Entre nous

      Жизнь вышла из привычного русла.       Маяковский понял это тогда, когда вновь, уже пыльный, сидел на подоконнике и курил. Он понял, что соседняя кровать всë чаще заправлена, на кухне не бывает грязной посуды, никто не создаëт шума в комнате, а сам он теперь почти перестал открывать окно, «чтобы было меньше дыма».       Ведь Есенин практически не возвращался.       Репетиции, которые тот посещал, проходили только два раза в неделю, но все равно каждый день он неизменно ездил гулять со своими новыми друзьями-театралами. Приходил каждый раз почти к закрытию дверей общежития, и, кажется, даже не замечал своего — по всей видимости, уже бывшего — лучшего друга. Не выпускал из рук телефон, постоянно строчил что-то и выбешивал Маяка своим клацаньем по яркому экрану.       А Маяковский, наверное, был и не против. Одиночество его вдохновляло. Столько стихов в такие короткие сроки он ещë никогда не писал. Сколько прошло, пара недель? Глядя на километры чернильных завитков, Володя сам в это не верил. Тетрадь, куда он записывал все свои рифмованные строки, вдохновлённые серостью Петербурга и таким же состоянием собственной души, стала заметно толще и поношеннее. В конце-концов, он был даже рад за Серёжу. Тот наконец-то оторвался от него и завёл новые знакомства, вылез, слава богу, в большой мир, где его, в случае чего, возьмёт под крыло и поддержит при необходимости «эта ебучая актëрская шайка».       Естественно, все это было наглой, сука, ложью.       Ложью самому себе, и Володя это понимал. Но принимать, как обычно это и бывает, не хотел.       Он не хотел возвращаться в прошлое. Видя Володю, вообще, наверное, мало кто хотел бы повидать его прошлое. Никому не хочется возвращаться к старым страхам и обидам. А для Маяка это — куда-то в пятый класс, в самое начало учебного года. Где вроде бы совсем маленькие, но уже настолько жестокие дети с ощущением собственной безнаказанности ломали ему изнутри кости и морально вытаскивали через задницу все органы, перед этим вывернув его наизнанку и превратив в нечто похожее на разодранное в муках тело собаки его самую любимую жёлтую кофту. Никогда не удаëтся забыть старых, страшных призраков прошлого, которые приходят уже не только по ночам. Ужасы детства — самые пугающие. И Володя всегда чëрной завистью завидовал тем, чья память благословляла на счастье и стирала кровавые минуты.       А ему уже никогда не забыть, как перед ним, лежащим, еле дышащим, почти не видящим от пелены слëз и капелек крови, одноклассники злостно махали изрезанной в клочья теперь уже просто грязной, некогда жëлтой, тряпкой. И смеялись, как сумасшедшие дикие гиены, крича и радуясь своему бесполезному триумфу над одиноким и слабым. Они кинули эту тряпку в помойку, залили чем-то, подожгли… Маяк периодически специально вспоминает, как смотрел на огонь, не смея даже моргнуть —точнее, не позволяя самому себе — а из глаз предательски катились соленые и до безумия горячие, обжигающие холодную и мягкую кожу слёзы.       Он стоял камнем на одном месте и, подобно статуе, смотрел на все это, а его сверстники бешено плясали вокруг него и сильно толкали из стороны в сторону, пока он наконец окончательно не рухнул на спину, сильно ударившись головой о далеко не ровный асфальт. Этот вечер навсегда останется в его памяти. Навсегда. И он дал себе слово навсегда сохранить это событие в секрете. Страшном секрете напополам с самим собой. Ни родители, которым, в целом, не было дела до своего выродка, не знали об этом. Ни Есенин, если честно, не знал. И не знает, и не узнает никогда, потому что Маяк под страхом смерти не собирается ему рассказывать.       Пусть эта хуйня навсегда останется в пятом классе, в той мусорке вместе с его сгоревшей, некогда самой любимой кофтой. В тот вечер он поклялся самому себе унести этот день с собой в могилу, а ещё никогда в жизни больше не позволять себе слабости. Слëз.       Не плачут только поэты и мëртвые, а что делать, если ты мёртвый — хоть и изнутри, но все же — поэт? Раньше по законам минус на минус всегда давал плюс, но что делать, если элементарная математика дала сбой? Что делать, если осталось только обратиться в бесчувственную холодную статую, полую и пустую внутри?       Ничего уже не сделаешь, поэтому Володя выбрал путь несопротивления. Не перейти речку вброд — течение снесло.       Так за последние пару недель в жизни Маяка многое изменилось. Многое исчезло. Исчезли ссоры, — да и вообще любые разговоры. Не было больше этого приятного и родного вечернего молчания друг с другом за кружкой чая — осталось только вечное и обжигающее и без того прожжённую сигаретами душу молчание в одиночестве. Не было больше перешёптываний и шуток на парах, и чувства того, что кто-то против всего мира вместе с тобой.       Больше ничего не было.       Была бесконечная пустота, в которой он терялся, чувствуя себя потонувшим под толщей воды, потому что минуты сливались в часы, те — в дни, и вот уже две недели. Маяк задумался об этом то ли на минуту, то ли на жизнь, — вот, как время перепуталось. Тяжело выдохнув, он встал со своей кровати и направился к двери. Из кармана пальто вынул пачку сигарет и, открыв ее, большим пальцем прикасаясь к каждой штуке, чтобы убедиться, что Есенин (не)подсунул ему какой-нибудь муляж, пересчитал все сигареты.       — Пять…       И вчера было пять. И позавчера тоже пять.       — Не курить три дня… — отрешенно, на выдохе произнёс он. — Удивительно.       Как же Володя хотел, чтобы хоть одна сигарета пропала. Исчезла без его ведома неизвестно куда, зато известно, благодаря кому. Вот тогда бы был шанс, был повод! Он смог бы поговорить с Серëжей, да и не только поговорить — покричать, поругаться! Почувствовать хоть какие-то яркие эмоции.       Он даже сам себя испугался. Володе так отчаянно хотелось вернуть уже, кажется, потерянное, и теперь казалось, что даже ссора — это хорошо, ссора — это разговор. Невероятно захотелось курить. За все прошедшие три дня.       С тем же каменным лицом он вернулся на подоконник, медленно достал зажигалку и чиркнул колëсиком. Пачки не стало меньше, чем за двадцать минут. Он даже не заметил, как скурил всë, что оставалось, а в комнате образовался смог. Маяк открыл окно нараспашку, взял пальто с вешалки, шляпу, неспешно надев все это на себя, и вышел на улицу за новой пачкой.

***

— Поедем на дворцовую после репетиции? — с телефоном, зажатым между ухом и плечом, в одном ботинке, Серёжа говорил с Сашей и прыгал от входа до своей тумбочки за забытыми наушниками. — Разнообразие — это хорошо, — посмеялись в ответ на линии, — лично мне начинает надоедать Фонтанка, поэтому я только за. Ты скоро? — Выбегаю, — кряхтя, Серёжа кое-как закрыл дверь комнаты и, наконец, смог надеть наушники. Так говорить было намного проще. — А вы где? — Мы стоим возле твоей общаги, тебя ждём.       Есенин почти не удивился, когда вышел на улицу. После приветственных объятий и рукопожатий, компания направилась в центр города. — Доброго дня, Сергей Есенин. Какой-то Вы сегодня медленный, — язвительно раздалось сбоку. — Саш! Пушкин уже успел сильно достать Цветаеву за время пути к чужому общежитию, что было крайне ожидаемо — с этими двумя и их отношениями оставалось только смириться. — Молчу… — он наигранно виновато посмотрел на девушку, и, повернувшись к Есенину, улыбнулся и подмигнул. Из-за чего мгновенно словил подзатыльник от Марины.       Все засмеялись, даже Аня солнечно улыбнулась, и, как обычно, весь этот хаос совершенно не устраивал только Марину. Хотя, положа руку на сердце и будучи совершенно искренней, ей тоже становилось весело, и даже как-то по-домашнему тепло из-за выходок Саши. Всë же Пушкин — он есть Пушкин. Его невозможно в чëм-то винить. Тем более в том, как он выражает свою яркую душу.       Немногим позже они уже всей компанией смеялись без остановки.       Май летел все быстрее. Питер расцветал у Есенина на глазах, с каждым днём становясь красочнее, волшебнее, будто сам город выходил из затяжной спячки, — а может, серой депрессии. Переходы, линии и дворы обрамлялись зелëными переплетениями, купола соборов и крыши домов отражали золотистые лучи от причудливо разукрашенного облаками неба. Солнце пекло всë сильнее, а дожди становились теплее и приятнее, сопровождая ласковые майские вечера. До сессии оставалось совсем немного, но Серёжу это, казалось, совершенно не волновало. Он был уверен в себе, знал, что сдаст все на отлично, хотя из-за ежедневных встреч с театралами его учëба начинала страдать. От внутренних колючих переживаний по этому поводу его спасало одно — Маяк. Долги по множеству предметов ему помогал разгребать Маяковский, за что ему было огромное человеческое спасибо. Увы, спасибо несказанное. Замечал ли эту помощь Есенин? Безусловно. Был ли благодарен? Да! Но какой-то их личный, совершенно новый, по глупости образовавшийся барьер посередине мешал просто сесть и сказать: спасибо. Или: это важно мне. Или: ты важен мне.       Есенина отвлекли мысли. Пока ребята покупали кофе и, постоянно смеясь, толкаясь и раздражая наигранно злую Марину, шли на остановку, он на мгновение замер в навязчивых мыслях. О недавнем прошлом, дружбе, и собственной, кажется, вине.       Они сели в автобус: Саша, не замолкая, продолжал паясничать и кривляться, из-за чего их чуть не высадили после нескольких замечаний. Серëжа подумал, насколько же этот яркий, светлый и энергичный человек не похож на Володю. Такая перемена круга общения показалась на минуту пугающей. Марина закипала от ярости и готова была взорваться в любую секунду — общественное же место! Но Сашу это только сильнее забавляло, а девушка тяжело дышала, взглядом доставая из Пушкина душу. Серëжа подумал, какой же негатив Цветаевой другой, в сравнении с Маяковским. Если его изнутри пожирала чернота, то еë щеки горели алым огнём. «Впишется? Не впишется?» — Есенин думал, как быть и пытаться ли спасти то, что держится на волоске. Всë горячее остывает, так может и их дружба остыла? Идиот ли Серëжа или просто время пришло? Было страшно. Что кто-то из новых друзей не поймëт, может, что Маяк видеть «мерзких театралов» не вытерпит. Или что сам Есенин не сможет совмещать свои новые отношения с ребятами и старые отношения с другом.       Тем временем между Сашей и Мариной продолжали летать молнии, и громкий выкрик «Пушкин!» вернул Есенина в реальность. В этот момент Аня, смотревшая до того на всю эту клоунаду с улыбкой, протянула свою тоненькую белую ручку к Марине и погладила девушку по щеке. Замер весь автобус. Замер даже Саша. — Не злись на него, пожалуйста, — тихо и нежно произнесла она.       Тут же взгляд Марины сменился с яростного на удивленный и растерянный. Она вопросительно посмотрела на Аню, одновременно с нотками страха и надежды в глазах, а та, осознав свою маленькую слабость, быстро отдёрнула руку и опустила голову. Еë щеки залились краской, будто смесь смущения, страха и капелек вины разносилась кровью по всему телу.       Девушки молчали, обе слегка выбитые из колеи секундной нежностью. Отойдя от такого же удивления, Есенин с Сашей синхронно переглянулись, а потом вдруг хором рассмеялись. Девушки вздрогнули, и, поначалу неловко, подхватили смех, но через пару минут напряжение исчезло. — Нет, ну что за Санта-Барбару устроили, честное слово! — Саша всегда мог разрядить ситуацию. Марина же всегда могла зарядить Саше в лицо, о чëм мгновенно напомнила своим саркастично-суровым взглядом. Но, по неясной никому причине, сейчас она делать этого не собиралась, так что ребята продолжили шутить и болтать, мешая пассажирам автобуса наслаждаться дорогой вникуда. Серëжа, отсмеявшись, вернулся на секунду в мысли. Ведь если ребята так любят друг друга, и с таким радушием приняли его, то, наверное, ничего страшного в его попытке объединить своë прошлое и настоящее… не будет.       Дорога до РГИСИ, казавшаяся вечной, наконец закончилась. Ребята выскочили из автобуса, когда время приближалось к трём часам. Все было направились ко входу, но Саша дëрнул Есенина за плечо и остановил. — Я пойду покурю, — он сказал это девочкам, а Серёже жестом показал идти вместе с ним. — Я тоже пойду, — немного в замешательстве, но решительно поддержал Есенин, стараясь не вызывать у подруг подозрений — Ты же не куришь, — вопросительно подняла бровь Марина. — Да я постою просто, погода офигенная, после автобуса душно, к тому же сейчас сидеть три часа ещё, в общем проветриться хочу — протараторил он и подорвался бежать в направлении курилки, за Сашей.       Девочки лишь пожали плечами, открывая двери института.       Когда Есенин завернул за угол, Саша уже достал сигарету и пафосно курил, надев на лицо маску Холмсовской гениальности. Дым, словно прозрачный шëлк, растворялся в воздухе, пока Пушкин строил из себя что-то явно относящееся к искусству — творца ли, произведение ли, было не очень понятно. — Мне уже страшно, — выдохнул Есенин. — Что ты задумал?       Саша, будто игнорируя слова друга, продолжал с прищуром смотреть в небо, выдыхая дым, и эта его манера во всë привносить дух интриги порой раздражала. — Саш, давай… — Нам. Надо их свести. —…А, — после минутной паузы многозначительно ответил Есенин. — Нет, серьезно! — выкинув докуренную сигарету, взорвался Пушкин, — Я не могу больше этот цирк наблюдать! Они день за днëм и себя нервируют, и друг друга, и меня больше всего! — размахивал руками он, стараясь кричать шëпотом. — На самом деле, это вообще не наше дело, их личная жизнь… — начал Серëжа, и почти загорелся под пристальным испепеляющим взглядом Саши, будто вопрошающим, «Серый, ты дурак или ссыкло?» —…но я почему-то согласен. — Отлично! — сразу же выключился злобный взгляд, и Саша весело подпрыгнул. — Тогда сегодня вечером предлагаю обговорить план. — А сейчас — нет?       Саша хмуро глянул на часы. — А сейчас — минет, — выдохнул он, заставив Серëжу поперхнуться воздухом. — Сейчас нас ожидает Человек без селезенки, Брат моего брата, Антоша Чехонте и далее по тексту. Идëм.       Пушкин выбросил окурок в мусорку и ребята направились к зданию.

***

      Репетиция шла как обычно: режиссёр орал, световик орал, Пушкин раздражал, Марина раздражалась, Аня старалась смеяться не вслух, а Серёжа продолжал восхищался игрой своих друзей и их коллег, благодаря судьбу и собственную настойчивость за возможность занимать «место под солнцем» — наблюдать за репетиционным процессом. — Так, всë! Выметайтесь отсюда по доброй воле иначе вымету всех взашей, не могу на вас больше смотреть! — громко прокричал режиссëр, карикатурно нахмурившись.       Все разлетелись, как пули, зал опустел мгновенно. — Дворцовая? — Саша снова копошился в рюкзаке, пытаясь нащупать и выудить свою «мучительную смерть». — Эх, только обещать и могут, я им все деньги, а они мне лгут! — он печально выдохнул, достал сигарету и задымил. — Поехали уже, — улыбнулась ему Марина, которая тоже была не прочь завершить вечер прогулкой по горящему огнями центру города. Все уже было направились вверх по Моховой, но тут робко подала голос Аня. — Ребят, я домой, наверное, — она немного опустила голову, поправила волосы и в целом выглядела так, как будто оставаться с друзьями сейчас ей было попросту некомфортно. — Я провожу, — Марина сразу же взяла девушку под руку, но Аня быстро выпуталась и прижала руки к груди. — Да нет, я наверное, одна прогуляюсь… — она коротко обняла всех и быстрым шагом пошла дальше от ребят.       Над оставшейся стоять троицей будто разразился раскат грома. Марина сразу же погрустнела, опустила взгляд, сунула руки в карманы. Хотелось закрыться, обидеться на саму себя за трусливость ненастойчивость, за собственные чувства.       Саша подошёл ближе и положил руку ей на плечо. — Эй, Цветик, — ему даже не хотелось дурачиться, хотя он и вправду очень удивился поступку Ани, — ты в порядке?       Марина только вздохнула и кивнула ему в ответ.       Ещё минут десять все пребывали в довольно скверном настроении, потому что печальная аура Марины тяжëлым смогом висела в воздухе. Саша не выдерживал. Этому несчастному, — а может, чрезмерно счастливому, — надо было выплёскивать куда-то свою бесконечную энергию. Внутри плескалось желание делать, говорить, хоть как-то выразить снежным комом накапливающиеся эмоции. Он уже готовился начать бегать по автобусу, но был остановлен каменным взглядом Есенина и несколькими замечаниями кондуктора. И даже Марина один раз приподняла уголок губ, немного улыбнувшись.       Всю же остальную дорогу она смотрела в окно, отражая из поблëскивающими глазами то ли боль, то ли пустоту. На одной из остановок она все же не выдержала — быстро перекинув через плечо рюкзак, выбежала из автобуса, на прощание лишь махнув рукой. — Зеркала души треснули, — Саша приземлился на опустевшее место Цветаевой, оказавшись прямо напротив Серёжи. — Господи, спаси и сохрани этих несчастных людей! — И не говори…       До площади ехали в тишине, однако Дворцовая встретила их вечерним шумом весëлых компаний и уличных музыкантов, к которому ребята и поспешили присоединиться.       Первопричиной прогулки, как и главной темой для обсуждения, естественно, стали отношения отсутствующих. Ребята просто шли прямо, ноги сами вели их, друзья были слишком увлечены разговором. Стоит ли помогать подругам? Как им помочь? Смогут ли они помочь вдвоëм? Романтичный и донельзя впечатлительный Пушкин и вовсе за недолгий путь успел в красках расписать всë будущее девочек от свадьбы до смерти: «несомненно, в один день!»       Есенин на всë это лишь улыбался.       Незаметно для самих себя они, в один момент подняв головы, поняли, что прошли немалое расстояние до Васильевского острова, и до общежития Серёжи здесь было рукой подать.       Вечер был прекрасным. В воздухе веяло новой жизнью, молодостью и переменами. Но, видно, питерское небо почуяло вдохновение Владимира Маяковского, сидящего у окна в комнате общежития и курящего восьмую сигарету за сегодня, и начало ронять тяжёлые капли на асфальт.       Со смехом переговариваясь на русском матерном, ребята укрылись от резко ударившего ливня под козырëк крыши ресторанчика на набережной. — Твою мать! — веселился Саша, — И как я теперь домой-то поеду? — он посмотрел наверх, и тут же в глаз ему прилетела крупная капля, заставив зажмуриться и начать тереть пострадавшую часть тела. — До общаги моей добежать можем, — предложил Есенин. — Консьержке поплачемся, авось впустит. — Всяко лучше, чем ничего, — вздохнул Пушкин. — Ну, полетели!       Серëжа взглянул на стену дождя и глубокие тëмные лужи у ступеней ресторана. — Скорее, поплыли.

***

      Слава Всевышнему за добрых вахтëров! Или, как минимум, жалостливых. Друзья, хлюпая мокрыми кроссовками, вбежали наверх, долго шаря в карманах Есенина, а потом по всему его рюкзаку, всё-таки откопали ключ и открыли дверь. Толкнув ее, Серëжа ощутил острый запах гари, табака, и дыма, который обволакивал всë помещение. Он мгновенно закашлялся. — Твою мать, ну Володя! Так сложно было окно открыть? — И тебе привет, — даже не соизволив повернуть голову и посмотреть на Есенина, отрезал Маяковский. — Я не один, вообще-то, хотя бы ради приличия!       Маяк удивился. Серёжа? Притащил кого-то? Сюда? И, всë-таки, нехотя, ради того самого «приличия», посмотрел на вошедших. Тут же глаза его округлились, и он закашлялся, подавившись не то удивлением, не то дымом.       Саша стоял с не менее удивлëнным выражением лица. Двое застыли, смотря друг на друга и не моргая.       Серёжа решительно ничего не понял: он поднял одну бровь, посмотрел на Володю, затем опустил бровь и поднял другую, повернувшись к Саше, но даже этот обзор объëма беды сути проблемы ему не раскрыл.       Спустя добрую минуту удивленного молчания, Пушкин попытался мысленно починить свой зрительный аппарат, но быстро понял, что работает всë. Кроме, видимо, его бедовой башки.       Саша вдохнул. Потом смирился. И, как ни в чëм не бывало, шагнул вперëд. — Добрый вечер, Владимир Маяковский, — он протянул руку. — Добрый, Александр… Пушкин.— Володя еë пожал.       Оба в этот момент не понимали, почему, — а может, зачем, — помнят имена друг друга.