Я слушаю. 20:38
Через две минуты в диалоге начало прогружаться какое-то видео. Вот 20:41 Короче, некоторые лит вечера в союзе записываются. Обычно только в питерском типа отделении, но ещё очень редко в мск 20:42 Там либо какие-то юбилейные, либо к праздникам, либо ещё на какие-то даты 20:42 Можете матом 20:42 Можешь* 20:43Блять… 20:43
Володя дрожащими руками открыл видео, понижая качество, чтобы оно быстрее прогрузилось. Он перематывал ролик несколько раз, пытаясь разглядеть на сцене ненавистные темные, — в рот их ебать, — кудри. Нашёл. Дыхание спёрло. Пушкин читал «Послушайте». Вова выключил видео и резко схватил сборник обратно, листая до конца, пропуская все остальное. Самая последняя страница. Коля подчеркивал понравившиеся стихи красным маркером. Последняя страница. «Послушайте!» Внизу подпись. Владимир Маяковский. Название подчёркнуто дважды. По краям куча восклицательных знаков. Стало смешно. Он отложил сборник и закрыл рот двумя руками, а губы сами расползлись в улыбку. Плечи истерично задергались. Володя зажмурился, пытаясь сдерживать смешки. Не получалось. Улыбка все шире. Он засмеялся. Потом громче. Ещё громче. И ещё. Володя вытер истерические слёзы ребром ладони и нашёл нужный контакт. С каждым гудком становилось все смешнее. Наконец они прекратились. Последний короткий гудочек в трубке убил его нахер. — Доброго дня, Владимир Владимирович! — весело произнёс Пушкин. — Ты… ты, блять… — говорить было тяжело. — Как же… я тебя, сука… как же я тебя ненавижу, блять! — Вов, все нормально? — Пушкин сразу же осел, перейдя на тон намного серьезнее. — Нет, блять! Чего… чего нормально может быть… когда я с тобой знаком! — от смеха уже болели щёки и живот. — Что случилось? Я с Есениным, мы недалеко тут, нам прийти? Ты в общаге? Маяковский переходил на крик. Слёзы уже сами катились, обжигая шею. Снова, блять, приступ, сколько можно уже? Но как смешно, господи! — Знаешь… знаешь, что я тебе… скажу? Хуйло ты редкостное, вот что! — Володь, мы придём сейчас, объясни нормально, что случилось?! — Послушай, блять! Никому… не нужно, чтобы звёзды… зажигались! — он кричал в телефон, срывая голос. — Никому это нахуй не нужно! Никто не хочет… чтобы что-то там, сука… было! А ещё Бога… никакого нет! И, сука… страшно! Понял?! Послу… послушал?! — Володя… — Я только… только забыл про это! — истерика не прекращалась. — И тут этот… сборник, блять! Что ты ещё сделал?! — Вова, какой сборник? — Что ты, блять, ещё сделал?! Говори! Я тебя… ненавижу… сука! — Я приду сейчас и поговорим, успокойся. — Не надо, меня, блять… успокаивать! Просто… просто сдохни нахер! Или мне дай сдохнуть! Просто… нахуй пойди уже, Пушкин! Маяк отключил звонок и понёсся в туалет. Здесь где-то лежала бритва. Да. На месте. Он рухнул на пол и дрожащими руками сломал ее, пытаясь вытащись лезвие. Минут через пять получилось. Он уже не пытался сдерживать смех. На обеих руках ни одного живого места. Он стянул футболку, вскочил на ноги и приставил бритву к рёбрам, глядя в зеркале вот на этого — с другой стороны. Тот красный от слез, тяжело дышал, и улыбался. Широко и страшно, как сумасшедший. И смеялся. Смеялся, лишаясь воздуха в лёгких. Он отвратительный. И безумно неправильный. А ещё дико смешной. Руки не двигались, по телу шла даже не дрожь, а судорога. Щеки болели. Он не мог. Не получалось. Володя простоял так… да он и сам не знал, сколько. Может быть, несколько часов, а может быть, пару минут. Он просто стоял и смотрел на того, в зеркале, с другой стороны. Кивнул ему головой. — Что ты сделал с собой, уродина? Ты на себя посмотри! Я ничего отвратительнее не видел! Рука с холодным лезвием сама дёрнулась и коснулась рёбер. Маяковский согнулся пополам от смеха. Замечательная комедия! Божественная! Только вот нихрена это все не весело. Володя это понял, когда снова неосторожно дёрнул рукой, и лезвие впилось в кожу. — Блять! — он зашипел от боли. И все равно, сука смешно. По рукам не так больно, правда? Входная дверь открылась. — Курильщик, ты где есть? Вова? — Есенин шуршал в проходе. Владимир снова прыснул смехом и закрыл рот рукой, продолжая загонять бритву под кожу. Ручка уборной задергалась. — Открой! Он убрал руку и оперся ею на раковину, наклонился и двинул лезвием дальше в сторону. — Владим Владимыч, извиняйте, но я сейчас выломаю вам нахер дверь, — подключился вошедший за Серёжей Пушкин. Слёзы катились от боли. Да, только от боли. Просто больно, поэтому и идут. Слёзы эти, совершенно сумасшедшие и ненормальные, естественно, только от боли. Дикая, дурацкая боль, но, мать твою, такая смешная! В замке что-то зашуршало, через минуту дверь поддалась и открылась, громко стукнувшись о стену. Резкий и громкий звук сильно ударил в уши. Рука рядом с ребрами снова двинулась. Рана стала ещё длиннее. Маяк зашипел, не переставая истерично ржать, полностью сошедший в ума и слетевший с катушек. — Еб твою мать, Маяковский! — Саша подскочил к нему и толкнул от раковины. Володя запнулся и упал на пол, сильно ударившись спиной об кафельную стенку. Кулак разжался, но бритва зацепилась за кожу и осталась под ребром. Пушкин сел на корточки и потянулся рукой к Володе, но тот замахнулся на него. — Не трогай меня! — Не дергайся! — Александр резким движением выдернул лезвие из кожи. — Блять! — боль адская. И всё. Ещё. Смешно. По щеке прилетела пощечина. — Успокойся сейчас же! — Отойди нахуй от меня! Саша встал. Есенин протиснулся к ним, отодвинул за плечо Пушкина и сел перед Маяковским. — Курильщик, ты, блять… — он сам почти плакал. «Страшно. Ужасно страшно. И не смешно» — Ты блядь, курильщик! — констатировал Александр. Он тяжело дышал и хаотично вышагивал рядом с дверным проемом. — Пошёл нахуй отсюда!!! — Володя поводил рукой по полу, в поисках чего-то потяжелее, чем можно было бы запустить в Пушкина. Под рукой оказалась только туалетная бумага, но это уже хоть что-то. Он с размаху кинул ей в сторону двери, где стоял Саша. Боль, казалось, пиками проткнула всю грудь, и он упал на пол, оперевшись на локоть. Не хватало ещё и нос себе размазать об кафель. — Вова, мать твою! — Серёжа схватил его за плечо, не давая вырваться. Маяковский дёрнулся в сторону пару раз, но слишком больно. Он аккуратно положил голову на локоть, пытаясь отдышаться. И все равно смеялся. Тихо, под нос. Весело пиздец, правда? — Аккуратно… — Есенин бубнил что-то, пытаясь усадить сумасшедшего. Получилось. Тот согнул колени, раскинул руки по сторонам и отклонил голову, направив глаза в расплывчатый потолок. Есенин быстрыми шагами вышел из комнаты и хлопнул входной дверью. Маяковский тяжело дышал, сидя неподвижно. Через минуту рядом на колено опустился Саша. — Я у тебя заберу вообще все колющее и режущее, будешь пластиковыми ложками из пластиковой посуды есть… — он наклонил голову, рассматривая кровоточащую рану. — Я тебя ненавижу, Пушкин, — прохрипел Володя. — Знаю, спасибо, — беззлобно ответил тот, отмотал туалетной бумаги, смочил в воде и осторожно попытался вытереть текущую по коже кровь. — Ты про тот сборник, который на столе лежит? Журнал союза писателей? — Завали… — Да… знаешь, я все хотел тебе рассказать, только в первый раз мы тебя нашли на Думской в пять утра, а потом уже я сам ночью на кладбище. Поэтому, сам понимаешь, момента как-то подходящего не подвернулось. Видео, наверное, тоже нашёл? — Заткнись… — Ага, значит нашёл. Нормально я рассказал? Или оно по-другому задумывалось? Сам прочитаешь мне потом, хорошо? Мне кажется, у тебя это лучше получится. — Как же я тебя ненавижу… — Маяк снова устало и болезненно улыбнулся. Пушкин проигнорировал, выкинул окровавленную туалетку и продолжил. — Кстати, может у тебя из нового что-то есть? Я бы посмотрел, мне остальные дико понравились. — Не волнуйся. Я не напишу больше ни строчки, — он прикрыл глаза. — Ну зачем так самокритично? Вдохновение, оно же хуйня коварная, правильно? Как стояк с утра в четырнадцать лет. Я так почти год не писал, а потом прорвало в какой-то момент, столько настрочил! Слушай, нам надо как-нибудь Есенина взять с собой и друг другу свои стихотворения почитать, как думаешь? По-моему, круто получится. На это Володя не ответил. Потому что половину не услышал. Голова закружилась, а в ушах немного зазвенело. — А ещё расскажешь заодно, чего ты с катушек постоянно слетаешь из-за своих стихов. Очень красивых, между прочим… В комнату снова зашёл Есенин. — Докатились, блин, на всем этаже ни у кого ни бинтов, ни перекиси. Даже мирамистина нет, пиздец! У всех только глицин, терафлю и полисорб, набор во! — он показал большой палец вверх. — Заебись! Есенин сел на свою кровать и закрыл лицо руками. Посидел, подышал, и резко встал обратно. — Не могу тут находиться, курильщик, ты… пиздец… — он снова вышел из комнаты. Саша тяжело вздохнул. — Что же Вы, Владимир Владимирович, друзей расстраиваете? Завязывали бы с этим уже. — Саш, одно мне объясни, — Вова все ещё сидел на полу, прикрыв глаза и запрокинув голову. — Почему тебе, блять, не похуй? Просто отстань от меня уже… — Я тебе потом расскажу. Когда в себя придёшь и успокоишься. А то снова фляга засвистит. Ха, забавно. Даже смешно. И весело. Да блять… Володя снова широко улыбнулся. — Вот мне интересно, ты мозг хоть иногда включаешь? А если бы мы не на Ваське были, а на другом конце Питера? — Охуенно было бы, — Маяк усмехнулся. — Я б сдох уже, наконец, и не видел тебя никогда больше… — Вставай давай, — Саша протянул руку, придерживая сумасшедшего второй за спину. Тот с горем пополам поднялся, морщась от боли, и натянул футболку, пытаясь не задеть рану. Не вышло, он зашипел. Пушкин помог дойти до кровати и сесть. Володя снова облокотился на стену и прижал колени к груди. Непонятно, так больнее, или наоборот? Ай, насрать уже… — Лёг бы, а? — Саша сел на кровать Есенина. — Нахуй пошёл бы, а? — ответил Вова, но все равно сполз вниз и опустил голову на подушку, рукой осторожно прижимая ткань футболки к порезу. Он закрыл глаза и медленно отвернулся на бок спиной к актёру. Вот, так нормально. — Вов, вылезай уже из этого говна как-нибудь. Оно же тебе жить мешает, тонешь и тонешь… Больно смотреть. — Отвернись и не смотри… — пробубнил Маяк. — Да вот, понимаешь, как-то не получается. — А ты постарайся. Саша тяжело вздохнул, взял телефон и открыл диалог.Есь, ты надолго? 21:32
На час минимум 21:34 Ага, вот и поговорим. Пушкин выключил гаджет и неосторожно кинул на стоящую рядом тумбочку. — Итак. Расскажешь? — Нет. — Ну, слушай тогда, — он сел удобнее. — Значит, родителям на меня всю жизнь было, скажем так, похуй, всегда было только «на, Сашенька, денег, делай что хочешь, но давай подальше отсюда, нам неинтересно». В школе друзей, кроме одного, не было, от учителей прилетало за то, что слишком много выделываюсь. Экзамены сдал на триста девяносто семь. Тупая математичка научить ничему не может нормально. Потом, значит, универ. Я сначала в Московскую пятёрку подавал документы, но потом передумал, меня всё-таки петербургская школа больше заинтересовала. Подумал, ну тут же кайф прям! Театр, классика, в лучших традициях короче. Если обобщать, то наш мастер профессионально раздаёт пиздюли. Лично мне, в основном. — Удивительно, почему же… — тихо пробубнил Маяк. — Действительно, сам не понимаю. Короче, друг, Мишка, летом всё-таки докололся и докурился, но это ты знаешь. Сижу теперь у себя в квартирке один, никому особо не нужный, на такси катаюсь на родительские деньги. А вообще-то, я в семнадцать ещё на права сдал, мог бы и сам водить! Только лень как-то, если честно. Может, потом накоплю и лет через пять правда буду сам ездить. Вот так. Твоя очередь. Маяковский хмыкнул, но всё же начал, тихо и недовольно. — Батю не знаю, съебался до моего рождения. Он по-моему сдох давно, понятия не имею. Мать все деньги сливала на алкашку, жили всем в долг, на еду не хватало иногда. Пиздила меня синяя, а синяя она была постоянно. В четырнадцать сбежал к бабушке, сейчас про родителей не знаю вообще ничего. Может, мать тоже спилась уже. Через год Есенин присосался. Всё. — Ага… а до Серёжи? — А это уже не твоё дело. — Может, и так, но любопытство беспощадно берет надо мной верх, поэтому извините, Владимир Владимирович. Знаете же, выпытаю. — Какой ты, Пушкин, пидорас… хотел сказать иногда, но вообще-то постоянно… Ладно, — Володя подтянулся вверх и, морщась от боли, снова сел, спиной придерживая стену. — В пятом классе накопил мелочи и купил себе охуенную желтую кофту. С завязками такую, вообще кайф. Стебались всей школой надо мной, через пару месяцев одноклассники прям во дворе отпиздили, как в последний раз, кофту отобрали и сожгли в мусорке у входа, я в луже в крови. Вечером от матери сверху получил. Ржач этот никогда не забуду. Огонь тоже. Лица ни одного не помню. Блять-блять-блять, зачем?! Никому, ни за что, никогда!!! Зачем, мать твою?! «Рот себе зашью потом обязательно» Пушкин нахмурился и уставился в пол, обрабатывая полученную информацию. Он вздохнул. Маяк сверлил взглядом потолок. — А стихи? — Шестой класс. На уроке писал, учительница забрала, заставила перед всем классом читать. Я не смог, прочитала сама. Ёбнулся в обморок. Можешь попробовать представить, что было следующие два года, пока я сам не начал всех вокруг пиздить без причины. Доволен теперь? Никому блять, ни за что, никогда!!! Саша не ответил, только взъерошил волосы и выдохнул. — Прости… Теперь не ответил Маяковский. Пушкин пальцем указал на него. — С футболкой аккуратнее, там крови дофига, не отдерешь потом. — Да как-то похуй, знаешь ли… Александр застыл, рассматривая запачканную футболку. На секунду в воображении всплыла желтая кофта с такими же пятнами крови. Так вот, что на тех железных страницах было написано… Маленький замочек все же открылся… И действительно не чернилами. И действительно много. Вот он сидит. Мальчик в желтой кофте. Маленький и до ужаса напуганный. Никакая это не страшная чёрная глыба. Это маленький избитый боящийся мальчик. Вот, блять, что всё это время не мог разглядеть Саша! Он ведь так и остался там. В пятом классе. В холодной луже. В абсолютнейшем ужасе. Никакого тебе неба Аустерлица. Маяковский шмыгнул носом, Саша вскинул голову. Тот улыбался. И плакал. «Молодец, Пушкин. Рот себе зашью потом обязательно» Он сел рядом с Вовой. Тот уронил голову и придвинул колени ближе. Саша зарылся пальцами в чёрные волосы и прижал его к себе, аккуратно касаясь головы и придерживая трясущиеся плечи. Он так и остался там. В пятом классе. Маленький мальчик в желтой кофте.