***
Серёжа проснулся рано. Раньше консьержки, раньше Маяковского, раньше соседей, раньше птиц за окном, и, кажется, раньше собственного сознательного большинства. Он ходил весь как на иголках и не мог успокоиться, улыбка не сходила с его губ ни на секунду. Он судорожно собирал вещи, готовил подобие завтрака, трижды переодевался и дважды ронял гранëный стакан в попытках налить себе воды, пока Маяк не подбежал к нему с матами и криком «Это домик для моей водки, бей свою посуду!» — Понять не могу, чему ты так радуешься? — Маяковский, почти успокоившись, выдыхал дым в прекрасное серое утреннее небо. — Володя, ты блин меня вообще не слушаешь! Я же тебе вчера сказал, что я буду ездить на репетиции! — Ну ты же не сказал, что ты сегодня поедешь, — Маяк лишь покачал головой и пожал плечами. Он действительно больше любил одиночество, но человек — собака социальная, а потому иногда даже ему просто необходимо было общество, особенно общество лучшего друга. Он правда ощущал привязанность к этим вечерам, когда они смеялись до нехватки воздуха из-за каких-то глупостей, к бесконечным рассказам Есенина про театр и про актерство, хоть сам уверенно играл отвращение к этой теме. Ему было так важно быть рядом с другом, влюблялся в жизнь в такие наполненные живым чувством моменты. Только Есенин, наверное, своей чистой, природной живостью и придавал существованию Володи красок, искренности и смысла. Этот маленький, смешной, милый балалаечник был единственным, что удерживало его в этом мире, единственной причиной того, что Маяковский все ещё ходил по земле. Это звучало так глупо, было так неполнено будто бы непрошедшим подростковым максимализмом, и потому Маяковский прятал эти мысли за самыми плотными полотнами масок, а когда уж слишком накатывало — за листами и чернильными строчками. Ведь кому скажи — взрослый мужик в целом, а держится за мнимую надежду на лучшее и одного-единственного близкого человека — посмеются да скажут, что пора взрослеть. Но он, затягиваясь очередной сигаретой на крышах или на балконах высоких этажей, не раз всерьëз ловил себя на ужасающей, но такой желанной мысли. Она обволакивала сознание мутной, тягучей дымкой, будто пространство вокруг сжималось и сжимало его со всех сторон. Она была такой навязчивой, что впору еë бояться до ужаса, бежать к врачу, лучше всего — к мозгоправу. Но вот беда — Маяковский к ней привык. В голове просто вертелось это почти постоянное: «Закончить все прямо сейчас». В эту секунду. И в эту конкретную секунду он докуривал в форточку под хлопок двери ванной, закрывшейся за совершенно не обиженным Серëжей, и думал что просто не может себе этого позволить. Не ради себя, скорее, ради этого родного дурака. «Ну не переживет же…» — проносилось у него в голове. Ведь близки они были в частности тем, что оба были друг у друга одни.***
Время для поглощëнного предвкушением Есенина тянулось, будто длинная-длинная жевательная резинка. Резинка была прямо-таки рекордсменкой в конкурсе на самую длинную и хорошо тянущуюся, но в определëнный — и, определенно, самый счастливый для него — момент с щелчком треснула, как только щëлкнули стрелки часов в кабинете, оповещая всех об обещании лектора отпустить на десять минут раньше. От университета до общежития Есенин бежал, как бегал уже очень давно, множество раз в голове поблагодарив бога за то, что поселили их с Маяком не в дальних далях Петергофа, а в самом ближайшем к центру общежитии. Он пулей влетел в комнату, вытряхнул из рюкзака ненужные более сегодня тетрадки, отправил туда свой любимый маленький блокнотик, достал из кармана путаницу наушников и, нервно на бегу распутывая их, вылетел в дверь точно так же, как влетел. Ему казалось, что так быстро он не бегал никогда до, и уж точно не будет после. Но сегодня случай располагал. А ради важных случаев любой вполне мог сделать чуть более сильный рывок. С трудом распутав наушники, бежал до остановки он уже в соответствующем настроении и под соответствующую музыку — хотелось танцевать, кружиться, прыгать, обнимать прохожих, а ещё, возможно, двадцать пятый час в сутках. Потому что под гитарные рифы и «… знаешь, думать и париться — бесполезная тема… » очень хотелось замереть хоть на секунду, почувствовать всю свободу и взглянуть в то самое небо, в которое герои песни поднимаются по лестнице. Но, к сожалению, время не ждало, автобус не ждал, да и желание поскорее насладиться вечером в атмосфере неподдельного искусства не ждало внутри Серëжи. На остановке, вопреки страхам Есенина, стоял автобус, и поехал он сразу, как только молодой человек оказался внутри. Новые сидения отдавали атмосферой новых свершений, а ещё чистые стëкла окон позволяли мечтательно прислониться к ним головой и на бесконечном повторе заслушивать чьи-то просьбы «забрать его сердце». «Кажется, моë сердце забрал чужой институт» — усмехнулся сам себе Есенин. Любовь слушать целыми днями одну и ту же песню, попадающую в настроение, появилась у Серëжи, кажется, с появлением первого плеера. И, надо сказать, очень раздражала сначала родителей, которые частенько находились с сыном в одном доме, а потом и лучшего друга, который вплетался в это общество уже по собственной воле, но вечно повторял, мол, на дурной попсовый музыкальный вкус Есенина не подписывался! И всë же все прекрасно понимали, каково это, на каждом припеве переживая заново будоражащие изнутри непонятно отчего прекрасные эмоции, в финале песни понимать, что не до конца насладился мелодией и перематывать в самое начало. Только выпрыгнув из автобуса, Серëжа сразу взглянул на здание, которое обещало стать родным. «Эти белые стены стали для нас облаками» — нежно пропел голос в очередной раз за поездку, и Есенин, молча с улыбкой согласившись с предвещающим нечто удивительное текстом песни, выключил еë, до конца в этот раз не дослушав. И помчался ко входу. Над дверями входа висела чистая, сияющая табличка с надписью «Российский Государственный Институт Сценических Искусств», и таким же чистым и сияющим был восторг, переполняющий парня при одной лишь мысли о предстоящем. Его накрывали эмоции, он буквально не мог стоять на месте, количество адреналина и эндорфинов в крови зашкаливало, кажется, пробивая все возможные потолки и нарушая все существовательные нормы. Мальчика аж трясло от счастья. Вдохнув и выдохнув пару раз, он все-таки смог сосредоточиться, толкнуть дверь и относительно спокойно зайти внутрь. Предварительно ему сказали, когда и во сколько стоит приходить, чтобы успевать на репетиции актеров. Есенин, конечно, прибыл абсолютно вовремя, и даже чуть заранее — ещë бы, так торопиться! Но, к его удивлению, даже сейчас на входе его уже ждали. Чуть в стороне, наклонившись к окошку охранника, стоял чудаковатый мужчина лет пятидесяти, одетый в белую рубашку и вязаную клетчатую жилетку, в длинных прямых отутюженных брюках со стрелками и в кожаных оксфордах. У него были длинные, чёрные, как смоль, волосы до подбородка с прямым пробором, очень аккуратно уложенные, а под носом росли маленькие усики, слегка выбивающиеся из всего этого образа, но не выглядящие при этом даже чуточку комично. Есенин, собственно, и не понял бы, что это за ним. Не понял бы, если бы немолодой человек, только заприметив его краем глаза, не взорвался бы фонтаном эмоций и, бросив диалог с охранником, не помчался бы к ниму. — Да-да-да, доброго дня, юноша, добрейшего денька! — он бросился жать Есенину руку и стягивать с него верхнюю одежду, параллельно толкая опешившего паренька к гардеробу. — Это ведь вы тот самый жаждущий искусства студент, который будет создавать нервную атмосферу нашим начинающим актëришкам, это мне о Вас говорили, я правильно понимаю? — Эм… да. Да, это… — Ну вот и чудненько, просто чудесно! — не унимался мужчина. — Пройдемте-с, молодой человек! Вам тут уже, наверняка, всë показали-рассказали в прошлый раз, так что вы не стесняйтесь, чувствуйте себя, как в своëм родном учебном заведении, не бойтесь что-то спрашивать, и… — он всë говорил и говорил без умолку, толкая вместе с тем Есенина по лестницам и коридорам в неизвестном направлении. Говорил мужчина так быстро, что Серëжа не то что не успевал вставлять какие-то осмысленные реплики, он даже не успевал толком уловить все его слова, а что особенно его волновало, так это то, что он совершенно не запоминал направления, в котором его не то что ведут — скорее несут на крыльях искусства. Новоиспечëнный провожатый, конечно, чем-то и пугал, но это было больше от неожиданности и растерянности. При этом он постоянно прицокивал языком и слегка покачивал головой, что даже немного забавляло Есенина. В итоге, спустя некоторое время хождений по коридорам и вождений по ним Серëжи, ректор, как оказалось из его же разговоров, резко остановился у дверей одной из аудиторий, из-за чего парень чуть не врезался в его спину. — Так-так-так, смотрите, юноша… А, простите, а как Ваше имя? Запамятовал что-то немножко, — мужчина обратился к Есенину, чему тот даже удивился. — А я… Сергей… — Прекрасно, Сергей! Значит смотрите, вот здесь у нас старший курс занимается, у них репетиции проходят по средам и пятницам, но они, если честно, не очень дружелюбные, — он повернулся на Есенина и забавно усмехнулся. Есенин тоже попытался выдавить из себя улыбку, — что, кстати, получилось довольно криво — чтобы хоть как-то поддержать этот односторонний диалог. Потому что, объективно, мало кто обрадуется, когда ему обещают в новом месте быть вот-вот морально съеденным старшими ребятами, перед которыми и без того страшно неловко. Но, на счастье Серëжи, ректор, видимо, заметил в его глазах некоторые сомнения, и они, уже более спокойно, пошли дальше. До того самого зала, где проходила студвесна. — Были здесь на наших показах несколько дней назад, Сергей? — неожиданно спокойным тоном спросил вдруг мужчина. — Я… — вновь удивился Есенин, — а, да, да, я был. — И как вам? Что понравилось? Что не понравилось? Может, поделитесь какими-то особенными впечатлениями? — Ох, — начал было собираться с мыслями парнишка, — конечно, все понравилось, все три постановки, и ребята все — прекрасные актëры!.. — Ну, — мужчина загадочно прервал его, — это Вы слегка преувеличиваете, конечно, — он опять усмехнулся. — До прекрасных им ещё далеко! Есенин решил не возражать. Он вообще решил диалоги с чудаковатым мужчиной свести на сегодня к минимуму — достаточно, так сказать, потрясений. Они вполне спокойно дошли, — скорее, добежали, — до места назначения, и ректор, наконец, остановился и поднял шальной искрящийся взгляд на Серёжу. — Вот, молодой человек, вот здесь у нас первый и второй курс, у первого репетиции по понедельникам и четвергам, у второго — по вторникам и в четверг вечером! Предлагаю сегодня посетить их репетицию, так что, собственно, счастливо оставаться! И разумеется, если возникнут какие-то, да-да, совершенно любые, вопросы, можете всегда находить меня и обращаться с ними! — Простите, а Вы… Мужчина, чуть было не упорхавший уже на крыльях музы в неизвестном направлении, резко развернулся. — Ох, господи, святые кулисы, я же даже не представился! — он схватил Серёжу за запястье и рассмеялся. — Николай, Николай Васильевич! — П… ох, приятно познакомиться! — искренне и всë также удивлëнно улыбнулся Есенин. Мужчина, хоть и казался на первый, — да и на любой последующий, — взгляд немного неуравновешенным, но всë же ему было не страшно доверять. — Да-да, да, мне тоже! Очень приятно! — улыбка не сходила с его лица. — Ну что ж… Каждый раз я ходить с Вами, Сергей, не смогу, поэтому сейчас вот показал, не бойтесь тут, у нас все хорошие, в следующий раз приедете — меня не ждите, идите сами, но лучше не приезжать слишком рано и уж конечно не опаздывать! Договорились? — Да! — выпалил Есенин. Он уж очень хотел поскорее попасть на репетицию. — Спасибо, спасибо большое, Николай Васильевич! — Что ж, интерес к театру — всегда отлично! Заходите, Сергей, не бойтесь, режиссеры предупреждены, что Вы будете присутствовать на занятиях! Ладно, в общем, я улетел дальше по делам, приятного времени и до свидания, Сергей! И после этих слов, даже не дождавшись ответа, Николай Васильевич… Буквально улетел вниз по лестничным перилам. — До свидания… — только и вымолвил вслед ему Серëжа. Есенин постоял, ещë пару секунд, бессмысленно вперясь взглядом в пустоту лестничного пролëта, подумал о удивительности бытия, а потом, всë же, стряхнув остаточное наваждение, развернулся и толкнул тяжëлую дверь. За дверью его ждал зал. Почти пустой, тускло освещëнный лишь двумя небольшими лампочками зал, будто сам своими стенами и рядами кресел старался не притягивать внимания. Его притягивала сцена. Ярко освещëнная софитами, будто шла вовсе не репетиция, а настоящее представление, она радовала глаз Есенина даже будучи почти пустующей. Почти, потому что среди минимальных репетиционных декораций, практически затерявшись в них, сидел молодой человек. Он был одет в простые чëрные джинсы и кеды, но внимание привлекала мягкая воздушная белая рубашка с подвернутыми до локтей рукавами. Две верхние пуговицы еë были расстëгнуты, придавая его образу лëгкой небрежности. А ещё он активно болтал ногами, свесив их с края авансцены, и это довершало в голове Есенина ощущение что парень сейчас махнëт руками и полетит. Не так, конечно, эффектно, как минутой назад Николай Васильевич. На первом ряду, перед сценой и полувоздушным юношей, сидели и тихо посмеивались две девушки, что казалось примечательным, обе с короткими стрижками. По лицу парня было заметно, что он очень удачно пошутил, и теперь довольно и гордо болтал ногами, пока его собеседницы не могли закончить смеяться, при этом стараясь особо не шуметь. Есенин рад бы был чуть дольше понаблюдать за уютной идиллией в зале, насладиться сложившейся атмосферой необъяснимой романтики, но, к сожалению, его предала тяжëлая дверь. Захлопнулась она за Серëжиной спиной со звуком, соответствующим еë габаритам, после чего смех сразу же прекратился, и все три пары глаз разом повернулись на него. Воцарилась почти минутная звенящая тишина. — Эм… — откашлялся Серëжа, переминаясь с ноги на ногу. Он, конечно, был рад оказаться здесь, но, тем не менее, достаточно взволнован. — Здравствуйте? — Ну привет, — прищурившись, после ещë одной маленькой паузы, отозвался сидящий на сцене парень. После чего медленно повернул голову набок, всë ещё осматривая Серëжу, и вдруг будто прозрел. — Стой, — резко выпрямился он. — Я же даже знаю, кто ты… Он спрыгнул со сцены и быстрым шагом преодолел расстояние до Есенина. — П… правда? — у того задрожали коленки. — Ага. Нам режиссер про тебя говорил, ты же, кажется, историк, который будет… как там было? — парень задумался, демонстративно взявшись за подбородок. — Вспомнил! — вскинул руки он. — будешь создавать нервную рабочую атмосферу на репетициях, чтобы мы не расслаблялись и работали на зрителя, а не на собственное внутреннее одобрение? За этой фразой последовала широкая искренняя улыбка, но Серëжа был не в состоянии здраво еë воспринять. — Да… — запнулся он, — да, но… Только если вы не против, конечно. Молодой человек по-актерски нахмурился и очень смешным голосом произнëс: — Ды ты что! Конечно же против! Уходи как можно скорее и не возвращайся! — все с тем же взглядом, вздёрнув подбородок вверх, он указал на дверь. — Ну, чего стоишь, пошëл, по.! И оборвал свою душевную речь посреди фразы, получив подзатыльник. Одна из девушек, в простой белой футболке и с такой же простой чистой улыбкой, оказывается, незаметно встала и подошла к ним. И пока еë друг плевался энергичными гневными ругательствами за якобы сильный удар, принялась успокаивать стремительно белеющего от переживания Есенина. — Ты не бойся, он со всеми так, — актёр со стороны рассмеялся, отойдя от напускного гнева и сбросив своë «серьезное» выражение лица, а девушка ещё раз легонько ударила его по плечу. — На самом деле мы рады слышать, что кому-то наше творчество небезразлично. Я Марина, кстати. Она протянула ему руку, Есенин мягко ее пожал. — Я Сергей. — Ой, гляньте только, какой официальный! — опять подал голос юноша, уже успевший сбегать до сцены, подхватить бутылку с водой и вернуться обратно к новому знакомому. — Саш, да твою мать! — Марина грозно посмотрела на друга. — Если ты не засунешь сейчас свой язык туда же, где у тебя шило, я засуну тебе туда твою бутылку, и никаких тебе побегушек по сцене в ближайший месяц! — Да все-все, все, молчу! — он улыбнулся и прикрыл рот рукой. Марина опять посмотрела на Серёжу. — Так вот, этот неадекватный и неусмиримый горе-юморист — Саша, а вон там Аня сидит, — Марина кивнула в направлении сцены, тепло улыбнувшись, а вторая девушка приветливо помахала Есенину. Он с улыбкой помахал ей в ответ. — Ты, как я понимаю, ценитель искусства? — обратила его внимание обратно на себя Марина. Серëжа покачал головой и смущëнно кивнул. — А Был на студвесне? — Да, конечно был… — и тут, приглядевшись в тусклом свете и окончательно рассмотрев новых знакомых, он просиял от осознания. — Точно! Ребята, вы же «Вишнëвый сад» ставили! — Ага, — радостно протянула Марина, — его самый. Понравилось? — Очень! — заверил еë Есенин. —Очень понравилось! — А кто больше всего? — вдруг из ниоткуда снова встрял в разговор Саша. — Лопахин же понравился? Марина закатила глаза, Аня чуть улыбнулась. А Есенин, видимо, сложил пазлы. — Ты его играл? — прищурившись, обратился он к Саше. — Ой… узнал, — актёр улыбнулся. — Ох уж эта популярность, конечно! — произнёс он на выдохе, театрально приложив ладонь ко лбу и развернувшись кругом на пятках. — Саш! Заткнись, бога ради, пока в твое смазливое личико что-нибудь не прилетело! — прикрикнула Марина, скосив раздражëнный взгляд на бутылку в чужих руках. — Да ладно, молчу! Только дай ещë спрошу кое-что, — он снова резко поменялся в лице, грозно посмотрел на Серёжу, — отчего тот уже начал раздумывать, пора ли белеть обратно, — и положил ему на плечо свою бледную руку. — Итак, — выдержал паузу он, а после заговорчески прошептал, — Скажи мне свою фамилию. — Да Саша! — окончательно не выдержала девушка. — Ты что, совсем дебил? Ладно, кого я спрашиваю, конечно дебил, но к нормальному-то человеку зачем пристал со своими маниакальными задвигами! Нет, ну ей-богу, последнюю надежду на психически здравую единицу в этом зале убиваешь, он же сейчас правда уйдëт и не вернëтся! — Тихо, женщина! — Да какая я тебе женщина?! — Марина обиженно развернулась и села обратно к Ане. А Саша лишь посмеялся и вновь повернул голову к Серëже, всë ещë держа его за плечо. — Ну? — спросил он. — Ну?..— под заинтересованым и действительно слегка маниакальным взглядом Серëжа вздохнул. — Ну Есенин. Саша широко улыбнулся и хлопнул его по плечу. — А я Пушкин! Сашка Пушкин, Маринка Цветаева, Анька Ахматова и Серëжка Есенин! Приятно познакомиться! Всë еще ошеломлëнный всеми этими чудны́ми и чýдными знакомствами, парень даже не заметил, как ответил на рукопожатие. — Господи, они что, все тут такие… — пробубнил он себе под нос. — Какие «такие»? — удивился Пушкин, прекратив в мгновение трясти чужую руку. Девушки тоже обернулись к ним. — Ну, в смысле… — замялся Есенин. — Психически больные? — осторожно вклинилась в разговор до этого молчащая Аня. Взгляды разом метнулись к ней, на что девушка только смутилась и продолжила: — Да бросьте вы, слепому ясно, его поди Гоголь сюда провожал. Лица Саши и Марины вдруг наполнились пониманием, Пушкин даже окончательно отцепил свои пальцы от чужой руки. После чего закончил чужую мысль. — В общем да, больные тут все. Но это совершенно не страшно, и, скорее всего, тебе даже понравится. Своеобразное удовольствие, конечно, но кто-то любит оливки, кто-то — кляп во рту, а мы… — Пушкин! — басом пронеслось над головами ребят, а в Сашин затылок картинно врезалась ручка. — Кляп во рту будет у Вас, если через минуту не увижу нужную мизансцену на планшете! Все вздрогнули, но улыбнулись — пришëл режиссëр. — В общем, рады знакомству, — улыбнулась Марина, вставая с кресла. Ребята согласно закивали, поднимаясь на сцену. — Взаимно! — раздалось в зале, после чего Есенин мышкой шмыгнул на третий ряд, чтобы никому не помешать, и всë в ожидании затихло. Начиналась репетиция.***
Восторг. Есенин пребывал в невероятном восторге, полностью погрузившись в процесс происходящего. Не отрывая глаз, он следил за всем, что происходило перед ним, а фокус внимания смещал с увлечëнных своим делом ребят только на режиссëра и его комментарии. Три часа пролетели, как мгновенье, и, хотя ребят даже выпускали на пятиминутный перерыв, по завершении репетиции усталость накатилась даже на Серëжу. Конечно, помимо новых удивительных знакомых, на сцене были ещё ребята. Они так же усердно старались, чудесно, — для первокурсников, — играли. Но больше теперь акцентировал Есенин своë внимание на встретившей его троице. Репетиция окончилась всеобщим выдохом и овациями «самим себе за хорошую работу», как сказал режиссëр, и все начали расходиться домой. Серëжа тоже направился было к выходу из зала, как вдруг его нагнала Марина. — Серëж, — окликнула его девушка. Сзади на них сразу обернулись двое оставшихся ребят, — тебе куда? Цветаева с первого взгляда представлялась человеком очень тëплым и приятным. Было видно, что Есенин ей понравился, и она не прочь была подружиться. Оно и понятно — он тихий, скромный, а самое главное — любит театр. Таких всегда было мало, а в наши времена становилось всë меньше. Сама она тоже казалась парню невероятно интересной — да что там, вся троица казалась. А потому внимание от них было очень приятным. И сейчас все трое стояли и смотрели на него в ожидании ответа. Есенин очнулся и тут же вернулся в разговор. — На автобусную остановку, и до Васьки, в общежитие. Девушка кивнула и потянула его за рукав обратно к сцене, мол, «погоди минутку, соберëмся и вместе пойдëм». Аня тоже продолжила собираться, а у Саши на лице почему-то отобразился сложный мыслительный процесс. — Так ты из СПбГУ! — наконец выдал Пушкин почему-то сильно этому удивившись. — Да…— и сам удивился такой сообразительности Есенин, — а что? — Да нет, ничего, я так… Дальше все продолжили уносить реквизит и собирать сумки под нескончаемое щебетание Пушкина уже на какую-то совершенно отдалëнную от театра тему, и Серёжа вдруг осознал, что на фоне этого шумного пятна Аня за весь этот день не сказала практически ни слова. Сцены с ее участием почти не репетировали, а если она и участвовала, то все равно не произносила никаких длинных реплик — только действия. Есенин не запомнил ее голос с показа на студвесне и сейчас ему даже было немного обидно, что Аня сказала только одну относительно длинную фразу за весь вечер. Он сам не осознавал, что пристально смотрел на девушку в момент, когда думал о ее скромности и молчаливости. И, видно, Марина поймала — и в эту же секунду перехватила — его взгляд. — Нюта всегда такая, — Цветаева сказала это невероятно нежно, посмотрев на Ахматову. И взгляд еë был в этот момент таким добрым, заботливым, наполненным наверное, очень большой любовью… Есенин всегда прекрасно чувствовал людей. Есть люди действенные, а есть — наблюдательные, так вот Серëжа неоспоримо относился ко вторым. И сейчас он буквально видел, — как в фильмах кто-то видит ауры, — фонтан чувств, исходящий от бойкой Цветаевой. И эти чувства были не резкими, не яркими, а такими… Светлыми и невероятно объëмными. Серëже показался невероятно милым этот взгляд Марины, обращëнный на скромную Анечку, тихо застëгивающую куртку и, наверное, в единственном лице слушающую речевой водопад Саши. Это казалось прелестным, но одновременно, почему-то, отдавало капелькой грусти. Марина вдруг присмотрелась, подошла чуть ближе к мгновенно смутившейся Ане и, немного наклонившись, сдула маленькое пёрышко с еë куртки, заботливо отряхнув воротник рукой. Аня слегка улыбнулась, но растерялась ещё больше, и ее белоснежные щёки начали заливаться краской. Проникновенность момента разрушил Пушкин, спрыгнув со сцены, по которой грациозно расхаживал всë это время, отчего все повернулись к источнику звука. — Ох, голубушки… — пропел он, наконец, заметив, что происходит и, улыбнувшись во все тридцать два, слегка подтолкнул Марину, а затем и Серёжу, к выходу. — Пушкин, завались, пожалуйста, спасибо! — Марине явно были не особо приятны его актëрские выходки. — Молчу-у… — растянул он всë ещё улыбаясь и раздражая этим Цветаеву. — Ну всë, всë, на выход, а то нас здесь закроют! Ребята вышли из тёмного зала и Пушкин грациозно махнул рукой. Дверь захлопнулась. Они, не торопясь, спускались по лестнице, даже Саша, на удивление, шёл вполне спокойно, только раз слегка подшутив над Мариной. — Ну что, как репетиция? — тем временем обратилась к Серëже Цветаева, стараясь не обращать внимания на очередную пушкинскую клоунаду. — Если пустите, обязательно приду ещё раз! — наконец, выразил свой восторг Есенин, — Мне очень понравилось. — Послушай, а раз ты так любишь театр, почему ты пошёл на историка? — Марина была невероятно открытой и дружелюбной, и даже этот вопрос задала с чистым интересом, без намëка на укор, что очень радовало Серёжу. Что удивительно… Есенин только сейчас об этом впервые и задумался. Действительно, почему? Как он мог даже не подумать в подобном направлении? Ответ пришёл сам собой. — Мой лучший друг после школы очень хотел на историка, а я почему-то понятия не имел, куда идти. В результате подумал — останусь с другом, всяко лучше, чем в неизвестность нырять одному. Тем более я историю тоже всегда любил и хорошо знал. — Но ты ведь можешь перевестись! — удивилась девушка. — Тем более скоро окончание года, как раз будет время на подготовку! — Нет, — замявшись, ответил Серёжа, а потом уже более уверенно продолжил, — не хочу лучшего друга одного оставлять, да и сам не хочу один оставаться. — Ну почему же сразу один, как минимум, у тебя уже есть мы! И Марина была права. Есенин ясно осознавал, что впервые за очень долгое время, в его жизни появились такие люди, которых — в этом он не сомневался, — через пару-тройку встреч он точно сможет назвать друзьями. И он уже не боялся этого слова, хотя с их знакомства прошло совсем мало времени, но, наверняка, они и сами не прочь стать с ним близки. Подумать только, настоящие друзья, помимо Маяковского, друзья за пределами дружеских подколов, меланхоличности его друга и запаха ‘чистых’ сигарет. Ребята попрощались с охранником и вышли в вечернюю прохладу улиц. Почти у самого входа Пушкин достал пачку сигарет и вытянул оттуда одну. Отойдя чуть дальше, он поджëг еë, крепко затянулся и с наслаждением выдохнул дым в темнеющее небо. Он на секунду остановился, чтобы закинуть пачку и зажигалку в карман, девушки прошли мимо него, а Серëжа на мгновение замер. Эти сигареты не были похожи на сигареты Маяковского от слова совсем. Они и выглядели по-другому — тоньше, коричневые, с белым, слегка поблескивающим фильтром, — и запах от них отличался — был явно слаще и намного приятнее. В какой-то момент Есенин пожалел, что его лучший друг не курит вот такие сигареты. Такие он бы точно не ломал. Точнее ломал бы, конечно, это всë же был вред. Но явно реже. Так они дошли до остановки. — Ладно, мальчики, мы пойдём. До встречи! — сказала Марина сразу за двоих, после чего по очереди приобняла сначала Пушкина, а потом, взглядом спросив разрешения, и Есенина. — Приятно было познакомиться! — помахал он уходящим девушкам рукой. — Надеюсь, до скорой встречи! Они помахали в ответ и, развернувшись, пошли в неизвестном Серëже направлении. — Не убейтесь по дороге, голубушки! — Пушкин продолжал широко улыбаться и — в шутку, естественно, — махать рукой. Они уже не повернулись, так что ребята увидели только стремительно поднявшуюся руку Марины с выставленным вверх средним пальцем. Саша громко засмеялся, и Есенин поддержал его, но намного тише. Дождавшись автобус, они запрыгнули в него и уселись в кресла друг напротив друга. Серëжа сразу задал самый волнующий его в последний час вопрос. — Так, а что у Марины с Аней? — Есенин ведь точно видел этот взгляд! Пушкин изогнул бровь. — Ага, значит тоже видишь, — улыбнулся он. — Ну, что тебе сказать. Марина ещё в начале года влюбилась в Аню по уши, вот чуть ли ни с первого взгляда! — к концу фразы голос превратился в заговорческий шëпот. — Дарит ей постоянно цветы, игрушечки, сладости, всячески привлекает внимание, постоянно находится рядом, при любом удобном случае защищать рвëтся, а ещё каждый день провожает до дома. Кстати, они и сейчас дойдут, Маринка сюда вернётся обратно и поедет к себе. — А Аня что? — удивился Есенин. — Она всегда такой необщительной была? — Да хрен там, — отмахнулся Пушкин, — сомневаюсь я сильно. Я Аню тоже знаю только с начала учебного года, и в институте она сразу такой была, но гуляет парочка историй от тех, кто раньше с ней пересекался. И, кажется, ей кто-то очень сильно прошëлся по чувствам, вот она и спряталась за воображаемую стенку. Это ничего, у людей и похуже бывает, но девчонка-то она чудесная, жаль, что так вот получается. Надеюсь, конечно, что лучше станет… — Саша тяжело выдохнул и посмотрел в окно. Серëжа поддержал. — Ну, а Марине она не отвечает взаимностью, соответственно, потому что боится снова по самому больному получить. Только склеишь сердце, — а тебе вот, на, получай да опять себя по кусочкам восстанавливай. Маринка, конечно, не такая совершенно, а за Аньку тем более любого порвëт, себя в первую очередь! Аня бы, наверное, и хотела. Да только как это докажешь воспалëнному подсознанию? Когда человека с треском ломают напополам — это просто ужасно… Пламенная речь Саши себя исчерпала, и теперь в тихом шуме автобуса воцарилось печальное, чуть горькое послевкусие. «Кого-то мне это напоминает…» — со вздохом подумал Есенин, мыслями уносясь в родное общежитие. Они поболтали ещë о чём-то несущественном, просто стараясь разрядить атмосферу. Получалось из рук вон плохо, и в какой-то момент даже Саша сдался. А вскоре, остановки за три до выхода Есенина, Пушкин жестом показал, что ему — на следующей. Когда автобус остановился, он встал, закинул на плечо свой рюкзак и, выпрямившись перед Серёжей, произнес: — Честь имею. До встречи! Он слегка притопнул пяткой, чуть кивнул головой, и, кажется, ему не хватало только элегантного цилиндра на голове. Выглядел он в эту секунду, точно как дворянин из девятнадцатого века. — До встречи! — улыбнулся ему Есенин. Саша еле успел выскочить через закрывающиеся двери в синеву вечера и через грязное окно ещë раз махнул Есенину. Серёжа, доехав до своей остановки, решил немного прогуляться до общежития. Всë распологало — вчер был довольно тёплым и уютным, хотелось спокойно разложить в голове этот день, а в сердце уложить все свои чувства и эмоции. По дороге он купил кофе, в наушниках играло что-то нежное и успокаивающее, и идти хотелось очень медленно. Наслаждаясь моментом и растягивая удовольствие. Дойдя до общежития, он вскинул голову вверх. Глаза сами нашли родное окно их с Маяковским комнаты, а на подоконнике привычно встретили и самого Володю. Тот, посмотрев вниз, увидел друга и улыбнулся. — Эх, курильщик… — сказал сам себе Есенин, усмехнувшись и покачав головой. Маяковский же прочитал это слово буквально по его губам. — Балалаечник! — с ответной улыбкой крикнул он. Есенин рассмеялся и побежал внутрь, чтобы скорее рассказать лучшему другу о сегодняшнем невероятно прекрасном дне.