Весна зелёной травы

Первый бал не удался. Паша приехал домой в расстроенных чувствах, не вышел на вечерний чай и лежал на кровати, едва сумев переодеться, в полной темноте. Перед глазами стоял Николай, такой несчастный, принявший приглашение на танец за злую шутку. Паша догадывался, что, скорее всего, прежде на Николая не обращали внимания, а если и обращали, то лишь для того, чтобы побольнее задеть. От этого у него на душе становилось так неясно, что он не знал, куда бежать с этими чувствами. Ему одновременно было и плохо от того, что какой-то недоумок заставил Колю страдать, хотелось найти этого негодяя и вздуть его хорошенько. А с другой стороны, он чувствовал такой необыкновенный душевный подъём, когда думал о Коле. Мысли о нём были такими тёплыми и приятными, что Паше было очень уютно. Он решил теперь сосредоточиться только на Коле, и принялся воскрешать в памяти его образ. Конечно, всего целиком Паша не смог его рассмотреть, зато в памяти остались его выразительные огромные глаза и кудрявые волосы. Наверное, они были ужасно мягкими. Паша закусил губу и сжал кулак, потому что ощутил почти физическую потребность дотронуться до этих кудрей. И даже не с кем было поделиться своими переживаниями! Воспитатель Паши ещё две недели назад принялся подыскивать себе нового подопечного, и к тому времени, как Паша вернулся домой, уже отбыл в другое имение. Папе невозможно о таком сказать, Паша совсем не был с ним близок. С отцом он тоже не сумел выстроить доверительные отношения. Несмотря на то, что отец уделял сыну достаточно внимания, Паша и помыслить не мог о том, чтобы рассказать ему о том, что творилось у него на душе. Так хотелось поговорить с Борей, прежде ведь они были неразлучны… Прежде. Паша с тоской вспомнил, что не общался с братом уже четыре года. Поразительно, жить в одном доме и не иметь никаких связей. Они стали друг другу хуже врагов — чужими! Врага ты хотя бы ненавидишь, а тут от собственного брата тебя оторвали и приказали под страхом наказания никогда больше не приближаться к нему. Одиночество вдруг навалилось на Пашу, как пуховое одеяло, оно прижало, придавило его, оплело в кокон, из которого невозможно было выбраться. Показалось, сейчас это самое одеяло задушит его. Паша вскочил с кровати, в несколько широких шагов преодолел расстояние от кровати до окна. Едва он вдохнул освежающий весенний воздух, в голове прояснилось. Ночи всё ещё были холодны, пусть и не настолько, чтобы вместо ночной росы на траве выступал иней. Паша, обхватив предплечья, обняв себя в тщетной попытке почувствовать чужие прикосновения рук, посмотрел в небо. Звёзды, безучастные и холодные, равнодушно смотрели на него с чёрного полотна небес. — Конечно, — с неожиданной злостью и обидой проговорил Паша, — что вам до меня? Забрались на самый верх, глупые, вас ничего не трогает. Паша надулся, втянул носом воздух так, что всё внутри у него замёрзло. Потом, опершись локтями о подоконник, посмотрел вдаль. На улице стояла тишина. С заходом солнца жизнь в ближней деревне замирала, больше не слышны были голоса людей, они не гремели инструментами, возводя очередной дом, или латая крышу, не лаяли собаки. Сама деревня казалась всего лишь холмом над горизонтом, и только очертания крыш давали понять, что это вовсе не холм, а тесно сбившиеся в кучу дома. Всё-таки стоять у окна было холодно. Паша ещё ненадолго задержался возле него, потом закрыл, вернулся на кровать. Он думал, не придёт ли к нему папа, чтобы поговорить перед сном. Конечно, этого было делать нельзя, но Паша надеялся. Что по случаю его первого бала правила хоть немного изменят. Но нет, папа не пришёл. И отец тоже. Паша переоделся ко сну, забрался под одеяло и отвернулся к стене. Было так горько и обидно, а ещё страшно одиноко. Он закрыл глаза, пытаясь представить в мельчайших подробностях лицо Николая, да так и заснул. Снилось Паше что-то волнующее и очень сумбурное, а проснулся он от того, что свалился с постели. Лёжа на холодном полу, Паша пытался остудить голову и тело. И если с головой всё получилось, достаточно было только прижаться лбом к прохладным половицам, с телом было не так-то легко. Паша горел от стыда, когда, взобравшись на кровать, накрылся одеялом и, закатав ночную рубашку, чтобы не запачкать её, потянулся к паху. Пальцы у него дрожали и путались, как и мысли. Сон ещё не до конца отпустил его, Паша всё ещё чувствовал чужие прикосновения из сна, хотя раньше никогда их не знавал, и это было так остро и волнующе, что он не знал, как справиться с собой. Куда было девать всё это страшное напряжение, которое расползлось по всему телу, от паха до самой груди, а потом всё сконцентрировалось внизу? Под одеялом было жарко, душно невыносимо, Паша, обхватив напряжённый ствол рукой, чувствовал себя преступником, потому что на этот раз он двигал рукой не механически, не с пустой головой, а держа перед глазами образ Коли. И сердце билось тяжелее обычного, и движения приносили больше удовольствия, а разрядка выбила весь воздух из лёгких, и Паша с трудом удержал в себе рвущийся наружу вопль. Потом Паша долго лежал, вздрагивая, не в силах шевельнуться, только высунул из-под одеяла нос, чтобы можно было дышать. Когда сердце немного успокоилось, а голова перестала быть приятно-пустой, Паша прислушался. Дом ещё спал, не гремела посуда на кухне, не хлопали ставни, не слышны были торопливые шаги. Паша вытянул шею, поглядел за окно. Брезжил серый рассвет. Осторожно откинув одеяло, он достал припрятанные салфетки, которые осторожно таскал после каждого приёма пищи. Обтершись, он сложил салфетку, чтобы после незаметно выбросить. Поправил рубашку, широко зевнул. Стало клонить в сон, он снова натянул покрывало, закрыл глаза. На краткий миг стало легче, но теперь мысли снова вернулись, Паше стало стыдно. Он долго ворочался, иногда проваливаясь в короткий сон, но после опять просыпаясь. Когда Паша в очередной раз вынырнул из полудрёмы, то оказалось, что и дом уже проснулся. Значит, можно было вставать, умываться и жить обычной жизнью, только вот все Пашины мысли по-прежнему были заняты Николаем. Завтрак не лез в горло, каша казалась безвкусной, молоко каким-то не таким. Паша с трудом запихнул в себя еду, потом, извинившись, попросился уйти. У него отчего-то заболела голова, внутрь словно напихали мокрой ваты, так что теперь соображалось туго. Хорошо ещё, что уроков в гимназии не было. Паша не представлял, как бы он учился, если не мог даже связно мыслить. Какое уж тут учение, когда все мысли только об одном? Когда завтрак закончился официально, к Паше постучался отец. — Уж не заболел ли ты, Павел? — спросил он его. И, хоть в его тоне не было слышно сочувствия, его взгляд беспокойно метались по сыну, словно желая отыскать признаки, что ему нездоровится. — Нет, не заболел, — неуверенно ответил Паша. — Тогда почему ты вчера не вышел пить чай, и сегодня сбежал из-за стола? Паша вздохнул, пытаясь удержаться от того, чтобы выговориться. В самом деле, разве отец поймёт его? Верно, накажет за такие чувства. С другой стороны, отец же привёз его на бал, сам велел идти… Мучительно соображая, что ему делать, Паша молчал. Не ответишь ничего — отец сочтёт это за грубость, ответишь, что всё хорошо — соврёшь самым дурным образом, потому что это неправда. Паша задышал, тяжело втягивая воздух, глазами забегал по стенам, как будто там можно было найти ответ, как лучше ему поступить, а потом всё же не выдержал: — Вчера, на балу, я хотел потанцевать с одним омегой, с Николаем. Он был таким высоким, и кудри у него были, как тёмная пшеница, и глаза, такие большие и печальные. И когда я пригласил его на танец, он отказал мне. И спросил, почему я так жестоко шучу. А я не шутил! Я и в самом деле хотел с ним танцевать! А потом он ушёл, и я весь вечер просидел без пары, а теперь я…я не могу думать ни о чём и ни о ком другом. После того, как Паша выговорил всё, что было у него на душе, ему стало немного легче. Он посмотрел на отца без страха, не боясь наказания. Но отец отчего-то и не собирался его наказывать. Более того, он так многозначительно улыбнулся, и такую улыбку Паша видел у отца впервые. Отец улыбался так, будто бы ему было всё известно заранее, и, признавшись, Паша последовал плану, который был выстроен у него в голове.