***
Что можно сделать в танковом ангаре за трое суток? Ягер чувствует, как мерзкий буравчик подозрения с брюзжанием вворачивается в затылок и крошит черепную коробку. Чувствует, как остатки спокойствия стружкой осыпаются за воротник, и неосознанно скрипит зубами. Штандартенфюрер косит покрасневшим глазом на штоф коньяка, но вовремя понимает, что это не приведёт ни к чему хорошему. Пальцы непроизвольно отстукивают неровную дробь по темному буку столешницы. Он выдвигает ящики один за другим, машинально рассматривая содержимое: чертежи, чертежи, несколько залитых кофе проектов, ониксовая чернильница со сколотым боком и стертой золотой гравировкой, пара автоматических ручек, несколько карт… Застывший взгляд на секунду задерживается на пестрой спрессованной стопке. — …герр штандартенфюрер, — в дверь стучат с учтивой настойчивостью — Ягер резко оборачивается на звук и, усилием воли отодрав себя от стула, с минуту ищет фуражку. — Русские готовы к выходу на полигон.***
Солнце, болезненно-бледное и кривое, как лицо концлагерного узника, тонет в пушистых облаках: воздух после ночи ещё чист и свеж. Пока что. Да. Николай щурит глаза, полной грудью вдыхает скользящее мимо дурное предчувствие и надышаться пытается, пока снаряды из братской могилы с лязгом укладываются в железное брюхо танка. Надышится ли? Все готово — полчаса до начала. В не тронутой пением утренних птиц тишине печально звучит короткий звон: падают на землю жетоны, подминаются под ногами. В воздухе плывет тягучая липкая тяжесть. Ивушкин ладонью по лицу проводит в запоздалой попытке этот морок смахнуть: давно уже они в засаде расположились, заполыхали неподалеку кучи сухой травы, тёмные столпы дыма в воздух взметнув,(что трубы ненавистных печей), да только никак сердце, безумно в груди стучащее, не успокаивалось. Коля понимал, что не имеет он права на слабость, не имеет возможности показать своё волнение — под ним люди, верные сыны своей Родины, которые домой хотят попасть, которые за жизнь свою борются. Нет у него этого права — слабину выказывать. Дали ход «Пантеры», задрожала земля. «Экипаж, к бою!» — первая команда, давно въевшаяся в мозг, звучит напряженно, но уверенно: «Равнение башни на двенадцать!» Вести танковый бой — искусство непростое: тут ты либо талантливый стратег, способный врагов перехитрить, либо безымянный солдат в братской могиле. Сколько их таких, безымянных, полегло? Тяжело поворачивается башня, пушку на вражескую машину наставляя: «Бронебойный!» Поблескивает в полумраке кабины орудие, заправляется в паз. Скупые шутки звучат в напряженной тишине, ведь только они, кажется, и способны развеять тяжелую обстановку. Пока короткие едкие фразы срываются с бледных губ предвкушающих бой солдат, Ивушкин выжидает, про себя ведет отсчет на ноль. Только его команда даст добро на первый залп. Подходит «Пантера» ближе и ближе… Еще ближе… «Огонь!» — до глухоты кричит Николай и слышит, как срабатывает механизм, как вырывается из темного жерла пушки снаряд, как летит, рассекая воздух, и пробивает башню машины. Под шляпкой ее вспышкой разливается рыжее марево. — Ай, как полыхнул! — слышится снизу голос Василенка. — Первый пошел! — Отставить торжество, — сдерживая довольную улыбку, отвечает Николай. — Их еще, тварей, вон сколько!.. Танк срывается с места, едет резво, подпрыгивая на кочках да подминая мощными гусеницами кусты и ветки. Ивушкин следит за «Пантерами», на мгновение замершими в оцепенении, пока немцы пытаются осознать происходящее: это дает ему фору просчитать ход. — Башня на шесть! — командует Николай. В мыслях его выстроилась нехитрая цепочка действий: если свезет, получится одним бронебойным две башни стоящих рядом машин зацепить. Времени на разворот у них не хватит. — Бронебойный! Огонь! Раскатывается очередной выстрел. Пока разворачивает враг башню на экипаж русских солдат, выпущенный ими снаряд подрывает машины одну за другой. Громкий смех оглашает кабину: получилось, да как слаженно — словно нож раскаленный в масло вошел! Вдруг танк сотрясается короткой дрожью, что умирающий последней предсмертной конвульсией, и замирает. Он медленно и неспешно останавливается, покуда цепь из траков теряет скорость, притираясь к земле. Ивушкин чувствует, как в груди что-то замирает, обрывается, леденея, и ухает вниз к замершим гусеницам машины. — Ч-что случилось? — осипшим от ужаса голосом спрашивает Николай, на мехвода взгляд переводя. Тот ругается грубо, выплевывает самокрутку, пытается привести машину в чувства. — Что-что… — хрипит Василенок, болезненно морщась. — Топливный насос помер. Он пробит после боя был, латали… Да не залатали. — Твою мать! — выругивается Николай, возвращает взбеленившийся взгляд на поле боя, пытаясь трезво мыслить. За эти мгновения к ним уже две «Пантеры» едва ли не вплотную подобрались. Уйдешь ли от обеих на неходящем танке? — Башня на три! Осколочный! Ну! Разносится оглушающий выстрел, а Николаю кажется, что он громче него кричит от досады, когда видит, как рикошетит от брони немецкого танка снаряд. Раздается взрыв. Мир вокруг сотрясается, раскалываясь на сотни осколков, но машина вдруг резко подается вперед под золотыми руками мехвода. Бог знает, что Василенок с ней сделал, — быть может, это было просто везение? Еще не раз потом Николай задаст себе этот вопрос. В голове все гудит и звенит, кабина расплывается и рвется на части. Оглушенный взрывом, Николай медленно голову поднимает, чтобы смотреть дальше, чтобы ничего не упустить, ведь уже все идет не так, как должно было пойти. — Башня на девять! — хрипит он, глаза приоткрывает и замирает, так и не успев договорить, встретив черное дуло «Пантеры» в окошке перед собой. — Осколочн… Громкий выстрел сотрясает танк. Он, вспыхнув под пузом ярким пламенем, замирает на месте, издав прощальный рев искореженного металла. Лицо Николаю жаром обдает, и на горле в мгновение затягивается удушливая дымовая петля…Ровно 4 минуты и 57 секунд назад
— Штандартенфюрер, ваша трубка. Что-то не так. Он слышит это по изменившемуся голосу Тилике. — Что случилось, — спрашивает одними губами, на краткий миг отрываясь от созерцания полигона. — Ничего, — в ответ как-то неуверенно качают головой. — Уходя, вы не заперли дверь. Я оставил ее открытой, на случай, если фройляйн решит уйти, не дождавшись вас. Зубы с щелчком зажимают деревянный загубник. Мгновением позже в затылке разрывается осколочный снаряд догадки, внезапно парализуя сознание, лишая возможности трезво мыслить. — Тилике, — цедит Клаус, бесконтрольно сжимая чужое предплечье. — Во что бы то ни стало, найдите переводчицу. Живой. Сейчас. — …вы ожидали этого, штардартенфюрер? Когда он оборачивается, полигон уже теряется в удушающем мареве дыма. Ягер лишь коротко кивает, едва удерживаясь от желания вжаться в мутное стекло наблюдательной станции; в воздухе пахнет гарью и опасностью. А после башня «Пантеры» вспыхивает и затягивается копотью. Осколки пазла, снарядом разорвавшиеся у него в голове, в мгновение собираются в единое целое. — Соедините меня с танковым экипажем! Танк 3, говорит штандартенфюрер Ягер, полная боевая готовность! Доложите, что вы видите! Вы слышите меня? Приказываю отступать! При контакте с врагом открывать огонь без предупреждения! Краем уха он слышит, как хрустит под чьими-то ногами его именная трубка. Проклятого танкиста нигде нет. Подозрительно тихо. Ягер до боли вжимает бинокль в лицо, чувствует, как, глаза продавливаются вглубь черепа, но продолжает смотреть. Шарится по кустам, по непроглядной дымовой завесе, пока не напарывается взглядом на чёрное танково дуло. Нашел. Он чувствует, как кровь отливает от лица и ударяет куда-то в голову, лихорадочно стучит в затылке. — Танк на десять часов! Ягер видит, как его руки машинально цепляют за шиворот первого попавшегося офицера, выволакивая его из будки. Чувствует, как что-то со свистом разрывается сзади, звенит и гудит в ушах, пока они, отброшенные взрывной волной, кубарем катятся с низкой лестницы. Затылок припекает теперь уже от вполне реального удара о поручень — так, что на мгновение чернеет в глазах. Сверху — тяжесть чужого тела. Клаус сплевывает горечь и рывком встаёт на ставшие ватными ноги. «Это конец, — воспаленно пульсирует и стучит где-то в висках, — конец».***
— …герр штандартенфюрер! — он оборачивается на прорвавшийся сквозь монотонное гудение голос, борясь с подступающей к горлу тошнотой, и мутным взглядом впивается в чье-то расплывающееся лицо. — Цель поражена. Разрешите доложить о потерях. Клаус кивает. Координация постепенно возвращается. — Танк 1 полностью выведен из строя. По последним данным, снаряд попал в топливный бак: вероятность того, что кто-то из экипажа выжил, минимальна. Танк 3 поражен противником, судьба экипажа неизвестна… — Что с русскими? — нетерпеливо прерывает Ягер, в один широкий шаг оказываясь практически вплотную с говорящим. — Их командир нужен живым. — Если он не погиб во время атаки второй пантеры, его доставят обратно в лагерь, герр штандартенфюрер. В ответ он кивает, утирая выступившую на виске испарину плотной тканью перчатки. Он разберётся с танкистом позже. Но прежде…***
— Фрау Ягер. Аня чувствует, как по щеке ее одиноко скатывается слеза. Падает за воротник. А потом он говорит это снова: — Фрау Ягер. Она оборачивается. Оборачивается, чтобы напороться лбом на холодное дуло парабеллума. Зубы у Ярцевой отбивают чечетку, и она до скрежета сжимает челюсть, чтобы он не услышал. Ей почти не страшно. Она поднимает глаза. Больно. Больно оттого, что Ивушкина она подвела. Всех подвела. С Тилике они столкнулись прямо у лагерных ворот. Презрительное «Stehen bleiben, russische Hure!»*, боль, обжигающая затылок — она лежит на земле, а сапог гауптштурмфюрера давит ей на лопатки. Унизительно. Мерзко. Господи. Он рывком ставит ее на ноги — легкую и безвольную, будто тряпичную куклу — волочет бесконечными коридорами направо, по лестнице вверх, прямо, прямо, а потом резко влево: здесь все так, как и было десять минут назад: сбитые простыни, незапертая дверь, желтым горящий ночник на массивной прикроватной тумбочке. Аня тихонько всхлипывает, но тут же до крови закусывает губу и заставляет себя молчать. А теперь он здесь, и во внимательных светлых глазах не осталось ни той печальной нежности, с которой он взглянул на нее тогда, в первый раз, в мягком сумраке кабинета, ни внимательной, почти напряженной заинтересованности — одно лишь равнодушное презрение. — Я вижу, ты сделала свой выбор, Ана, — уголки губ штандартенфюрера кривятся в жестокой усмешке. — Жаль. Из тебя бы вышла прекрасная фольксдойче. Палец обнимает спусковой крючок. Он медлит. Медлит неизвестно от чего, и на ничтожное мгновение Анна замечает призрачную тень сомнения, промелькнувшую в этом остановившемся взгляде. _____________________________ *«Стоять, русская шлюха!»