Entre nous

      Время, проведённое с Есениным, отгоняло лишние печальные мысли. Но все же вечером нужно было вернуться «домой». Маяк сильно не хотел называть это домом, это была просто квартира. Очередная квартира, где он ночует и ничего больше. Ничего. Ни для кого.       Нехотя он зашёл в парадную, медленно поднялся на нужный восьмой этаж, открыл дверь. В квартире было довольно темно, хотя за окнами ещё не стемнело. Саши дома ещё не было.       Маяк зашёл в зал, включил свет, уселся на диван, поставил телефон на зарядку и начал листать ленту какой-то очередной соцсети (честно, он плохо понимал, какой, потому что все они уже давно стали абсолютно одинаковыми). Фото Есенина, забавный скрин из твиттера, непонятный для Володи мем.       Внезапно дверь квартиры резко распахнулась, слегка напугав «гостя», в прихожую влетел до невозможности счастливый Саша, сильно хлопнул дверью, принялся рывками стягивать с себя кроссовки и буквально запрыгал по квартире.       Владимира это раздражало. До невозможности бесило и выводило из себя. Он любил спокойствие, тишину... Но ему уже стало ясно, что ближайшие месяца два до начала учебы эти два пункта в его жизни существовать перестанут. И все из-за этого блядского Саши.       Саша, кое как справляясь с бесконечным потоком эмоций, которые так и били через край, которым не хватало места, чтобы вырваться наружу, допрыгал до зала и заприметил взглядом до невозможности спокойного Маяковского. — О, Владимир Владимирович, Вы уже дома! — Не дома, я просто пришёл, — шепчет себе под нос Маяковский, но у Саши слишком много мыслей кричат в голове, чтобы его услышать. — Вы... — Пушкин никак не мог отдышаться, — Вы даже не представляете, что... Что случилось!       Маяковский, которому совершенно было неинтересно, пересилив себя, поднял на него глаза. — И что же? — Меня взяли! Вы слышите, меня взяли! Все слышали, меня взяли!!! — Последнее он прокричал куда-то в потолок, чтобы услышали все соседи, весь Петербург и весь мир. — Куда взяли? — теперь Володе стало даже немного любопытно. — Ну как! Я же сегодня весь день был на кастинге на роль... На роль в фильме! Меня взяли!!! — он все ещё не мог отдышаться. — А... Ну и, кого играете? Что за фильм то? — Маяк сам не понимал, почему он спрашивает Александра обо всем этом, скорее, просто из вежливости.       Хотя Саша — последний человек, перед которым Владимиру хотелось бы быть вежливым. — Фильм?! А, фильм... Этот... Про Петра Первого! А я там... Я там крестьянина играю! У меня всего-то пара строчек, но зато каких!       «Блять, как же по-актёрски, фу...»       Володя усмехнулся. — Ну и каких же? — Все Вам расскажи, Владимир Владимирович! — Саша все таки смог перевести дух, чуть подправил взъерошенные волосы и дошёл до кухни.       Он открыл шкафчик, где валялись (именно валялись) полупустые коробки с чаем, печенья и всякие сладости. Взял первую выпавшую на стол коробку, достал чайный пакетик, налил в чайник воду, поставил греться.       Маяковский на шум за спиной внимания не обращал, ему написал Есенин. Ты дома? 20:37 Я не дома, я у Пушкина 20:37 Ну я это и имел ввиду! Поешь у него что-нибудь, мы весь день никуда не заходили, даже кофе не брали, ок? 20:38       Уголок губы дрогнул не то в усмешке над поведением Есенина, не то в улыбке благодарности за заботу. Ок, мамочка. 20:38 — Владимир Владимирович, Вы чай будете?       Маяк дёрнул плечами от неожиданно громкого голоса. — Нет, спасибо.       Маяковскому всегда было стыдно жить за чужой счёт, даже когда он жил с бабушкой, он пытался ей помогать с покупкой продуктов, оплатой квартиры, занимаясь репетиторством по истории с двоечниками и второгодниками. А сейчас от мысли, что он два месяца будет зависеть от мелкого громкого и вспыльчивого актеришки, с которым едва знаком (но, видит Бог, отчаянно не хотел бы иметь с ним никаких связей), до блевоты противно скручивало все органы.       Маяк взял свою пачку сигарет, зажигалку, подаренную Есениным, и вышел на балкон, где потихоньку успокаивался шумный, но вполне размеренный город. Он достал одну, зажал ее между губ и уже готов был поджечь, как услышал открывающуюся дверь балкона и увидел в отражении окна Пушкина с большой кружкой чёрного чая в руке.       Второй невинно и умиротворенно улыбался, смотря куда-то на дорогу, которую спрятали за собой деревья. (Наверное думает, как величественно будет произносить свои несчастные и нелепые две строчки в фильме, который никто не будет смотреть). Саша подошёл ближе к Маяковскому, отхлёбывая немного горячего чая. — Вы вчера со мной поделились, не хотите сегодня моих? — он достал из кармана джинс немного потрепанную пачку сигарет с этим противным карамельным вкусом. — Нет, спасибо, — Маяковскому даже смотреть противно было на эти палочки-недо-дыма. — А если я настаиваю? — в Пушкинских глазах читалась невероятно живая искорка. Похожая всегда была у Есенина, но та успокаивала, заставляла улыбнуться. А эта... вымораживает до мозга костей, что хочется врезать и выбить ее, чтобы глаза не слепила.       «Что блять?! Настаивает?! А ещё что?»       Маяк недовольно закатил глаза. — Ладно... Давайте Вашу... Карамель...       Саша с довольным видом протянул Маяковскому свою открытую желтую пачку. Владимир взял одну сигарету у повертел ее в руках. Фильтр белый, золотая линия, отделяющая фильтр от табака, коричневая бумага. Маяк почувствовал сладкий запах и слегка поморщился, но все таки положил сигарету между губ и закурил. После первой затяжки он почувствовал на губах что-то странное и облизнул их. На язык попала противная сахарная сладость. — Твою мать... они ещё и сахарные... Нет уж, извините, Александр Сергеевич, курите такое дерьмо сами... — Не надо трогать мою мать... — по-актерски, в стиле Новосельцева из «служебного романа» смутился Пушкин. — Ну да, сахарные.       Он забрал из рук Маяковского сигарету и с наслаждением затянулся, наблюдая за забавным зрелищем, как Маяк стирает с губ «противную сладость» воротом рубашки.       Маяковский достал свою, «чистую», и закурил.       И все таки, ему тяжело было признать, что ему нравится, когда Саша молчит. Он в такие моменты всем своим видом источает... спокойствие. Приятное, знойное и по-летнему тёплое. Но это только когда молчит. — Владимир Владимирович... — подал голос Александр.       «Ну блять, ну так же все хорошо было, ну че ты начал то...»       Маяковский тяжело выдохнул дым из легких. — Да? — Как вы смотрите на предложение Еси?       «Кого, блять? Еси?!»       Так много Маяк не матерился класса с десятого, в мыслях тем более. — Кого?! — А, ой, извиняюсь, привычка, — Пушкин заулыбался. — Я про Серёжу, его Маринка обычно называет Есей, вот мы все и привыкли.       Надо отметить, что девушки, Марина и Аня, понравились ему намного больше Саши. Марина, как мамочка, всех успокаивала, присмиряла и могла, если нужно, надавать по шапке. И Аня, спокойная, тихая и приятная. Тёплая, что ли... как котёнок.       А этот пиздец по фамилии Пушкин... Про него не то что говорить не хочется, с ним рядом находиться не хочется. — Ну так что? Что Вы думаете? — перебил его мозговой штурм Саша. — На счёт? — А Вам Серёжа ничего не сказал? — Пушкин вроде как даже немного удивился. — О чем речь, Вы можете мне обьяснить? — Маяковский медленно вскипал. Медленно, но верно. — Да мы тут собрались с ребятами на шашлыки съездить, где нибудь через месяц, как раз все денег поднакопим и денька на три с палатками в лес. Мы с Есениным подумали, может Вы с нами захотите... — Пушкин говорил так непринужденно, что хотелось ему вмазать. Просто так, на всякий случай, чтобы не выпендривался. — Я подумаю, — конечно же Маяк был против. Поход в лес на три дня с актерами? Да ни в жизни!       Маяковский докурил вторую сигарету, бросил окурок в пепельницу и вышел с балкона.       Он снял с зарядки телефон и открыл диалог с Есениным. Какие нахуй шашлыки?! 21:58 Какие шашлыки? 21:59 Мне тут твой дружок затирает про какие-то «шашлычки с палатками дня на три через месяц». 22:00 Твою мать... я сказать забыл... 22:00       Маяк был почти уверен, что не забыл, а нарочно не сказал, все равно знал, что он откажется. Блин, Вова, ну пожалуйста... 22:02       Нарочно не сказал. Нахер иди, я с Пушкиным не поеду. 22:02       Маяк отложил телефон, зная, что Есенин его все равно уговорит. Каждый раз выкручивается, черт! Ему было даже интересно, что Есенин придумает на этот раз.

***

— Ты меня вообще слушаешь? — Есенин недовольно косился на друга, понимая, что он уже несколько минут ведёт диалог со стеной. С громадной чёрной глухой глыбой.       Маяка будто резко выдернули из собственных мыслей. — Извини.       Прошло уже почти две недели, как Маяковский живет у Саши (зачеркнуто) ночует в квартире Пушкина.       Есенину стали заметны побочные реакции этого временного переезда. Щеки и глаза его лучшего друга впали вглубь черепной коробки, руки дрожали, запястья и пальцы стали заметно тоньше, и если раньше вся одежда Маяковского сидела на нем красиво и элегантно, то сейчас все рубашки, футболки и толстовки мешками висели на нем, как на вешалке. — Ты слышал, что я спросил, Вова? — Не слышал, — Маяк безучастно выдохнул дым, смотря куда-то поверх Есенина, и выкинул в стоящую рядом мусорку окурок. — Я говорю, ты вообще ел за эти две недели? Выглядишь хуже трупа, — Серёжа злился, потому что действительно беспокоился за друга (а этот болван блять стоит, курит своё чистое говно и молчит) — Что ты носишься со мной, как за маленьким ребёнком, объясни? — Маяк нахмурился, и посмотрел прямо в глаза Есенину. — Да потому что ты и есть маленький ребёнок! На секунду оставишь — творишь какую-то хрень.       Маяковскому до невозможности забавно было смотреть, как его отчитывает настоящий маленький ребёнок. — Сейчас на бледную анорексичную палку похож, а в прошлый раз... — Есенин запнулся. Ему все ещё было больно об этом вспоминать.       Самые глубокие шрамы на руках Владимира буквально горели красно-лиловым цветом, а маленькими белыми рубцами были усыпаны все руки до груди. — Сереж, прекращай, — Маяк попытался сказать это максимально мягко и спокойно. — Да что прекращай, я даже не начал! Ты на вопрос можешь ответить? Ты за эти две недели ел?       Маяковский хмыкнул. Сергей специально сделал уточнение про две последние недели, потому что знал: Маяк умело увернётся от вопроса.       Как бы сильно он не хотел отвечать, но Есенин все равно заставит его ответить. И, как бы Маяковский ни умел искусно врать, Есенину он врать не любил. И сам не знал, почему. — Ел... — после долгой паузы выдавливает он. — Что конкретно? «Твою то ж, да отстань ты, Еся...»       Поначалу Маяковского выбешивало это «Еся», но потом он и сам начал так звать лучшего друга. — Что-то точно ел... — Один раз, да? — Есенин не отлипнет, и Маяк это знал.       Он тяжело вздохнул. — Ну, раз семь может было... — Семь раз?.. — у Серёжи в груди кольнуло от этой информации. — За две недели?.. Ты нормальный вообще?! — Есь, у меня денег нет. Провёл два занятия по истории с пятиклашками, чтобы хоть как-то заработать, дети сказали, что они меня боятся, и их родители сказали «Мы не нуждаемся в твоих услугах, пиздуй отсюда, дете-пугатель». Заработал тысячу двести, купил что смог на семьсот рублей, ну, Питер все таки, остальное на сигареты. Последнее со стипендии кончилось. Я у Пушкина только чай пью. С сахаром.       Серёжа знал, что его лучший друг терпеть не может все, где есть хоть какой-то намёк на сахар и сладость, но в чай теперь добавляет, чтобы окончательно не сдохнуть.       «Сам же понимает, что творит хрень... мог бы Сашу попросить хотя бы лапши купить, или каши растворимой... Идиота кусок.»       Маяковский сам не понял, как он это сказал. Слова сами вылетали из легких, стуча зубы, двигая губы и язык.       Есенин выждал паузу, подумал, и резко вздернул вверх подбородок, чтобы увидеть лицо Маяка, а не его ботинки. — Курильщик блять...       Есенин матерился редко. Это попросту ему не шло. Он был слишком «маленьким» для этого. По крайней мере, так всегда думал Маяк. — В чем проблема поесть у Саши? — Я... не могу, — Маяковскому не хотелось признавать, что ему стыдно зависеть от какого-то жалкого и громкого актёра. Это раздражало. — Почему? Он тебе запрещает? Сам не ест и еды дома нет? Ты РПП заработал? Вова, почему?! — Есенин готов был расплакаться. Он дико переживал за друга и действительно хотел помочь. — Нет... — Маяковскому было стыдно, что он заставляет Серёжу волноваться. — А что тогда?       Владимир за секунду вскипел, подобно чайнику. Не сдержался. — Да мне стыдно сидеть на шее у тупого актёра! Мне скоро девятнадцать лет, а я не могу даже еды себе купить, и мне блять стыдно, понял?! — он закричал. Громко. Он так напряг мышцы, что даже голова закружилась. Сил в организме не хватало даже на крик.       Есенин вжал голову в плечи от испуга. Маяк сразу это заметил. — Извини.       Он достал из кармана пачку и вытащил очередную сигарету, и уже готов был поджечь, но Есенин выхватил ее у Володи изо рта, сломал пополам и, бросив на землю, растоптал. Следом выхватил и пачку.       Тяжело отдышавшись, он посмотрел на Маяка. Тот стоял молча, не двигался.       «Настоящая глыба, честное слово...» — Пошли, — отрезал Есенин, развернулся и куда-то пошёл. Он был настойчив, так что Маяк даже спрашивать не стал, куда Серёжа его вёл.       Друзья прошли уже пару километров. Если быть точнее, то Есенин грозно прошагал, а Маяковский медленно проплелся. Сергей все ещё злился, но с каждым шагом раздражение в груди уступало тревоге и волнению за друга. Вдруг Володя резко остановился. — Есь, стой, — он пошатнулся. В глазах слегка потемнело, голова закружилась, тошнота подкатывала к горлу. — Не беги так, давай помедленнее.       Серёжа остановился, развернулся на друга. В глазах бледно блеснул легкий испуг. — Вова, все хорошо? — поинтересовался Есенин, подходя ближе. — Да, да, сейчас... Пять секунд... — Маяк сильно зажмурился, голова закружилась сильнее, он потёр переносицу двумя пальцами. — Точно все нормально? — Есенин аккуратно подхватил его локоть, но Владимир только отдернул руку, отмахиваясь. — Да, все в порядке, просто давай чуть медленнее идти, окей? — Володя ещё раз потёр глаза, пытаясь убрать из них темноту, наполняющую все пространство вокруг тошнотворными чёрными точками.       Слух немного притупился, в ушах сильно зазвенело, и голос друга зазвучал далеко и приглушённо. — Ладно, хорошо, — Серёжа медленно, но недоверчиво продолжил идти вперёд.       Темнота, звон, тошнота и головокружение становились все сильнее. Маяковский проследовал за парнем, но, не успев сделать и пару шагов, сильно пошатнулся и рухнул на землю. Краем глаза увидел, как Есенин развернулся и подбежал к нему, вокруг начали потихоньку останавливаться посмотреть на Маяка прохожие.       Чёрные точки перед глазами заполнили все пространство, громкий звон и гул стали уже невыносимыми, все конечности налились свинцом и не слушались.       Очнулся Владимир, лёжа на скамейке, в окружении перепуганных прохожих. Над ним зависли Есенин, девочка лет четырнадцати, толстая петербурженка с красной помадой и маленькой собачкой и мужчина лет пятидесяти, с забавными усиками, в вязаном жилете и с чёрными волосами до подбородка. Он со строгим и сосредоточенным взглядом водил перед носом Маяковского каким-то стеклянным флакончиком с отвратительно пахнущей жидкостью.       Володя поморщился и окончательно открыл глаза, дрожащими руками пытаясь отодвинуть от себя баночку. — Опа! Нашатырь и мертвого поднимет! — забавно произнёс мужчина. — Спасибо большое, Николай Васильевич, правда, огромное спасибо! — Маяк услышал перепуганный голос Серёжи. — Вы, Сергей, не извиняйтесь, а за другом своим получше следите, — мужчина весело улыбнулся, подмигнул Есенину, и, подхватив свой кожаный портфель, пошёл дальше в своём направлении, насвистывая себе под нос странную, но забавную песенку. — Тьфу, ну и молодежь пошла, вообще уже! Вот этим своим кокаином обколятся и потом посреди улицы в обмороки падают, естественно! — возмутилась уходящая женщина с собачкой. — Вообще-то кокаин нюхают, а не колют! — посмеялась убегающая в другом направлении девочка.       Есенин наклонился к Володе. — Ты как, курильщик? — спросил встревоженно. — Я? Я нормально... — Владимир осторожно поднялся и сел на скамейку, облокотившись на ее спинку. — Ну слава богу... — выдохнул Есенин, плюхаясь рядом. — Ещё раз так напугаешь, я тебя пришибу, ты понял?       Он грозно посмотрел на ещё бледного друга. Тот только усмехнулся, убирая волосы со лба рукой. — Понял, балалаечник. Ну что, мы идём? — Маяк уже хотел встать, но Есенин резко дернул его за рукав рубашки, усаживая обратно. — Мы только что походили и ты в обморок грохнулся. Жди, через пять минут такси приедет, а то идти долго ещё.       Володя выдохнул, растекаясь по скамейке.       Есенин начал что-то увлечённо рассказывать про то, как он пытался просить помощи у прохожих, указывая на лежащего на асфальте Маяковского, как вдруг он заметил в толпе Гоголя, ректора из РГИСИ. Он вспомнил, как Марина недавно рассказывала, что после того случая на выпускном Николай Васильевич старается всегда носить с собой нашатырь, позвал его, тот стал помогать.       Владимир пытался слушать, но слова друга пролетали мимо ушей. Мысли тараканами бегали в голове и стукались о череп, что раздражало невероятно. Самый большой таракан громко кричал «ну ты и идиот, Вова, посреди улицы в обморок грохнуться от голода, это где вообще такое видано?!».