— Ну, спасибо большое! — с температурой под тридцать восемь, севшим голосом и с похмелья прокряхтел Маяковский, ещё долго ночью пялившийся на ледяную воду.
— Пожалуйста, — беззлобно, но с довольной ухмылкой, отозвался Саша. — И доброе утро!
— Было бы добрым… — прокряхтел Вова и предпринял тщетную попытку встать с кровати, но голова как будто раскололась на две половинки, и он со стоном рухнул обратно.
Саша химичил на кухне с чайником, тумбочками, чашками и со всем, видимо, звонко гремящим, что вообще было в квартире; Володя накрыл голову подушкой и зажмурился, пытаясь избавиться от боли.
— А потише никак нельзя?
— Нельзя, — все таким же тоном отозвался Пушкин.
Через пару минут шум прекратился, рядом что-то стукнуло, и Маяк высунулся из-под подушки. На столике рядом с кроватью стояла чашка, судя по пару, с чем то горячим.
— Приятного чаепития, Владимир Владимирович, — наигранно улыбнулся Саша.
— Это что?
— Терафлю.
Вова с кряхтением поднялся с кровати, скинув плед, и Саша засмеялся.
— Молодой человек, накиньте рубашку!
Ночью, когда Маяковский усилием воли (читать: желанием курить) поднял своё бренное тело из ванной, он скинул туда мокрые насквозь вещи, только после вспомнив о том, что свои сигареты он докурил вчера у бара. Искать чистые вещи не было совершенно никаких сил. Володя рухнул на диван в гостиной, практически, в чем мать родила, — спасибо, что трусы снимать не додумался, — укрывшись лежавшим в углу пледом (видно, заранее подготовленным разгневанным хозяином квартиры), и уснул почти сразу. Вещества перемешались в организме, и сейчас было действительно сложно выхватывать что-то из памяти, кроме размытых фрагментов. Например, с ночной улицы, из такси, потом из ванной, а потом с балкона… стоп.
— Ты настолько отчаялся? — усмехнулся Пушкин, повысив голос, чтобы Владимир смог расслышать его слова через пластиковую дверь.
— В смысле? — все ещё тщетно пытаясь восстановить в памяти вчерашний вечер, откровенно тупил Маяковский.
Тут Пушкин уже не мог сдерживать смех. Маяк наспех распахнул чемодан, достал оттуда первую попавшуюся в руки футболку, штаны, и, стараясь справиться с головной болью и не наебнуться хорошенько об пол в попытках одеться, доковылял до балконной двери, за которой в окно уже дымил Саша.
— Что смешного? — огрызнулся Володя.
— У меня нескольких сигарет не хватает, — убирая пальцами слезинки из глаз, выдавил Александр. — Вчера только, ещё в Москве, пачку купил, курил не много, а сейчас почти половины нет.
Пушкин потряс своей желтой коробочкой перед глазами у Маяковского… Который, в прочем, ещё явно не проснулся, или не пришёл в себя.
— На что ты намекаешь? По-русски можно?
Сигарета в пальцах Пушкина тлела, а тот продолжал смеяться.
— Восстанавливай память, крути шестеренки!
Точно, балкон. Курить хотелось. И хотелось сильно. Но сигареты Маяковского закончились у бара, или чуть раньше. Володя прислонил пальцы к носу, в попытках разобраться в том, что происходило. Ладно, он точно курил, но тогда что, или чьё? Саша вдохновенно ждал, когда Маяк поймёт. Как будто что-то должно было громко щёлкнуть в его голове. А шестерёнки крутились, солнце поднималось, негры работали. У кого в этой квартире есть привычка оставлять свои сигареты на подоконнике рядом с окном?
И-и-и… Щелчок! Глаза Маяковского округлились, сигарета Саши окончательно потухла, а он продолжал смеяться.
— Бинго!!! Поздравляю, и Вы выиграли а-а-а-автомобиль!!!
Владимира аж передернуло.
«Я? Курил?
Вот это?!»
— Ну как на вкус моя 'нечистая' нечисть? — Пушкин, улыбаясь, закурил вторую.
— Я не помню, и слава богу, — морщась от сладкого запаха, сказал Маяк.
Пушкин протянул ему пачку.
— Освежишь память?
— Нет, — отрезал Володя, но что-то ему подсказывало, что до ближайшего магазина он не дойдёт. Он опустил глаза и задумался.
Саша весело пожал плечами и чиркнул колесиком зажигалки. Володя жадно смотрел на сизую струйку дыма, вьющуюся в воздухе, и его реально ломало.
«Докурился, курильщик».
Александр беззаботно разглядывал отъезжающие со двора машины, оперевшись локтями на подоконник и наполовину высунувшись из окна. Маяк ещё пару секунд недовольно попыхтел, пощёлкал пальцами, но в итоге не выдержал.
— Дай сюда, блять! — он выдернул пачку с зажигалкой из рук Александра и через пару секунд сделал заветную затяжку. Кажется, даже голова перестала болеть на пару секунд.
— У-у-у… — протянул Саша.
— Иди нахуй, — ответил Вова, кистью вытирая с губ противную сладость.
— Кажется, я тут третий лишний, — опять засмеялся актер. — Оставлю, пожалуй, тебя с сигаретой наедине.
Володя задумчиво рассматривал тлеющую коричневую бумагу и белый поблескивающий фильтр. В итоге, пропустив ещё пару матов в мыслях, он затушил оставшуюся половину в пепельницу и, оперевшись на подоконник, сильно растер лицо руками.
«Ну какого…»
***
— Добрый день, Коля… Да, извини, что так быстро убежал, неотложные дела появились. Сделай конспект по Синопскому сражению и скинь мне в ватсап… И ещё, на этой неделе занятий либо не будет, либо онлайн с тобой позанимаемся, хорошо?.. Ну, договоримся. До свидания, — Маяковский повесил трубку и сильнее укутался в плед, падая обратно в лежачее положение.
— По какому сражению? — отозвался с кухни Пушкин.
— По тому, про которое я должен был ему вчера рассказать, если бы ты не заставил меня дёрнуться с места и сойти с ума на сутки, — язвительно ответил Владимир.
За обзвоном учеников, договорах об оплате, отменённых и перенесённых занятиях, почти полным изменением плана уроков день пролетел быстро. Только вот болезнь и все из неё вытекающее не унималась ни на секунду, и от этого хотелось либо выть в голос, либо сдохнуть уже, в конце-то концов.
— Ну хочешь, можешь мне рассказать, — усмехнулся Пушкин. — Не обессудь, но я ни слова не запомню. Никогда историю не любил.
— А я театр никогда не любил. Вот и познакомились, — Маяковский
встал сполз с дивана и потопал на кухню за четвёртой кружкой чая.
Он уселся за стол, подперев голову руками, и замолчал, тяжело дыша. Пушкин приземлился рядом. В квартире было почти темно, солнце постепенно садилось, но свет никто не включал. Освещения от двух фонарей с улицы было вполне достаточно. Они посидели молча ещё несколько минут. Первым оживился, — естественно, — Саша.
— Ну, выдохнул?
Володя только кивнул и прокашлялся.
— Теперь рассказывай, — Пушкина встретил взгляд совершенного недоумения. Он вздохнул, но пояснил. — Вот так слетать с катушек — вообще ненормально. Тем более, для историка.
— В смысле? — мозг Володи все ещё плохо прогружал информацию.
— Актерам так можно. Если человек будет идти по улице, танцевать под музыку в наушниках, а потом внезапно остановится, заорёт и упадёт на асфальт, то все скажут, что это актер после семичасового прогона. И будут правы, между прочим. С тобой-то что приключилось, друг мой? — подумав пару секунд, он добавил совсем тихо себе под нос строчку одного не последнего человека. — Ты очень и очень болен…
Маяковский нахмурился и сипло вздохнул.
— Не знаю, — он виновато сверлил глазами кружку. — Понятия не имею. Всё сразу.
— Ну, «всё» — это понятие растяжимое. Поконкретней никак?
— Сначала бабушка, потом я в обморок ёбнулся посреди улицы, потом шашлыки эти ваши… И ты ещё влез со стихами, вообще молодец…
Саше очень хотелось возразить, но он сидел тихо, придушившая своё неугомонное шило, потому что а когда еще сам Маяковский, гордый, озлобленный и страшный, будет говорить с ним вот так? Спокойно, (почти) без бьющей через край желчи, а главное — о личном. О том, о чем говорить обычно сложно. И страшно. И вообще пиздец полный. Поэтому он сидел и слушал.
— Накопилось. Слишком много всего. Жил себе спокойно всю жизнь, и тут Есенин приебался со своей студвесной… Знаешь, как летом в рубашках жарко?!
Саша в замешательстве вскинул одну бровь и открыл рот, чтобы что-то сказать, но Вова закатил глаза и выставил вперёд левую руку, исполосованную красно-фиолетовыми набухшими полосками. Первый сразу осел обратно. Но всё-таки один момент не давал покоя.
— Вопрос разрешишь?
— Разрешаю.
— Что со стихами не так?
— Это слишком личное… было. Теперь не будет, — в глазах у Маяка сверкнула ненависть.
Александр почти сразу же пожалел об этом. Маяковский продолжал.
— Не знаю. Слишком много всего… И всех… Не знаю я. Не могу больше, блять.
Пушкин мысленно хреначил себя по лицу, но слова сами вырывались из мыслей.
— Основное правило упущено, — он сказал это совсем тихо, но Володя со своим удивительным слухом, — даже несмотря на заложенные из-за болезни уши, — все равно расслышал.
— Чего?
Саша виновато вздохнул, как будто извиняясь за свои слова.
— Дорога разрушается под ногами идущего.
Маяковский подставил руки под лоб и со стуком рухнул на стол.
— Вов, живой? — Саша легонько коснулся его плеча.
Ответа не последовало, только слегка подергивающиеся плечи второго говорили о том, что это тело ещё не сдохло. Александра передернуло от флешбека двухнедельной давности.
— Сколько времени? — почти шепотом спросил Маяк.
— Не знаю, половина восьмого где-то. А что?
Маяковский рывком встал и ушёл в ванную. Он выкрутил кран и подставил руки под ледяную обжигающую воду. Озноб не проходил, температура не сбивалась никакими таблетками. Поэтому оставалось стоять и дрожать, как будто где-то внутри происходит землятресение с оценкой в двенадцать баллов. Он умылся, закрыл воду и взглянул на себя в зеркало.
— Ну ты и урод, курильщик… — протянул он сам себе и вывалился обратно в коридор.
Из распахнутого чемодана вываливались вещи, пока Володя рылся в поисках хоть чего-то приличного. Он выудил, наконец, с самого дна чёрную рубашку и джинсы, наспех переоделся. Саша наблюдал за этим бредом сумасшедшего, оперевшись плечом на стенку рядом.
— Далеко собрался?
Владимир не ответил. Только запил очередную таблетку, — какую уже за день?.. а хуй с ним, с передозом, — парацетамола и пошёл обуваться.
— Приём, Земля вызывает Космос. Куда торопитесь, господин Космонавт? — Саша подошёл и перегородил входную дверь.
Маяк, пошатываясь, выпрямился и посмотрел на напуганного, но упрямого актера.
— Отойди.
— Увольте, mon cher, — протянул тот и слабо улыбнулся, — У тебя температура под сорок.
— Ну, а дальше что? — съязвил историк.
— Сдохнешь послезавтра, вот что. Или через два часа, если сейчас выйдешь из дома.
— Отойди, блять, — огрызнулся Маяк и толкнул Сашу в сторону, быстро открыл дверь и вышел на лестничную клетку.
Пушкин выругался себе под нос и понёсся в комнату переодеваться, но Маяковский уже спускался на лифте (хотелось бы под землю и зарыться заживо, но) вниз. На карте оставалось три тысячи. Вообще, неплохо было бы дожить до следующей зарплаты, — которая, ввиду болезни, ожидалась теперь не скоро, — но сейчас Владимира это не особо волновало. Навигатор показал ближайшие ларьки и цветочные магазины, и Володя, стискивая свои плечи руками в попытке хоть немного согреться, дошёл до ближайшего.
— Добрый день, молодой человек, вам помочь? — милая женщина за прилавком услышала звук открывшейся двери.
— Да, наверное… У вас есть лилии?
Женщина прошла к холодной витрине.
— Вам какие?
Володя рассматривал цветы, пытаясь сфокусироваться хоть на чём-то. В ушах гудело, голова раскалывалась, свет слишком сильно бил в глаза, и даже немного соображать мозг отказывался. Взгляд зацепился за расплывчатое синее пятно — вазу, стоявшую на полу. Он подошёл ближе и присел на корточки. Да. Они.
— Можно вот эти? — он встал и указал на ярко-белые огромные лилии.
Женщина улыбнулась и прошла за стеклянную дверь.
— Хороший выбор. Их, почему-то, мало кто берёт, но, по-моему, потрясающие цветы. В подарок?
Владимир ее не слушал. Он только сверлил взглядом распустившиеся бутоны. И вспоминал. Пытался вспомнить.
— Молодой человек, — вывела его из транса женщина. — Вам в подарок?
Маяк потупил взгляд, и тихо ответил.
— Да. В подарок.
— Могу заверить, адресату понравится. Сколько штук?
— Десять, — сипло отозвался Маяковский и закашлялся.
Женщина поменялась в лице и беззлобно усмехнулась.
— Ну, четное количество ведь не дарят, это же…
— Десять штук, пожалуйста, — отрезал Володя.
Она сразу затихла и молча кивнула. Маяк подошёл к кассе, пока консультант заворачивала букет в плёнку. Она нервно сглотнула, но спросить было нужно.
— Вам чёрную ленточку?
Маяковский задумался.
— Нет. Нет, давайте белую.
***
Последние деньги ушли на такси, потому что почти час тряски в автобусе мог грозить ещё одним обмороком на людях. Володя хлопнул дверью машины, остановившись перед железными воротами. Он дрожал от поднявшегося ветра посильнее самой тонкой берёзы. Лихорадило не по-детские. Ворота были закрыты.
«Отлично».
Он пошёл в обход. Плестись пришлось минут двадцать, прежде чем забор из огромных железных прутьев перерос в невысокую металлическую сетку. Перелезть через неё было бы просто, будь Маяковский в адекватном состоянии. Но, что есть, то есть. Он прижимал лилии к груди, раздумывая, как перекинуть их, не помяв и не повредив.
Через пару минут непомерных усилий и кряхтения он, наконец, шел по пустынному темнеющему кладбищу. Охранников видно не было. Ноги еле поднимались, Маяк спотыкался о корни деревьев. Но идти было нужно.
Вот оно. Земля на могилке почти утрамбовалась, а рядом стоял чуть покосившийся деревянный крест, временная фотография в рамке и табличка с почти стершимися буквами.
«Ефросинья Осиповна Маяковская»
— Привет, бабушка, — просипел Володя. Он аккуратно положил цветы рядом с крестом и сел на холодную землю, оперевшись спиной на деревянную палку. — Никогда не помнил, какие ты любишь, вот сейчас только всплыло в памяти, представляешь?
Он грустно усмехнулся. На душе не было ничего. Ни скребущихся кошек, ни больно давящего кома поперёк горла. Пусто. Для полной картины не хватало перекати-поля и ветра между рёбер.
— Я теперь учитель, кстати. Ну, как учитель. Репетитор, короче. Ребят к экзаменам по истории готовлю. Есть один ученик, Коля Асеев. Такой… Необычный какой-то, — «Может, тоже актер? Надо будет спросить у него потом». — Я тебе врать не хочу, у меня вчера… Ну, не лучший день был. Я даже выпил… Ну как выпил… Не сильно… точнее, сильно. Не ругайся только. Зря я тебе сказал, наверное. Не хочу тебя расстраивать, извини.
Он опять закашлялся. Ощущение было, как будто он сейчас выплюнет легкие, или задохнётся на месте.
— Я приболел слегка, но я лечусь! Чеснок, вот, съел сегодня. И пью много. Не алкоголя, чая много пью! И воды ещё… Да, вот как-то так… А, да, забыл совсем. Я сейчас живу у нового знакомого. Совсем случайно познакомились, это друг Серёжи. Мы не совсем ладим, конечно… Но он хороший, не переживай! Он мне помогал… много раз. Всегда пытается сделать, как лучше. А я? — Володя запнулся. — Если честно, я себя веду, как скотина последняя с ним. Мне стыдно. Правда, бабушка, знаешь, как мне стыдно за это?! Ужас! Только… я сделать с собой не могу ничего. Не получается. Страшно, понимаешь? Я знаю, что он хороший, но… мне очень страшно. Я к Серёже-то вон сколько привыкнуть пытался. Помнишь, как я жаловался, что он ко мне в доверие втирается? Так бесился с этого, а ты говорила постоянно, что людей бояться не нужно. А я боюсь. Люди злые и страшные. Ещё и поссорился с Есениным, я теперь вообще не знаю, что делать и кому верить. Я себе уже не верю. Только тебе. Но ты говоришь, что людей бояться не нужно, а люди злые и страшные…
Тело расслабилось, кажется, даже озноб прошёл. Володя заметил движение недалеко за деревом и прищурился. Из-за дерева вышла бабушка. Она подошла ближе и присела рядом. Вова положил голову ей на плечо и облегченно выдохнул, расплываясь в тёплой улыбке. Бабушка морщинистой рукой гладила его по волосам.
— Вовочка, ты бы с земли встал, холодная же совсем! Так ещё и болеешь. Я тебе вот что скажу. Я этого мальчика твоего, знакомого, видела. Я его душу вижу. А душа у него большая и тёплая, как костёр. Горит и не гаснет. Если мне правда веришь, слушай. За такую душу цепляться надо. Руками и ногами, хватать и не отпускать, понял? Он не злой и не страшный. Ему верить можно. Вы все молодые ещё, буйные, неугомонные. Вот вам двоим на месте и не сидится. Ты поговори с ним. Впусти его к себе. Пусть он тебя согревает. Найди уже ключик от этих кандалов, которые ты на себя повесил. Они же тебе жить мешают. Неправильно это, таких горящих в упор не видеть. И не подпускать к себе. А с Сережкой помирись! Лучшими друзьями же были всю школу, нельзя же так, разом и всё обрывать. Понял?
— Понял, бабушка.
— Ты устал совсем, никакой уже. Поспи немножко. Закрывай глазки и спи. Утра вечера мудренее, знаешь поговорку такую?
— Знаю.
— Вот и молодец.
На улице стемнело, и Володя прикрыл глаза, прижимаясь ближе к бабушкиным объятиям. Сквозь дрему совсем рядом послышался шорох. Как будто голос. Знакомый ужасно, но Владимир не мог его вспомнить.
«Наверное, ветер».
Он мирно уснул под эти завывания ветра, а голос слышался вдалеке. Только непонятно было, что он говорит.
***
Саша с фонариком на телефоне шёл по уже закрытому кладбищу, стараясь случайно не попасться никому на глаза.
— Вова! Володь, да где ты?! Вова!
