Entre nous

      Маяковский открыл глаза. Первой его мыслью стало не это стереотипное «я в раю», а «твою мать, я в аду». Маяк был уверен, что после смерти попадёт в ад, ведь он не сделал ничего хорошего в жизни, да к тому же, самоубийц в рай не берут.       Присмотревшись получше, он разглядел белые стены, услышал какие-то звуки, в носу щекотали трубки с воздухом; до Маяка, наконец, дошло, что он в больнице. — Сука, Есенин... — пронеслось у него в голове.       Тут дверь палаты резко с грохотом распахнулась, внутрь ввалился разгоряченный Серёжа. Он подбежал к больничной койке, чуть не упав рядом с ней, сильно сжал Володю в очень крепких объятиях и, склонив голову к его плечу, расплакался. — Ты тварь, понятно?! Сраный ублюдок, гребаный пидорас, просто мразь, каких ещё поискать надо! — Сережа говорил с трудом, захлёбываясь от слез.       Маяк усмехнулся. Он никогда не слышал столько матов от этого, казалось бы, такого маленького и беззащитного котёнка. Откуда он вообще знает эти слова? — Я тебя тоже рад видеть... —Нет, заткнись! Просто захлопнись нахрен, ты, сука!!! Не смей даже ничего мне говорить, я вообще ничего знать не хочу и слышать тебя тоже не хочу, конченый придурок!!! — Есенин закричал, отстранившись от него на мгновение, а потом обнял ещё крепче. — Ты блять вообще понимаешь, что ты творишь, идиот?! Говна кусок, как же я тебя ненавижу, просто пиздец!       Маяк попытался обхватить его трясущуюся спину, но, только подняв руки, почувствовал резкую и сильную боль. Он вспомнил, что случилось, и ему стало очень даже стыдно перед Серёжей. — Лежи и не двигайся вообще, курильщик!!!       Есенин наконец отлепился от него, осел на пол, прижавшись спиной к холодной стене, поджал к себе коленки и обхватил их руками. Маяку было больно и страшно смотреть, на этот трясущийся бледный комочек, который, по всей видимости, спас ему жизнь. — Серёж, прости... — Володе и правда стало очень стыдно.       Есенин вытер горящие щеки рукавом своего любимого синего свитера, он очень старался успокоиться, чтобы хоть попытаться поддержать «этого несчастного самоубийцу». Глубоко вдохнув и выдохнув, он собрал все свои силы для одной только фразы: — Ты себя хорошо чувствуешь? — Да, порядок.       Маяку всю жизнь было плевать на самого себя. Раньше он тушил об себя сигареты, руки резал неоднократно, засматривался на высокие крыши за городом и на крепкие канаты.       Он жил только ради этого маленького человека, который, на самом деле, только казался маленьким. Ведь Серёжа уже не раз хватал его за шкирку на крышах (хотя сам высоты очень боялся), отбирал лезвия и даже спиртом обрабатывал Маяковскому порезы.       Есенин знал — Володе и правда очень тяжело. Отец ушёл из семьи ещё до его рождения, мать постоянно бухала, била его (сил не жалея абсолютно). С восьмого класса Маяк жил у бабушки — которая, к слову очень даже любила и любит своего внука — и с матерью не общался. Маяк всю жизнь делал из себя бесчувственного робота, который не испытывает боли, ни физической, ни моральной. Но только один Есенин знал и вообще догадывался, что это совершенно не так.       Так они промолчали несколько минут, Есенин на холодном больничном полу, а Маяковский на холодной больничной кровати. И тут ему пришла на ум гениальнейшая мысль о том, что надо хотя бы поблагодарить своего самого близкого человека за то, что тот, черт возьми, вытащил его с того света. — Серёжа? — М? — все ещё упираясь лбом в коленки и бесшумно всхлипывая, промычал Есенин. — Спасибо.       Сергей поднял голову и вопросительно посмотрел красными заплаканными глазами на Володю. — Ты меня спас, Балалаечник, спасибо. — Это не я был, Курильщик несчастный, — после этой фразы Есенину стало неловко и стыдно, вдруг Маяк обидится на него за это...       Теперь уже Маяк удивился и с усилием повернул голову к Серёже. — Поподробней можно? — В общем, мы с Сашей на улице сидели, а в комнате была форточка открыта, я какой-то грохот услышал, мы поднялись, а там ты. — Есенин говорил на одном дыхании, сильно стараясь не захлебнуться соплями и не всхлипывать после каждой произнесённой буквы, что, кстати, плохо у него получалось. — Черт, точно, Пушкин... — Да, Пушкин. Короче, он сразу же какую то футболку, которая на полу валялась, порвал и сильно тебе руки перевязал, я только «скорую» вызвал. И сюда тоже он с тобой поехал, я испугался, прости... — последнюю фразу Есенин сказал настолько тихо, что даже он сам плохо расслышал свои слова.       Маяку стало так жаль Есенина, и ещё почему-то смешно. — Ты извиняешься, серьезно? Не думай даже. — Я просто испугался, ты понимаешь, если бы не Саша, ты бы сейчас не тут лежал, а в морге.       Маяку стало противно. Серьезно что ли, ему спас жизнь какой-то актеришка? Точнее, не какой-то актеришка, а «этот мерзкий актеришка Пушкин, который Есенину ещё и в друзья вписался». Лучше и в правду было бы сдохнуть.       «Нет, стой. Есенин» — уже не мысль, а привычка. — Мне врач сказал, что чем больше ты будешь спать, тем тебя быстрее выпишут. — Есенин успокоился и встал с пола. — Поэтому я пошёл. Позвони потом. — Договорились, мамочка, — усмехнулся Маяк. — Иди ты.       Дверь палаты захлопнулась, и Маяк, по повелению Серёжи, через некоторое время уснул.