Ноябрь, 1941 год
— Ну, давай, товарищ Ярцева. Лучина потрескивала и чадила, принося больше копоти, нежели света; Аня с трудом подняла голову на говорившего. В нос ударил резкий запах спирта, и темные, затуманенные тихой печалью глаза взглянули на старшину с укором. — Ну что вы, Андрей Ильич, — она словно в полусне качнула головой в выражении мягкого, совершенно неуверенного отказа. — Отставить пререкания, — старшина отозвался все так же сурово, не терпящим возражений тоном, однако пытливый взгляд его споткнулся о чужую скорбь и смягчился. — Вижу ведь, угасла ты без нее. О том, что Тани Малининой больше нет, она догадалась сразу; эхо отдаленных выстрелов, коротко грохнувших где-то за горизонтом, осколками врезалось в от природы чуткое сердце. Излилось кровью где-то в груди: внезапно подкосились ноги. Тонкими руками обняла березовый ствол, лбом уткнувшись в шершавую кору. Так и стояла, недвижимая, точно тот солдатик, что из олова — ждала. В горле что-то булькнуло и утихло. Схваченный ноябрьским морозцем ствол словно бы притушил жар, охвативший все ее тело: новость о том, что из маленькой группки партизан, столкнувшихся в лесу с невесть откуда взявшимися немцами — не вернулся никто, — Аня приняла с мужественной готовностью. Только на коре белоснежной от содранных о чечевички пальцев забагровели едва заметные следы. Мгновение молчали. Наконец она вскинула глаза на говорившего; крошечный отсвет лучины бился в глубокой черноте зрачка, как душа порой бьется в плену медленно изнемогающего тела. Женские ладони покорно сомкнулись на пузатой фляге. На мгновение показалось, будто старшина хорошенько огрел ее прикладом — так сильно дало в голову. — Чтобы завтра этого не видел, — Андрей Ильич взглянул уж совсем по-отечески. — Приказываю утереть слезы и возвращаться к прежним обязанностям. О живых надо думать, Ярцева, понимаешь? О живых. Вышел неслышно, задумчиво щипая жесткий рыжий ус; в землянке было темно — хоть глаз выколи — исчезновение старшины стало заметным не сразу. «Есть возвращаться», — тихо зависло в воздухе, и только крошечный огонек лучины протрещал что-то неразборчивое в ответ. Чувство горькой злобы питалось и зрело внутри нее и теперь, изуродованное, вырвалось наружу точно недоношенный плод. На мгновение Аня подумала, что детей у нее никогда не будет. Луна зацепилась за угольно-черную ветку, и схваченный ледяной коркой снег слабо блеснул в лучах отраженного света… На утро следующего дня старшина, мрачным взглядом окидывая скудный запас боеприпасов, изменился в лице, недосчитавшись гранаты. Смутная, но очень тревожная мысль настойчиво буравила мозг — он выскочил вон, точно ошпаренный. Ярцевой в землянке не было.***
Небо. Серое, словно присыпанное пеплом; где-то в вышине шумели деревья в ослепительных снежных шапках. На глаза тут же навернулись слезы. Внезапно деревья над головой качнулись и поплыли. Мысль вспыхнула в затуманенном мозгу так внезапно, что — ей почудилось — ударилась о черепную коробку, звоном отдаваясь в ушах. «Не дострелили». Она была маленькой, совсем маленькой, когда соседская дворняга больно схватила ее за руку. Сейчас проклятая псина остервенело вгрызалась в плечо, никак не желая отпускать. Аня уже хотела рвануться и лишь в последнее мгновение вспомнила, что соседи не могли говорить по-немецки. Два молодых фрица, в несколько болезненном возбуждении обсуждавшие недавнюю облаву, то и дело озирались по сторонам — будто боялись, что из ближайшего куста в любое мгновение выскочит десяток до зубов вооруженных партизан. Волокли за ноги ее и еще одного; кого — Аня не знала. Закусила губу так, что рот в мгновение наполнился металлическим привкусом крови: терпеть становилось невыносимо. Страшно хотелось скользнуть рукой за пазуху, туда, где у самого сердца притаилась баюкавшая смерть граната. Оставалось только расслабиться и ждать. Ждать, пока проклятые фрицы бросят ее к остальным. В лучшем случае — в неглубокую снежную могилу, в худшем… Казалось, деревья плыли над головой целую вечность. Порядком подуставшие немцы в паре метров от нее переговаривались немного дольше. Сквозь пелену помутившегося сознания Аня почувствовала: с ног стащили сапоги, и тело ее соскользнуло в неглубокий овраг. От боли из глаз посыпались искры — удар чужого сапога пришелся аккурат под ребра, а после все исчезло, расколовшись на тысячи ослепительно сияющих солнц. Спать. Страшно хотелось уснуть, убаюканной тихим насвистыванием далекого ветра. Аня с трудом разлепила свинцовые веки: небо было все таким же серым и тусклым. Не поворачивать головы. Повернуть голову, значит увидеть. Она чувствовала мертвую, безжизненную руку, безвольно перекинутую поперек ее груди. Будто покойник попытался дотянуться до припрятанного снаряда и лишь немного не успел. Граната. Ярцева села рывком — до жуткой, пульсирующей темноты, забрезжившей в глазах. Ладонь тут же скользнула за пазуху, пальцы сомкнулись на тяжелой окружности снаряда и поднялись выше — увязли в чем-то горячем и липком: вероятно, выпущенная фашистской гадиной пуля лишь задела плечо. Терпеть было можно. Она встала с трудом, покачиваясь на нетвердых ногах — тело прошил ужасный озноб. Зубы отбивали чечетку — не от холода; глаза разъедало, мысли путались. Стянуть сапоги с одеревенелого тела бывшего боевого товарища, по следам немецким дойти до деревни, забросить хотя бы куда-нибудь, а там — будь, что будет. Жить с раздирающей душу болью было невыносимо. Рвущееся из груди рыдание удалось задушить почти сразу — времени было ничтожно мало. Так и пошла по снегу, вздрагивая от обжигающего холода, но внезапно застыла, как вкопанная, пораженная новой догадкой, и неуверенно сошла с протоптанной дорожки. Танки.Село Белая Речка, место дислокации немецкой части
У тарелки была сколота канва: там, где когда-то забавным гуськом тянулись рукотворные петушки да крестики, теперь не было ничего, кроме пары острых краев да сетки темных трещин, прочно въевшихся в эмаль. От похлебки поднимался ароматный пар; во рту обильно скапливалась слюна, вызванная отнюдь не голодом. Внутренности стянуло в тугой узел — режущий и плотный, он, казалось, не помещался в теле и непременно должен был быть исторгнут наружу. — Ешь, касатик, ешь… Пошто на других смотреть? Пауль невольно дрогнул в плечах — глотка протолкнула неприятный ком, — и с трудом оторвал взгляд от тарелки. Она снова смотрела на него так: этими всепрощающими материнскими глазами. Жиденькие волосики выбились из-под изъеденной молью косынки и трепались на ветру. Пауль поежился, стянул с себя содранную с русского солдата гимнастерку и осторожно протянул старухе. Бледные губы его дрогнули в тихой улыбке. Она разволновалась только, встревоженно мотнула головой: нельзя мол, а если увидит кто? С минуту молчали. Она внимательно смотрела на радиста — совсем еще мальчишку — гладколицего, напряженно поджавшего белесые губы, он — в тарелку, на едва различимую тень своего отражения. К горлу вновь подступила тошнота. — Уж не приболел ли часом, сынок? — ласково отозвалась женщина, робко указывая на снег. — Бледный совсем, как покойник… Несколько неуверенных жестов, интонации голоса и этот пронзительный, в самую душу проникающий взгляд — то немногое, что позволяло им хотя бы отдаленно понимать друг друга. По крайней мере, за то время, что они находились здесь, Пауль приноровился. Без того бы пришлось совсем худо: суровая русская зима вступила в свои права с первых же дней, обещая множество лишений. Среди них уже пару раз прокатывался шепоток недовольства: несколько солдат успели отморозить пальцы. Вопроса Пауль не понял — догадался — и уже собирался что-то сказать, когда был окликнут. Раздраженно, едва ли не зло процедили: — Ланге! Тащи это сюда, если сам не собираешься жрать, — тот был из тех, кто чинил проклятый кабель — дело рук чертовых партизан. Партизан боялись. Едва ли кто-то из них, уверенных и убежденных в ином, мог рассчитывать на подобное сопротивление. Партизаны подрывали пути. Партизаны перерезали кабели. Партизаны целились по ним, как по снегирям. Однако основной проблемой — и это вводило солдат в состояние неконтролируемого, подспудного страха, — внезапно оказались танки. Машины, угрожающе чернеющие сквозь припорошенные снегом ветви деревьев, — восхитительно легкая мишень: мела, собранного по всей деревне, едва хватало, чтобы покрыть получившимся раствором хотя бы одну башню: оттого несколько часов трамбовали на танках рыхлый, рассыпающийся от любого ощутимого вторжения ноябрьский снег. Пауль кивнул и шатко поднялся на ноги, но до говорившего так и не дошел — мучительно вывернуло наизнанку. Казалось, с душонкой своей трусливой вот-вот простится — так глотку драло. Подхватили под руки, рывком поставили на ноги; вокруг зашептались. Кто-то поблизости задумчиво упоминал схожие симптомы. По лицу сидевшего чуть поодаль гауптмана пробежала едва заметная тень, однако в следующее мгновение оно прояснилось, вспыхнув огоньком внезапной мысли, и снова сделалось практически непроницаемым. Бросил взгляд на впитавшуюся в промерзшую землю похлебку и словно бы что-то смекнул.***
Снег, прихваченный ломкой льдистой коркой, хрустел и крошился под ногами — будто с шипением вскипая от жара охваченного лихорадкой тела. Эту часть леса Аня знала хорошо — по крайней мере, достаточно для того, чтобы предположить: на окраине, чуть ближе к пологому склону, открывающему вид на другую далекую деревушку, вполне мог разместиться танк. Однако едва ли хоть кому-то могло прийти в голову, что все это время зловещая машина находилась настолько близко — практически в нескольких минутах пешей прогулки от последней стоянки партизан. Наскоро забросанная наполовину сошедшим снегом и обрывками грязно-белой ткани, почти черная на фоне искрящихся деревьев, она вовсе не выглядела безопасной — решимости у Ани поубавилось. Где-то в чаще гулко хрустнула ветка. Чудовищный гул в висках не позволил вовремя заметить опасность: сердце билось где-то у самого горла — набухло, встало прямо поперек — ни выдохнуть, ни вздохнуть. Тяжелая округлость гранаты холодила ладонь: безрассудство. Теперь, глядя снизу вверх на громаду возвышавшегося над ней танка, Ярцева осознавала всю абсурдность своей затеи, однако пути назад не было. Когда из легких вдруг разом выбило весь воздух — вскрикнула, забившись под тяжестью чужого тела; кое-как удалось перевернуться на спину. Глаза. Холодные и застывшие, будто расплавленная сталь, будто то безжизненное утреннее небо, припорошенное пеплом, будто… Ненависть. Та, что еще оставалась в ее груди, та, что не была выжжена усталостью и болью, лопнула, словно нарыв, и придала ей сил. Темные глаза впивались в странную, невозможную синеву. — Что, сволочь, смотришь? Со мной на тот свет пойдешь, так и знай. За них пойдешь. Он не злится, не насмехается. Глаза, это выходящее за ободок неправдоподобное какое-то свечение, припаяны к ней намертво, но не выражают ничего. Нечеловеческий взгляд, до скрипа челюстей ненавистная форма смотрят на Аню сверху вниз, давят чуть не сильнее сброшенного с груди сапога. И ярость, священной белизны ярость идущей на смерть, щелчком включает в один миг рассудок. Резкий вдох, саднящий — на полхрипа, не больше, — и Аня выкрикивает ему всё то же по-немецки. Чтобы он понял, как сильно она их всех презирает, как мало она боится, как твердо готова утащить его в ад. Чтобы точно понял… Клаус с ястребиной быстротой наступает на потянувшиеся было к кольцу, деревенеющие от металла гранаты пальцы, заставляя их, и без того непослушные, позорно разжаться, и лишь после этого позволяет себе любопытство. Громадные темные глаза пойманной партизанки, рдеющие ненавистью к нему и презрением к себе, ввинчиваются в него летящими нарезной траекторией пулями, закипают на фоне глухой белизны каплями смолы. Вот только взглядов он, выбравший войну по сердцу, перевидал уже на этой плохо родящей земле немало, а такой чистый язык слышит впервые. Откуда такая гладкая речь? Да, некоторые славяне говорят неплохо, но задуманный самой природой обволакивать и нежить немецкий обыкновенно спотыкается на колдобинах резкого русского, набивая синяки. А у этой ненависть вышла одним толчком, будто отполированная, ничего слух не скребет. Клаус почти что залюбовался. — Стоило заранее растереть пальцы. Выгадала бы необходимые несколько секунд, — произносит гауптман, наклоняясь, выхватывает из подведших Аню заиндевевших пальцев гранату и прячет ее, так и не родившую смерть, за бортом шинели. — А теперь поднимайся! Покажешь, где остальные. Аня не двигается с места, не отвечает, тяжело, зло дышит на грызущей спину холодом сквозь гимнастерку земле. Гауптман Ягер машинально отмечает слева отзвук ее раны. Отпечаток на снегу аккуратный — не слишком много и не слишком мало — благопристойный след бурой крови. Кайма у дыры возле плеча почти черная: свернулась на морозе. Значит, кровью не истечет. Сумеет сама дойти. — Вставай! — он направляет на нее узкое дуло люгера. Ярцева приподнимается на локтях, но лишь затем, чтобы четче проговорить вконец осипшим голосом: — Стреляй, гад! Ничего ты от меня не добьешься. Он прячет пистолет в кобуру и в следующий же миг хватает ее за руки, тянет исхудавшую, почти невесомую рывком на себя, заставляет против воли выпрямиться на ногах. — Ты и впрямь считаешь, что я бы израсходовал на тебя патрон? Ты только что упустила два шанса умереть по-своему. Геройства не получилось. Показывай дорогу! Он толкнул ее вперед, но она не сделала ни шагу. — Что ж, — самые уголки глаз Клауса улыбнулись, — идем тогда в деревню. Будешь лично смотреть, как каждый ответит за твое сокрытие партизан. Аня вздрогнула в ужасе, но, пересилив себя, болезненно сглотнув, сделала шаг вперед. «Не верь, — говорил как-то старшина. — Угрозам никогда сразу не верь. Врут, чтобы запугать. Притворись, что струсила, делай, что скажут, а сама, тем временем, думай». Сразу на партизан она не вывела. Теперь немец надеется, что она сдаст свой отряд, видя, как убивают ни в чем не повинных селян. Но до деревни можно еще что-то придумать. Нужно только сделать вид, что она покорилась. Ярцева пошла вперед, шатаясь, склонив голову. Ягер последовал за ней, вновь доставая пистолет. Словами храбриться, к дулу лицом, умеет каждый — твердо знал он. А вот перед незримым, но ощутимым всеми нервами стволом в спину глодающий животный страх охватывает всякого без исключения. И партизанка теперь до костей напугана. Парабеллум между лопаток носом невоспитанной собаки тычется. И хотя он сам сказал ей, что тратить пули не намерен, она теперь — он уверен — ждет выстрела каждый миг и, вопреки всему, отчаянно, первобытно не хочет умирать. Дорога без дороги утомляет, увязает в безразличном снегу, сливается с серым небом. Идти немало, есть время наблюдать. Деревенских нужно казнить так или иначе. Просто невероятно, что кто-то счел затею с отравлением хорошим планом. И эту с ними? Она, обмороженная и раненая, искалеченная собственным бессилием, может до расстрела и не дожить. А если доживет… Что там два дня назад в штабе говорили? Надо бы к военнопленным переводчика приставить? Так вот же он. Они вошли в деревню, как показалось Ане, год спустя. Ветер высвистывал из тела последние отголоски тепла, снег на единственной улице давно обратился в отмеченную десятками подошв грязь. Ярцева, дико зыркая по сторонам, замечает, как из нескольких изб фрицы выводят едва одетых крестьян, толкают вперед, как гауптман толкал ее. Разум, уже отравленный, мечется, силясь понять, что происходит, и придумать-таки выход. Четверть часа спустя она, вместе с другими подлежащими казни, оказывается на краю деревни, где кромка человеческого упирается снова в лес. Односельчане поднимают на пленных и на мерзко серых в своей форме фрицев невыносимо виноватые глаза и откладывают, наконец, заступы. Траншея, с трудом выкопанная в мерзлой земле под прицелом немецких автоматов, траншея для тел соседок, племянников и троюродных сестер готова. Ягер, чуть щурясь, обводит взглядом чужих и своих. Ланге, накануне не вырвавший лишь собственную душу, тоже здесь. И его немощно бледное, покрытое даже на этом морозе испариной лицо хотело бы искажаться злорадством, самой простой в исполнении низменной детской местью, но болезнь не дает ему этого сделать. Его черты, измученные отравлением, жалки. Противно смотреть. Но не всем, Клаус напоминает себе, дано быть солдатами. Немцы выстраивают подозреваемых селян перед ямой в дрожащую, стоящую нетвердо колонну. — За диверсионные действия, за попытку отравления, приведшую к выходу солдат Вермахта из строя, местное население, причастное к этому преступлению, приговаривается, именем великой Германии, к расстрелу. Каждое словосочетание, автоматически преобразовываясь в мозгу Ани из иностранного в родное, вскрывает ей сердце, и она едва не кричит. Ледяной ствол парабеллума ставит новый ожог между лопаток. Она чувствует затылком внимательно голубые, спокойно безжалостные глаза. — Переводи. Чтобы они поняли. Чтобы точно поняли. Отравление? Выходит, ее отряд здесь не при чем. Но как теперь спасти деревенских? Что можно придумать? Ничего не идет в отчаявшуюся голову. Аня, то ли машинально, то ли надеясь, что за пять секунд ее речи случится чудо, то ли откровенно боясь, переводит, срываясь после каждой пары слов. — А теперь становись к ним! — командует гауптман. Фрицы взводят затворы своих MP 40, отравители на секунду вздрагивают, но в следующий миг уже смотрят на палачей с презрением. Клаус с интересом разглядывает это чувство в трех парах глаз: у старухи оно болезненное, не хочется ей презирать, она любить привыкла; у девочки хмурое и чистое, как отражающийся в реке ноябрь; а у пацаненка — по-детски наглое, самое сильное. У посмевшей покуситься на его танк партизанки, последней вставший в эту шеренгу смерти, презрение пламенное, настолько горячее, что, кажется, пар идет от всего ее тела. Карие глаза чернеют от этой ненависти, смотрят в его безбрежно синие с жаркой храбростью. Сплоховала товарищ Ярцева, не сумела их спасти. Ребята из партизанского отряда, дай бог, укроются, а этим людям она помочь не смогла. Пойти теперь с ними на смерть — единственно правильный путь. И Аня смотрит на обезоружившего ее, неубитого ею фрица смело, едва не сгибая рот в ухмылке: она, все же, умрет со своими, не останется живым позором. Обер-ефрейтор командует готовиться, целиться… Вот, сейчас, сейчас… Аня зажмурилась, но заставила себя тут же открыть глаза. Смотри, смотри, мне не страшно! — Отставить! — произносит вдруг забравший ее гранату и месть гауптман. — В чем дело, герр Ягер? — недоумевает в тревоге всполошившийся обер-ефрейтор. — Эту отпустить и определить в лагерь военнопленных. Добротный хохдойч. Гауптман Клаус Ягер снова поворачивается к партизанке и залпом опрокидывает в себя униженное, бессильное свирепство ее глаз. Улыбается самым краешком губ. На один час, не больше. Чтобы его превосходство видела, а самодовольную веселость точно никак рассмотреть не смогла. Ее уводят, недоумевающую, сломленную, и с облегчением выдохнувший обер-ефрейтор наконец может договорить. — Огонь! Клаус поглаживает заросший колючей щетиной подбородок. Только лютая стужа этой бестолковой земли могла заставить его так распуститься. Но не беда: как только возьмут Москву, он побреется. А возьмут совсем скоро — он на это часы поставил. Опускает взгляд на свои ноги. Врзывшаяся от выстрелов по отравителям земля из траншеи прилипла тут и там мерзкими комьями, кожа от холодов местами потрескалась. Не вернуть теперь сапогам, даже втерев в них тряпками в умелых руках безграмотных оборванцев все гуталиновое небо, их почти неприличной гладкости… И, все равно, война — это красиво.