***
Маяковский и Пушкин вышли на свежий воздух и сразу достали сигареты. Маяк — по привычке, Саша — за компанию. — Пошли, — отрезал Володя. — Куда? — Куда-нибудь, — он пожал плечами. — Этому надо дух перевести. Вова задрал голову и кивнул на окно четвёртого этажа. Саша понимающе выдохнул, шарясь по карманам в поисках зажигалки. — Владимир Владимирович, огонька у Вас не найдётся? Маяковский протянул ему свою излюбленную «ВМ» и повертелся на пятках, думая, а куда, собственно, идти. Кстати, Саша мог бы обойтись и без зажигалки. Сам ведь горит, и даже ярче. Не сжёг бы, главное, все вокруг.***
Заснуть не получалось. Серёжа вертелся в кровати, в попытках понять, поговорили они вообще, или нет? Это можно считать перемирием или всё хуйня, давай по новой? Придется строить с нуля всё, что формировалось так долго? С седьмого класса Есенин делал всё, только бы отвлекаться от самого себя. В попытке изгнать своих внутренних демонов, он зацепился за демона вполне реального. Таким он казался. Или пытался казаться, но сначала это было загадкой. Только потом Сергей его рассмотрел. Напуганный и покалеченный жизнью мальчик, которого никто не может спасти. Казалось, что Володя Маяковский всё ещё лежал в крови на школьном дворе, слушая отвратительный смех одноклассников и смотря на догорающую в мусорке любимую желтую кофту. Но самое страшное было даже не в этом. Не в том, что под вечер он получил к своим травмам синяки от матери и первые порезы, не в том, что вплоть до восьмого класса после этого его ненавидела вся школа, и совершенно без причин, не в том, что он окончательно закрылся от мира. Ему было двенадцать. Он, как и все, только потихоньку начинал понимать, как устроен этот мир и что в нем происходит. И ему не дали этого сделать. Ему не позволили понять, что люди бывают другими. Теперь мир для него состоял из сплошного полотна страха. Тактика «лучшая защита — это нападение», к сожалению, работала. Тем более, физической формы у него было не отнять. Его боялись и презирали все, но никто из них не понимал, что страшнее всего было ему. Страшнее всего было снова пережить эту проклятую желтую кофту. Маяковский бил больно. Серёжа знал это по себе, но единственный понимал, что больнее, чем мальчику в желтой кофте, уже никому не будет. Поэтому чинно терпел, выливая на синяки и содранную кожу мази, и врал родителям, что подрался с очередным задирой. Но даже не это стало в итоге самым пугающим событием в этой слишком долгой истории. Самым до ужаса больным и каждый раз проходящим холодом по спине для Серёжи стало следующее. Он сам был одним из тех пятиклассников, стоявших над Володей со спичками в руках и сжатыми кулаками. Он стоял и смотрел на то, как двенадцатилетний ни в чем не повинный мальчик лежал в своей же крови, смотря на то, как его сверстники уничтожают самое дорогое, что у него было. Он над ним смеялся. Только Володя этого не запомнил. Он потом много раз говорил, что не помнит ни одного лица из той истории, все слишком размытое. Оба тогда пришли к заключению, что это был максимальный стресс, и мозг среагировал так. Сначала Есенин выдохнул от облегчения, Маяк правда его там не помнил. Но потом… ну что он, блять, наделал? Слишком больно, слишком больно, слишком! Есенин стукнул с размаху кулаком по тумбочке и вскочил с кровати. Он ещё давно нашёл под небольшой батареей отверстие, куда и прятал большинство сигарет. Серёжа выудил оттуда две только что праведно спизженные и кинул их перед собой, уперевшись руками на подоконник. После проведённых полутора месяцев лета по разные стороны баррикад, было бы кощунством со стороны Есенина не вытащить у Володи пару сигарет. Он кучу раз проворачивал этот фокус, и изловчился делать это так незаметно, что не составило почти никакого труда выкрасть лишний табак из под носа Маяковского. Только в этот раз он сделал это ненамеренно, как будто подключилась мышечная память, и по привычке руки сделали все сами. Голова во время этого пиздеца прояснилась на секунду только в момент, когда Серёжа уже незаметно прятал вторую сигарету. А потом, да и до этого, все было настоящим. И слишком противное и неприятное было это настоящее. Ковыряние старых ран — всегда больно, особенно если делают это тараканы в твоей собственной голове. Спички почти у всей общаги были всегда, потому что единственная на общей кухне плита была газовой. Он быстро пробежался до соседней комнаты и выпросил коробок у удивленных его видом сокурсников. Вечер постепенно перекатывался в ночь, но жарко было неимоверно. Сергей распахнул форточку и высунулся в неё. Обожженные слезами щёки обдало холодным ветром, и он на секунду расслабленно выдохнул. Нет, всё-таки больно. Слишком. Блять. Больно. «Что ты сделал, балалаечник…» Снова хотелось орать и биться в истерике, но слёзы уже закончились. И голос почти пропал. Серёжа прислонился спиной к холодному окну, усевшись на подоконник. Коробок был новый. Он чиркнул спичкой и уставился на огонёк. Успокаивало. Обожженные тонкие угольки множились, Серёжа складывал их на подоконник. Ладно, видимо, он должен пару новых коробков соседней комнате. Мысли улетучились, голова была занята маленьким кусочком огня в руках. Лампа над головой бесила, Есенин подскочил и с силой стукнул по выключателю, возвращаясь обратно на подоконник. А ещё бесили лежащие рядом две сигареты. Он взял одну из них и неуверенно повертел в руках. «Ну блять». Серёжа зажал ее в зубах и зажег очередную спичку. Неуверенно вздохнул и поджег никотиновую палочку. Как там это вообще делается? Он вдохнул дым и закашлялся, морщась от противного вкуса. Но тушить не стал. Затянулся ещё раз, и ещё. Через несколько таких вдохов и кашля захотелось то ли блевать, то ли упасть в обморок. Ни того, ни другого, Есенин решил не делать, но на секунду прикрыл глаза. Нет, так ещё хуже. Комната кругом идёт. Он отдышался и снова положил сигарету между губ. В глазах чуть поплыло, Сережа вцепился в подоконник свободной рукой. Маленький огонёк почти погас, но отвратительное чувство тяжести не отпускало. Сергей, качаясь, встал и затянулся последний раз, туша сигарету об маленькую тарелочку, которая обычно служила Маяковскому пепельницей, и, кажется, уже намертво приросла к подоконнику. Как будто всегда там была. Над головой что-то тихо запищало и замигал красный светодиод. Через три секунды из коридора раздалась оглушительная сирена. Есенин зажмурил глаза и закрыл уши, пытаясь параллельно ухватиться за что-то; никотин сильно засел в голове. Сквозь сирену он расслышал громкий голос из динамика. «Внимание, пожарная тревога» — орал компьютерный голос девушки, перекрикивая верещащие сирены. — Блять… Первыми на глаза попались оставшаяся сигарета и спички. Серёжа схватил эти самые бесполезные вещи и медленно вывалился из комнаты. По коридору уже быстро шагали нервно смеющиеся студенты, всё-таки сработавшая пожарка — не самое частое явление в общежитии. Хотя, кто-то из них покрывал неизвестного для себя виновного отборной трехэтажной русской прелестью. Есенин, придерживая стену, — да, именно так он хотел думать, — пошёл за ребятами на выход. Голова понемногу начала проясняться, но отвратительное чувство дыма в легких и на губах все равно не давало покоя. «Неужели нельзя было хоть на этаж ниже нам комнату дать?» Лестница закончилась, на улице уже столпились ребята, злящиеся на то, что «какая-то там баба из динамика заставила меня подскочить и идти на улицу ночью, заебись». Легко подул свежий ночной ветер, и Есенина наконец отпустило. Он отошёл подальше, только через пару метров заметив, что он, — блять, Серый, ебанулся? — в спешке забыл обуться. Идти было как минимум неприятно, тонкие носки вообще не спасали ситуацию, но он махнул рукой и прошёлся до ближайшей скамейки. Все недовольные студенты почти не мёрзли, кто-то успел захватить с собой кофту, а Есенин в одной футболке и домашних штанах успел от холода покрыться мурашками. Он вспомнил, что держит в руке сигарету со спичками, и сначала хотел ее выкинуть, но выругался под нос и снова прикусил зубами, поджигая и снова затягиваясь. Дым опять ударил по лёгким и он закашлялся, забивая на это хер и продолжая неудачные попытки покурить. Из толпы за спиной кто-то противно посвистел и крикнул куда-то в сторону: — О, Маяковский! — Что происходит? — Пожарка сработала. Ты курил? «Стоп, а он уходил?» — Ты тупой или да? Меня вообще в общаге не было, не видишь, пришёл только, — выругался тот, поворачиваясь в сторону и разговаривая с толпой. — Второй курс, Есенина видели? — Сидит в стороне где-то, ненаглядный твой, — усмехнулся тот же человек; только Есенин так и не понял, кто это, голос не разобрать. С Маяковским другая история, этого за километр слышно. — Тебе въебать, мудак?! — вспылил Маяк, но отошёл. — Серый? — Я тут, — негромко сказал Серёжа, но слух у Владимира был все таким же чутким. Володя большими шагами подошёл к нему. — Ты чт… — он округлил глаза, заметив тлеющую сигарету в руках друга. Серёжа пожал плечами и сильно затянулся ещё раз. О, даже получилось не задохнуться. Голова опять немного закружилась, он откинул голову на спинку скамейки и прикрыл глаза. «А, так вот зачем люди курят обычно…» Маяковский потупил от увиденного пару секунд и резко выдернул сигарету из рук Серёжи, параллельно влепив ему хороший такой подзатыльник. — Отдай… — промямлил Есенин, потирая ушибленное место. — Во-первых, это моё, а во-вторых, Балалаечник, ты охуел? Это что? — Сигарета. Сразу прилетел ещё один шлепок по загривку. — Я вижу, что это сигарета, ты реально курил? — выпалил Маяк и приземлился на лавку рядом с Есениным, затягиваясь. Серёжа вздохнул, ничего не ответив. — Обувь где? — вскинул бровь Маяковский. — В комнате, — признался Серёжа. Володя выставил вперёд ладонь. — Ещё один хочешь? А, стоп… из-за тебя пожарка? Виновник сего торжества неуверенно кивнул. Маяковский усмехнулся, выпуская из лёгких дым и туша сигарету об скамейку. — Вов? — подтягивая к себе колени и пытаясь согреться, сказал куда-то в воздух Есенин. — Чего? — Нахуя ты куришь? Володя вопросительно посмотрел на Сергея. — А ты? Есенин нахмурился и уставился в асфальт. А вот правда, зачем? Вот что он хотел этим сделать или сказать? — Ну… ты по пачке в день обычно выкуриваешь, когда злишься, или типа того. Я думал, может помогает… — И как? Помогло? Почти все студенты уже зашли обратно в корпус. Есенин тяжело вздохнул. — Пошли отсюда. Есенин, обнимая себя за плечи и сутулясь, — ну да, как будто так будет теплее, — встал со скамейки, переминаясь с ноги на ногу. Вот два урока, вынесенные им из сегодняшнего вечера: сигареты отвратительные, асфальт твёрдый. Удивительные открытия. Ребята доползли до комнаты. Серёжа, кое-как стянув по пути носки и бросив их куда-то в сторону пола, с грохотом уселся на кровать и завернулся в одеяло. Маяковский достал из тумбочки вторую бутылку сидра, купленную изначально для