На руинах былого величия

      Сяо Синчэнь принял решение покинуть наставницу и пуститься в путешествия по миру. Вопреки наставлениям Баошань Саньжэнь о сдержанности и скромности, он был убеждён со всей страстью и пылкостью своего юношеского сердца, что именно он сумеет стать спасителем и добродетелью для простых смертных, и слава о его имени разнесётся из уст в уста по всему миру. Он сам жаждал быть героем и наставником, основоположником чего-то нового и великого, жаждал нести постулаты своей наставницы и вбирать в себя знания других кланов и заклинателей. Сяо Сичэнь был полон уверенности, что когда-то, во вполне себе обозримом и близком будущем, сумеет основать собственный орден, и орден этот, по лекалам Баошань Саньжэнь, будет основываться не на кровном родстве, а на общих идеалах.       Представления о мире вне горы и круга воспитанников Баошань Саньжэнь у Сяо Синчэня были крайне туманными и целиком строились лишь на знаниях, подчерпнутых из свитков и книг, наполнявших их библиотеку. Большая часть трактатов в ней была посвящена методикам самосовершенствования либо же повествовала о великих легендах далёкого прошлого, оттого картину мира приходилось собирать буквально по крупицам: то не было близко к правде. Синчэнь, казалось, никогда не бывал вне места своего духовного воспитания.       Нередко он задумывался, было ли что-то до, но никогда не осмеливался спрашивать старших собратьев или наставницу. Иногда его бередили туманные обрывки воспоминаний: тесное тёмное место, дорожная тряска, влага под ногами и притуплённая боль заживающих ран.       Среди воспитанников Баошань Саньжэнь никогда не возникало конфликтов — чрезмерная эмоциональность им была не дозволена, и противостояли они друг другу лишь в тренировочных боях. Вся его жизнь протекла в умиротворённом единении с природой, внутренней и внешней гармонии с собой и собратьями.       Решение его никто не принял за блажь и даже не пытался оспорить, даже не пытался отговорить. Было лишь одно условие: Сяо Синчэнь больше никогда не сможет вернуться к наставнице. Обратный путь при сходе с горы закрывался навсегда. Вопреки этому, покинул Баошань и своих товарищей Синчэнь с лёгким сердцем, хоть и немного опечаленным от расставания и невозможности увидеться впредь. В ночь перед уходом его посетила сама наставница, дав своё напутствие, последний совет. Из рук Баошань Синчэнь он получил Шуанхуа — последний дар учительницы.       С первыми рассветными лучами Сяо Синчэнь сделал первый шаг за пределы владений наставницы. Пусть обратной дороги более не существовало, перед ним открылся новый путь.       За все несколько недель в дороге Синчэнь встречал лишь небольшие поселения, где жители всегда были рады помочь и приютить на ночь в обмен на небольшую помощь. Длинные уединённые медитации были для Синчэня привычным делом, потому одиночество долгого пути не было для него в тягость. Суетность толпы большого города, напротив, стала для него в новинку.       С первого шага в городские ворота он, словно заворожённый, глядел на каждую деталь. Ярмарочные лавки пестрили разнообразными товарами, улицы светились расписными фонарями и яркими бумажными украшениями. Зазывалы наперебой приглашали попробовать, поглядеть, сравнить и купить по самой лучшей цене. Там и тут слышались споры, перепалки и переговоры. Подобной картиной никак нельзя было не очароваться. Синчэнь глядел во все глаза, вслушивался и принюхивался к ароматам еды и благовоний. Совершенно новое ощущение, но совсем не чуждое, скорее манящее и вызывающее желание изучить и попробовать, как же устроена жизнь горожан, до того невиданная. Денег с собой у Синчэня, как ему казалось, было не так уж много: кое-что ему вручила перед уходом Баошань, немногое добавили добрые люди в плату за оказанную помощь. Представления о торговых отношениях и ценности денег он имел совсем смутные, также почерпнутые из книг, имевшихся в библиотеке наставницы. Из рукава он достал белый, расшитый нежно-синей гладью, плотно набитый кошель, сжал в руке, останавливаясь прямо посреди улицы. Не прошло и полуминуты, как владелец ближайшей лавки заприметил столь ярко выдававшегося из людской массы юношу: белоснежные одежды, изящной работы дорогой меч, строгая выправка и самое приметное и важное — толстый, полный денег кошелёк. — Добрый господин, господин в белом… — окликнул он, тут же расплываясь в приторной улыбке.       Синчэнь обернулся на зов, пряча кошель на место. Торговец несколько раз поклонился, столь активно, что с головы его едва не слетела маленькая тростниковая шляпа. — Ах, добрый господин, не желаете ли взглянуть на лавку этого скромного торговца? Только взглянуть, только взглянуть…       Ещё несколько раз проворный мужчина повторил своё «только взглянуть, лишь взглянуть», успев выбежать из-за прилавка и, подхватив Сяо Синчэня под руку, подвести ближе к своим товарам. Он торжественно повёл рукой. — Самые лучшие украшения, лишь взгляните на эти заколки… Вот эта, — он взял в руки один из самых изящных и дорогих образцов, — настоящий нефрит… Выглядит не хуже украшений самой императрицы! Золотые цветы будут столь изящно смотреться на прекрасной головке вашей возлюбленной! Ах, уверен, жена столь прекрасного молодого господина, должно быть, выглядит прелестнее самых лучших имперских наложниц! Чудесный будет подарок, так ведь?       Торговец столь быстро и громко расхваливал собственный товар, что Синчэнь совершенно растерялся, не зная, что и ответить. Красоты и тонкой работы он не отметить не мог (как и то, что нефрит вовсе не настоящий, как и золото), но назначения подобной вещицы не понимал вовсе. Он был научен, что каждая деталь одеяния должна нести в себе сакральный смысл: излишества не должно было быть ни в чём. — А вам, господин, отдам практически за бесценок…       Хоть бойкий торговец всё никак не унимался, со всех сторон демонстрируя свою заколку, внимание Синчэня привлекло другое. Деревянная резная шпилька тёмного дерева, не пышущая излишними деталями, но от того не менее изящная. Рука его сама собой потянулась к украшению. Синчэнь осторожно провёл пальцами по гладкой древесине и аккуратному узору. — Я возьму… возьму её.       Торгаш быстро-быстро заморгал, глядя на столь непримечательную шпильку, даже улыбка на несколько мгновений сошла с его лица. — Ах… столь аскетичное и простое украшение как раз в духе доброго господина, конечно… конечно, но всё же взгляните ещё раз на заколку…       Синчэнь, уже вовсе и не слушая его, выудил из кошеля несколько монет и вложил в ладони торговца. — Надеюсь, этого достаточно, господин, благодарю, — спокойно проговорил он, вежливо кланяясь, прежде чем развернуться и продолжить путь.       Раз за разом торгаш удивлялся юному господину всё больше. Он даже не сразу понял, что тот ушёл. Вся его лавка не стоила и половины оставленных заклинателем денег: лучшего дня себе и вообразить было нельзя. Пока того не увидели лишние глаза, он ловко спрятал деньги в одеждах, после едва ли не вприпрыжку возвращаясь за прилавок.       Добрый господин в белом уже растворился в толпе.

***

      Сун Лань покинул храм Байсюэ. Решение это было практически спонтанным.       Несколько дней в одиночной келье без еды и питья должны были очистить разум и заставить Цзычэня впитать в себя спокойствие и равновесие уединения, но то было совсем не в его характере. С самого детства Сун Цзычэнь был слишком бойким, слишком шумным и амбициозным. С годами, взрослением, воспитанием и строгими наказаниями характер его обтесался: Сун Лань представал пред людьми вне храма, не знавшими его близко, молчаливым монахом, суровым, самых строгих нравов.       И всё же, в самом деле, детское его озорство никуда не исчезло, лишь умело пряталось под хмурой серьёзностью стоящего на пороге взросления юноши, почти уже мужчины. Недаром с завидной регулярностью он по-прежнему получал от наставников суровые наказания — за ночные побеги в город и изредка даже за пьянство. Для остальных воспитанников до сих пор оставалось загадкой, почему же Сун Цзычэня всё ещё не выгнали с позором из Байсюэ: всё это было благодаря его талантам и умению учиться на ошибках (хоть и уходило на осознание порой чрезмерно много времени).       На утро после наказания Цзычэнь направился прямиком к старшему наставнику, твёрдо настоял на том, чтобы получить своё последнее благословление и напутствие. Отговаривать учитель не стал. Он будто бы знал, всегда знал, что в один день этот мальчишка, взращённый им, словно собственный сын, покинет место, где рос и учился, силы свои направит на что-то большее.       Ждать Сун Лань не стал, на долгие и тёплые прощания распаляться не стал — подобное было бы совсем не в его духе. Вечером того же дня он покинул родную обитель, дав обещание хотя бы изредка возвращаться с рассказами о собственных подвигах и наставлениями для младших собратьев.