* * *
В сближении с Амемурой было что-то странное, но болезненно манящее, выбивающее такт искорками на конце языка при разговоре. Немногословный обычно Джакурай полюбил слушать его болтовню за обедом, и иногда – после смены, заскакивая к нему просто так. Это становилось так привычно, что, наверное, странно было вспоминать, что и знакомы-то они всего ничего, да ещё и как врач с пациентом. Хотя, никто из них двоих и не торопился с определением их отношений как каких-либо, да и зачем? Пока что всё на своих местах, пускай и негласно. Джакурай задумывается, чем сладким порадовать Рамуду на этот раз, стоя с утра у витрины всё той же кофейни. Амемура дремлет, прижимая неосознанно ближе блокнот с набросками, хмурит брови. Вздыхает и ёрзает на больничных сероватых простынях, видя во сне... Что это? Нежные силуэты зацветающей сирени. На очередном совместном обеде Рамуда подрывается, чуть не разлив чай из уродливой керамической кружки, и выдаёт на одном дыхании вопрос о том, можно ли ему звать Джингуджи по имени. Сам же доктор немного ошарашенно кивает, и смотрит на пациента, затаив дыхание. — Тогда зови меня Рамудой, ладно, Джа~курай? — Амемура делает усилие, чтобы голос звучал уверенно, но мир вокруг практически трескается, от того, что он просто озвучил это. Мир и правда трескается, но только вокруг Джакурая, который хоть и старался вдохнуть поглубже, но ритм вконец сбился, и вдохи его стали неровными и крошащими и без того шаткий мыслительный процесс. Стыдно должно быть – взрослый человек, серьёзная профессия, а до такого состояния его довёл мало того, что собственный пациент, так ещё и юный парень, весь нежный, как засахаренный цветок. Джингуджи сдаётся. Если кому-то и суждено расплавить его сердце на жидкий металл, превращая в драгоценность, пускай это будет Амемура.* * *
Больше никто в мире, кажется, не способен был обожать волосы Джакурая так, как это делал Рамуда. Виртуозно переплетая их между собой, он любил делать ему причёски, перебирая в руках сиреневые пряди, льющиеся шёлком между пальцами. Каждый комплимент, произнесённый полушепотом, мгновенно вгонял в смущение несчастного врача, а руки Рамуды в его волосах заставляли чувствовать обстановку такой тающе-мягкой, как мороженое. Проворные руки втыкают в прическу последнюю шпильку с крохотным камнем, красиво мерцающим ультрамарином на кончике. Рамуда приглаживает в пучок оставшиеся тонкие прядки и, не успевая толком сообразить, начинает гладить Джакурая по голове с такой плывущей рассеяностью, что у Джингуджи по щекам крадётся лёгкий румянец, и губы трогает робкая улыбка. — Моя смена закончилась еще час назад, мне пора, — Джакурай оборачивается, и у Амемуры захватывает дух. Голубые глаза, куда насыщеннее, чем у него самого, так сияют, что ему впору было бы ослепнуть в эту же секунду. Джингуджи удивительно идут собранные волосы, и парень осторожно касается его лица самыми подушечками пальцев, желая ощутить кожей это волшебство. Чёлка щекочет руку, и Рамуда невинно соскальзывает, очерчивая напоследок линию пальцем на щеке. Слишком мало. — Доброй ночи, Рамуда, — Джакурай выскальзывает из палаты и идя по коридору почти обжигается, касаясь собственной щеки. Увидимся.