Золото и уголь

Джеймсу не нравится Рэйвен. Совсем и вовсе. Ну, то есть, она не такая жуткая и дикая, как о ней говорят — она не варит наркоту, не упарывается ей, не закатывает глаза и не летает в воздухе, не ползает по стенам с вывернутыми коленями и даже не курит; в ней все еще есть что-то неощутимо жуткое до того, что порой холодок ползет по спине, плечам и рукам ни с того ни с сего. Глаза у Росс в эти моменты становятся каким-то очень печальными и тоскливыми, так что он не решается спрашивать: Моника выглядит гораздо адекватнее, но и она порой срывается куда-то в пожарный шланг и начинает плакать ни с того ни с сего. Еще она после новости о Джессике ходит тише воды, ниже травы, как запуганный кролик, и наверное она боится умереть тоже — но Джеймс об этом не спрашивает тоже: он все еще не знает, что ему делать, если она расплачется или расстроится. Наверное, хорошие друзья не оставляют своих хороших друзей в их скорлупе только оттого, что не знают, как она разбивается — да, он первым готов признать, что ведет себя, как полная скотина. И все-таки… Все-таки у них есть дела поважнее: например, россказни Росс, больше похожие на бред сумасшедшей. Джеймс бы продолжал так думать — но его голову занимают сигареты, о которых Рэйвен откуда-то знала; сигареты, которые Джессика зачем-то связала с его именем. Понятно, почему Рут так странно на него косилась до пропажи Джесс и почему предлагала прогуляться к черному ходу, намекнув, что их там не увидят. С ума сойти, а он уж успел навоображать себе всякой чуши и чуть ли от Рут не сбежал. Наверняка она подумала, что он полный идиот. Может, он действительно дурак вдобавок к полной скотине. А еще Джеймсу не нравится Рэйвен. Она слишком отстраненная и слишком безразличная — порой ему кажется, что стоит вскрыть ее, и внутри вместо крови и органов будут провода и платы, а она продолжит говорить, потому что какая роботу разница, открыта крышка или нет; в такие моменты Джеймс против воли натыкается на ее взгляд — и отбрасывает свои фантазии. Глаза у Рэйвен до боли живые и внимательные, совсем непохожие на тусклые стекляшки, какие должны быть у роботов — но взгляд у нее слишком цепкий и оттого неприятный. Джеймс не любит людей, у которых не видно дна — и ему неприятно думать, насколько же сильно он промахнулся с Джессикой, если она говорила только с Росс и если без задней мысли солгала о нем. Эта мысль царапает его небольно, но постоянно, натирает, как слишком узкие кроссовки, снимешь — и останутся кровавые мозоли. Но можно ли снять собственную кожу, чтобы посмотреть мозоли изнутри? Джеймс вздрагивает от этой мысли — она вползает в него вместе с холодом вдоль хребта, слишком чужая, слишком рэйвеновская, и он вскидывает на нее глаза. Запоздало приходит мысль: даже если он увидит сейчас, что она размахивает перед ним мышиными трупиками, наводя порчу, что он сделает? Она, естественно, ничем не размахивает. Она смотрит на него со странной тревогой и спрашивает безразлично спокойно:  — Все в порядке?  — Угу, — отзывается он, почему-то боясь, что сейчас Рэйвен действительно достанет из-под сумки дохлых мышей и начнет раскачивать их за хвосты, как заправская ведьма. Боже, что за бред лезет в голову?  — Ты сказала правду про сигареты, — говорит Моника, и голос ее даже не дрожит — и не скажешь, что еще двадцать минут назад она рыдала в пустом классе; в полумраке даже не очень заметны припухшие глаза и просвечивающие сквозь тональный крем синяки под ними. — Так что мы тебе верим, хорошо. Что еще Джессика сказала тебе до пропажи?  — Вы оба мне верите? — спрашивает Рэйвен, чуть наклоняя голову. И правда ворона, думает Джеймс невпопад, чувствуя неловкость: есть вопросы, которые не следовало бы задавать, что-то вроде «от тебя пахнет сигаретами, ты что, курил?», «я слышала, твои родители вчера кричали, они действительно разводятся?» и это чертово «оба ли вы верите мне?». Он понятия не имеет, может ли верить Рэйвен Росс, слывущей ведьмой и наркоманкой, которая говорит ему о том, что беспечно доброжелательная и искренняя Джессика на самом деле лгала всему миру, кроме нее — потому что кто же поверит, верно? Если Джессика действительно выбрала Рэйвен по этой причине, то это была та же Джессика, которая приплела Джеймса к истории про сигареты, потому что так убедительнее звучит. Джеймс не может соединить оба образа в своей голове, слишком велика разница — но если он остается, если он хочет попытаться убийцу, он должен разбить собственный идол, который так долго искал. Боже, как же сложно.  — Я не знаю, — говорит он честно, обжигая словами глотку. — Я не могу поверить, но ты наверняка не врешь. Рэйвен смотрит на него в упор своими странными серыми глазами, и Джеймс не отводит взгляда. Он не лжет, в конце концов — разве что трусит, но он только что признался в этом. Он не скрывал своих изъянов никогда, ни когда дрался до кровавых соплей, ни когда грызся со всеми окружающими от неумолимо зудящего гнева, ни когда смерть Джессики подкосила его до того, что он хотел разбить на куски весь мир. Он прятался, но не скрывался.  — Ясно, — говорит Рэйвен наконец. Ему кажется, но вроде ее глаза действительно теплеют. Росс вдруг слегка улыбается — вопреки его ожиданиям, не как человек, забывший, как вообще улыбаться. Он даже думает, что Росс очень симпатичная, когда улыбается — и, поспешно отгоняя эту мысль, кивает ей. — Тогда, наверное, мы действительно можем поговорить. Третья арт-галерея все еще полна сумерек и теней — в углах прячутся чьи-то детские страхи, где-то рядом с неубранной паутиной и пылью — но Рэйвен будто делает шаг им навстречу, выскальзывая из призрачного мира, становясь ощутимее, обретая плоть и кровь по-настоящему; Джеймсу становится чуть легче дышать. Он замечает, как Моника опускает плечи, как перестает невольно поджимать губы — и касается ее плеча в неловкой попытке быть хорошим другом, тем, кто поддержит и поможет, если это будет нужно. Моника заметно вздрагивает и оборачивается к нему с напуганным взглядом, но, заметив его руку, облегченно улыбается — так, как он думал, она не умеет улыбаться. Вот уж день открытий.  — Джессика приходила по-настоящему раза три в неделю, — говорит Рэйвен задумчиво, стуча коротко обрезанными ногтями по обложке книги. «Остров Сокровищ», успевает заметить он название — и это не укладывается у него в голове: разве Росс не должна читать что-то вроде сборников заклинаний или «Молота ведьм»? — Иногда два. Это длилось месяца четыре, если я не ошибаюсь — мы ни о чем не договаривались, она просто ворвалась сюда и начала кидаться стульями.  — Серьезно? — спрашивает он с сомнением. — Она же за ногтями следила. Моника судорожно выдыхает, но не произносит ни слова — видно, думает, какой же он дурак.  — В любом случае, она раскидала стулья, — Рэйвен пожимает плечами. — И начала говорить. В первый раз это было не так долго — минут пятнадцать, что ли, у нее просто был перерыв, и ей надо было уйти. Потом уже она начала приходить по плану. Или просто как выпадало время.  — То есть встречи по плану — это встречи по-настоящему? — встревает Моника. Джеймсу хочется закатить глаза: что за дурацкая привычка уточнять очевидные вещи? Росс коротко кивает.  — Мы не то чтобы обговаривали с ней время — я обычно здесь в любом случае, если не занята. Не знаю, приходила ли она в то время, когда меня тут не было и разминались ли мы хоть раз, но она об этом не упоминала.  — И она просто говорила обо всем подряд? — уточняет он. Часть его хочет спрашивать взахлеб: она говорила обо мне, о Монике, что она говорила, любила ли она нас, рассказала ли она, как мы с ней познакомились, значили ли мы для нее хоть что-то? — но он осекает сам себя. Он здесь ради Джессики, а не ради себя, в конце концов.  — Она была довольно бессвязна, да, — говорит Рэйвен, не глядя ни одному из них в глаза. — По большей части она говорила о своих родителях. О себе. О вас. Но всегда сбивалась на середине фраз.  — Ты сказала об идеальности, — подает голос Моника. Джеймс косится на нее: поза как на уроке, когда она пытается чуть ли не заглотать каждое слово учителя и смотрит на него глазами монашки-фанатички; он тяжело вздыхает: почему он столько замечает за Моникой и узнает о Джессике только от странной нелюдимой девчонки? Его захлестывает острая неприязнь к самому себе и выворачивающее наизнанку чувство несправедливости: Джессика всегда заслуживала куда больше, чем он мог дать, чем он пытался дать. Ненавидела ли она всех вокруг за то, что они не дают себе труда присмотреться к своей золотой девочке? Наверняка ненавидела.  — Она кричала, — говорит Росс будто бы в унисон с его мыслями. — О том, как зла на все это, как у нее нет сил на всех и вся, как никто не замечает, что она хочет сжечь всю школу. Она злилась на то, что хочет сказать одно, но у нее попросту язык не поворачивается, как хочет делать одно, а делает совсем другое. Она говорила, что хотела бы вылезти из собственной кожи, лишь бы не быть собой больше и стать кем-то другим.  — При чем здесь семья? — спрашивает он с пересыхающим горлом. Семья Джессики по ее рассказам всегда была хоть немного отчужденной, но очень спокойной и милой, и уж там проблемы ее подстерегать были не должны, разве нет? Он будто теряет с каждой секундой всякую опору и летит в бездонную пропасть, все глубже и глубже в пустоту, о которой не знал и которую не замечал, каждый раз ходя по краю.  — Они не развелись из-за нее. И она всегда это знала.  — Разве это не к лучшему? — спрашивает он. Джеймс бы отдал немало за то, чтобы развода родителей никогда не было, ради того, чтобы они были хотя бы рядом, раз уж не вместе — но его отец до сих пор ходит мрачный и хмурый, как на похоронах, а у матери новая семья с ребенком от чужого первого брака, и ей редко бывает до него.  — Не в ее случае, — отвечает Росс. — Она хотела быть идеальной — и, наверное, можно сказать, что она была. Просто она не могла в итоге вылезти из этого образа.  — С ума сойти, — отзывается он в каком-то детском стремлении оставить за собой последнее слово. Да, он действительно просто придурок, куда деваться.  — Про батончики, — вмешивается Моника — гораздо менее напуганная в этот раз, думает Джеймс ворчливо. Будто бы не она на прошлой неделе тряслась как осиновый лист от перспективы заглянуть в третью арт-галерею и лицом к лицу встретиться со школьной ведьмой; почему Моника вообще так воодушевилась от этой новости про сигареты и почему решила идти по следу, как самодельная мисс Марпл? Чем больше он погружается в эту мысль, тем мерзотнее ему становится.  — Она их ненавидела, — просто отвечает Рэйвен. — И сама сказала мне об этом. За неделю до исчезновения. Сказала, что ей порой хочется засунуть два пальца в рот, потому что от них ее мутит, но нельзя, потому что они полезные и вообще все уже привыкли к тому, что она их ест.  — Это какой-то бред, — бормочет Джеймс. На него не обращают внимания — и этому он действительно рад, потому что шаткость его позиций, которые он никак не хочет сдавать, видна невооруженным взглядом.  — А что она говорила о нас? — спрашивает Моника, и Джеймс почти злится в этот момент: это он должен был задать этот вопрос, просто не смог, не сумел перешагнуть через нежелание терзать себя и не хотел превращать тайные рассказы Джессики в то, что известно всем. Она ведь говорила то, что говорила, думая, что никто никогда не узнает, а если узнает, то не поверит, потому что слова сумасшедшей ведьмы Рэйвен не идут ни в какое сравнение с силой слов золотой Джессики Айронвуд. Проблема ведь только в том, что теперь слова Джессики некому произнести.  — О вас она иногда рассказывала, — Рэйвен смотрит на них пристально и не мигая. — Разное.  — Нас она тоже терпеть не могла? — фыркает он через силу. Пожалуй, если сейчас он услышит, что Джессика после них тоже хотела два пальца в рот сунуть, то попросту пойдет и удавится. Или разобьет голову о стену — лучший вариант для кого-то вроде него; есть еще возможность пройти путем Джессики и сбежать из пансиона, а потом старательно плутать переулками, чтобы напороться на сумасшедшего с монтировкой. К горлу подступает горячий ком, но Джеймс сжимает зубы.  — Она говорила, что вы честнее остальных, — отвечает Росс почти мягко. — Что ей легче вам доверять, потому что у вас не так много слоев. Что ваши жизни строятся вокруг чего-то основного, и потому вы не похожи на остальных, живущих так, как они живут.  — Если ты нас сейчас щадишь, — начинает было Джеймс, но Рэйвен коротко качает головой, чуть поджимает губы — видно, от нетерпения. Или они оба успели ее утомить: когда она в последний раз говорила с людьми, интересно? По-настоящему, а не перебрасываясь парой слов и не отвечая на уроке?  — Если вам так нужно, я могу процитировать. У меня не идеальная память, но общую суть фразы вы уловите.  — Ну давай, — говорит Моника со странной смесью страха и интереса. Росс смотрит на нее несколько долгих секунд — выбирает что-то полегче или потяжелее? Вспоминает голос Джессики, тон, перерывы на перекур?  — «Из тех, кто задирает нос потому, что безумно боится, как бы не макнули в грязь, — произносит она наконец, и Моника рядом с ним вздрагивает, словно ее пробрало морозом по коже. Может быть, так и есть. — Стоит присмотреться и сразу видно. Мне даже ее жалко на самом деле — но честно, Росс, не будь она такой, она не была бы моей подругой. Она лжет, но только в одном и лжет очевидно». Моника открывает и закрывает рот, как выброшенная на берег рыба; ее горло судорожно дергается, не в силах выдавить ни одного слова, а лицо идет алыми пятнами. Джеймс мгновенно ощетинивается — кулаки начинают болезненно чесаться от желания разбить их об стену или об чужое лицо; даже пальцы дрожат так, что он сейчас не удержит в руке и карандаша.  — Ну? — произносит он с вызовом. — Для меня найдется что-нибудь?  — «Он постоянно зол, — бесстрастно отвечает Рэйвен. — Я даже не помню, чтобы видела его не готовым драться с любым, кто попытается переступить ему дорогу или просто украсть его ручку и тетрадь. Джеймс так бесится, что сам от себя порой устает, но он никогда не лжет. Гнев вообще довольно честный, если подумать, Росс. Я бы хотела уметь злиться до того, чтобы терять над собой контроль». Его оглушает как ударом по ушам ладонями: проклятье, что? Наверное, он выглядит так же дико, как Моника, которая не может прийти в себя и начать собирать звуки и буквы в слова, наверное, он тоже сейчас сидит как растерянный ребенок, которого родители забыли в супермаркете. Джессика говорила — что? Она хотела — что? Он всегда поражался ее неизменной доброжелательности, близкой к чуду, всегда смотрел на нее как на недостижимое совершенство — и одно то, что она действительно считала его другом, было подарком небес.  — Ладно, — говорит Моника дрожащим голосом, пока он молчит, оглушенный и растерянный. — Ладно, — повторяет она бессмысленно. — Ты знаешь что-то. Джессика что-то говорила. И про сигареты ты знала, а о них никто и понятия не имел. То есть… Она снова замолкает — видно, весь поток красноречия успел иссякнуть и теперь она судорожно пытается придумать, что же сказать. Самого Джеймса чуть-чуть отпускает шок, и он выскребает из себя:  — Раз она долго приходила, ты наверняка знаешь больше, — Рэйвен наклоняет голову, и он принимает это за согласие. — Нам надо знать. Если она умерла потому, что ей не пришли на помощь — ты должна рассказать все. Росс смотрит на него своими жуткими серыми глазами, не мигая и не отводя взгляда. И начинает говорить.