Ферзь любит свой цвет

Когда Франциско было одиннадцать, его отец, маркиз Эскасани, впервые стал отцом истинного наследника титула маркиза — следующего титула после барона и видама. Родившийся Эльконте Эскасани сразу стал звездой их дворца, затмив всех сиянием своих красных, новорожденных щек, а Франциско смирился с тем, что теперь он окончательно предоставлен самому себе — такова была роль бастарда уважаемого маркиза Эскасани, известного тем, что он вхож в двор самого короля на каждый праздник. А праздников у короля было так много, что Франциско и не помнил, видел ли своего отца когда-нибудь он трезвым. В прочем, понимать его он начал быстро — сначала он напился холодной зимой, пытаясь отогреть окоченевшие пятки после долгой езды в лесах на охоте, а потом он напился на следующий день и ощущение крутящегося богато украшенного потолка над головой ему так понравилось, что пил он еще почти три дня, пока слуги не нашли его без рубашки в соломе в одном из стоил. И никогда не был он дурным мальчишкой. Скорее глупым и немного самодовольным, но от своего отца он взял всё самое лучшее и никто не мог бы его упрекнуть в том, что он не обучается этикету или не носит белое белье с манжетами наружу, потому что белье он всегда старался носить свежее, а мыться столько раз, сколько советовал их врач — три-четыре раза в год. И, хоть и пахло от него как от лошади, Франциско все устраивало и, напившись в одиннадцать, он не переставал пить никогда. — Ещё агуардиенте! — он хлопает рукой по низкому столику, когда Летиция на его колене закатывает глаза. — Я тебе не официантка. Эй, Шанна! Ферзь кривит уголком рта, словно бы это что-то меняет. Все всегда было так — он разбивается вдребезги и снова собирается каждое утро, хоть и с трудом. Он растягивается на диване, оббитом дорогой красной тканью и разводит шире колени, почти не улыбаясь. Шанна проходит мимо него с подвисающей голой грудью и молча протягивает стакан с желто-зеленой жидкостью. Они все такие пустые, но отчаянно-болезненные и Ферзь бы, наверное, сделал многое, чтобы дать им достойную работу, но его карман позволяет ему давать им только ту работу, на которую они способны. — Ты сегодня с кем-то из девочек или отсыпаешься? Ферзь морщится, опустошая стакан залпом — весь рот и язык щипет и он резко выдыхает, пытаясь избавиться от мерзкого чувства тростника и сахара во рту. — Высплюсь немного. Если хочешь — приходи. Шанна смущенно улыбается и отводит глаза. Она придет, он это знает и это знают всё остальные. Она не берет с него оплаты или каких-либо слов, молча занимая уголок кровати. Она лишнее не говорит, легкая, как перышко и кожа её золотистая, как все эти сверкающие побрякушки на шеях разбалованных аристократок. Она придет, потому что Ферзь — обнаженное, как её грудь, отчаяние. Он — пустая, холодная боль без сострадания и милости. Он — запах бычьей кожей и вкус высоко градусных напитков, пролитых куда-то на себя и ничто его не изменит за все эти года, минувшие так быстро, как стакан агуардиенте де орухо. Грязный, как псина в канаве и смердящий просто отвратно. Их, девочек из борделя, заставляли мыться каждый вечер и если находились те умные, что выговаривали хозяину о вреде ванн, то их быстро затыкали — иногда это был удар лошадиного хлыста прямо по морде, а иногда запирание в подвале, но никогда что-то приятное. Ферзь устал. Его силы, словно волны дикого океана, разбивались о рифы реальности. И под конец не оставалось ничего, кроме штиля. В нем все — и грязные простыни борделя, и вкус дешевого пойла, и развратные девицы борделя Гандии, что иногда просто говорили с ним о ерунде, к жизни обычной не имеющей отношения. И, как бы это странно не звучало, Ферзь любил их всех — если вообще умел это делать. Истлевший, словно угли на своем прошлом, он старался делать хоть что-то для них, но с таким же успехом мог бы броситься в колодец. Он опускает худую ладонь на тугое бедро Летиции и проводит пальцами вверх до костяшки бедра, туда, где тонкая шелковая ткань вообще ничего не скрывает. Она маленькая в его глазах до сих пор, ни капли не выросла с их встречи — ему как тогда мерещится запах помоев и грязных улиц, пропахших вылитыми ночью через окно горшками. — Эй, чего завис? — она трогает его лицо со шрамами. Ферзь, кажется, даже улыбается. Грохает дверь порога и, громко ругаясь о свинарнике, устроенном в помещении, вваливается в запах ароматических свеч Гандия — раздутый до ужаса краснолицый старый развратник с жидкими волосами на висках и с проблемами половой жизни. Ферзь молча поднимает ладонь в приветствии. Вот, кому он точно мог доверить свою худую, пробитую несколько раз спину — этому толстому несуразному ворчливому мужлану, чей желудок набит так же, как и его кошелек. Гандия кричит ему о том, чтобы перестал осушать запасы алкоголя и, громко топая, уходит вверх по деревянной лестнице, сопровождаемый девицами, словно вассалами. Летиция проводит ладонью, идеально вымытой в холодной утренней воде, по его сальным, грязным волосам черного цвета. От неё до сих пор исходит этот запах, хотя ванны она принимает постоянно с маслами с востока. От неё до сих пор слышен звук — детский голос и Ферзь оборачивается равнодушно в грязные и сырые улочки родного города, когда его рукав хватает детская ладонь. — Господин... — он смотрит на неё, грязную и вонючую, как белье аристократки и отвечает на её обращение молчанием, — Господин, я хочу есть... Все мы этого хотим. Особенно он, с окровавленными клинками под тугим камзолом, завязанным на поясе. И она смотрит на него этими глазами — пустыми глазами побитой собаки. И он понимает, что их вдвоем жизнь любила особенно сильно — швырнула на улицы, залитые дерьмом, а там уже выживай, как хочешь и жри, что хочешь потому что никто тебе не поможет. И пахнет мертвыми крысами. Ферзь пытается не дышать. — Господин, я не кричу уже... первый раз только было больно, но мне дали один золотой! А потом уже нет. Пожалуйста, дайте мне хотя бы немного, вы будете моим седьмым. Он пытается издать хоть какой-то звук, но молчит. Нет, дети его не привлекали, как и ароматы южных улиц. Мир изживал свое, беспощадно и отчаянно; Ферзь обходит девочку и молча идет вон по грязным камням. Под ногами чавкает, когда она хватает его за белую ладонь и виснет на ней. — Господин! — Пошла вон! — он бросает её, словно куклу, на землю, и она вываливает обрывки когда-то бывшей одежды в грязи и чьих-то помоях. Не плачет. Молча смотрит на него волком, нахмурившись. Никто никогда ему не помогал и он — не тот, кто поможет другим. Ферзь — та же грязь на улицах, только немного более благородная. И он уходит в сторону рынка, зная, что девица тащится за ним всю дорогу — не отстает, сопля мелкая. И его это ужасно раздражает, но в какой-то момент он понимает, что на зло ей вихляет и прячется в узких переулках, где может пройти только полтора человека, но девица не отстает от него, следуя по пятам. Он бросает пару монет на прилавок, когда торговка протягивает ему буханку свежего хлеба. — Эй, соплячка, — оборачивается в сторону девчонки, спрятавшейся за деревом, — Сюда иди. И запомни — это не подарок. Просто плата за то, что ты так долго таскалась за мной. А теперь заткнись и жри. Она лепечет какие-то благодарности, а Ферзь мысленно лупит себя пару раз по щекам и снова просит её заткнуться. И он понимает, что зря дал ей хлеба, потому что девчонка не отвязывается от него до самого вечера, плутая по улицам. А когда солнце садится, он приходит в бордель Гандии, а девочка там остается навсегда. Третий стакан агуардиенте стоит пустым одиноко на столе. Бордель старого испанца — отличное заведение, чтобы и самому Ферзю встречаться с клиентами. У них договоренность с Гандией уже лет восемь и никто до сих пор её не нарушает: владелец заведения и прекрасных дам позволяет наемнику проворачивать свои дела в пределах помещения, а сам наемник просто слюнявит ему десять процентов от того, что получает в месяц на своей работе. Выходило около двадцати золотых эскудо за месяц, а это при том, что каждая его девица за час брала два. Иногда три, зависело от клиента. Ферзь трет лицо — спал он в последний раз на прошлой неделе нормально. Хлопает дверь. В этот раз по его душу, и Летиция быстро спрыгивает с худых мужских коленей, облаченных в старые, но дорогие ботфорты выше колена. Новый клиент смущен изобилием обнаженных девиц с разным цветом кожи и дефектами — крохотная Лилла с детскими конечностями и взрослым лицом закатывает глаза. Шанна, отличающаяся горячим испанским норовом, быстро закидывает вошедшему богато разодетому мужчине ногу на бедро — белоснежные манжеты из высококачественного шелка и золотые кольца на руках. Важная птица. А с важной птицы они сдерут много эскудо. — Это ко мне! И кажется, что во взглядах женщин скользит вселенское разочарование. Ферзь усмехается. Кто знал, что всем сладким девицам герцог предпочтет его? Какой дорогой синий камзол! Наверняка в него вшиты золотые нити — мужчина на пару секунд замирает, завороженный, словно сорока, блеском одеяния. — И не страшно в такое место и в такой одежде, сеньор? Шанна, агуардиенте! — Сеньор, вы не могли бы не орать? — герцог осторожно, почти брезгливо садится в кресло напротив и по-аристократски выпрямляет спину. Ферзь на его фоне — мелкий, неуродившийся слюнтяй со своим ростом обычной бордельной девицы и молодым лицом, изрезанным шрамами, а не морщинами. Шанна приносит два стакана, налитых до краев и удаляется — знает, что подслушать не получится. В прошлый раз он залепил ей пощечину так, что в шее что-то хрустнуло и девушка поняла, что эта тварь, больше похожая на мокрого ворона, нежели на человека, знает, если она развесила уши. И видит тоже — делая вид, что пьет алкоголь он следит на всеми девками, чтобы они не грели уши; он пристально наблюдает за худым, морщинистым лицом аристократа в почетном возрасте; не меняясь в интонации разговаривает и принимает небольшой конверт. Он умеет обезоружить, обвести вокруг пальца, стать тигром в этой игре и сожрать мышку, не подавившись. Это — то, как его воспитывали с детства и, став взрослым мужчиной, он не растерял ни одного навыка. — Мединасели? Почему девка, а не её отец? — бьет вопросами по делу, вынимая информацию из конверта. После всё — в рыжий огонь камина, что горит у них каждую зиму. — Отец стал слаб, поэтому Мерида через него участвует в совете... — И что, так срочно надо её снять? Они же просто очередные безмозглые оппозиционеры. Герцог вспыхивает: — Давайте вы, сеньор, не будете лезть в мою работу, а я не буду лезть в вашу? Ферзь равнодушно пожимает плечами. Он все равно узнает рано или поздно. Это семейство действительно было иглой в жопе, но Ферзь не сказал бы, что их устранить надо было срочно. Они поддерживали Саксонскую оппозицию, что связалась с Российской Империей против испано-французского союза в расширении владений, но вряд ли в этом было что-то особенное: достаточно много других семей были не в восторге от нынешнего Испанского монарха. Поэтому, бросая в камин бумаги под удивленный вздох герцога дель Инфантадо Ферзь знал, что игра куда глубже, просто его, как обычно, не просвещают. — Зачем же вы жжете бумаги, сеньор? Не будет ли более разумным изучить их на досуге ещё раз? — пораженный герцог поднимается со своего места, но видит только то, как Ферзь ворочает угольки кочергой. — Так надо. Оставьте мешок с золотом девушкам. Я выполню заказ. Вторую половину принесете туда же и дадите той, что возьмет первый мешок. Не дожидаясь ответа, мужчина разворачивается и молча, бесшумно взлетает по лестнице вверх, к комнатам, из-за приоткрытых дверей которых — шлепки, крики и стоны. Запах грязи и стук кроватей, немного аромата белой текилы, с которыми он засыпает, не раздеваясь, на двуспальной кровати. До заката не скоро... ...и ни великолепная натренированная память, ни острый ум и навыки отличного рукопашного боя, ни владение несколькими видами оружия, ни знание трех языков, ни принцип знания работы карет или умения медицины — ничто из этого никогда не делало его особенным. Ферзь был точно такой же серой массой, что герцоги и бедняки, отличаясь лишь гедонизмом на грани нигилизма — вот кем он был. Извлекал удовольствие из всего, что мог, но при этом никогда не стремился к утехам как к божьему умыслу. И ни девки, ни алкоголь, ни сигары не делали его лучше или хуже — просто делали его тем, кто он есть. Кажется, потолок этой комнаты он изучил досконально уже давно, но снять с себя ботфорты было бы слишком большой нагрузкой. Да и привык он так, все время спать, не снимая одежду. Ни свой камзол черного цвета под самое горло, стянутый ремнем на талии; ни узкие брюки из мягкой ткани, что позволяли ему сесть даже на шпагат; ни хорошую обувь из Мадрида. И дни — как засахарившийся мед, текущий с ложки. У него есть около недели отоспаться и вынюхать все, что возможно вынюхать. И стоит начать не с девки, на которую ему сделали щедрый заказ — Шанна принесла мешок, в котором было аж сто золотых. Сто! Такое в последний раз было после войны с англичанами*, когда несколько буйных активистов начали обхаживать замок самого монарха Филлипа и ему, как самому опытному наемнику, поручили снять всех за раз. Сто золотых и герцоги, что дали ему информацию. Цена заказа оправдывала свою каверзность, но пройдя три войны и двадцать лет подготовки Ферзь с трудом скажет, что было сложно. И сто золотых сейчас заставили думать, что, вероятнее всего, работа не так проста. Заперевшись в комнате, до которой доходили крики и стоны почти все время, Ферзь сел за стол с листком бумаги и пером. Мединасели... Фамилия была ласковая и щекотливая, словно кончик пера, которым он постоянно задевал свой нос, наклонившись слишком низко над столом. Верно. Очень нелегко доставать информацию, будучи в его безродном положении — официально такого как он не существует в принципе. Поэтому любой ценой Ферзь собирается разузнать побольше о политических интригах, что плетут эти аристократы — он делал это всегда, даже во время войны. Но делал втихушку, как гремучка на груди, проявляя гибкость в работе. Зачем им нужны эти двое? Опять война? Но ни один другой герцог не приходил с заказами на политиков, чтобы снять тех, кто уминает конфликты — иногда кровавая бойня и сожженная дотла земля были необходимы. Как игра в домино — дерни одно неверно, все пойдет к чертям. Поэтому на вытягивание из игры фигурок нанимают самых лучших. Тех, что вынут фигурки, не задев все остальные и не порушив баланс. Тех, что мелкие по росту, легкие по весу, хитрые и злобные. Чем меньше представитель вида — тем больше шанс того, что он либо сдохнет, либо адаптируется. И Ферзь был самым мелким, самым злобным и самым быстро адаптировавшимся в своем виде. Расти он перестал еще в пятнадцать, не став выше по росту и очень быстро нашел в этом плюсы — его собратья, с которыми он проходил ад, были выше него и не все дожили до конца. Став наемником Ферзь понял простую хитрость — принимая его за женщину большинство жертв оголяется на какое-то время и эти моменты — те самые, во время которых он наносит удар. Секундное замешательство. И принявший его за женщину в плаще человек быстро умирает, не осознавая, что удар ножа пришелся прямо в сердце. Потому что этот ублюдок бьет наверняка и никогда не заставляет страдать. Если, конечно, это не пытки. В них он участвовал крайне редко, в последний раз — на войне и Ферзь никогда не скажет, что ему понравилось. Его род деятельности отличается от того, чтобы кромсать зубы и ногтевые пластины. Эта комната в борделе на постоянной основе занята им и, наверное, тише было бы арендовать угол в таверне, но он уже привык к соседям. И к полу в этой комнате. Все всегда под него — проверив, что дверь заперта на щеколду, Ферзь упал на колени перед кроватью и, вытянув худую руку, повел ей по пыльному полу пока не схватил пальцами натертый до блеска, постоянно используемый замок. Он им щелкает, отодвигая крышку и, захватив свечу с тумбы, полностью исчезает под кроватью. Даже хозяин не знал о том, что Ферзь сделал маленький погреб — только не для алкоголя. Это было крохотное помещение метр на полтора, построенное им постепенно в течение полугода. С трудом любой взрослый мужчина мог бы здесь выпрямиться в полный рост. Но не Ферзь. Опускается на колени и рыжее пламя свечи бликует по наточенным клинкам. Никогда наемник не пользовался ружьями — они были громкими, громоздкими и неудобными для того, чтобы их носить с собой. Поэтому оружия Ферзя были легкими и маленькими — ножи, клинки, узкие рапиры, кастеты и даже лески; что позволяли с собой и на дерево влезть, и с крыши сигануть в листву. Внизу, в небольшой коробке, зазвенели стеклянные пробирки с ядом, когда мужчина их открыл и пересчитал. Самое главное правило наемника. Убийство любит тишину. А еще тщательную подготовку. Герцог дель Инфантадо в своих записях, пожранных камином, подробно описал все, что Ферзю могло понадобится. Вероятнее всего, его посоветовали аристократу старые хорошие клиенты — если его заказчиков можно было назвать хорошими. Они никогда не повторялись, но мужчина прекрасно знал, что если в высоких кругах кому-то надо что-то исправить, кто-нибудь обязательно посоветует его. Будь это слишком визгливый бастард, неугомонная любовница или политический деятель, которому Ферзь свернет шею одним движением и положит в кровать, раздев и смерть будет выглядеть такой сладкой — спокойной смертью, что накрыла пожилого мужчину в своих покоях. И никто никогда не узнает, кроме заказчика, что принесет мешок с оставшейся суммой. Клиент написал, что через четыре дня в поместье Мединасели состоится празднество, что будет включать в себя бал и пышный пир — и пока бедняки на улицах сдыхают с голоду, пока дети продают себя за золото, они пируют, словно короли. Герцог Мединасели возвращается из командировки в Россию, где занимался тем, что якобы покупал для своей дочурки дорогие меха к платьям. В письме указывалось, что Ферзь может представиться бастардом или графом, чтобы проникнуть за стол и пообщаться с окружением перед тем, как выбрать лучший момент. Но заказчик не знал простой истины — если хочешь быть незаметным, оставайся тем, на кого никто не смотрит. Оставайся серым пятном, никому не нужным и грязным. Ферзь вылезает из под кровати со свертком оружия в куске ткани. Два острых ножа, что он натачивает с привычным лязгом железа... вещи, что лишают других жизни и Ферзь никогда не хотел быть богом, чтобы решать, кому жить, а кому нет. Не ему было решать, вещь человек или что-то живое, но за плату он соглашался выполнять этот суд. Ведь ничего другого делать он не умел. Человек был для него куском мяса, что ходил по земле и портил её своим присутствием. Всё просто. Нетрудно понять, о чём вопиют внутренности этого мира. Человек есть вещь. Вот в чём секрет. Выбрось человека из окна, и он упадёт. Разведи под ним огонь, и он будет гореть. Закопай его, и он будет гнить. Да, если душа покинула тело, то тело человеческое — не более чём вещь. Вот в чём тайна. Вот и всё. Мера поворачивает голову и смотрит в зеркало. Гладь вся в разводах. Она чувствует, словно впервые себя видит. Словно впервые с отражения на неё смотрят зеленые глаза; уже не злые, как раньше. Будто бы впервые она видит этот рот, сжатый всегда; и губы обветренные впервые видит тоже. Она высокая и без неудобных каблуков, но именно сегодня их надела — её фигура громоздкая и ладная; рядом с мелкими девицами двора она смотрится как создание другого вида. Что ж, она другого вида. Это верно. Она того вида, что отличается осознанной жестокостью; вида, что пользуется силой, что дана ему без прошения. Она — все-таки отчаянный гуманист, и в отражение своего бледного лица смотрит равнодушно. Мера была глупой девочкой, но женщиной она стала умной и хитрой, как те лисы, что бегают по их владениям. Мера поняла уже давно, что смерть жизни от своей руки несет последствия. Мера как никто другой может объяснить и доказать, что есть жизнь, но гедонист из неё плохой. Жизненная сила и сам дух отчаянный улетучиваются с устранением её нервной системы — философия чистого физикализма, отвергающего личность как что-то нематериальное. А Мера самый рьяный его приверженец. Человеческий дух — набор соматических процессов. Мало ли этого? Для неё это было более потрясающим, чем-то более величественным и хрупким, нежели философия эмерджентности, где целое всегда есть нечто большее, чем простая сумма его частей, где личность наша может существовать вне нашей материальности. — Госпожа, герцог Мединасели прибудет сегодня вечером, если его лошади не подведут. Вы будете давать какие-либо указания? Как из ничего, из бессмысленной органики выросло что-то разумное, что-то, что может себя осознавать и подстраивать этот мир под себя как угодно. Как из недееспособного эмбриона вырастает кто-то, кто в состоянии подогреть воду силой атомов? Как из такого человека, как Мера, вырос кто-то, кто смог отличиться крайне острым физикализмом? Как из неё — из подростка с комплексами и проблемами, смог получиться кто-то, кто справедливость различает здраво и садизмом, увы, более не страдает? Это более прекрасно, чем любая теистическая теория может нам предложить. — Конечно, Вики, папеньку стоит встретить подобающе. Попроси на кухне за меня зарубить гуся, да покрупнее. Наверняка папенька прибудет голодный с дороги. Служанка кивает и испаряется из роскошной, чопорно украшенной комнаты. Со смыслом жизни Мера определилась в глубоком детстве, экзистенциальный кризис не застиг её в подростковом возрасте, зато настиг теперь, как тот кирпич из игры «догони меня кирпич», в которую она часто играла подростком, вне зависимости от желания второй стороны. Смысл своего существования она раньше видела физическим воплощением своей профессии, приправленной щепоткой гедонизма. Люди — смертные боги. Но не человек как индивид. Поодиночке мы лишь будущая вещь. Наша личность, образ мышления, уникальные черты находятся внутри закрытой материальной системы. И когда эта система больше не может работать, человек перестает быть человеком и превращается в вещь. И если личность — это манифестация биологических сил, то человеческая субъективность и её уникальность не имеют какой-либо фактической ценности. Мы не набор определенных черт характера, мы — объект, что их демонстрирует, пока что-то не сломает механику этого объекта. Она устала. Но не усталость диктует ей правила. Быть кем-то другим — это значит уставать духовно, а не физически. Мера не любит жестокость. Мера не любит смерть. Терпеть унижения — вот предел её гуманизма. Страдать и слушаться — явно её кредо. Консеквенциализм через призму физикализма: цель оправдывает средства. — Конечно. Папенька будет уставший с дороги... Повторяет в пустоту куда-то. Зачем? У Меры голос низкий, но ладный — она могла бы быть личным змеем искусителем, ведь её шепот звучит как треск хвоста гримучки. Псевдопослушание. Она давно к нему привыкла. Иллюзия идеальной дочки, что рушится лишь при касании лица к подушке, пропахшей потом. Иллюзия правильной девочки, что разбивается каждый раз, что она снимает одежды перед кипящей ванной. Насколько нужно не любить себя и не бояться смерти, принимая ванну с чистотой раз в две недели? Мера не знала и, если честно, не очень хотела знать. Её вообще никогда никто не слушал. Её отец, впадая в старость, все реже и реже привносил хорошие идеи на советах, все реже выходил из дома и все меньше интересовался политическими играми. Но зато Мера видела цель — холодная, словно кинжал, она всегда знала, когда и за что ухватиться, чтобы узнать всю информацию и вложить в пустеющую голову отца идеи и планы. Рано или поздно это заканчивалось тем, что он бросал в её сторону канделябр с пылающими ночью свечами, или кидался тумбой, что поднять получалось не с первого раза. Но попадал всегда без промаха, ведь Мера никуда не двигалась. Лишь лицо прикрывала руками и теперь носила перчатки на заказ. Барышни двора считали её больной оспой, а служанки — проклятой ведьмой. И чтобы не распространять свои болезни и проклятия молодая госпожа носила перчатки. О ней ходили грязные слухи и сказать, что они были неправдой было бы нечестно. Что-то было правдиво о ней — например то, что Мера не спала ночами было правдой, а то, что этими ночами она колдовала — было враньем. Она не спала, избитая ночными кошмарами и мыслями, что душили её сильнее корсетов и изящных сатиновых платков. Она ведь была умна и хитра, и ничто не могло её сломить... кроме удара кулака по лицу. Мера замирает, когда за дверью слышатся легкие шаги. Испугавшись, она хватается за перо для написания и замирает — слуги сразу же стучали, останавливаясь напротив двери, а тут... полнейшая тишина. И даже ирландские псы, что отец привез ей после своего путешествия, молчат, резвясь во дворе и их лай слышится с балкона. Это просто её больная голова — девушка резко толкает скрипучие двери, но за ними никого нет. Верно. Там некому быть, потому что она почти не спит и так часто моется, что скоро действительно заболеет — смертельной оспой или еще какой-нибудь болячкой, от которой чернеют ноги, она знает. Папенька был прав. Она совершенно не любит свое здоровье. Так зачем любить себя, если душа уже давно рваная? Души не существует. Зато существуют звезды над головой, удары по лицу, существуют шрамы и боль, в которой она полоскается и однажды утонет. Это никогда её не пугало. — Мерида! Мера по-детски наивная, возможно, глубоко внутри неуверенная в себе, но сильная духом — все аспекты её характера заточены в лучезарных глазах, отливающихся бархатной зеленью медного купороса и даже чуть заметно — смуглой, ржавой желтизной по краям. Если зелёный — симбиоз двух цветов — синего и желтого, то взгляд Меры скорее, симбиоз бескорыстного сострадания и девичьей мечтательности, заточенных в холодной решительности. — Вы устали, папенька? — Ты отдала приказ для мытья рук? — Конечно, папенька. — А для стола? — Конечно, папенька. — И для того, чтобы зарубили гуся? — Да, папенька. И она такая идеально послушная в своем псевдопослушании, что прибиться не к чему. И Мера сбегает до того, как он вспомнит все свои желания, запирает дверь на замок до того, как отец пойдет за ней следом и прячется на балконе. Её не жалко — отец неспособен на жалость. Втаптывает свои эмоции в грязь уже давно. Ему просто нужна стабильная и качественная груша для битья, немного спиртного и подчиненные с мозгами вместо опилок. Мере не прощали даже самые безобидные ошибки — били жестоко и безжалостно, разрывая кожу на лоскуты. Впадали в азарт, видя, как она жмется от боли. Почему она одна, что переживает это страдание? Когда станет легче дышать? Какой красивый цвет, — единственная мысль, которую вызывает вид крови. Мера все детство то дребезжит, как заводная игрушка, то едва передвигает ногами, пытаясь отползти в сторону. Когда стало нормальным страдать? Мера выбивалась из своего положения герцогиньской барышни уже много лет, углубившись в политические игры и положение своего отца — словно одичавшая она изучала всё Саксонские планы, расширения территорий, мотивы войн, общалась иногда с почетными ветеранами Испании, всегда встречала французских командоров и училась языку, но мир словно бы поставил ей потолок, который головой пробить не получалось. На балконе прекрасный закат — солнце садится, блеснув напоследок кровавыми лучами и опускает всё в черную, пустую ночь. Стук двери. Напряженная, как натянутая струна она подскакивает на месте и, отодвинув балдахин балкона говорит: — Вики, уйди! Я устала и нехорошо себя чувствую. Секунда тишины. В ответ мужской спокойный голос: — Госпожа, не сочтите за дерзость, но отдадите ли вы приказ вызвать доктора Фриаса? Его ведь с детства этому обучали — за тридцать лет в чемоданчике Ферзя тысячи масок и ни к одной нельзя придраться. Он — идеальный послушный слуга, он — идеальный аристократ и сын герцога, он — безродный бандит и разбойник с ругательствами на языке; Он — одно большое никто и ничего, состоящее из боли. Заказ на девушку такой дорогой не только из-за того, что предположительно сложный, но и из-за того, что надо все выставить своей смертью. А для того, чтобы все прошло идеально, нет маски лучше, чем безликий слуга, чьи уши и глаза в каждом коридоре. Форма большая в плечах, но этого почти незаметно. Он украл её, проникнув тайком несколько дней назад. Ведь ему быть прекрасным актером, что вычитал всю информацию о работниках поместья. Скрип двери. Ему нужно войти и оглядеться, нужно, чтобы она впустила его и он осмотрелся — ему нужно максимально правдоподобно её уничтожить, чтобы золотые упали в карман, а заказчик остался доволен. Но она его не пускает. — Вы новый слуга? Где Вики? — слышит её шаги по ту сторону двери. Она слово бы чувствует, хотя Ферзь знал, что к её покоям помимо Вики приставлены Хави и Альваро. Мужской голос не должен был её смутить. В обход экономки мужчина уже познакомился со многими слугами за пару дней — оставил после себя вкус учтивого, незаметного и крайне неразговорчивого новенького. И если кухарка даже пару раз пошлепала его по впалой щеке, обещая отслюнявить немного каши для его тощего зада; то дворецкий Мигель отнесся к новенькому с подозрением. Вот, на ком стоило держать глаз — этот высокий и изящно одетый человек был умен и не так прост, поэтому Ферзь слился с помещением, стараясь привлекать как можно меньше внимания. Ненужные смерти не для него. Пока есть шанс их избежать... У него простой девиз — чем меньше крови, тем лучше. Если, конечно, заказ не вынуждает. Потому что бывало разное. Как-то, пытаясь разжечь религиозные восстания, ему поручили совершить убийство и отрезать куски кожи на спине, подвесив их в воздух на лески, имитируя крылья ангелов умерших.** Ферзь выполнил все без колебаний и редко вспоминал подобные заказы. — Меня зовут Эмилио, госпожа. Меня нанял господин Мединасели на время проведения бала в честь его приезда. Чем я могу вам помочь, госпожа? Когда герцоги любили разгуляться, многим беднякам открывались двери — отбирали самых лучших на неделю праздника, поэтому текучка была жуткая. Но Мера не торопится открывать. Она устала. Ферзь ненавидит, когда все идет не по плану, поэтому дергается уголок его рта со шрамом — что же, не беда. Он попробует завтра, или после завтра и будет пытаться каждый раз, пока не попадет в её покои и не узнает больше — не узнает больше о том, почему она почти не говорит с отцом; почему она редко выходит и так осторожно разговаривает. И если это можно использовать в работе — он это сделает. — Ничем, Эмилио. Уходите. — Да, госпожа. Ферзь разворачивается и уходит, нарочито громко топая.