Entre nous

— Я жду объяснений!       Есенин зевнул на другом конце линии. — Вов, час ночи, че ты хочешь от меня? — Ты зачем Пушкину рассказал про стихи мои?! — Угомонись, курильщик, никому я ничего не рассказывал, — устало сказал Серёжа. — Почему он тогда цитирует мои строчки?! — Я то откуда знаю?! Все, иди нахер спать.       Послышались гудки.       «Какого хрена мне сегодня все не дают договорить?!»       Володя так и не смог заснуть этой ночью. Ну вот откуда Пушкин мог знать эту строчку?! На звонки и сообщения Саша не отвечал, Есенин полностью отрицал свою причастность к этому. Оставалось только гадать с полным недовольства взглядом.       Маяковский залез на дно своего чемодана, открыл старую тетрадь на первых страницах. Ничего. Никаких пометок, кроме его собственных, никаких следов. Тетрадь была абсолютно нетронутой и лежала так же, как ее положил Маяк. Он раздраженно кинул тетрадку назад. — Пушкин, твою мать! — вырвалось у него.       Он пальцами потёр переносицу, медленно встал, поставил на зарядку телефон, выключил свет и лёг спать.

***

— Так, давай ещё раз. Крымская война — это ж проще простого, там хронологию запомнить, как два пальца… — Владимир недовольно посмотрел на своего ученика, который уже двадцать минут не мог вспомнить, когда же была эта несчастная оборона Севастополя. — Владим Владимыч, ну не помню я! Тысяча восемьсот пятьдесят… третий? — жалобно выдавил пацан. — Сам ты третий… — недовольно выдохнул Володя.       Коля Асеев, девятиклассник, которому позарез на ОГЭ приспичило сдавать именно историю. Парень невероятно смышленый, умный, но даты ему давались плохо. — Коль, на день рождения тебе таблетки для памяти подарю… Давай ещё раз весь Севастополь сначала…       Тут у Маяковского зазвонил телефон. Неизвестный номер. Он отправил быстрый ответ «не могу говорить» и скинул трубку. — Севастополь оказался окружён блокадой четвёртого октября тысяча восемьсот…       Телефон снова завибрировал. Маяк быстро нажал на «отбой». — Извини, продолжай.       Коля чуть прокашлялся. — Тысяча восемьсот пятьдесят четвёртого года…       И снова звонок. — Владим Влыдимыч, Вы ответьте, вдруг важное что-то.       Володя покачал головой, но взял трубку. — Добрый день, Владимир! — радостно сказал мужской голос из трубки. — Добрый. С кем я говорю? — раздраженно поинтересовался Маяковский. — Меня зовут Иванов Николай Фёдорович, я являюсь генеральным директором Союза Писателей России! — воодушевленно сказал тот. — Вчера в Москве у нас проводилось мероприятие с открытым микрофоном, и молодой человек, представившийся, как Александр Пушкин, читал там Ваши стихи. Он дал мне Ваши контакты! Меня очень заинтересовало Ваше творчество, Вы действительно могли бы стать свежим глотком для союза! Я бы хотел пригласить Вас в Москву для вступления в наш союз!       Глаза Маяковского округлились, челюсть отвисла. Асеев с интересом наблюдал за своим репетитором.       «Пушкин сделал… ЧТО?!»       Володя скинул трубку. — Так, Коль, на сегодня занятие окончено, домашку скину позже, до встречи, — он быстро собрал вещи и зашагал к выходу. — До свидания… — удивленно выдохнул девятиклассник.       Маяковский побежал вниз по ступенькам, быстро набирая номер. — Ты охуел?!       Пушкин засмеялся. — И тебе доброго дня! — Как ты нашёл мои стихи?! — Да так, всего то, пока тебя дома не было, сфотографировал пару твоих рукописей, — заговорщически произнёс тот. — Блять… Ты, нахуй, адекватный?! Ты совсем краев не видишь?! — Владимир не мог сдерживать эмоции. — Ну, есть такое… — улыбался Пушкин. — Да я… Да я блять… От тебя, сукин ты сын, живого места не останется, как только я тебя, блять, увижу, ты понял?! — Да не за что! Я всегда рад помочь другу! — Пушкин, я тебя ненавижу, ты еблан, ты в курсе?!       Саша выдохнул на улыбке. — Я тебе пытался нормально объяснить, что стихи в стол писать нельзя, а ты не понимаешь! Ну, я и использовал тяжелую артиллерию. — Да ради чего?! — Да чтобы показать тебе, что ты, мать твою, правда талантливый поэт! Я таких строчек, таких рифм нигде и никогда не видел! Ты посмотри, что ты пишешь, это же просто… Да тобой сам генеральный директор союза писателей заинтересовался, миллионы поэтов по всей стране за такое на куски бы тебя разорвали, понимаешь?! — теперь злился и Саша. — Ты не представляешь, как мне похуй на это! Я тебе объяснил нормально, что нахер мне не сдался этот союз, и что мои стихи кроме меня вообще никто не должен был видеть! — Да почему?!       Маяковский зло выдохнул, нашарил в карманах пачку сигарет и закурил. — Ненавижу тебя, мудак.       Володя закончил вызов и сунул телефон в карман джинс.       Никто никогда не должен был видеть его стихи. Для Маяковского они являлись чем-то слишком уж личным. Собственное вымещение эмоций, ничего больше. А теперь о его страхах, боли, слабости из-за идиота Пушкина узнала половина страны.       «Никто не должен знать. Никогда»       Владимир никогда не доверял никому. Доверие — эмоции. Эмоции — слабость. Слабость — насмешки. Насмешки — боль. Как физическая, так и моральная. Он заучил эту формулу «счастливого» детства почти с пелёнок. Он знал эту закономерность лучше, чем хронологию Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года и дату крещения Руси. Отступить от неё на один шаг означало только одно: издевательства от сверстников, ругань бабушки, побои матери и новые, новые, новые шрамы на запястьях.       Столько лет и столько бессонных ночей ему понадобилось, чтобы довериться одному Есенину… Только он знал, что Владимир способен на слёзы. На слабость. На переживания.       Но пришёл этот жалкий актеришка-выскочка и перечеркнул все одной жирной кровавой линией.       Ноги сами несли его домой. Он зашёл в ненавистную квартиру, быстро прошёл в ванную. Выкрутил кран и начал судорожно умываться ледяной водой. Руки предательски дрожали, нижняя губа дергалась. Горло перекрыл отвратительный ком. Он пытался отдышаться, но ничего не выходило.       Маяк рывком помчался в комнату Саши. Открыл нужный ящик в столе, и… да. Тот самый канцелярский нож, который он положил туда при уборке во время срыва Пушкина. Маяк сел на пол, закатал рукава рубашки…       Через три минуты неглубокими, но длинными линиями оказалась исполосована вся рука от кисти до локтя. Кровь собиралась в капли, стекала по рукам, капала на пол и на джинсы. Маяковский тяжело выдохнул, переводя дух. Аккуратно опустил рукав, стараясь не задевать свежие раны, кинул нож на стол и вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью. Он ещё раз умылся, зашёл в зал, сгребая по всей остальной квартире свои вещи. Всего было по мелочи: зубная щётка, паста, пальто и шляпа на вешалке, припасённые на балконе сигареты, ноутбук на кухонном столе и зарядка для телефона за диваном. Почти вся одежда была аккуратно сложена в комоде в углу комнаты. Маяк закинул вещи в чемодан, закрыл его, и, по привычке заранее зажимая в губах сигарету, вышел из квартиры. Повернул ключ в замочной скважине и оставил связку под ковриком.       Он закурил уже на лестничной клетке. На улице холодало быстро, что было следствием начала августа. Знакомый запах табака успокаивал нервы, но руки все ещё подрагивали. Володя быстро зашагал вперед, волоча за собой чемодан. Ноги сами несли его в неизвестном направлении. Минут через двадцать он забрёл в небольшой дворик, и тут в голову пришла идея. Он рывком открыл чемодан, нащупал там обе тетради со стихами. Открыл, перечитал несколько строчек и с ненавистью захлопнул. В дворике располагалась старая детская площадка. Покосившаяся ржавая горка, такая же ржавая качель и обшарпанная деревянная песочница. Он медленно прошёл к последней, сел на край, предварительно смахнув оттуда песок. Открыл первую тетрадь на середине, вырвал два исписанных листа, нащупал в кармане зажигалку.       Над Петербургом густели тучи, небо становилось все темнее. Собирался небольшой вечерний дождь, и людей вокруг не было. Холодало. Маяк долго рассматривал маленький огонёк, рвущийся на ветру. Он поднёс зажигалку к листам бумаги и пламя быстро стало уничтожать зарифмованные строчки. Володя кинул листы на песок. Когда они догорели, Маяковский снова вырвал из тетради стихи и поджёг, добавляя их к предыдущим. Строки бесконечной боли и слабости превращались в серый пепел, ветер уносил их за пределы песочницы.       Медленно, но верно, за пол часа были уничтожены обе тетради с рукописями. Огонь приятно согревал руки, но все равно холодный ветер не давал покоя и заставлял покрываться мурашками. Маяковский поджег последнюю сигарету из пачки, пряча зажигалку в карман. Он встал, отряхнул песок с джинс, поднял чемодан и направился куда подальше. Куда? Естественно, Володя не знал. Да, впрочем, это не было особо важно.       Минут через двадцать на глаза все чаще начали попадаться неоновые вывески баров и клубов, куда кучками спешили молодые люди, судорожно ища по карманам паспорта и пытаясь укрыться от противного дождя. Маяковский, недолго думая, зашёл в один из них. Да уж, напиться, конечно же, было лучшим решением, чем спокойно все обдумать, но почему бы и нет?! Он прошёл фейс-контроль, оставил вещи в камере хранения и направился к барной стойке. Телефон в кармане звякнул от уведомления. Есенин Поздравляю! Мне Саша написал, что тебя в союз писателей приглашают! Отметим?) 21:58       «И ты туда же…» Список контактов: Есенин Заблокировать. Пушкин Заблокировать.       Маяк выдохнул, убрал телефон в карман, приземлился к барной стойке. Он устало повернулся на бармена. — Можно «отвертку»?       Бармен кивнул и начал делать коктейль.       Громкая музыка сильно била по ушам, но людей ещё было совсем немного, что не могло не радовать. Постепенно народу становилось все больше, и, к счастью, шум и водка с апельсиновым соком не давали задумываться. Он допил первый коктейль, попросил повторить заказ и кинул на стойку тысячную купюру. После второго стакана в глазах приятно поплыло, мысли помутнели, вроде бы, он даже спел пару песен в караоке. Володя заказал несколько шотов, и бармен, наливая четвертый, осторожно покосился на Маяка. Он наклонился ближе к нему, пытаясь перекричать музыку. — Чувак, ты столько выпил… все о’кей? Поговорить не хочешь?       Маяк пьяно усмехнулся. — Я за выпивку плачу или за услуги психолога? — Просто ты ведь знаешь, что проблемы с башней выпивкой не перекроешь? У тебя ещё вон рука вся исполосована, — парень кивнул на левую руку Маяковского.       Владимир засмеялся и икнул. — Тебя как зовут? — Дима, — ответил бармен. — Иди нахуй, Дима, — Маяковский опрокинул очередной шот, кинул ещё одну купюру на стойку и ушёл на танцпол.       Он ни малейшего понятия не имел, что это за музыка, но она была достаточно энергичной, и, видимо, популярной, чтобы добрая половина бухого в говно народа встала и, покачиваясь, пошла танцевать. Володя протиснулся почти в самую середину толпы, дёргаясь в такт мелодии. Неожиданно его за рукав рубашки кто-то легонько дернул. Он обернулся и увидел перед собой невысокую девушку с длинными распущенными волосами, в коротком синем платье и на каблуках. Он наклонился к ней. Она положила руку ему на плечо и прокричала в ухо: — Никогда тебя тут раньше не видела! — Проходил мимо и решил заглянуть! — отмахнулся Владимир. — Не хочешь кое-что интересное попробовать? — заговорщически спросила девушка. — Заинтриговала!       Девушка указала на бокал в своей руке. — Здесь самая вкусная «Маргарита» в городе! — Да ну? — Попробуй!       Она протянула Володе бокал с напитком. Он сделал два больших глотка и поморщился. — Странный вкус… — Здесь бармены добавляют секретный ингредиент!       Девушка улыбнулась, и, виляя бёдрами, скрылась в толпе. Маяковский лишь пожал плечами и направился к барной стойке. Начало непривычно сильно тошнить, он скинул это на большое количество выпивки и направился к выходу.       Улицу освещали желтые фонари, недалеко виднелся разведённый Благовещенский мост. Владимир хотел достать пачку сигарет, но вспомнил, что докурил ее несколько часов назад. Он недовольно сплюнул на асфальт и поёжился от ночного холода. Возвращаться он и не думал, ожидая, когда противная тошнота отпустит.       Внезапно сильно закружилась голова, помутнело в глазах. Володя прижал пальцы к вискам, качаясь и теряя равновесие. Жар в один миг пробрал все тело, каждую конечность сводило отвратительной судорогой. Он неуверенно прошел пару метров и его тут же вырвало в ближайшую мусорку. Маяк откашлялся, вытер рот рукавом, пытаясь отдышаться. Головокружение усилилось, и он, не в силах больше стоять на ногах, рухнул на асфальт и закрыл глаза.