•♡.•
— Знаешь, кто подобрал тебя? Ты должен быть благодарнее, Рамуда, — женщина лет сорока пяти с тёмными волосами и лёгкой проседью произносит его имя так, будто сплёвывает, мол, большего не заслужил. На гладком холодном полу мерцают осколки стеклянного шара и блестящая искуственным снегом жидкость, Рамуда подпинывает их, не глядя на мать, и расколовшийся пополам Санта грустно подмигивает ему частью своего глаза, когда-то бывшего целым. — Я ведь не нарочно, — шестилетний мальчик больше всего на свете боится не монстров под кроватью, а собственную мать, и едва заметно дрожит, когда та заносит над ним руку. Амемура падает, и глаз Санты навсегда закрывается под каплями крови с разбитой детской коленки.•♡.•°
В мае в Йокогаме цветут тюльпаны, а в Шинджуку Рамуда пролистывает фото с ними и выключает телефон. Из открытого окна дует совсем тёплый ветер и мягко обволакивает его лицо, неаккуратно раскрашивая щёки розовым. Сегодня его законный выходной и он волен заниматься чем захочет, так что, взбодрившись, Амемура тянет руки к верхней полке шкафа, достаёт позабытые в водовороте из учёбы и работы альбом и полуистёртую пастель, сиреневые отпечатки пальцев на коробке которой тут же отдаются воспоминаниями. Молчаливая пышная грация полувековых глициний неразрывно связана с Джакураем, и Рамуда трепетно прикладывает палец к чужому отпечатку – скучает. В терапевтическом всегда много пациентов, и Джингуджи как обычно нарасхват, но Амемура и не жалуется, не маленький ведь, сам всё понимает. Парень включает телевизор, просто чтобы звук приглушённо создавал фон, и наконец берёт в руки пастель, очерчивая на плотной кремовой бумаге контур лица. Рамуда спешно растирает цветные линии, придавая объём, мажет фиолетовым, хаотично расставляет блики, и через минут двадцать и вовсе забывается, прорисовывая небесно-голубые глаза доктора. Амемура думает, что он наверное отчаянно влюблён и слаб на объект своей влюблённости, и, окончательно пропав, коротко чмокает нарисованные губы, едва успевая перевернуть вырванный в конечном итоге лист, когда в замке щёлкает ключ. Рамуда от неожиданности пугается и прикрывает глаза, в надежде сойти за заснувшего. Джакурай практически беззвучно заходит, даже с учётом того, что в квартире и так необычно тихо, только телевизор фоном работает. Телевизор? Доктор внимательно оглядывает уголки и закутки, смотрит на все двери в поисках розового урагана – везде молчание, тишь да гладь. В Йокогаме цветут тюльпаны, в Токио завтра – плюс двадцать. Телевизор монотонно плюётся в него информацией, которая не успевает толком соотнестись с окружающим миром для восприятия, как он решает заглянуть за спинку дивана. Джингуджи осторожно свешивается, держась обеими руками за серую обивку, и видит Рамуду, у которого едва заметно подрагивают такие по-детски нежные и светлые ресницы. Одно неловкое движение, и весь аметистовый водопад волос Джакурая проливается на Амемуру, который тут же открывает глаза, таращась на него так, будто впервые увидел. Картину, которую видит Рамуда, не сравнить ни с чем, её не способно передать ни бархатное масло, ни мраморная гуашь, ни мягкие мазки пастели, ни даже прозрачно-стеклянная красота акварели. Единственный способ запечатлеть, думает студент, это только так. И притягивает к себе не успевшего опомниться Джакурая, вцепляясь ему в губы отчаянным поцелуем творца, который видит перед глазами образ всего живого и самой жизни, все тайны мироздания держит на ладони, и язык грубо проталкивает в чужой рот, забывая о всех эпохах до и после, переворачивая крошечную планету с ног на голову, желая только никогда не забыть этого чувства. А у самого Джингуджи только голова идёт кругом, и он, отстраняясь от мёртвой хватки целующего его до потемнения в глазах Рамуды, в пару шагов огибает диван, хватая студента за полуголые бёдра в домашних шортах. Сам Амемура к такому раскладу не привык – в момент меняет положение, вдавливая высоченного, и, о боже, сложенного, как фарфоровая статуэтка в масштабе настоящей статуи, Джакурая в дымчатый, облюбованный им диван, снова и снова калеча суховатые губы поцелуями, сравнимыми только с порезами ножа. Доктор старается плавно и нежно отвечать ему поначалу, а потом крышу срывает у обоих – художественно красивые поцелуи перетекают в грубые рывки по дёснам, кроющийся внутри Рамуды пожар набирает силу, и Джакурай горит, по самую макушку объятый сверхъестественным жаром, на который не способен ни один смертный человек. Крохотный и милый Амемура грубо стягивает с него одежду, и когда Джингуджи открывает глаза, пламя набирает силу, сравнимую с тысячей костров, на его глазах разверзается ад, и он уже не понимает, творит Рамуда или разрушает, когда парень наваливается на него и стягивает с дивана на ковёр, проезжая по светлой коже зубами, очерчивая по всему торсу доктора рваные пятна засосов, неприлично алеющие на мраморной неприкасаемо-гладкой коже. Студент хватает его за длинные сиреневые пряди, и опускается, оставляя на шее Джингуджи влажные дорожки языком, бегло касается сосков большими пальцами, царапает вниз по податливому телу одному ему ведомый узор, выводит предложения на умерших языках, а Джакурай смотрит на него и пропадает. Плавится на жидкий металл, испещрённый невидимыми надписями, как древняя скрижаль, проклятый и исцелённый одновременно. Неловким движением руки Амемура зацепляет альбом с рисунками, и все они рассыпаются вокруг Джакурая душащим ореолом, на половине из них – его лицо, но Рамуда не останавливается, чтобы их убрать, и доктор, разгорячённо разложенный на полу, в кругу из рисунков, на которых он сам, весь в цветущих пятнах засосов и царапинах от ногтей, больше напоминает жертву на алтаре, подношение неведомой силе за гранью человеческого разума, но Амемура думает, что это, вероятно, его лучшее творение. Он с нажимом вдавливает доктора в поверхность ковра, и незакреплённый слой пастели робко пачкает его спину и плечи, аметистовые всполохи мечутся в возбуждённой агонии, ложе Джакурая – фиолетовые волосы, мерцающие неестественным блеском, размётанные во все стороны. Рамуда лепит из него что хочет, Джингуджи – его часть, его глина, его мир и его сверкающая бездна, Амемура сдаётся и, надавливая, касается члена доктора через элегантное нижнее белье, заставляя того распахнуть глаза и смотреть сквозь эту пелену жара в голубые-голубые льды глаз студента, в которых плещется чистый интерес. — Уже готов, да? — Рамуда усмехается и рывком стягивает чужие боксеры, обхватывая — даже член у Джингуджи будто фарфоровый – и легко проводит языком, сначала просто желая вывести на реакцию спокойного и собранного доктора. Очнувшись через какое-то время от сладкого дурмана, пеленой застилающего всю способность мыслить, Джакурай пытается хотя бы сфокусировать взгляд и прийти в себя, тело горит, исцарапанное острыми ноготками, на руках и торсе цветные пятна, и повсюду размазанные в пылу портреты, неясные очертания его самого, как будто дом его посетили оккультисты. Рамуда мирно дремлет у него на груди, во сне он, пожалуй, выглядит даже слишком невинно. Джингуджи улыбается уголками губ и думает, что это не очень-то соответствует реальности. Доктор осторожно подхватывает Амемуру на руки и несёт в спальню, пока тот даже в полусне ухмыляется, до неприличия довольный. Джингуджи осторожно укладывает его под одеяло, бесшумно раздевает до белья и останавливается, поражённый каким-то страхом, что он увидел слишком много, залез в душу и переворотил там всё. У Рамуды тело точёное и аккуратное, как у подростка, но пересечённое множеством шрамов, а на руках живого места нет от красных полосок и бледной белой паутины более мелких линий, оставленных явно нарочно. Джакурай касается их трепетно и ласково, но Амемура сопит и переворачивается, и Джингуджи убирает руку, залезая, однако, к нему под одеяло, и легонько приобнимает, на что студент придвигается к нему ближе, уютно устраиваясь на сиреневой россыпи волос, неосознанно тыкаясь губами куда-то доктору в острую ключицу. Рамуда просыпается не скоро, а проснувшись, сразу впадает в панику, не видя на себе кофты с длинным рукавом. Шарит вокруг, не находит – может, он его и не разглядывал? Джакурай спит крепко, а Амемура от страха и тревожности не знает, куда себя деть, спешно натягивает какую-то из водолазок Джингуджи, чтобы просто закрыть руки и не разрыдаться от обиды на месте. Он не привык представать обнаженным настолько, в его случае обнажить тело – это обнажить душу, обнажить все травмы и ушибы, увечья не только физические, но и моральные. Он – калека, и никто не должен видеть его таким, потому что это лишняя возможность сделать выводы, и часто – неправильные, увидеть его насквозь и отказаться. Рамуде проще отказаться от человека самому, чем ждать, пока он поймёт что к чему, и оставит его. Парень понимает, что Джакурай явно видел все его уродливые рубцы, и на смену печали приходит злость. Злость за то, что он влез, куда Амемура его не звал, когда он совсем не готов к тому, чтобы открыться настолько. Не готов. Студент натягивает рукава ниже и едва сдерживает слёзы, как молитву повторяя, что он всё проглотит и выдержит, только бы доктор не поднимал эту тему. За самокопанием Рамуды проходит битый час, и всё это время он сидит, сжавшись в комок, прокручивая в голове самые худшие варианты, нервно теребит рукава чужой кофты и старается успокоиться запахом человека, на которого он сейчас в обиде больше всего. Амемура старается притуплять свою агрессию, и постепенно она переливается в серую безликую апатию, и как раз в этот момент Джингуджи начинает ворочаться, сонно жмуря глаза. Джакурай расслабленно потягивается и усаживается на кровати, перекидывая волосы через плечо, и почти тянется за поцелуем к Рамуде, но в последний момент замирает, видя его напряжённую позу и натянутую едва ли не до колен водолазку. — Ты можешь поделиться со мной, если что-то тебя тяготит, — Джингуджи даже дыша не в полную силу включает свою сторону терапевта, вспоминая больничные записи, и сейчас это – худшее из всего, что Амемура хотел бы услышать в данный момент. Он прорабатывает свои травмы, но сейчас ему достаточно и лёгкого толчка, чтобы сломаться и начать рушить всё вокруг. В марте он уже срывался, навязчивая агрессия не давала ему покоя, тревога не оставляла ни на секунду, ставшая самой лучшей подругой – отвратительно нелюбимый университет, отсутствие близких людей, давящая на него всеми силами мать, он всегда старался держаться до последнего, но, как это бывает, последняя секунда перед падением в бездну становится контрольной, и всё, что Рамуда обычно видел, было осколками того, что он разрушил собственными руками. В марте он сорвался. Хватило одного раза, чтобы прийти в себя, вернуть миру вокруг пульс, выйти из бесплотного пепельного купола, почувствовав хоть что-то, наконец выместить и боль, и злобу, просто вонзив себе в руку ножницы. Настоящее чувство контроля – когда в кои-то веки твоя жизнь в твоих собственных руках и решение принимаешь ты сам. И Рамуда принимает решение жить, поспешив в больницу. И Рамуда выбирает Джакурая, потому что с ним он чувствовал дыхание жизни. И Рамуда выбирает. — Видеть тебя больше не хочу, не звони мне, — затуманенный слезами взор устремляет на Джингуджи и, слезая с кровати, ссутуливается, разворачиваясь на босых пятках.