокойным и совершенно неконфликтным, но в своей душе (а быть точнее — в своих стихах) он рвал эту жизнь на малюсенькие клочья.
Ларёк с сигаретами стоял рядом с автобусной остановкой, и Есенин, плетясь позади быстро и уверенно шагающего, —именно что шагающего, а вовсе не идущего, — Маяковского, судорожно отсчитывал в своих маленьких белых ладошках монетками недостающие девяносто рублей, смяв в трёх пальцах потрепанную пятидесятирублевую купюру. Зажав в руке нужное количество денег, естественно даже без сдачи, он полез в рюкзак за паспортом, догоняя Маяковского. И внезапно остановился, а его взгляд превратился во взгляд до полусмерти перепуганного котёнка.
— Володя… — он даже нервно закашлялся. Маяковский недовольно повернулся, сверля его светлую душу холодным и мрачным взглядом.
— Чего?
— Я… я, кажется, паспорт в общаге оставил…
Маяк был зол. Очень зол, но ничего не поделаешь.
— Ну Серёжа, твою мать, пиздец конечно, ничего ты нормально сделать не можешь!
— Прости… — Серёжа, собственно, виновато протянул ему кое-как наскребённую с самого дна рюкзака мелочь, и Владимир, резко дёрнув рукой, забрал деньги и направился к маленькому окошку, матерясь себе под нос.
— Мальборо голд за сто сорок.
«Четко, без запинок, точно заучено» — пронеслось в голове у Есенина.
— Курильщик несчастный… — буркнул он тут же себе под нос.
— Балалаечник, — Маяковский все прекрасно услышал и ответил ему на замечание, пытаясь не рассыпать мелочь.
***
Пока они ждали автобус, который должен был привезти их в театральный институт, Маяк выкурил ещё две сигареты. Последнюю из старой пачки, где была не самая вдохновляющая фотография голубого глазного яблока с надписью «СЛЕПОТА» внизу, и первую из новой, где фото было намного лучше — какой-то неизвестный никому ребёнок и надпись: «МЕРТВОРОЖДЕНИЕ». Намного лучше это фото было потому, что такая проблема вообще ни при каких обстоятельствах не могла грозить Володе.
Ехали друзья в приятной тишине, Есенин заткнул уши наушниками, а Маяковский через грязное окно рассматривал расцветающий апрельский Петербург. Знаете, говорят, что признак крепкой дружбы — это когда вам комфортно молчать друг с другом. У этих двоих было именно так. Они могли часами сидеть в абсолютной тишине, и никто не испытывал бы неловкости и дискомфорта. Может, звучит и глупо, но здесь даже Маяковский правдивость признавал.
Проехав около десяти остановок, они вышли у красивого здания, в котором
романтичные твари юные души, отданные искусству, становились заложниками «скотской профессии», и всю свою несчастную и никчемную жизнь посвящали театру.
Есенин копался в телефоне в какой-то группе в ВК.
— Так. Сегодня три спектакля, в остальном просвещу позже. Пойду места занимать.
Маяковский кивнул, только краем уха уловив фразу, так как искал глазами специально отведённое место для успокоения нервов. Он ненавидел тех людей, то, как он считал, быдло, которые курят там, где нельзя, да ещё и бросают окурки на землю. Поэтому сам всегда уважал личное пространство некурящих людей, а смешным невольным исключением стал разве что Есенин.
— Курилка вон там, — Серёжа уловил взгляд друга и махнул рукой в нужном направлении. Он бывал тут не раз, приходил посмотреть на актеров, ведь все они до невозможности красивы, немного манерны и пропитаны романтикой.
— Спасибо, — Володя быстрым шагом направился в сторону курилки, доставая по пути сигарету и зажигалку.
Дружили эти двое очень давно и понимали друг друга даже не с полуслова, а с одного только взгляда.
Маяк дошёл до места и зажёг сигарету. Сильно затянувшись, он закрыл глаза, подержал дым в лёгких и с наслаждением выдохнул, подняв голову наверх и посмотрев на серо-белое небо. Сегодня было пасмурно, и это точно не могло его не радовать.
Он уже потянулся было сделать вторую затяжку, как почувствовал очень сладкий, крайне противный для него запах, смешанный с табаком. Ему стало мерзко от такой сладости, и он закашлялся, прикрывая глаза.
— Недавно курите? — послышался голос справа.
Маяк открыл глаза. Медленно проморгался, уверенно повернулся и увидел курящего молодого человека, стоящего рядом с ним.
Молодой человек был чуть выше Есенина. В апрельской прохладе он стоял в одной лишь рубашке с пышными рукавами, к его чёрным брюкам были прикреплены черные подтяжки. Каштаново-шоколадные волосы были затянуты в тугие и очень мелкие кудряшки, которые, наверняка, — как неожиданно подумалось Маяковскому, — до безумия тяжело было мыть и расчёсывать. Большие голубые глаза, немного прищуренные из-за лёгкой улыбки, прямой нос и тонкие губы создавали впечатление, что рядом стоит один из тех самых людей, откуда-то сошедших. С картины, с экрана, или же с ума.
Он курил коричневую сигарету с белым фильтром, на котором, к тому же, видны были какие-то очень маленькие, незначительные, но цепляющие взгляд блёсточки.
«Фу, блять» — подумалось Маяковскому.
Он точно знал, что это за сигареты. Больше всего на свете он ненавидел этот запах этих, именно, чёрт возьми, этих «пидорских» или «девчачьих» сигарет. Это были Чапман Голд с карамельным вкусом и сахарным, — боже, — фильтром. Володя никогда бы не скурил ни одну такую хрень, но он прекрасно различал запахи практически всех видов сигарет.
— Вы это с чего взяли? — такое предположение даже задело, и он демонстративно сильно затянулся и выдохнул собеседнику дым чуть ли не в лицо.
А тот на такой вполне недружелюбный жест лишь улыбнулся и плавно пожал плечами.
— Извиняйте-с.
Маяковского аж передёрнуло.
Это был самый противный , пафосный и, наверное, самый «питерский» диалог за всю его жизнь. В курилке двое молодых людей, одетые довольно строго, буквально подобающе поэтам прошлого века, разговаривали на «Вы», не смея повысить голос ни на децибел, казалось, не замечая уже взаимно ядовитого настроя, так ещё и это премерзкое «Извиняйте-с».
Оба уже докуривали, кудрявый юноша потушил окурок и выбросил его, с горделиво прямой спиной проходя мимо Маяковского. Тот постоял пару секунд с зажатым в пальцах окурком, после чего развернулся и хладнокровно выпалил в спину собеседнику:
— В каком спектакле играете?
— Во втором, — он, кажется, даже не удивился вопросу. Маяку этого было не видно, но он слегка улыбнулся уголком губ. — Играем Чехова, по мотивам «Вишнёвого сада». Современная интерпретация.
Юноша так и стоял, повёрнутый прямой спиной к Владимиру.
— Тьфу, Чехонте… — пробубнил Маяковский.
— Да уж, Антошка Чехонте, — по-актёрски выделяя ударные слоги, на улыбке отчеканил молодой человек и, мягко ступая по холодному асфальту, пошёл к входу.
Маяк замер на том же месте ещë на десяток секунд, стараясь осознать уровень бредовости произошедшего только что диалога, после чего плюнул на это дело в совершенно прямом смысле, выбросил окурок и, посмотрев на время, тоже направился к входной двери.
Войдя в зрительный зал, он обнаружил невероятно большое скопление людей, каждый из которых, видимо, жаждал увидеть предстоящие «удивительные постановки». Найдя глазами Есенина, сидящего в третьем ряду возле прохода, он направился к нему и сел в свободное кресло рядом.
— Короче, первый — это «Урок» Эжена Ионеско… — Есенин листал что-то в телефоне.
— В душе не знаю, кто это вообще.
— Да тихо ты, — Есенин отмахнулся от перебившего его друга. — Второе…
— Чехов, современная интерпретация «Вишнёвого сада», — непонятно зачем и для чего выпалил Маяковский, но даже сам удивился сказанному.
Есенин оторвался от телефона и поднял на него вопрошающий взгляд, вздёрнув правую бровь вверх. Затем сверился со светящимся экраном и вновь посмотрел на Маяка все теми же удивлёнными глазами.
— А ты откуда знаешь?
— Не спрашивай, — отрезал Маяк.
Есенин пожал плечами, назвал третий спектакль и отвернулся к сцене, но Володя не расслышал из-за гуляющего по залу шума и решил оставить это без внимания.
Свет в зрительном зале потух, обратившись в центр сцены, все собравшиеся в момент притихли. Из левой кулисы вышла девушка приятной наружности, в голубом платье чуть ниже колена и в микрофон начала говорить свою шаблонную речь, которая не менялась нигде, и ни при каких обстоятельствах. Все было стандартно: «Добрый вечер, дорогие друзья, мы рады приветствовать вас…»
бла-бла-бла, в этом духе.
Показ начался. Первый спектакль Маяковскому даже немного понравился, именно с точки зрения драматургии. Довольно антиутопическая штука, четко и прямо, с небольшим преувеличением описывающая всю образовательную систему в России на данный момент. Первая партия актеров, грациозно развернувшись с красивого поклона, проследовала за кулисы, смывать с себя все то, что они разлили или просыпали на сцене, ведь три из четырёх актеров вовсе ушли, с ног до головы облитые искусственной сценической кровью.
«Забавно» — пробежала мысль в голове у Маяка.
На перерыве ему не хотелось курить, и он остался сидеть в зале, выслушивая восторженные отзывы своего лучшего друга. Начиналось всë, на удивление, так сносно и многообещающие...
А дальше шёл этот несчастный Антон Палыч.
Владимир только раз прочитал «Вишнёвый сад», но основную идею помнил довольно хорошо. И как же вся эта «современно адаптированная» постановка была пропитана излишним актёрством и наигранными, лживыми эмоциями, просто жуть! Новый знакомый Маяковского играл Лопахина, и у Володи аж задергался глаз от неприязни, когда в конце он, как подобает настоящему актёру, бегал по сцене и, чуть ли не разрывая на себе рубашку, — одна пуговица все-таки отлетела куда-то в сторону,
— орал, как простреленный, одну фразу: «ТЕПЕРЬ ВИШНЁВЫЙ САД МОЙ! МОЙ САД! ВСЕ ВИДЕЛИ? ВОТ МОИ КЛЮЧИ ОТ ЭТОГО ДОМА, А ВОТ МОЙ ВИШНЁВЫЙ САД!».
Владимир в принципе относился крайне негативно к излишней актëрской театральности, но то, что творилось на сцене, побило все рекорды его внутренней ненависти, и особенно сильно его вбесило. Спектакль, слава господу и ограниченности материала, закончился, актёры демонстративно низко поклонились, размахивая при этом руками, и гордо, с ровными спинами, удалились за кулисы.
Начался второй перерыв, и Маяковский, только накинув на плечи пальто, суетливо быстро вышел из зала.
— На третий меня не жди, я прогуляюсь.
— Я напишу, — Есенин опять залип в телефон.
Володя вышел на улицу, вдохнул свежий пасмурный петербургский воздух и немного расслабился. Уже чуть спокойнее он дошёл до курилки и опять задымил.
Но, повернувшись, столкнулся взглядом со своим недавним собеседником. В другом конце курилки стоял тот самый кудрявый актëришка.
И опять улыбался.
На этот раз он был одет куда более соответственно погоде: в куртке и в шарфе, а с плеча свисал рюкзак. Естественно, он всё ещё курил это самое карамельное и блестящее нечто, которое у Володи язык не поворачивался назвать сигаретами.
Дерьмо.
— Как спектакль? Понравился? — он обратился к Маяковскому.
— Сойдёт, — отрезал тот.
— А, ясно. Не любите театр? За компанию пришли, значит?
Маяк только недовольно хмыкнул. Эти выразительные и манерно растянутые «а, ясно» и «значит» просто выводили его из себя!
Говорил молодой человек так, будто говорил что-то до ужаса неприличное — для Володи очень мерзко. И курил нечто такое же неприличное, точно также... Хотя, впрочем, курил он всë же красиво.
У молодого человека были длинные бледные пальцы, сам он был довольно худым, на руках просвечивали синие вены. Он затягивался не сильно, почти сразу выдыхая дым, который струился прозрачным серым шёлком и растворялся в воздухе.
— Кстати, Александр, — юноша протянул Маяковскому руку. Маяк лениво ее пожал.
— Владимир.
— А по фамилии?
— А Вам зачем?
— Да так, просто интересно. Я вот Пушкин.
— Ну Маяковский, — немного удивился Володя.
— Владимир Маяковский… Звучит.
Маяк долго смотрел на то, как этот его новый знакомый, Александр Пушкин, — что тоже, кстати, неплохо звучало, — медленно курил своё сахарное дерьмо. Он пристально сверлил взглядом эту несчастную дымящую сигарету. Пушкин заметил его взгляд.
— Что-то не так?
Маяк открыл свою пачку и протянул ему.
— Может нормальную возьмёте?
— А, так Вы из этих, — Александр усмехнулся, дёрнув легонько плечами. — Только ‘чистые’ курите?
Маяковский встал, как вкопанный.
Он был шокирован. Никто кроме него никогда не называл классические сигареты ‘чистыми’, никогда он ни от кого такого не слышал. Он стоял в немного глуповатом ступоре ещё несколько секунд, а Пушкин уже докурил свою сигарету, поправил рюкзак и направился к выходу из курилки.
— Приятно было познакомиться, Владимир Маяковский.
— Взаимно, Александр Пушкин.
На этом и разошлись.
Маяк остался докуривать и обдумывать услышанное, а Пушкин удалился в сторону автобусной остановки.
Через полчаса из здания театрального института, слившись с общей однообразной массой разнообразных людей, вышел Есенин. Маяк выловил его оттуда, и они поехали в общежитие. Есенин сначала что-то увлечённо рассказывал про третий спектакль, упрекая Маяковского в том, что тот на него не остался, а потом осознал, что слушают его не особо внимательно, хмыкнул, достал наушники и опять начал слушать музыку.
Маяк все это время думал о том, что не он один называет классические сигареты ‘чистыми’.
