Der Weg zuruck

Вокруг вечно было шумно. Вертолетные лопасти скрипели и шлепались о воздух, кто-то бессовестно громко разговаривал и гремел рюмками, а визг мигалок скорой помощи и вовсе жутко давил на уши. И почти всегда рядом был голос капитана Прайса. Иногда он говорил спокойно, а, бывало, даже срывался на крик. Спокойный был, когда пытался поддерживать раненных товарищей или беседовал с Николаем, а орал он на врачей, которые не всегда справлялись хорошо. Газ слышал все до самых мелочей, но каждый раз не мог никому и словом возразить, даже если был очень недоволен. Ему было сложно описать свое состояние: дрем, сон, кома, предсмертная агония. Что-то между. Его, как и всех в лазарете, кололи морфием и антибиотиками, провели срочную операцию, восстановили кровопотерю, но в целом обращались так, как будто никакого лейтенанта Газа никогда и не существовало. Словно он уже был мертв. Соуп всеми ночами чиркал своим карандашом по блокноту, Прайс храпел громче медвежьего рева, а медсестры не стеснялись говорить о личных вещах при нем, делая перевязки. Врачи сначала с жутким русским акцентом объясняли кому-то, что лейтенант – нежилец. Что они сделают все возможное, но все их старания неизбежно уйдут впустую. Что нужно снимать с него жетоны, передать его родным. Потом акцент вернулся к родному британскому. На родине тоже не особо обнадеживали, хотя давали раненному вояке какой-никакой шанс – в принципе, на аппарате поддержания жизни временно можно было подержать, авось хотя бы овощем останется. Жетонов на его шее уже не было. Газ никогда не боялся ранений, все же, они сопровождали каждую его военную вылазку. Да и дома своих боевых болячек хватало: ожоги от утюга, укусы и царапины голодного пса, порезы, оставшиеся от не самой аккуратной готовки ужина, следы девичьего маникюра на спине после бурной ночи…Лейтенант не особо разделял их, все они в какой-то момент стали для него обыденной рутиной. Другое дело – последствия. Степень серьезности у каждой раны была своя. Газ не боялся ранений, а того, что они могут повлечь. Например, смерть. Так ли было страшно умереть? Скорее оставить свою семью одними. Жену – вдовой, а дочь – сиротой. Бросить их, как совсем недавно бросила отряд Браво база, на произвол судьбы. Не страшно было глядеть в глаза дьяволу, Захаеву, страшно было представлять перед собой глаза родных, полные слез, горя и тоски. Все из-за него. По сути, ничего не значащего для мира лейтенанта. Для мира. Для семьи Газ значил даже больше, чем целый мир, а для него семья была всем. Это и держало его здесь, на Земле, не дав уйти на тот свет. Боль была частым гостем, наверное, и вовсе соседкой по койке. Морфий обычно хорошо помогал, но не всегда, а сказать, что его порой недостаточно Газ никак не мог. Впрочем, очень скоро он привык. Привык к болезненным перевязкам, когда бинты приходилось буквально отрывать от сгустков запекшейся крови, привык к капельницам и уколам, к зонду, торчащему из носа и проведенного прямо до желудка, привык ощущать, как скальпель режет и без того искалеченную плоть, а щипцы что-то нещадно от нее отрывают. Сложно было здраво оценить свое состояние, когда находишься при смерти и видишь перед собой только глубокую глухую темень, но исходя из слов врачей, Прайса, иногда Николая или Комарова – Газ был бойцом даже в больничной койке, находясь в коматозном состоянии. Газ и сам это понимал, каждый раз хотел самодовольно усмехнуться, но всякий раз губы лишь коротко содрогались. Зато все знали – лейтенант жив и «еще надерет вам всем задницы», добавлял лейтенант и мысленно хохотал. Не ради армии, не ради пресловутых наград, не ради нового звания или кого-либо из 22-ого полка САС. Ради тех, кто сейчас очень далеко и не знает правду о том, что произошло. Везде Газ ощущал себя чужим. Во многом из-за того, что совсем не мог контролировать ситуацию, не мог двигаться и видеть, только слышать и слушать. Вливаться в происходящее было как никогда трудно, но необходимо, ведь лейтенант хотел знать, когда же сможет отправиться домой. Когда-нибудь их ведь должны отсюда вызволить, Россия даже при помощи лоялистов не сможет держать в себе пусть и раненных, но вражеских солдат, шпионов, погубивших важную шишку. Ему надоело постоянное вынужденное общество Прайса и Соупа, Комарова и Николая, а так же медсестер с писклявыми голосами и иглами в руках. Будучи окруженным толпой, он все равно был ужасно одинок. Лежать в горизонтальном положении порой становилось невыносимо, а еще лейтенант думал о пролежнях и совершенно не желал их себе. Благо, порой его двигали. В эти моменты он ощущал себя наиболее жалким и беспомощным. Похер. Главное, чтобы привели в нужную кондицию, чтобы было не опасно снова уложить его на борт самолета и доставить домой. Но кроме плеча болела и нога, и внутри что-то ужасно ныло. Иногда раны гноились, иногда расходились неаккуратные швы, иногда забивался зонд и выпадали катетеры. В эти моменты Газу хотелось реветь – осложнения отправляли его обратно в самое начало пути. Это многое значило: придется еще дольше слушать уже в печенках сидящие голоса сослуживцев, получать очередную дозу морфия и терпеть боль. Терпеть одиночество. Терпеть вину. Больно. Телу и душе. А как же, наверное, больно было Мэгги, которая уже черт знает сколько дней выходит на крыльцо и смотрит на дорогу – ждет мужа. Все сроки давно упущены, а его все не было дома. Ни его, ни письма, ни даже алтайского ветра, передавшего, что прогнал британцев прочь. Спустя столько времени Газ и не заметил, как вдруг поутихли знакомые голоса и русский акцент, как снова в ушах загудели лопасти вертолета. Над его истерзанным гражданской войной телом кто-то вновь суетился. Прямо как в первый день после трагедии на мосту, когда местные врачи активно пытались спасти ему руку и ногу, да и, впрочем, почти утекшую жизнь вообще. Только было одно отличие – врачи больше не говорили по-русски или по-английски, но отвратительно. Знакомый акцент, такой же, как и у него. Немного красивый, бархатный, самую малость «кокни», а главное – британский, что значило только одно. Его везут домой. Им займутся британские врачи и, наверное, его лечение хоть на йоту продлится хоть немного дальше, чем «ну, сердце не останавливается, и нормально». Он сможет вернуться. Выпьет за победу вместе с Прайсом и Соупом, заплатит за них, как и обещал. Как и обещал, снова появится на крыльце своего дома: крепко обнимет жену, поцелует дочь. А Газ как-то даже и не представил себе, как пройдет его воссоединение с семьей. Неужели не верил, что все-таки сможет вернуться? А кое-кто верил. Очень. Сперва Газ снова оказался на операционном столе. Операций было несколько: сначала копались в груди и животе, потом вспороли швы, так и не зажившие, покопались в плече и ноге, вставили в них что-то. Лейтенанту было уже не особо важно. То, что врачи стали давать более благоприятные прогнозы уже настраивало на хороший лад, а мысль о том, что семья где-то совсем близко и вовсе будто бы заживляло раны быстрее. Тем не менее, Газ все еще не приходил в себя, до сих пор оставаясь погруженным в темноту. Его немощность теперь была более комфортной, с мягкой технологичной койкой, пиликающими и гудящими аппаратами жизнеобеспечения и качественным обезболивающим, но все еще немощностью. Газ не хотел, чтобы Мэгги видела его таким. Не хотел пугать ее, и без того, скорее всего, пребывающую в ужасе. Прайс наверняка с ней уже связался, и она скоро окажется рядом. С момента перевозки лейтенанта из России в Британию к нему никто не приходил. Подозревал, что остальные уже успели долечиться где-нибудь в Бирмингеме и вернуться в Креденхилл. Газ же, как он сам уверил себя, лечился в Лондоне. Но почему же совсем никто не приходит? Мэгги, где же она? Почему так пусто и одиноко? В палате, в душе. Газ никогда не верил ни в пресловутую индийскую карму, ни в правило бумеранга осси, но теперь он был уверен, что это такое ответное наказание. Мэгги тоже днями и ночами думала о том, где же Гаррет. И в душе у нее тоже было тоскливо. Пора бы уже заполнить эту пустоту внутри. Мэгги зашла со стуком. Ее, конечно же, предупредили, что супруг в бессознательном состоянии, что он пережил несколько тяжелых операций, что навряд ли сможет поприветствовать ее. Скорее всего, счастливое воссоединение семьи состоится несколько позже желанного, когда он очнется и восстановится, дополнила медсестра перед тем, как уйти на процедуры к другим пациентам. Мэгги заверили, что Гаррет не услышит ее стук, что его все равно сейчас ничто не заботит. Да и, впрочем, чего греха таить, вряд ли он вообще останется прежним, после стольких-то дней отключки. А она все равно постучалась. Потому что Гарри не хотел бы, чтобы к нему относились, как к призраку – знала Мэгги. Газ сразу понял, что это была она. Женщина поздоровалась и своими невесомыми бесшумными шажками подошла ближе, взяла Гарри за руку. Газу хотелось расплакаться от счастья, но вместо него заплакала Мэгги. То ли от радости, то ли от ужаса, увидев состояние любимого, то ли от того и другого. — Просыпайся, Гарри, — всхлипнув, прошептала она и нежно провела второй рукой по осунувшейся щеке. В ладони были его жетоны, обжегшие кожу металлическим холодом. Целые и невредимые. Почти, как он. Целый, но поврежденный, и в ее руках. — Я пришла. Все хорошо. Врачи говорят, ты поправляешься. Скоро я заберу тебя домой, слышишь? Только проснись, пожалуйста, — умоляла она. Одна из слезинок малюсенькой прохладной каплей скатилась с щеки, упав на длинные худые пальцы Гаррета. Грудь у лейтенанта вздыбилась особенно сильно – он сделал глубокий вдох, сам, без аппарата. Его веки заметно дрогнули. Газ аккуратно, одними пальцами слегка сжал дрожащую женскую ручонку. Затем он сделал то, отчего сердце у Мэгги чуть не выпрыгнуло из груди одним сильным, полном счастья ударом по ребрам. Проснулся. — Наконец-то ты меня послушал, — Мэгги тяжело вздохнула и еле сдержала сдавленный ликующий писк, не веря своим глазам. Гаррет смотрел на нее своим взглядом. Своим. Потускневшим, но все еще живым и таким даже не зеленым, миртовым. Он проснулся. А она – сгибается в три погибели, лишь бы снова обнять своего Гарри. Как тогда, когда они впервые поцеловались. Когда Гарри сделал ей предложение. Когда они впервые увидели их маленькое, долгожданное чудо – дочь. И теперь, когда ее Гарри наконец-то вернулся домой. Газ изо всех сил старается поднять здоровую руку – поднимает. И накрывает спину над собой, поглаживая ее, вздрагивающую от плача. Теперь и по его щекам одна за другой скатываются слезы. — Я не мог позволить, чтобы Прайс пошел бухать без меня, — Газ рассмеялся охрипшим, слабым от долгого молчания голосом и всхлипнул, когда Мэгги прижалась носом к его шее. — Да, Мэгги. Ты как всегда права. И в унисон.

Я люблю тебя.