Entre nous

— Пушкин, мать твою! — не на шутку разозлился мастер. — Стоп!       Ребята на сцене актового зала и за кулисами притихли, готовясь слушать сумасшедше громкий голос режиссера. Саша схватился за голову, потянул себя за волосы, пытаясь, казалось, вырвать их, и раздраженно замычал. — Да что опять не так, Василий Львович?! Читайте сами, если Вам так не нравится!!! — он крикнул на преподавателя.       Да. Все всё правильно поняли. Пушкин крикнул на мастера актёрского курса одного из самых известных и престижных театральных институтов России. На мастера своего курса, между прочим. Все в зале вжались в стулья, в сцену, в ткань кулис, только бы прямо сейчас раствориться или стать невидимыми. Марина с Аней, только приготовившиеся к выходу на площадку, ошеломлённо уставились сначала друг на друга, а потом на виновника торжества. А торжество теперь точно обещало быть. Однокурсники боялись даже дышать, направив все взгляды на дымящихся и красных от ярости Пушкина и преподавателя актёрского мастерства. Второй тяжело выдохнул и процедил сквозь зубы. — Вон из зала. Сейчас же, — отчеканил он. — После окончания пары придёшь и напишешь объяснительную.       Саша стоял неподвижно. Марина сделала шаг на сцену. Анна почти в панике схватила ее за локоть. — С ума сошла, Марин? Не надо… — прошептала девушка. — Не волнуйся, Нюта, — Цветаева выпуталась из неуверенной, но крепкой хватки и вышла к Александру. — Вышел из зала немедленно, — с каждым словом руководитель курса багровел всё сильнее. — Ты рискуешь прямо сейчас вылететь из этого института.       Марина осторожно тронула Пушкина за плечо. Тот дёрнулся и задышал ещё чаще. Он не двигался с места, сверля глазами дырку в голове режиссёра. Девушка боязно вздохнула, но влезла в кипящий яростью немой диалог. — Василий Львович, можно сказать?       Тот, продолжая впаиваться взглядом в обнаглевшего студента, кинул в сторону: — Быстро.       Цветаева неуверенно начала. — Василий Львович, мне кажется, Александр себя неважно чувствует, переутомился, может. Можно мы выйдем, поговорим? — она нервно улыбнулась. — Пушкин чтобы не возвращался, а ты бегом, туда и обратно, — безучастно ответил преподаватель. — Так, все встали, идём дальше!       Марина крепко схватила Сашу за руку и почти насильно поволокла на выход из зала, успев быстро подхватить с первого ряда его сумку. Приходилось реально тащить его, чтобы не злить преподавателя ещё больше. Друзья вышли в коридор, Марина захлопнула тяжелую дверь. Девушка кинула рюкзак в сторону, положила руки другу на плечи и встряхнула его. — Саш, ты что творишь? Ты нормальный? Правда же вылетишь, ты на всех сегодня срываешься.       Пушкин взорвался. — Да потому что я правда не понимаю, что ему, блять, не нравится! — Тише будь, — Марина стукнула его по лбу; не хватало ещё, чтобы кто-то из преподавателей их услышал. — Да отстань ты от меня, Марин! — Александр вырвался и отошёл на несколько метров, затем резко развернулся на пятках и вплотную подошёл к девушке, медленно дыша и пытаясь успокоиться. — Цветик, вот скажи мне, ты меня видела только что из-за кулис, скажи, что я не так делал? Вот как я текст этот прочитал? Слишком наигранно? Слишком печально? Слишком радостно? Скажи мне со стороны, что конкретно я прочитал не так?! — Да все ты нормально прочитал, — Цветаева отшатнулась от бушующего хуже майского грома Пушкина. — Тогда что он от меня хочет?! — он выкинул руку и указал на дверь актового зала.       Девушка вздохнула. — Пушкин, ты последние два месяца дёрганный, как эпилептик, заводишься с пол-оборота, бесишься вообще со всего, — Марина замялась, но осознав последствия при условии, что она не скажет, продолжила. — Ты на сцену это несёшь, понимаешь? У нас драма, новогодний показ, лирика, а ты кипишь хуже вулкана. Сейчас не бей меня и сам не убейся, но ты только что… просто играл там.       Сашу аж передернуло. Сбылось самое страшное — он свою жизнь вынес на сцену. Сцену в жизнь — пожалуйста, сколько угодно. Но если случится наоборот, Александр пообещал себе разъебать об стену голову. И это случилось. Хотелось орать и застрелить кого-нибудь.       Для актера самое страшное — играть. Не действовать, не говорить, не чувствовать, а изображать. Сцена ошибок не прощает, тем более театральная. Ты не имеешь права быть собой, когда ты на сцене. Ты просто не имеешь права.       Поскольку Саша — человек слова, он чинно и медленно подошёл к стене, наклонив голову, взял немного места для размаха и хорошенько впечатался лбом в бетон, покрытый штукатуркой. В ушах зазвенело от боли, он зажмурился. — Пушкин! — Марина схватила парня под локоть и дёрнула от стены. — Че творишь, идиот?! Тебе по приколу башкой постоянно биться?! Голова кружится? — Нет, — немного приврал Саша; кружилась.       Она положила ладони ему на голову, рассматривая место удара. Даже звук было слышно, причём достаточно хорошо. С такого размаху можно и сотрясение получить, и, при желании, расколоть череп. Но отчаянно отчаявшийся актер отделался, видимо, одной шишкой. Девушка раздраженно выдохнула, подхватила его сумку и махнула в сторону лестницы. — Пошли.

***

      Саша курил третью сигарету подряд и думал, когда уже придёт эта ебучая обещанная мучительная смерть, нарисованная на пачке. Что случилось? Случился пиздец. Он не живет на сцене. Он не знает текста. Он не понимает заданий. Он _играет_. И, — что самое отвратительное, — судя по тону преподавателя, переигрывает. Александр так долго готовился к поступлению, всю свою юность положил на авансцену к ногам режиссёра, чтобы теперь из-за глупой и кажущейся абсолютно детской влюбленности оскорблять почти святое для театралов место?! Ну нет, этого он себе позволить не может ни коим образом. Пушкин просто не имеет никакого права на фальшь и ложь со сцены. Если бы в театре был свой уголовный кодекс, актёра давно бы казнили за то, как он полчаса назад прочитал отрывок своего текста. В таком документе это значилось бы самым тяжелейшим преступлением из возможных. Неужели глупые и наивные чувства могут сделать такое даже с самым заядлым профессионалом, привыкшим жить только в театре? Пушкин себя таковым, естественно, не считал, — потолок головой можно пробивать бесконечно, — но до недавнего времени абсолютно четко разделял границы между жизнью реальной и жизнью там, на сцене. А теперь что? Теперь он, как самый тупой подросток, страдает по тому, с кем шансов точно нет и не будет. Большая страшная чёрная глыба с расписанными кровью железными страницами в конце тетради — что может быть романтичней? Влюблённость называют лучшим из лучших человеческих чувств, но лучшее оно только при том, что чувства взаимны. А Маяковский заблокировал всех: и Марину, которая слезно просила их просто поговорить, и Аню, хотя за что, неизвестно. Про Пушкина и говорить не нужно. Любые контакты восстановлению не подлежат. Александр тяжело вздохнул и выкинул опустевшую пачку сигарет.       Марина с Аней вышли из института и побежали к Саше через дорогу. — Там Львович рвёт и мечет, тебя ждёт на объяснительную, — Цветаева поправила рюкзак на плече. — И что мне писать? «Я влюбился в историка с охуеть какой огромной кучей проблем и внутренней гомофобией, он оборвал со мной все связи, и из-за этого я теперь не могу нормально работать с текстом?» — съязвил Саша и взъерошил кудри. — А может правда так написать? — Ребята повернулись на Аню, девушка грустно улыбнулась. — Шучу. Саш, поговори с ним. Скажи, что у тебя горе в жизни произошло… — Слушай, я ещё в школе идеально отыграл спектакль после того, как мне почти за кулисами позвонила мать и сказала, что дед умер. А тут… — Пушкин вздохнул и, попрощавшись с девочками, пошёл обратно в здание института.       Преподаватель, щурясь через очки, читал сценарий и зачеркивал что-то в тексте. Саша расстроенно, но уверено прошёл в зал и уселся на сцену, свесив ноги и оперевшись руками на край. Мастер поднял от листков взгляд и положил их на соседнее от себя кресло. — Василий Львович, — Александр начал первый. — Извините, пожалуйста. Я не должен был срываться на Вас. — Это правда, не должен был, — подтвердил режиссёр. — Пушкин, ты знаешь, что я хоть и строгий, но если что-то случилось, понять могу.       Саша замялся, раздувая щёки и разглядывая высокий потолок. Кое-кто действительно случился, но рассказывать об этом «кое-кто» мастеру курса не хотелось. Тем более, причина совершенно глупая и неуважительная. — Да ничего не случилось… — соврал он. — Действительно плохо себя чувствую последнее время, заболел может быть. Знаю, что это не повод так играть…       Александр пожал плечами. Вот это уже было правдой. Настоящая болезнь, от которой лекарство пока что, к сожалению, не придумали. Преподаватель стучал пальцами по подлокотнику кресла. — Ты понимаешь, что не первую пару это повторяется? — Пушкин устало кивнул. — Я все понимаю, но знаю, что ты в любом состоянии можешь играть действительно хорошо. В прошлом году на «Онегине» в первом акте ногу сломал и все равно отыграл до конца отлично, так что сейчас происходит?       Саша округлил глаза. Почти первый раз в жизни его похвалили. А главное кто? Режиссёр! Который обычно в него вещами кидается и матом орет. Чувство необычное, но очень даже приятное. — Не знаю… — честно признался он. — Мне Вам нечего ответить, Василий Львович.       Мастер взял сценарий и пробежался по нескольким строчкам, после убрав его обратно. Он наклонился вперёд и упёр руки в колени. Пушкин раскачивался в стороны, бегая глазами по залу. — Саш, я знаю, что этот текст ты можешь сделать хорошо, но не сейчас, — преподаватель пытался поймать бегающий взгляд студента. — Тебе нужно отдохнуть. Переутомление — это нормально, но на сцену я тебя в таком состоянии выпустить не могу.       Пушкин вмиг замер и упёр глаза в мастера, пытаясь, кажется, прожечь физическую оболочку и достать до души, чтобы тот сжалился. Александр знал, что значат эти слова, но знать не хотел. Это для него самые страшные слова. — Василий Львович… — он спрыгнул со сцены и сделал шаг к режиссеру. — Пушкин, нет, ты не участвуешь в новогоднем спектакле.       Сердце сжалось, стало стеклянным и раскололось на части. Как? Как такое может быть? — Василий Львович, подождите, — затараторил Саша, быстро схватил сценарий из под рук преподавателя и побежал на сцену через лесенку. — Подождите, подождите, я прямо сейчас Вам прочитаю, послушайте ещё раз, извините за сегодняшнее, я сейчас нормально сделаю!       Руки дрожали, студент судорожно искал в тексте свой монолог. Он вдохнул и выдохнул, прикрыл глаза и через секунду начал. — Я снова стою на этой площади… — Александр, отдай сценарий и слезай со сцены, — Львович встал с места и упёр руки в бока. — Я знал, что тебя здесь не будет, но зачем-то снова стою на этой площади… — Саша старался читать, как в последний раз. — Мне холодно, падает снег и немеют пальцы, но я снова стою…       Голос предательски дрожал. Он должен, он обязан сейчас сделать все идеально, он должен прочитать это так, чтобы в театре о нём потом слагали легенды, чтобы ему тут же поступило огромное количество заявок на съемки, чтобы режиссёр искренне им восхитился. Но тот был настойчив. Мастер нахмурился и, тяжело дыша, вышел на сцену к Саше. — Я не умел любить, я никогда не умел любить, но знаешь, я снова стою на этой чёртовой площади! — парень закричал.       Этот текст должен был быть тихим, дрожащим, спокойным и волнительным, но Пушкин уверенно стоял на площади (зачеркнуто) на сцене, не собираясь никуда уходить. Это был совсем другой текст, из другого акта, из другого спектакля, сыгранный другим актёром на другой сцене, но он упорно продолжал уже наизусть, сжав сценарий в кулаке. — Я клялся, что больше никогда сюда не приеду, я клялся, что больше никогда тебя не увижу, но я снова стою на этой площади!!!       Мастер подошёл вплотную и вырвал из рук Саши текст. Парень, наконец, замолчал, уставившись на режиссёра и тяжело дыша. Руки дрожали, колени подкосились, глаза покраснели. Нет-нет-нет, не может такого быть, не может, он будет стоять здесь до посинения, до самой своей смерти, но он будет стоять на этой сцене и кричать, срывая голос и душу. — Пушкин, — отрезал режиссёр. — Ты не участвуешь в этом спектакле. Ещё хоть слово, и я отстраню тебя от зимней сессии. Ты меня понял?       Саша стоял неподвижно. Нет, он всё понял, но он никуда не уйдёт. Никуда он, блять, не уйдёт! Он сыграет в этом спектакле, он идеально сдаст зимнюю сессию и сыграет в новогоднем спектакле! Режиссёр отчеканил тот же вопрос. — Ты. Меня. Понял?!       Внутри все рухнуло окончательно. — Понял… — он медленно, насколько это было возможно, спустился со сцены, взял с кресла рюкзак и пошёл на выход из зала.       Дверь за спиной захлопнулась и оглушительно ударила по барабанным перепонкам.       Александр вышел на улицу и поднял глаза наверх. Снова пошёл снег. Забавно, только шесть вечера, а уже так темно.       Синего Петербурга не бывает. Здесь никогда не бывает ночного синего неба. В этом городе небо особенное, у этого города своё личное небо. Не такое, как во всем остальном мире. Здесь оно чернильное, заливающее всё вокруг. Здесь оно отражается в такой же чёрной Неве.       Ночью Петербург карий. Не коричневый, именно карий. В этом городе нет белых фонарей, стеклянных модных высоток — по ночам здесь включается жёлтый. Вечерний Питер — это бесконечное небо. Нева сливается с ним глубоким и ярким чёрным, отражая блики рыжих фонарей. Кажется, что здесь только один цвет, но на самом деле их здесь миллиарды. Разноцветные тонкие ниточки и мелкие капельки пронизывают весь город. У кого-то на темной кухне блестит в стакане коньяк, кто-то играет на скрипке, кто-то сидит в театре и смотрит старый спектакль, исход которого известен заранее.       Саша точно знал, где и без ночи есть всё это. Точнее, у кого.       Глаза. Говорят, глаза — отражение души человека. И Пушкин теперь знал, у кого душа такая чёрная, глубокая, мрачная, но безумно красивая. У Владимира Маяковского глаза были похожи на Петербург. Александр влюбился в этот город, когда впервые приехал сюда с родителями. Теперь он влюбляется в него каждый день, но даже эта любовь, бескрайняя и бесконечная, не может сравниться с той, которую он чувствует к человеку с глазами цвета Питера.       Он зашёл в магазин недалеко от дома и взял виски. До нового года чуть больше недели, как раз, может быть, останется. Свою границу он знал, но в планах на вечер было опустошить бутылку совсем. Самое больное, что могло произойти. Все сразу слилось воедино. Первым пунктом, под запись: он не играет в спектакле. Вторым: его не любят. Все эти недели Саша пытался сделать хоть что-нибудь: под рёбрами появились новые неглубокие красные полосы, в заметках куча новых стихотворений и тепло алкоголя в крови. Ничего не помогало. С каждым днём ему становилось все хуже, как будто изнутри кто-то резал его ножами. Он знал, что происходит с Владимиром только со слов Есенина, он пересматривал летние фотографии и снимки с дня рождения Серёжи, он искал по квартире хоть один забытый Маяковским листочек, но никак не находил. С каждым днём он убивался все больше, как самый наивный подросток. Любовь может сделать с человеком страшное. Пушкин ввалился в квартиру — куртка осталась на полу, рюкзак тоже. Он включил музыку и открыл бутылку, наливая себе напиток в красивый резной бокал. Если страдать, так страдать красиво. Ну он же актер, как иначе? Радовало только одно — на Новый год обещали приехать родители. Сколько бы им не было плевать, Александр все равно их любил. А теперь это осталось последней ниточкой спасения, за которую он судорожно пытался ухватиться. В кармане брюк противно звякнул телефон. Сообщение от отца. Привет. Мы с мамой не сможем приехать на нг. Деньги на празднование перевёл. 20:31       На карточку прилетели пятнадцать тысяч. Ага, ну отлично. Последняя надежда с грохотом оборвалась и полетела в бездонную пропасть. Саша окончательно остался один. Впрочем, ему не привыкать, но сейчас это ощущалось особенно остро. Больно было почти физически. Он усмехнулся своим ничтожности и одиночеству. Никому он нахер не нужен. На глаза навернулись слёзы. Пушкин опустошил бокал и сразу налил себе ещё один.       На следующий день на пары он не пришёл. Через день тоже. Сославшись на болезнь, Саша почти не вылезал из дома, только в магазин. За неделю не стало четырёх бутылок крепкого алкоголя и появилось огромное количество новых накрученных мыслей. Ну что, теперь окончательно всё? Он выучил наизусть то самое сраное «Послушайте!». Больше ничего не оставалось.