Где спадает всякая маска

На седьмой день плена Оби-Вану пришлось признать, что великий и ужасный Дарт Вейдер свою репутацию пока не подтвердил. Когда Оби-Ван решился на этот шаг, он прекрасно сознавал, что скорее всего умрёт смертью медленной и мучительной. Он и не сомневался, что его будут пытать. «Допросы» Вейдера славились своей беспощадностью, а учитывая, кем был Оби-Ван, следовало думать, что с ним обойдутся куда хуже, чем с обычным сторонником Республики. Пока что ожидания не оправдались. Вейдер пошвырял его о стены и слегка придушил Силой, но на этом жестокое обращение закончилось. Детский лепет в сравнении с теми страшными историями о зверствах Вейдера, что он слышал. Неудивительно, что Оби-Ван пребывал в замешательстве. Или пребывал бы, не затмевай эту озадаченность совсем иное чувство: надежда. Щемящая, нелепая надежда. На ум приходила только одна причина, почему правая рука императора совсем не стремилась его истязать: в глубине души Вейдер оставался Анакином. Похоже, Магистр Йода всё же ошибся, и Анакин впрямь никуда не исчез. Вдруг его ещё можно спасти? Щелчок открываемой двери выдернул Оби-Вана из размышлений. Ни к чему обострять восприятие, чтобы выяснить, кто это. Только Вейдер приходил к нему в камеру. Догадка подтвердилась, когда в комнату вошла высокая, облачённая в чёрное фигура. Оби-Ван выпрямился, глядя, как Вейдер подходит ближе. Лишь шипение респиратора нарушало тишину. Сказать по правде, этот звук здорово выбивал Оби-Вана из колеи. Он ясно давал понять, что за этой пугающей чёрной бронёй скрывается еле живой человек, который даже дышать не может сам… и виноват в этом он, Оби-Ван. Чуть только он задумывался о том, что это Анакин, его падаван, смятение превращалось в боль, вину и скорбь. Как же они до такого дошли? Когда всё пошло не так? Как такой добрый, лучезарный парнишка, жизнь и свет в котором когда-то били ключом, стал этим полуживым порождением тьмы, что преисполнилось ненавистью и болью? Подобная перемена не укладывалась в голове. Вот почему едва получалось думать об этом закованном в доспехи существе как о бывшем падаване: они разительно отличались друг от друга. Каждое движение души отражалось у Анакина на лице; все чувства Вейдера скрывала маска. Голос падавана, знакомый Оби-Вану лучше собственного, звучал мягко и выразительно; голос Вейдера неузнаваемо менялся модулятором. Хотя и Анакин на рост никогда не жаловался, Вейдер его затмил благодаря металлическим ногам, которые были гораздо длиннее отрубленных. Даже отражение Вейдера в Силе едва напоминало прежнее: искажённое до неузнаваемости, оно излучало тьму, гнев и боль — боль телесную, что не уходила, похоже, ни на секунду. Умом Оби-Ван понимал, что Вейдер и есть Анакин. Он и обращался к нему так. Однако верил он в это только в те редкие мгновения, когда замечал в Вейдере мельком что-то отчаянно знакомое. Оби-Ван терялся всякий раз, когда его будто громом поражало осознание, что это Анакин. Мальчишка, которого он воспитал, учил и любил куда сильнее, чем следовало… а может быть, и маловато. — Хочу спросить кое-что, — начал Вейдер. Оби-Ван только кивнул, в душе его шевельнулось любопытство. Это что-то новенькое. Обычно Вейдер сыпал угрозами и требовал открыть свои истинные побуждения, вопросов он не задавал. — Раз уж ты так настаиваешь на своей лжи, — продолжил Вейдер, — допустим, я тебе поверил. На что ты рассчитывал, придя сюда? Не понимая, к чему тот клонит, Оби-Ван нахмурился. — Ты о чём? Вейдер раздражённо хмыкнул, и у Оби-Вана сжалось сердце, так этот звук напомнил ему недовольное хмыканье Анакина. — Зачем возвращать Лорду Ситхов здоровое тело? — сквозь зубы выдавил Вейдер, и даже модулятор не скрыл до конца желчность в голосе. — Ты же меня искалечил. Только не говори, что жалеешь. Я тебе не поверю. Не в силах больше смотреть на эту чёрную маску, Оби-Ван опустил глаза. Он сцепил руки в замок и, обратив на них невидящий взгляд, тихо произнёс: — Смотреть, как ты горишь, и не кинуться на помощь стало для меня самым тяжёлым испытанием в жизни, — от нахлынувших воспоминаний в груди снова сжалось. Вновь он видел, как горит любимое лицо, мучения Анакина, ненависть, ужас в Силе. Оби-Ван сглотнул болезненный комок в горле. — Всё во мне восставало против этого. Я не помог тебе только потому, что напомнил себе: тебя… мальчишку, которого я учил… уже не вернуть, от него в тебе ничего не осталось. И даже тогда я не сумел выполнить приказ Йоды и убить тебя. Я выбрал путь труса: ушёл, не в силах смотреть, как ты умираешь. — В тот день он тоже оставил на Мустафаре часть себя. Все прошедшие годы, пока ужасы о Дарте Вейдере расползались по галактике, Оби-Ван спрашивал себя, сумел бы он нанести сокрушительный удар, если бы знал, во что Анакин превратится. Что самое ужасное, он до сих пор сомневался, что ему хватило бы сил. Осознав, что Вейдер так ничего и не сказал в ответ, Оби-Ван поднял голову. Вейдер смотрел на него во все глаза — ну, то есть, взгляд был направлен на него. А уж как он смотрел, и не поймёшь — из-за шлема. — Ты так и не ответил на вопрос, — проскрежетал Вейдер. Оби-Ван тяжело вздохнул. — А на твой вопрос, Анакин, так просто и не ответишь, — в груди опять стало тесно от звука этого имени — самого дорогого и родного для него когда-то, а теперь запретного, приносящего радость с привкусом горечи. — Умом я понимаю, что не должен жалеть о том, что сделал — после убийства невинных детей ты не заслуживал сострадания. Но… — Оби-Ван закусил щеку изнутри, презирая себя за эти порывы, но не в силах с ними совладать. — Но то, что подсказывает разум, идёт вразрез с тем… что я чувствую. Мне… сложно с этим справиться. Не могу отделаться от мысли, что убей я тебя тогда, это было бы милосерднее, чем то, что с тобой случилось. Но и убить тебя я тоже не смог. — Губы Оби-Вана искривила не затронувшая глаз улыбка. — Мои привязанности всегда были моей величайшей слабостью. Вейдер приблизился на шаг, потом ещё на один. Показалось, или его и впрямь охватила неуверенность? — Я так и не дождался ответа на свой вопрос, — резко бросил Вейдер. — Почему ты здесь? Чего добивался, когда позволил себя поймать? Неужто ты настолько глуп, что думаешь, я разрешу провести над собой какой-то ритуал, о котором я и знать ничего не знаю? Ответил Оби-Ван не сразу. — Если мои намерения тебя так и не убедили, загляни в мой разум. Я не смогу тебе солгать, тем более что моя связь с Силой ослабла. — Оби-Ван знал, что рискует подвергнуть разум пытке, но у него, похоже, не оставалось выбора. По правде говоря, странно, что Вейдер ещё ни разу не попытался прочитать его мысли. От его предложения Вейдер как будто… растерялся, если Сила правильно передала его чувства. Оби-Ван склонил голову набок, с интересом его рассматривая. — Тебе не хочется, — заключил он и удивлённо поднял брови. Вот так новость. *** Вейдер сверлил Кеноби взглядом, досадуя, что этот невыносимый человек всё ещё читает его, как открытую книгу, невзирая на костюм. Досада. Какое нелепое, жалкое чувство. Кеноби надо ненавидеть, больше ничего. Все эти годы именно ненависть питала его, позволяла черпать в Тёмной Стороне силу, такую необходимую для усеянного шрамами слабого тела. Отними у него эту ненависть, и он обратится в ничто. Отними её, и он забудет, кто он такой. Он по-прежнему ненавидел Кеноби, как же иначе, но от одного его вида — и глядя на случившееся его глазами — всё рушилось. От того воплощения вероломства и зла, чем стал для него Кеноби, не осталось и следа. Безликий злодей, которого можно ненавидеть со всей страстью, оставшейся в душе, канул в небытие. Кеноби снова обернулся обычным человеком — сломанным человеком с печальными глазами, что некогда излучали свет и нежность всякий раз, когда смотрели на Вейдера. Нет, не на Вейдера. На Скайуокера. Стоило увидеть Оби-Вана — Кеноби — снова, как он опять с трудом отделял себя от Анакина Скайуокера. Он Дарт Вейдер, Лорд Ситхов и правая рука императора. А вовсе не тот мальчишка, которого воспитал и учил Кеноби. Вот только рядом с бывшим учителем он всё равно, что ковырял старую, плохо зажившую рану: не только вызывал свежую боль и гнев, но и волей-неволей воскрешал воспоминания о давно минувших временах, когда о нём заботился тот же самый человек, столь ненавистный ему теперь. Воспоминания о глубокой привязанности, о добром учителе, который когда-то был для него всем, о добродушно-ехидных перепалках и бесчисленных случаях, когда они спасали друг другу жизнь. Крифф, в нём будто уживались два разных человека. То он еле сдерживался, чтобы не подвергнуть Кеноби неимоверным страданиям, пока тот не зарыдает и не запросит прощения и пощады; то порывался кинуться учителю в ноги и умолять о прощении уже его самого. Проклятие, Кеноби не его учитель. Прошлое не вернуть. Кеноби ему никто. Предатель, да и только. И предал он его самым гнусным образом, вынудив влачить эту пародию на жизнь в металлической клетке, в которой только преисполненное ненавистью сердце и осталось более-менее здоровой частью тела. А всё Кеноби виноват. Надо его измучить, а потом убить. Вейдер стиснул кулак, досадуя, что не получалось до конца убедить в этом самого себя. А ведь за четыре года, что он провёл Лордом Ситхов, пора бы уже и забыть прежнюю жизнь — прежнюю слабость — но опять же, как такое забудешь? Другую слабость — любовь Скайуокера к Падме и вину за её гибель — он таки выкорчевал, но привязанность к Кеноби пустила гораздо более глубокие корни в его душе, чем брак, продлившийся несколько лет. Тринадцать определяющих лет, проведённых в сражениях бок о бок с Кеноби, так легко не сотрёшь, несмотря на чудовищное предательство, что положило конец этим отношениям. С тех пор, как он — да не он, Скайуокер — покинул Татуин ещё ребёнком, только на Кеноби и можно было положиться; неудивительно, что молодой учитель оставил в душе огромный след. Кеноби стал для него всем: ребёнком он видел в нём отца, подростком — юношеское увлечение, мужчиной — брата по оружию и нечто большее. Только Кеноби не давал ему сорваться, даже после посвящения в рыцари. Можно ненавидеть правду сколько угодно, от себя её не скроешь: пойди Кеноби к Палпатину вместе со Скайуокером, тот не выбрал бы Тёмную Сторону. Рядом с Кеноби в голове прочищалось от шума, он всегда успокаивался и обретал уверенность, что им обоим всё по плечу. Частично та уверенность проистекала из возникших между ними уз Силы. А частично — из тёплого и безмятежного отражения Кеноби в Силе, что привычно тянулось успокоить бывшего ученика, когда тот места себе не находил. Будь Кеноби на Корусанте, чувствуй Анакин его знакомое, обнадёживающее присутствие, Дарта Вейдера не существовало бы. Вот почему Вейдер… отнюдь не спешил теперь. Касаться разума Кеноби не хотелось. Он и так редко применял подобные пытки, отдавая предпочтение мозговым зондам — в основном потому, что погружение в чужой разум вызывало в нём отвращение. Касаться разума Кеноби — омерзительно промытых джедайских мозгов — ужасно не хотелось. «Лжёшь». Дарт Вейдер будто не слышал этого голоса, а тот, как назло, звучал всё громче и отчётливее, чем больше времени он проводил с Кеноби. — Ты сказал, твоё отражение в Силе уже не то, что прежде, — сказал Вейдер. — Почему? — вопрос беспокоил его несколько дней — просто потому, что он терпеть не мог, когда чего-то не понимал. Кеноби пожал плечами. — Прочитай мои мысли и узнаешь. Ты не поверишь, если я просто расскажу. Вейдер метнул на него злобный взгляд, вне себя от того, что Кеноби по-прежнему гнул эту свою линию. — Ещё чего — сливаться с твоим мерзким джедайским рассудком. Кеноби поднял бровь и сухо сказал: — Мерзким? А я помню времена, когда ты прямо наслаждался им, Анакин. Вейдер шваркнул его Силой о ближайшую стену, и Кеноби застонал от боли. — По больному попал? — продолжил подначивать он, даже пришпиленный к стене. — Инстинкт самосохранения, как я погляжу, по-прежнему отсутствует, — сказал Вейдер, надвигаясь на него. Кеноби спокойно выдержал его взгляд. — Я не боюсь тебя, Анакин. Мучь, убивай — всё в твоей власти, но я не боюсь ни того, ни другого. Если пришёл мой черёд слиться с Силой, я готов. Отчего-то его заявление разъярило Вейдера ещё сильнее. — Только мне решать, готов ты к смерти или нет, — прошипел он. — Только мне! Кеноби окинул его странным, нечитаемым взглядом. — Так загляни ко мне в голову. Чего ты так боишься? — Я ничего не боюсь, — огрызнулся Вейдер, схватил металлической рукой Кеноби за горло и сжал. — И, уж конечно, не слабого старика, у которого нет и толики моей силы. — Так докажи, — выдохнул Кеноби, и в глазах его полыхал упрямый огонёк вызова, который так и подмывало загасить. «Докажи». Не хотелось. Кеноби, чтоб его, говорил правду. В другой жизни, в жизни Скайуокера, мало что доставляло ему такое удовольствие, как слияние с разумом учителя. Только совместные медитации с Кеноби и приносили некоторое спокойствие и ясность, пусть влияние и не длилось долго. Когда Скайуокер стал подростком, он отказался от совместных медитаций, не желая, чтобы учитель узнал о его неподобающем увлечении. Они по-прежнему медитировали вместе, но такого глубокого слияния разумов, как прежде, больше не допускали. Когда Скайуокер стал рыцарем, совместные медитации полностью сошли на нет, и это, вероятно, сыграло свою роль в том, что он перешёл на Тёмную Сторону. Так что нет, касаться разума Кеноби не хотелось. Хватит с него и того, что от их разговоров он всё больше думал, как Скайуокер. Погружаться в сознание Кеноби он отнюдь не горел желанием. Но придётся — как иначе докажешь этому несносному человеку, что ему не страшно? А страшно не было. Нисколько. Он же Дарт Вейдер, Лорд Ситхов. Ему ничего не страшно. Преисполнившись решимости, Вейдер сосредоточился и снёс хлипкие ментальные щиты Кеноби. Он вторгся в чужой разум и… Нахлынула лавина чувств, он срывался в потаённые уголки чужого сознания. Нет! Он дёрнулся, зацепился было за поверхностные мысли — тщетно: он падал, его как магнитом тянули тёплые, гостеприимные глубины этого разума, такого родного и уютного, что даже больно. Он содрогнулся, попытался разорвать притяжение — бесполезно. Всё равно что с гравитацией спорить. Он уже и не помнил, когда в последний раз чувствовал — хоть что-нибудь. Его заперли в одиночестве, заперли в этом костюме на четыре года. Прикосновения, хоть и мысленные, будоражили до безумия. Он не справлялся с каскадом ощущений, но остановиться не мог. Не мог и не хотел, он жаждал большего: этого изысканного наслаждения и тепла, этого сознания, которое как будто принадлежало ему. Да, да, ему, кому же ещё. Разум Оби-Вана принадлежал ему, по крайней мере, раньше — а почему же не теперь? Будто в бреду, Вейдер лихорадочно обыскивал чужой разум в поисках утраченного. И когда нашёл — разорванное, сморщенное, едва узнаваемое, жалкий обрывок крепкого канала, что связывал воедино их сознания и отражения в Силе — то схватил его и наполнил своей мощью, стараясь оживить. Словно издалека донёсся голос Кеноби, испуганный и задыхающийся, но он не стал слушать. Плевать. Связь принадлежит ему, и он вернёт своё себе. Узы не поддавались, и сама Сила вокруг них заволновалась, будто он пытался сделать нечто противоестественное. Плевать. Он вернёт своё себе, вернёт это тепло и наслаждение, они — его, и тогда, и теперь, никто никогда не украдёт их снова… — Анакин… — ахнул Кеноби, тело его под рукой Вейдера била дрожь. — Прекрати. Уз между джедаем и ситхом не бывает. Такое невозможно! Ты пытаешься преступить законы Объединяющей Силы! — Я Дарт Вейдер, — огрызнулся он. — Сын Силы. Делаю, что хочу. — Так оно и вышло. Наконец удалось подчинить себе Силу — она затрепетала вокруг них, встала на дыбы, но покорилась — и узы вновь вспыхнули у него в сознании, сильные и прекрасные, новые, но такие знакомые. Он словно пил из прохладного источника после долгих лет жажды. Вейдер застонал и повалился на Кеноби, по сознанию и телу волнами проходило наслаждение. Уже и не вспомнить, когда он в последний раз чувствовал себя так хорошо. Так тепло. Таким сильным и целым. Далеко не сразу до него дошли слова Кеноби: — Что ты наделал? Вейдер слегка отстранился. На лице у Кеноби отражался ужас и что-то вроде благоговения. — Что я наделал? — повторил Вейдер, и самому стало очевидно, насколько потрясённо это прозвучало. Кеноби покачал головой, глядя на него, как на безумного. Этот ужасно знакомый взгляд вызвал бы раздражение, не перекрывай его блаженство. Вейдер так привык к постоянной боли, что даже маломальское удовольствие ощущалось, как наркотик. — Ты же разорвал ткань Силы, исказил её и связал в одно целое полюса, соединять которые нельзя! — сказал Кеноби. — Узы между джедаем и ситхом – это извращение! Вейдер пожал плечами, оставшись глух к возражениям Кеноби, и снова проскользнул в его разум — теперь уже без малейшего труда. — Прекрати. — Кеноби полыхнул румянцем, а глаза его подёрнулись поволокой. Вейдер и не думал прекращать. И вряд ли сумел бы, даже возникни у него такое желание. Он прерывисто дышал, погружаясь всё глубже в этот светлый тёплый разум, и старался — но безуспешно — насытить угнездившийся глубоко в душе голод, что пожирал его изнутри. Сила, как же хорошо. Неужели всегда так было? Может быть. Плевать. Впервые за несколько лет Дарт Вейдер чувствовал себя настолько живым. Никто — ни одна живая душа — не посмеет отнять это у него.