Entre nous

      Очнулся Владимир в машине скорой. Свет ударил в глаза, и он сразу вскинул ладони, пытаясь закрыть лицо, но чьи-то руки схватили его и ограничили движения. — Кивни, если ты меня слышишь и понимаешь, что я говорю, — сказал неизвестный обладатель этих рук.       Маяковский кивнул. Хоть это и было не совсем правдой. Смысл слов вообще не улавливался. — Хорошо. У тебя лихорадка, ты едешь на скорой в больницу, понял?       Маяковский опять кивнул. Несмотря на то, что снова почти ничего не понял. Фельдшер медленно отпустил Владимира. Тот, пытаясь привыкнуть к свету, огляделся по сторонам. Над головой на кресле сидел… кто-то знакомый. — Серёжа? — прохрипел он.       Пушкин быстро поднял глаза от экрана телефона. Замешкался на пару секунд, но ответил. — Вов, это я, Саша. У тебя бред, Серёжа у себя дома спит. — Ой, да не пизди, Серый — слабо усмехнулся Владимир. — Шутки у тебя не смешные вообще.       Тут у Пушкина загорелись глаза. Потому что когда ты актер, ты готов творить любую дичь, и никто тебя остановить не сможет. Назвался актером — будь ебанутым. Конечно, пользоваться беспомощным положением друга казалось откровенно бестактной и плохой идеей, но и «пользоваться» — слишком грубое слово в этой ситуации. Издеваться Саша ни в коем случае не собирался, но подыграть — всегда пожалуйста! «А для чего, иначе, я я хожу по этой бренной земле?!». Он быстро включил диктофон на телефоне и попытался повторить интонацию Есенина. — Да иди ты, а мне смешно.       Знаете, как ведут себя и как выглядят люди, отходящие от наркоза? Или люди с шизофренией? Или дети до одного года? Так вот сейчас Маяковский представлял этот собирательный образ. Он тихонько посмеялся себе под нос, и тут же открыл рот и округлил глаза. — Серёжа… — Чего, курильщик? — пародист из Пушкина был не самый лучший, но, похоже, Владимир особо не обращал на это внимания. — У меня это… сигареты кончились. Пойди там, подоставай всё мое, что ты выбросил, курить хочу пиздец. А, и эта кончилась… Как её, блять?..       Саша с трудом сдерживал смех, хотя тараканы в башке орали, что нихрена это все не весело. — Как я тебе их достану? Они по всему Питеру раскиданы, идиот!.. Подожди, что ещё кончилось, Вов? — Всё кончилось, — Володя задумался на несколько секунд, а потом тяжело выдохнул и нахмурился, прикрыв глаза. — Да ну нахуй, не хочу курить. И вообще… курение вредит вашему здоровью.       Тут Александр уже не выдержал, закрыв рот рукой. Маяковский посмотрел на Пушкина максимально серьезно, насколько это вообще было возможно в его положении. — А че ты смеёшься? Картинки видел там какие страшные? Там всякие глаза… мутные такие. И кости в земле есть ещё. Куришь, куришь, а потом посмотришь на эту картинку, и… — Что «и»? — уже не скрывая смеха, выдавил Саша. — Обосрешься! Сигарету уронишь от страха и всё сгорит нахуй! Вот что! Бах, и всем пиздец! — выпалил больной. — Кстати…       Саша убрал выступившие от смеха слезинки. — Что, еще что-то есть про сигареты добавить? — Про кости вот эти вот. На картинке. Я на кладбище поехал, к бабушке…       Пушкин, наконец, успокоился. Вот это уже было что-то посерьезней, чем фобия картинок на пачках сигарет. А Маяковский продолжал. — Я пришёл… рассказываю ей там всё… как у меня лето проходит, что нового… А ты представляешь, она все это время за деревом пряталась! Выходит… села рядом, так обняла меня, и знаешь, что сказала?       Саша нахмурился. Вот это уже что-то новенькое. — Что? Что она живая? — Не-е-е… Говорит, «я этого актера твоего видела… и душа у него… горячая и большая…», — Маяковский развёл руки, насколько хватило сил, — показать видимо, размер этой самой души. — Ну, как костёр. Сказала, что он хороший, на самом деле. А я веду себя, как мудачье последнее… — Она правда тебя так назвала? — перебил Пушкин. — Не-а, про мудачье — это я сам додумал… но смысл тот же. Да ты слушай, Серёжа! И не перебивай вообще, кину в тебя чем-нибудь. Только Саше не говори потом…       Александр сглотнул образовавшийся в горле ком. — Не скажу, ты что. Я, вообще-то, секреты хранить умею. — Ну да… короче. А я-то и сам знаю, что он хороший. Я в дерьмо всякое лезу, а он меня вытаскивает постоянно. А я ничего не делаю… Мне стыдно за это, на самом деле… Ты точно Пушкину ничего не скажешь? — Точно, — тихо заверил его Саша. — Ладно… Еще бабушка говорит, что людей бояться не нужно. А я боюсь. Люди злые и страшные… Всё, спать! Поздно уже, завтра контрольная по Крымской войне вообще-то… — последнее предложение Маяк пробубнил совсем неразборчиво и опять то ли задремал, то ли отключился.       Саша ошеломлённо пялился на то, как фельдшер вводит Владимиру дополнительную дозу жаропонижающего, которого явно не хватало двухметровой глыбе для того чтобы сбить неприлично высокую температуру. Минуты через две он спохватился и выключил диктофон, начиная названивать Есенину. Время приближалось к половине первого ночи. Звонок переадресовывался на автоответчик, и Пушкин полез строчить сообщения.

Есь, вот не поверишь. 0:17

Если Вова снова сделал хуйню, не говори мне ни слова. 0:21 Знать о нем ничего не хочу до начала учебы. Я все лето с ним протаскался, я хочу спать и с семьей побыть хотя бы немного. 0:22

Да знаю я, он просто кое-что тебе рассказал. Главное только, чтобы ты мне об этом не говорил. 0:22

? 0:22 Вы там накуренные оба что ли? 0:22       Саша отправил Есенину файл с записью диалога. Это что? 0:23

Это сильно больная чёрная глыба сбежала из дома на кладбище к бабушке, передознулась парацетомолом и словила лихорадку с бредом, а конкретно сейчас мы мчимся на прекрасной белой карете по ночному сияющему городу до ближайшей принимающей больницы. 0:24

Блять… 0:24

Многозначительно 0:24 Кстати, иди спать, у вас завтра контрольная по Крымской войне. 0:25

      Есенин больше ничего не ответил.

***

      Саша нервно дергал ногой, сидя в коридоре больницы. Не сиделось и не спалось, поэтому он вскочил и начал зачитывать висящие на стене правила по соблюдению гигиены, шагая из стороны в сторону. Не самое интересное чтиво, но что есть, то есть. Из приёмной вышел уставший медбрат и подошёл к Пушкину. — Значит так. Уколы подействовали, но ему лучше ночь у нас перележать под капельницей, чтобы наверняка. Из рекомендаций: обильное питьё и физическое охлаждение. От препаратов лучше пока воздержаться. — Понял, спасибо.       Медбрат рассмотрел Сашу с ног до головы и покачал головой. — Вам бы лучше ехать домой и спать. Вы тоже неважно выглядите, если откровенно. — А с этим что? — Александр потёр переносицу и ткнул пальцем за спину мужчины, указывая на дверь приёмной. — Утром заберёте. Если повезёт, может сам доедет. — Знаете, с его характером, я бы не был так уверен. Ставлю всё, что у меня есть на то, что пока он будет добираться, раза три утопится в Неве. — Ну, это уже не мои проблемы. А Вам, молодой человек, спокойной ночи. До свидания. — Честь имею, — устало отсалютовал двумя пальцами Саша. — Спасибо!       Дверь приёмной захлопнулась с той стороны, и Пушкин выдохнул. Через секунду беспокойство сменилось злостью, но сил на это не осталось, поэтому он сел обратно на железные стулья, пытаясь уснуть. Транспорт уже не ходит, а этого страдальца ещё нужно относительно живым доставить домой.

***

— Алло? Ань, привет, это Вова, — Маяковскому ответила только Ахматова, и то лишь спустя четыре попытки дозвониться. — А… Привет, — тяжело выдохнула Аня. — Ну… и как ты? Не умер пока?       Из больницы выёбистый великомученик вернулся дней пять назад, и с этого момента с Сашей, который почти не выходил из комнаты, он сталкивался только пару раз на кухне. Есенин не отвечал на сообщения и не брал трубку. Марина первой подняла телефон, наорала на Владимира не самыми культурными словами и сразу отключилась. — Нет, вроде… Ну, может быть меня хотят убить, но пока ничего не делают. — Поверь, очень сильно хотят… — Аня понизила голос. — Верю, — нервно усмехнулся Маяк. — Ань, слушай… давай встретимся? Просто погуляем, хотя бы недолго. — Не самая хорошая идея, Вов. Ты давай там, приходи в себя, что ли… — устало промямлила Аня и скинула трубку.       Владимир печально выдохнул и упёрся лбом в окно. Во дворе какая-то женщина безуспешно пыталась успокоить своего разбушевавшегося ребёнка, срывая голос. Да, криками тут не поможешь. Маяковскому же не помогло. Он хоть и не ребёнок, но орать в ответ обычно хочется сильно до черта.       В дверном проеме балкона материализовался Саша. Он подошёл к окну и вынул из своей пачки сигарету. Повертел ее в пальцах, — надо заметить, что выглядело это достаточно красиво, — и, выдохнув, убрал ее обратно. Пушкин скрестил руки на груди и уставился на ту же картину, за которой наблюдал Маяковский.       Они стояли в тишине всего около двух минут, но по ощущениям эти две минуты растянулись на минимум четырнадцать вечностей. Саша всем телом источал холоднейшее спокойствие, ни одна мышца на лице не дёрнулась, и сам он стоял неподвижно. Как будто статуя… Ну, или как в серии Смешариков. Встал, замер и затвердел. Замёрз. От этого было в разы страшнее, — уж лучше бы кричал, честное слово.       С огромным усилием, но тишину первым нарушил Маяк. — Саш, — Пушкин отмерз, вздохнул и направился к выходу. Владимир быстро дёрнул его за руку. — Саша… Давай поговорим.       Александр развернулся к нему лицом, но продолжал молчать. Эмоций не было. И правда, просто ледышка. Маяковский аж отпрянул от него, отпустив руку. На лице первого не было ни злости, ни укора, ни обиды, вообще ничего. Пугало это выражение лица страшно. Ни-че-го. Он все так же молчал, а Владимир не мог выдавить ни слова. Пушкин ждал. — Саша, давай поговорим, — повторил свою просьбу Маяк.       Саша все так же стоял неподвижно. Только убрал опущенные по швам руки за спину и чуть качнулся на пятках. — Что ты хочешь от меня? — совсем испугался Маяковский. — Я тебя прошу по-человечески, нам нужно поговорить!       Пушкин легко усмехнулся и покачал головой, глядя в пол, а потом снова поднял глаза на Владимира. — Пушкин, мать твою! Немой, что ли?! Ответь хоть что-нибудь, я тебя прошу! — вспылил Вова. — Что ты от меня хочешь услышать? Извинений? Извиняюсь! Прости меня, блять, прости! Что тебе нужно ещё?! Я знаю, что я и мразь, и гнида, и тварь, и пидор, но я извиняюсь! Прости меня, сука, нам надо поговорить!!!       Александр прищурил глаза и улыбнулся уголками губ. — Ну вот, Владимир Владимирович. Вы сами всё сказали. Видно, нам не о чем больше с вами беседовать… — съязвил он. — И, попрошу Вас, не трогайте мою маму. — Какую маму, Пушкин?! — Вова схватил его за плечи, сильно сжимая пальцы. — Прости. Меня. Блять. Прости меня, слышишь, нет? — Извинения приняты, отпусти, — снова похолодел Саша. — Я в больнице, пока на железках спал, плечо потянул, болит до сих пор. Пусти.       Маяковский отпустил и отошёл на шаг. — Есть что ещё сказать? — спросил Саша. — Нет? Надеюсь, тебе легче, если до конца выговорился.       Саша развернулся и хлопнул за собой дверью балкона. Володя сел на пол и закрыл лицо руками, пытаясь собраться с мыслями. Не получалось. «Блять, я опять все испортил… который раз? — подумал Маяк. — А бабушка всё-таки ошиблась… это не люди злые и страшные. Это ведь я злой и страшный».       Глаза защипало, к горлу подступил отвратительный ком. Маяковский зажмурился. Дверь балкона снова открылась. Он убрал одну руку и посмотрел на вошедшего Сашу. Тот присел на корточки перед ним. — Забыл. Это тебе. Подарок, — Пушкин протянул ему небольшую картонную коробочку. — Это что? — Это наклейки, чтобы страшные картинки на пачках сигарет заклеивать. Не благодари.       Володя положил коробку рядом с собой и снова закрыл лицо. Ком прорвало, и плечи легонько задрожали. Что за картинки и почему он должен их заклеивать, он не понимал, но понимал, что это всё. Финита ля комедия.       Саша никуда не уходил. Он все так же холодно смотрел на Маяковского, только вот внутри у него было вовсе не холодно. Как там бабушка этой истерички ему в бреду говорила? Душа большая и тёплая, как костёр? Это уже не костёр. Это уже целый пожар. Не тот костерок на берегу озера в Парголово, а горящие города и мосты. Хотелось то ли врезать ему посильнее, то ли тоже расплакаться. Но Саша просто сидел и ждал, рассматривая исполосованные большие руки. — Вова, — выдохнул он. — На меня посмотри.       Маяковский поднял красные глаза на Пушкина. — Ты истерить прекращай. И слушай внимательно. У тебя друзья есть. Близкие, понимаешь? Родные почти. Мы все тебе хотим помочь. Мы все видим, что тебе плохо, ты мне сам об этом рассказал. Хотя я никогда бы не подумал, что такое вообще возможно. Но послушай меня и услышь, пожалуйста. Мы тебя хотим спасти. Я тебя спасти хочу, понял? Вытащить из этого всего. А теперь будь так великодушен, позволь нам это сделать. Мы переживаем, в конце концов. А ты напиваешься невесть где, потом вроде вернулся живой. Хоть и не очень здоровый. И через сутки я нахожу тебя в отключке на кладбище возле могилы твоей бабушки. А ещё через час я засыпаю на стульях в больничной приёмной, чтобы тебя оттуда утром отвезти домой, потому что знаю, что сам ты не доедешь, — Саша положил руку Маяковскому на плечо и наклонился ближе, понизив голос. — А теперь напряги извилины и вспомни, что ты говорил в машине скорой.       Владимир поднял взгляд к потолку, пытаясь вспомнить, что тогда вообще происходило. Но память отчаянно не хотела восстанавливать пропасть между белыми лилиями и утром в больнице. Он помотал головой. Саша вздохнул и достал из кармана телефон, открывая запись володиного бреда, записанную по пути в больницу. Маяковский застыл, не моргая и не дыша, вслушиваясь в тихие слова, которые перебивались стуком колёс по неровным дорогам. Через три минуты запись закончилась. Пушкин убрал телефон обратно. Маяковский снова уставился в пол. — Во-первых, — опять начал он, наклонившись, чтобы поймать взгляд курильщика. — Ты пропустил контрольную по Крымской войне. Садись, Маяковский, два. Во-вторых, теперь у тебя есть наклейки на пачки. Не пугайся страшных картинок и не сожги мне дом. И в-третьих, — Саша стукнул его по руке, чтобы тот, наконец, поднял голову. — Да, люди злые и страшные. Но ты уже должен был понять, кто из них не. Если тупишь, даю подсказку — мы. Серёжа, Марина, Аня. И я. Мы тебе только добра желаем, и помочь хотим. Пойми это, пожалуйста. Если ты будешь отталкивать всех вокруг, то никогда не выберешься. Хорошо?       Маяковский легонько кивнул, пытаясь сглотнуть вновь нарастающий комок в горле. — Если захочешь рассказать, что вообще с тобой случилось, и почему ты сейчас такой, — рассказывай. Не захочешь — пожалуйста, дело твоё. Но только нас не отталкивай. Мы друг для друга долгое время всё делали. Есенин для тебя столько всего сделал. И я лично беру следующие слова под свою ответственность. Я готов для тебя всё сделать. Вообще что угодно. Потому что ты мой друг, понимаешь? А друзей бояться не нужно, — Саша тяжело поднялся на ноги. — А бабушка твоя правду сказала. У меня душа, как костёр. Бери, мне не жалко. Зажигайся, но не сгорай только. А гореть всем нужно. Тебе особенно. Человека в себе не теряй, курильщик.       Пушкин вышел с балкона и закрыл за собой дверь. Маяковский подобрал лежащую рядом коробку с наклейками и подхватил с подоконника над головой свою пачку сигарет. Наклейки были забавными. Коты какие-то, цветочки, собачки… А чего поинтересней нельзя было придумать? Взгляд зацепился за темно-синюю наклейку с небольшими белыми звездочками. Вова ещё разок перебрал кучку наклеек, вытащил все такие же и убрал их на дно коробки, а сверху уже положил все остальное. Красивые, надо под конец оставить. Он ещё раз повертел наклейку в руках и прилепил ее на противный голубой глаз с надписью «слепота». Аккуратно разгладил и опять начал пристально рассматривать. Да, правда, уже не так страшно. Даже прикольно. На другую сторону он всё же прицепил лежащего в кучке сверху кота. Остальные звёздочки тратить жалко.       Ну, ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?