V
19 мая 2020 г. в 09:50
В руках книга, рядом блокнот с небольшими пометками ровным почерком. Кружка воды и несколько газет лежат на столе. Все остальное ты убрал около часа назад, прежде чем погрузиться в чтение. Не мучимый ни голодом, ни страхом, чувствующий себя более-менее комфортно. Книга — размышления автора о последних витках истории, блокнот — собственные комментарии. Привычка кратко и образно записывать то, что может пригодиться на лекциях, осталась даже теперь. Твои студенты сначала подшучивали над странным лектором, затем привыкли, и кто-то из них даже стал делать так же.
Вряд молодые люди догадывались, откуда эта странная привычка появилась у тебя. Они не могли знать, что записи не похожи ни на цитаты, ни на размышления. Эту привычку ты перенял у отца, когда тебе не было шестнадцати. Ведь какая бы хорошая память ни была, воспоминания со временем стираются.
Эта книга — одна из тех, что хранятся в этом жилище. Не сказать, что в ней имеется ценная информация, но некоторые мысли стоит обдумать. Еще какое-то время ты спокойно читаешь, затем отрываешь взгляд от листов. Автоматически заложив страницу, закрываешь книгу и снимаешь очки.
Его шаги ни с чем не спутаешь. Ты знаешь, что это он, и знаешь, зачем он вернулся. Его не было ровно день. Вот только неясно, как теперь реагировать на его появление. То, что не ощущаешь чувства радости — понятно и ожидаемо. Но вместо неприязни внутри ощущаешь полнейшую, напряженную тишину.
Стоит ему появиться в поле зрения, как возвращается и чувство страха, и нежелание повторения каких-либо событий, с ним связанных, нежелание его прикосновений, чувство неизбежности.
Но в этот раз ты хотя бы не дрожишь. Удается смирить эмоции. Быстро осмысливаешь все его действия, запомнившиеся тебе, с позиции «Он мог поступить иначе, могло бы быть намного хуже. Но он этого не сделал». Отпускаешь все болезненные воспоминания.
Он вошел, застав тебя сидящим за столом в напряженной и выжидающей позе, и ты, осознав это, пытаешься расслабиться хотя бы внешне. Но с трудом сдерживаешься, когда он подходит к столу, опускает взгляд на вещи, на нем лежащие. Поворачивает к себе книгу, читая название. Открывает, пролистывает пару страниц, не читая, лишь для того, чтобы убедиться в отсутствии в ней каких-либо вложенных листов. Берет в руки дневник, листает его и, не найдя ничего из того, что искал, кладет обратно на стол, потеряв интерес.
Проделывает все это словно автоматически, и ты, даже зная, что там нет ничего существенного, внутренне напрягаешься, следя за каждым движением его руки. Боишься оторвать взгляд от стола, когда он, развернувшись, упирается в него и обращает свой взгляд на тебя.
И под этим взглядом возвращается чувство стыда, заставившее замереть, опустить голову и прижать к себе свои острые локти. Он касается теплыми пальцами твоего подбородка, поворачивая лицо к себе и, под его изучающим взглядом сжимается все внутри, как и ты сам, словно мог бы действительно стать чуточку меньше.
Ответить прямым взглядом не осмеливаешься, мельком оглядываешь все ту же серую ткань, черный ремень. Почти разу уводишь взгляд в сторону, так как в голову сама собой приходит мысль о невозможности ситуации. Не его, нет. Того, что происходит вокруг. Подобные мысли — об объективном восприятии, о том, что он молодой офицер и прочее, — сейчас явно не к месту. Убираешь подбородок с его руки и отстраняешься, но тут же замираешь, осознав свое действие, поняв, что не должен был этого делать. Он одним движением снова разворачивает твое лицо к себе, хмурится и заставляет смотреть в глаза. Подчиняешься, сдерживая нарастающее внутри волнение, и замираешь.
Чувство стыда возвращается сразу же, как только видишь его глаза, и ты опускаешь взгляд, не пошевелившись. Он легонько хлопает по щеке и хвалит, что поел, затем сжимает твое предплечье, заставляя подняться. Ты вздрагиваешь то ли от его слов, то ли от прикосновения, поднимаешься и идешь, едва ли не кожей ощущая, что он идет следом. Идешь быстро, подстраиваясь под его шаг, и останавливаешься только перед кроватью. Кажется, прикоснись он снова к твоему лицу теплой рукой — и теперь она покажется тебе ледяной, как своя собственная.
Возвращается отвращение к себе, так быть не должно. И, кажется, он заметил, что ты смутился. Сделал шаг в сторону и посмотрел на тебя, неприятно улыбнувшись. Кажется, ему это нравится. Стоило отвернуться, как послышался его голос:
— На спину.
Ты должен видеть его перед собой? Ему нужно видеть твое лицо? Видеть?
Вздрогнув, оборачиваешься и понимаешь, что смотришь на него едва ли не с ужасом. Он лишь кидает на кровать (сбоку, рядом с собой) автомат, вновь поворачивает к тебе голову. Он спокоен, но не расслаблен, и это ты замечаешь сразу. Смотрит молча. Невозможно сейчас прочитать на его лице эмоции или мысли. Только глаза…
Но ты спохватываешься, берешь себя в руки и отводишь взгляд. Смотреть в эти глаза стыдно и неспокойно, даже когда они не выражают ничего. Прямой взгляд в ответ — этого быть не должно, попросту не хватит смелости. Как и эмоций, их тоже не должно быть, они сейчас тоже лишние.
Едва ощутимо трясется собственная рука, и ты лишь уверяешься в этом ощущении, опустив на нее взгляд. Прежде чем он сделает что-нибудь, в попытке избежать этой возможности немного непослушными руками стягиваешь свои штаны, белье. Автоматически быстро складываешь, кидаешь на стул рядом. «На спину», — вспоминаешь тут же и, тихо вдохнув и выгоняя из сознания лишние мысли, ложишься на спину. Быстро. Сразу так, как ему было бы удобнее, потому что растягивать время нет совершенно никакого желания. Подавляешь в себе отвращение к ситуации, кротко глядя на оружие рядом с собой, на его плечи, форму. При взгляде на него, мельком, понимаешь, что он смотрит внимательно и пристально. Что он хочет видеть на твоем лице? Что-то другое? Отворачиваешься и разглядываешь все неживое вокруг. Он расстегивается.
Это все еще больно, все так же неприятно, но терпимо. А попытаться взять автомат, ударить хотя бы... будет только хуже. Да и что-то подсказывает, что ты не способен это сделать хотя бы потому, что ни один человек не вправе решать судьбу другого. Но в жизни бывают исключения, вот только сейчас это не имеет значения.
Собственное измученное тело, едва не скелет против него, физически крепкого и подготовленного? Так или иначе, шансов нет. Это не более разумно, чем попытаться самому застрелиться. Рука не поднимется.
Он не церемонится и не ждет. Ухватив под колени, он стаскивает тебя к краю кровати так, словно ты не весишь совсем ничего. Хотя это недалеко от истины — весишь ты действительно намного меньше своей нормы. Автоматически цепляешься за покрывало, но тут же отпускаешь его, понимая, что лучше все-таки не сопротивляться. Так остается больше шансов на выживание. Намного больше.
Все-таки хватаешься за покрывало, крепко и едва не намертво сжав ткань побелевшими пальцами. Больно, и тело само сопротивляется — сжался и дернулся так резко, что успел испугаться. Вдруг ему это не просто не понравится, но и будет иметь для тебя неприятные последствия?
Но он все также спокойно быстрым движением кладет ладонь на твой живот и, едва не продавив в позвоночник, прижимает собственным весом к кровати. Хочется взвыть не столько от боли, сколько от невозможности куда-либо двинуться. Провалиться бы вместе с этой кроватью, но вот дергаться больше желания нет.
Отпускает, тем же образом стаскивает тебя на место и поднимает твои ноги. Худые, бледные, с четко виднеющимися костями ноги… отвратительно. Особенно на фоне крепкого юного тела, обтянутого хорошо пошитой формой. Стараясь молчать, сжав пальцами покрывало и уставив невидящий взгляд в потолок, пытаешься расслабить мышцы. Через минуту будет не так больно. Во всяком случае, хочется на это надеяться, потому что ощущаешь, как по вискам опять текут слезы.
Всхлипываешь, когда он сразу и не сдерживаясь начинает быстро двигаться. Сминаешь руками съехавшее вместе с тобою покрывало, не двигаешься и тут же замолкаешь, сдерживая собственный голос и пытаясь удержать слезы. Ему должно быть приятно, вряд ли он захочет видеть под собой страдающее, плачущее и сжавшееся от боли и неприязни тело.
Это терпимо, если не думать. Вскоре, к собственному удивлению, понимаешь, что прежде боль была сильнее, да и ослабевала позже. Но успеваешь лишь мысленно задать себе вопрос «Может ли это вообще быть когда-нибудь приятно?», когда прижимаешь к себе руки, так и не разжав собственных пальцев.
Неужели он ждет ответной реакции? Как вообще на подобное действие и на боль может быть реакция? Но его рука на твоем члене говорит об обратном. Да, ждет. Глаза ничего не видят от слез, сдерживать их бесполезно. Вряд ли ему просто захотелось поиграть, тем более в этот момент. Моргаешь, смотришь на его действия и начинаешь дрожать, понимая, что он действительно хочет этого, а ты уже вряд ли способен отреагировать даже на женщину. Но он настаивает, он злится, он спрашивает, почему у тебя совершенно отсутствует реакция.
Духу не хватает ответить, что это невозможно. Собственные руки, в отличие от его рук, ледяные и попросту неподвижны. На глазах уже слезы не боли, а страха. Понимаешь, что сделать что-то необходимо, даже если такого не должно быть и, зажмурившись, пытаешься вспомнить и представить все, что могло бы тебя возбудить. Но сосредоточиться не получается, и воспоминания сбиваются, путаются. Собственные попытки не приносят никакого результата.
Он не отступает, сжимает сильнее, доставляя этим еще больше боли. Собственное тело пробирает дрожью точно так же, как усиливается страх. Если то, чего он хочет, невозможно, что тогда? Не хватает ни сил, ни воображения представить.
Его попытки не приносят никакого результата, он бросает их так же резко, как начал. Теперь он входит в тебя, сжавшегося со страху, и сильнее, и грубее.
Собственные эмоции сдержать уже не удается. Не в силах смотреть на него, с нарастающим ужасом смотришь на лежащий рядом автомат, пытаешься унять дрожь. Собственное тело перестает слушаться, и ты еще раз пытаешься вызвать у себя в воображении хоть что-то привлекательное. Но он кончает в тебя, до синяков сжимая твои бедра. А ты не успокоился, не отреагировал так, как должен был, все также трясешься, не двигаешься и боишься.
Он застегивается, и его хмурый взгляд твое одеревеневшее со страху тело мигом приводит в движение. Отползаешь в самый угол, прижавшись к холодной стене боком, подтянув и обняв тонкими руками свои колени. Наблюдаешь за ним уже открыто, вздрагивая и стараясь быть как можно тише. Какой сейчас смысл стесняться, когда собственный разум видит лишь один выход?
Какое-то время он стоит над кроватью, молча глядя на тебя, потом закуривает и садится рядом со своим оружием. А ты впервые за очень долгое время ощущаешь настолько сильное чувство вины. Будто мало страха и паники, одеревеневшего тела и нервной дрожи.
Он курит молча, упершись локтями в колени, и смотрит в пол. Ты, все так же боясь издать хоть звук, смотришь то ему в спину, то на струйки дыма. Не сделал того, что сказано, не отреагировал. Виноват.
Вскоре вздрагиваешь от неожиданности, так как слышишь его голос. Негромко, не отрывая взгляда от пола, он рассуждает вслух. Говорит, что это оттого, что ты практически не ешь и слаб. Потом опять замолкает, какое-то время курит в полной тишине. Ты понимаешь, что под словом «это» он подразумевает отсутствие желаемого им результата. Не можешь ни шевельнуться, ни закрыть глаза, дышишь беззвучно и чувствуешь себя настолько виноватым, что уже не обращаешь внимание ни на боль, ни на табак, ни на что больше — только смотришь ему в спину, боясь оторвать взгляд.
Он докуривает молча, наверняка о чем-то размышляя, а ты ждешь без единой мысли в голове. Боясь представить себе его мысли. Как и в прошлый раз, он тушит сигарету о пол, затем поднимается. Говорит: «Ничего. Это поправимо», — хлопает тебя по обнаженному бедру и берет в руки автомат. Ты уже никак не реагируешь, подготовившись к самому худшему, а он просто уходит. И только после того, как он скрывается за дверью, до тебя доходит смысл фразы. «Это поправимо».
Ты думаешь о том, что он вернется, и о том, что долго это продолжаться все равно не может. Становится легче, совсем чуть-чуть. Тем не менее, удается немного успокоиться. Поднимаешься, чувствуешь усталость во всем теле и находишь свою одежду.
Вернется. И когда-нибудь, очень скоро, ему это надоест.
Одеваешься и залезаешь в кровать, свернувшись под одеялом. А если надоест, то ничего не стоит тебя пристрелить. В лагерь он тебя не отправит, живым и свободным тоже вряд ли останешься. Вот только вопрос — «когда?». И успеешь ли ты сам взмолиться об этом? Хотя бы мысленно, просить о собственной смерти вслух ты не вправе.
Уснуть не получается, хотя это то, что сейчас так нужно для тела и психики. Зато чувствуешь себя спокойно, это даже в какой-то степени удивительно. Не менее удивительно, чем недавнее чувство вины.
Зная себя, ты понимаешь, что если такое чувство возникло само, то причина именно в тебе, и она есть. Что-то послужило причиной, так же, как и с чувством благодарности. С последним более-менее ясно.
Ты не из тех, кто способен забыть даже маленькое внимание или заботу. И эта память сильнее воспоминаний о том, как было плохо или больно. Ты уверен, что никогда не забудешь ни куска хлеба, ни кружки воды, ни отсутствия жестокости и неразумности, не забудешь и другого. Даже если это противоречит разуму. Но забудешь боль.
И, может быть, чувство вины возникло именно на этой почве. Хотя все равно неразумно, ведь ты не можешь дать то, что он ожидает. Во всяком случае, не можешь здесь, сейчас, не смог… так. А по-другому не будет. Да и быть не должно. К тому же ты пытался… нет, не пытался. Пусть думал, старался, но не пошевелил и рукой.
Разумеется, этого оказалось мало. Хотя все может быть, может, уже и не нужно будет пытаться. Тело напоминает о себе, и ты переворачиваешься на спину, выпрямившись.
Это пройдет. А вот то, что внутри — вряд ли. Виноват — значит, должен как-то исправить. Сделать это, скорее всего, невозможно, так как это чувство, как и все прочие, сидит внутри тебя самого и не имеет прямого отношения к кому-либо другому. Косвенное — да, конечно, но не прямое. А значит, даже если для кого-то ты исправишь ситуацию или же компенсируешь как-то, для тебя она так и останется прежней. Потому что мог бы этого избежать.
Еще какое-то время лежишь так, думаешь обо этом. Затем встаешь, идешь на кухню и, взяв маленькое блюдце, возвращаешься к кровати, ставишь его на столик рядом. Ложишься обратно и, наконец, засыпаешь. Просто проваливаешься в черное, бескрайнее и неспокойное нечто.