Прошло больше двух месяцев. Всё это время ни с кем, кроме Есенина, — и то, из-за стечения обстоятельств, таких, как проживание в одном месте, — Владимир не общался. Заблокировал все контакты и добавил в чёрный список все диалоги. Маяковский усиленно пытался готовиться к зимней сессии, но получалось это все хуже. Какое-то далекое «всё в порядке» виднелось ночью, в лесу, в тумане и с закрытыми глазами на расстоянии нескольких тысяч километров. Потому что не всё в порядке. Всё не в порядке. Владимир всё это время не мог нормально спать, и даже иногда есть. Он думал бесконечно много, в голове набатом стучали абсолютно разные мысли, не умолкая ни на секунду.
Почему он такой? Это ведь ненормально. Это болезнь, которую надо лечить, и чем быстрее, тем лучше. Что с ним не так? Почему он болен? Почему он ненормальный? Почему именно он?
Маяковский штудировал сайты, форумы и статьи, пытаясь разобраться в ситуации. Было противно читать одинаковые записи в стиле «я принял себя, рассказал всё родителям и уехал за границу, чтобы расписаться со своим мужем». Вот нахера это ему нужно? Это же отвратительно! Зачем ему статьи про принятие того, что ты педик, если нужны статьи о том, как от этого избавиться?! Да и как это вообще можно принять?! Вова щёлкнул на крестик в верхнем углу экрана и с силой захлопнул ноутбук, уверенно шагая к подоконнику.
— Фу, блять… — выругался он себе под нос, зажигая сигарету.
Серёжа, скрутившийся и скукожившийся непонятно как на своей кровати, поднял глаза от телефона и, как черепашка из панциря, высунул голову из толстовки, подаренной ребятами.
— Ты опять?
— Что? — огрызнулся тот.
— Отрицаешь, что лгбт — это нормально, — недовольно вздохнул Есенин и умело увернулся от запущенной в него тетради с конспектами по геологии.
— Я, блять, не пидор, понял?! — он обернулся на него, зажав в зубах сигарету и забыв о датчиках дыма. — И даже если… да, то я вылечу это говно в ближайшее время!
Это самое «да» далось с невероятным трудом. Даже думать о таком было мерзко, не то что говорить.
— Курильщик, ты идиот! Во-первых, вылечить это нельзя, потому что это даже не болезнь! А во-вторых, в этом нет ничего такого, это абсолютно нормально! Даже у животных есть другие ориентации кроме «мальчик и девочка», — Сергей поморщился. — Как ты это называешь. А в-третьих, сигарету в форточку, а то сейчас нам вахтерша надаёт пиздюлей за пожарную тревогу.
Володя насупился, разозлившись не на шутку, но сигарету потушил и уставился в окно. А на что злиться? Да на то, что даже лучший друг пытается втереть ему какую-то хрень. Серёжа не думал останавливать свой монолог.
— Вот ты мне скажи, какая разница, кого целовать, мужчину, или женщину?
Маяк округлил глаза. Лицо побагровело, казалось, что из ушей сейчас повалит пар.
— Какая разница? Какая разница?! Ты сейчас серьезно, балалаечник?! Ты охренел? Реально не понимаешь разницы?! — он спрыгнул с излюбленного места и уверенно направился к другу, сжимая кулаки и превращаясь в кипящий чайник.
— Володь, ну на секунду мозг включи! — Есенин тоже вскочил с кровати. — Представь, что ты в темной комнате с завязанными глазами и руками, и тебя кто-то целует. Как ты собираешься понять, мужик это, или девушка?!
Маяковский не нашёл, что ответить. Для него это было так просто, что он искренне не понимал сути вопроса.
— Да это… это же очевидно! Там сразу все понятно!
— А что очевидного? Что понятного? — Серёжа остановился. — Так. А ты целовался вообще хоть раз в жизни?
— С Лилей в десятом классе, — отрезал Маяк. — И с Аней летом на шашлыках, когда кто-то эту дебильную бутылочку предложил.
Есенин вспомнил летнюю поездку на Чёртово озеро и то, почему, собственно, кудрявому актеру они вызывали скорую.
— А Пушкин? Тогда же, на шашлыках.
Серёже тут же пришлось резко присесть и закрыть голову руками, чтобы не получить по макушке тяжёлой книгой, полетевшей в него.
Володя, вздымая грудь и поднимая плечи, схватил телефон со стола, пальто с вешалки и вышел, громко хлопнув дверью.
— Детский сад, вторая группа, честное слово… — помотал головой Сергей.
***
Какая разница? Какая разница?!
Эти слова не выходили из головы. Но ведь разница очевидна! Ведь есть огромное различие между мужчиной и женщиной, правда? Может быть, рот у них не особо отличается… но всё же! Это ведь легче лёгкого — определить, когда тебя целует девушка и… мужик. Маяковский скривился и достал из пачки четвёртую сигарету. Нет, а как это вообще можно представить?! Проверять есенинскую «темную комнату с завязанными глазами и связанными руками» он ни в коем случае не собирался, по очевидным причинам. Хотя, если с девушкой, то и ладно, а если в эту комнату войдёт мужик? Володя сразу же поймёт. Поймёт ведь, да?..
Он бесцельно наворачивал круги по Дворцовой площади. Впервые в году пошёл настоящий сухой снег, слипающийся в хлопья и красиво оседающий ровным слоем на брусчатку. Целый месяц Петербург болел слякотью, грязью и дождями, которые должны были быть, собственно, снегом. А теперь — зима. У всей России давно сугробы, но столицам не повезло. Зато сейчас несколько детей радостно бегали вокруг поскользнувшегося и упавшего аниматора в костюме коня.
— Лошадь упала, упала лошадь! — дети громко смеялись, пока фальшивый конь пытался подняться на ноги.
Мешал коню поролон, плотно распиханный внутри костюма. Конь забавно дрыгался и махал руками. Маяковский усмехнулся.
— Все мы немного лошади, — пробубнил он себе под нос.
Нужно было проверить голову, занять себя чем-нибудь, зайти куда-то… или к кому-то? Идея привязалась прочным узлом вокруг шеи и отпускать теперь не собиралась. От мысли об этом бросило в жар. Теперь срочно нужно было ехать.
Владимир заказал такси и попросил ехать максимально быстро. Нужно было срочно попасть
туда. Почему — неизвестно. Вову просто прошибло осознание: надо. И всё тут. Время стерлось. Машина остановилась у знакомого дома. Маяковский с трудом, но вспомнил код от домофона и полетел на третий этаж, стучаться соседям в квартиру и молиться, чтобы Вера Ивановна из тридцать второй не умерла или не переехала. Он судорожно вдавливал в стену звонок, когда ему наконец открыли.
— Что нужно? — низенькая женщина в возрасте, бывшая соседка Володи, подняла глаза. — Молодой человек, Вы кто?
— Вера Ивановна, я Вова Маяковский, мы с бабушкой напротив несколько лет жили, помните? — протараторил он.
Женщина тут же расплылась в улыбке.
— Прости-прости, Вовка, не узнала, так вырос! — она отступила с прохода, приглашая в квартиру. — Заходи, расскажешь, как ты, чай выпьем, заходи!
— Нет, подождите, я за другим пришёл. Не обижайтесь только, — перебил Владимир сам себя, увидев вмиг погрустневшее лицо соседки. — Бабушка Вам делала комплект ключей, чтобы Вы проверяли квартиру, пока нас не было, я же правильно помню?
Маяк молился, что помнил всё-таки правильно. Женщина кивнула.
— Да. Тебе ключи нужны? — Маяковский облегченно выдохнул и часто закивал; женщина начала искать в тумбочках у прихожей связку. — Вот!
Она выпрямилась и протянула Владимиру заветное.
— Спасибо огромное!
— Можешь себе забирать, мне-то не за чем больше приглядывать, — Вера Ивановна грустно вздохнула. — Ты к бабушке на кладбище ездишь иногда?
Володя нахмурился. Он хочет. Правда хочет постоянно быть там и приносить бабушке лилии, но не может. Просто больно и страшно. Но с лета накопилась нужная сумма денег на то, что он собирался сделать в ближайшее время. Маяк задумался, но тихо ответил.
— Да. Скоро памятник поеду ставить, — от собственных слов больно кольнуло в сердце.
Они перекинулись ещё парой слов с женщиной, и она, взяв с него обещание приезжать хоть иногда, закрыла дверь.
Владимир шумно выдохнул и трясущимися руками повернул ключ в замочной скважине. Он не был в этой квартире со дня смерти бабушки. Да и был он там чисто формально. Тот день размылся в памяти и превратился в один огромный туман. А сейчас голова была трезва и ясна, правда
немного сильно переполнена мыслями. Но все они в секунду испарились, как только он почувствовал запах родного дома. Он захлопнул за собой дверь, и пустота внутри зазвенела. Вместе с бабушкой здесь умерло всё. Цветы на подоконниках высохли и раскрошились. Ничего не гудело и не шуршало. Володя щёлкнул выключателем света, и этот щелчок показался удивительно и даже болезненно громким. Свет не включился. Что было, впрочем, и ожидаемо, но все равно тупая боль ветром гуляла между рёбрами. Он прошёл по коридору. Кухня с маленьким телевизором-коробкой на высоком холодильнике. Совсем небольшой, но зал с потрепанным диваном, который явно старше самого Вовы, и стол у окна, где стоял старенький компьютер. Ванная со сломанным душем. И одна комната, в которой жила бабушка. Двуспальная большая кровать занимала почти всё пространство, по всей стене растянулись полки с книгами. Комод и шкаф с одеждой. Каждый шаг раздавался оглушительным звоном в ушах, и когда Володя медленно открыл дверь шкафа, она скрипнула так противно и громко, что он зажмурился и отвернул голову. Полки с одеждой особого внимания не привлекали, но где-то здесь точно лежали фотографии. Черно-белые и позже цветные, сделанные бабушкой на плёнку. Коробка с ними нашлась на самой верхней полке. Владимир без труда дотянулся до неё. Внутри была, казалось, целая жизнь. Проявленные негативные ленты, спрятанные в маленькие коробочки, конверты из фотопечати, внутри которых заветные снимки. И в углу коробки сам фотоаппарат. Механический старенький «ФЭД», излюбленный бабушкой. Фотографий было не счесть. Здесь было все. Вся ее жизнь от юной молодости и до последней старости. Маяковский долго разглядывал кадры, перелистывая их один за другим и складывая возле себя в аккуратную стопку. Он не сразу заметил, что снимки почти не видно — на улице начало быстро темнеть. Володя вздохнул, еле как впихнул всё в один конверт, поставил коробку на место и закрыл шкаф, забирая фотографии с собой. Обратно к выходу он шёл медленно. Пробегался взглядом по каждой комнате. Везде пусто. Ещё тогда, в тот день Володя везде прибрался. Он собирался уходить из зала, но на столе краем глаза заметил разложенный лист бумаги и ручку, лежащую рядом. Он этого здесь не помнит. Может быть, он всё же забрал не всё?
Это было письмо. Письмо, написанное за один вечер до смерти, письмо, написанное его бабушкой ему. Она точно что-то подозревала уже тогда. Почему она не могла написать или позвонить? Ведь могла. Но написала письмо, на бумаге, шариковой синей ручкой. Володя подсветил стол фонариком телефона и медленно уселся за него.
«
Здравствуй, Володя!
Мне не хочется звонить тебе и тревожить, у тебя ведь совсем скоро экзамены. Готовься к ним и сдай всё на «отлично»! Ты знаешь, я сегодня утром почувствовала, что что-то не так. Мне было нехорошо. Встала рано, часа в четыре, вышла попить воды и не смогла уснуть. А днём что-то в груди кольнуло. И как будто в голову пришло осознание — мне немного осталось. Я чувствую знаю, что это правда. Поэтому пишу тебе письмо в надежде, что ты прочитаешь его хотя бы не в самое ближайшее время. Думаю, что должна тебе это сказать.
Люби, Володенька! Обязательно люби! Себя люби, жизнь эту, друзей своих, а особенно — свои стихи. Не злись на меня, но сколько бы ты не скрывал, я знаю, что ты пишешь. Как-то даже мне удалось прочесть пару строчек. Очень красиво! Не забрасывай это дело, и не бойся кому-нибудь их показывать! Великолепно у тебя получается.
А ещё люби, пожалуйста, свою будущую половинку. Мальчика или девочку — совсем не важно. Я вижу, что тебе плохо и больно, но верю, что любовь помогает. Мать твоя всегда говорила, что любовь бывает только между мальчиком и девочкой, а остальное против природы. Но я не согласна! Любовь прекрасна, и совершенно неважно, к кому ты ее чувствуешь. Позволь себе полюбить, внук. Встретишь обязательно своего человека, и всё наладится. И не важно, юноша это будет, или девушка. Любовь романтическая, вот такая самая лучшая и большая, она, знаешь, не отличается.
Люби так же сильно, как я тебя люблю, любила и буду любить. Даже если скоро меня не станет.
Обнимаю, бабушка»
На глаза навернулись слёзы. Маяковский попытался перечитать строчки, но всё размылось. В ушах загудела, кровь громко бухала в голове. Он сложил листок вчетверо и сунул в карман штанов, буквально убегая из этой квартиры. Из этой звенящей пустоты, которая, кажется, начала его есть. В этой квартире как будто не осталось реальности. Маяк пулей вылетел на улицу и быстро задышал, стараясь успокоиться. Он быстрыми шагами пошёл прочь. Через несколько минут улица привела в чувство. Звуки проезжающих мимо машин, ветра, разговоров людей заставили снова почувствовать себя реальным. Настоящим.
Домой он поехал на автобусе. Там шум, люди, тряска, там всё реальное и настоящее. Небо окончательно потемнело, он взглянул на время. Боже. Владимир провёл у бабушки в квартире больше трёх часов. Даже подумать страшно.
Холодный воздух Васильевского острова расправил лёгкие, как только Вова вышел из автобуса. Он глубоко вдохнул и достал из пачки сигарету.
— Володь! — крикнул кто-то недалеко от него.
Маяк аж дёрнулся от неожиданности. Навстречу шагал Есенин с пакетом из магазина. Он подошёл ближе и остановился.
— Ты где был так долго?
Маяковский тяжело вздохнул.
— У бабушки…
— На кладбище? — уточнил Серёжа.
— В квартире, — он сглотнул нервный ком, вставший поперёк горла.
Есенин округлил глаза.
— Зачем?
— Да я сам не знаю, — говорить было тяжело. — Просто понял, что очень надо сейчас же поехать туда.
— И что там? — не унимался Сергей. — Нашёл что-то?
— Фотографии и… — он запнулся. — Письмо. За вечер до смерти написала, говорит, чувствую, что помираю, но волновать тебя не буду. В душе не ебу, что теперь делать с этим всем добром.
Серёжа тяжело выдохнул.
— Давай сожжём? — предложил он.
Маяк подумал пару секунд. Ведь показать фотографии все равно будет некому, а письмо только сильнее режет по сердцу.
— Погнали.
***
Фотографии красиво горели в одной из мусорок во дворе недалеко от общежития. Друзья, несмотря на желание просто потупить в огонь, быстро ушли, чтобы их не засекли.
— Ты как? — спросил Есенин и тронул Владимира за плечо, когда они шли по коридору к своей комнате. — Нормально?
— Сойдёт, — отмахнулся Володя.
Он слишком сильно устал. Все предыдущие мысли сменились одной строчкой из письма.
«Любовь, романтическая, вот такая самая лучшая и большая, не отличается»
