Поэт и пошлость

— Нет, ты правда не замерз? — Давай, спроси меня еще разок. — Но как, как такое возможно, что ты ни капельки не замерз? Даже мне холодно. — Ну так вернемся в каюту, — предложил Зигфрид с тайной надеждой, потому что на самом-то деле он замерз как цуцик, замерз до того, что даже дышал с трудом, как будто легкие смерзлись в комки. Но Айвор поднял повыше воротник шубы и принялся карабкаться по стальной лесенке на самую верхнюю палубу. — Нет-нет, здесь такой вкусный воздух, я хочу еще немного подышать. “Чтоб тебя”, — подумал Зигфрид и полез следом, стараясь не касаться ледяных перил. Далеко внизу вздымались жуткие, свинцово-серые волны Северного моря. Пассажирское судно “Карония” следовало в Гетеборг. Как Зигфрид оказался на этой богом проклятой посудине? Хороший вопрос. В их первую ночь Айвор сказал, что собирается в Стокгольм, и пригласил его составить компанию. Зигфрид тогда только посмеялся над этой идеей, но прошло каких-то два дня, и вот он стремительно превращается в сосульку на верхней палубе “Каронии”. Вся эта авантюра была похожа то ли на романтическое бегство, то ли на похищение (только непонятно, кто кого похитил). Зигфрид исчез из Лондона, никому не сказав ни слова. Не потому, что он чего-то стыдился, просто не хотелось объяснять. Они сели в один вагон поезда в Саутгемптон, но до самого отправления Зигфрид не показывал носа из купе, предоставив Айвору прощаться со своими многочисленными и очень шумными провожатыми. При этом он чувствовал себя тайной, которую прячут. В этом не было никакой необходимости, но это приятно щекотало нервы. Айвор надел в дорогу шубу, и Зигфрид немало поупражнялся в остроумии на этот счет. На пути в Саутгемптон он даже не подозревал, что его ждет. Когда Айвор захотел посетить туалетную комнату в вагоне, Зигфрид вскочил и принялся заботливо укутывать его в шубу, повторяя: “Сокровище мое, надень скорее свои меха, ты же простынешь в этом гиблом месте”. И тогда Айвор не выдержал и ответил, что скоро настанет его очередь веселиться, когда Зигфрид не сможет высунуть носа на палубу. Это вызвало только новые насмешки. Откуда Зигфриду было знать, что в конце сентября в открытом море может быть настолько холодно? Теперь ему оставалось лишь сопровождать Айвора на палубу в своем осеннем пальто из тонкой шерсти и последним усилием воли удерживаться от того, чтобы стучать зубами или дрожать. После того, как он так смеялся над Айвором, было особенно важно не позволить смеяться над собой. Конечно, эта гордость сама по себе была смешной, и Айвор мог бы догадаться, что Зигфриду на самом деле холодно, не может не быть холодно, но он не задумывался об этом, а вопросы свои задавал, похоже, как раз ради того, чтобы услышать отрицательный ответ. Ему страшно нравилось, что его спутник не знает ни холода, ни усталости, ни голода, ни жажды, не имеет никаких человеческих слабостей, кроме разве что похоти, и та проявлялась лишь после определенных стараний со стороны Айвора. Это ему нравилось тоже, он с удовольствием начинал свою подрывную деятельность заранее. Между тем моментом, когда они сидели за обедом в ресторане и узкая нога в сверкающем ботинке незаметно касалась щиколотки Зигфрида под столом, и бурным соединением в каюте могло пройти немало времени, и этот промежуток был наполнен томными взглядами, многозначительными улыбками, будто бы случайными прикосновениями, двусмысленными репликами, заставлявшими кровь Зигфрида вскипать и приливать к вискам (и к паху, разумеется, тоже), и когда они наконец-то оказывались наедине, он совершенно терял над собой контроль, что было для Айвора наивысшим блаженством. “Обними меня крепче, — говорил Айвор. — Я хочу почувствовать, какой ты сильный”. А еще он говорил, цепляясь ногтями за плечи Зигфрида: “Боже мой, какое счастье, наконец-то мужчина, а не сопляк”. В сущности, это был пошлейший, будто из бульварного романа списанный сюжет — капризная изнеженная звезда и ее суровый немногословный спутник, однако Зигфрид получал не самое возвышенное, но все же удовольствие, играя в этом водевиле. Наверное, ради этого он и поехал в Стокгольм — чтобы игра не прерывалась. В итоге поездка оказалась очень даже приятной. До сих пор Стокгольм ассоциировался у Зигфрида с Нобелевскими банкетами и всем, что им сопутствовало, — публичными выступлениями, интервью и прочим официозом. Теперь же оказалось, что это красивый и тихий город, будто уснувший над спокойными водами своих каналов, в которых в хорошую погоду отражалось небо дивной акварельной синевы. Зигфрид с большим удовольствием остановился бы в каком-нибудь старом семейном пансионе на берегу одной из многочисленных скалистых бухточек или даже на островке, чтобы еще больше проникнуться атмосферой, но с тем спутником, которого ему послала судьба, им оставался только Гранд-отель. Хотя их вкусы и устремления были совершенно разными, они с Айвором уживались вполне неплохо. Возможно, лишь потому, что они не так много времени проводили вместе. Айвор приехал в Стокгольм ради каких-то своих дел. Запись для местного радио или что-то в этом духе, Зигфрид не вдавался в детали, не сомневаясь, что это на самом деле чепуха, не стоящая поездки в такую даль. Но Айвор относился к этому делу очень серьезно и целыми днями отсутствовал. Зигфрид же, оставшись в одиночестве, подолгу спал. Обстановка Гранд-отеля качественно усыпляла, тут были невероятно удобные, широкие, мягкие кровати, с которыми жесткая аскетичная кровать на Тафтон-стрит не выдерживала никакого сравнения. Постельное белье было шелковистым, подушки по утрам пахли Айвором, дымом его сигарет, его духами. Ради приличия они занимали два сообщающихся номера, но как-то так повелось, что спали в одной постели, поэтому даже когда Айвор уходил, Зигфрида плотно окружал запах увядших цветов и лежалой травы. В комнатах было тепло, поскольку работало центральное отопление. Толстые ковры на полу приглушали звуки. Даже супер-современно оборудованные ванные комнаты поддерживали эту изнеживающую, усыпляющую атмосферу. Выспавшись, Зигфрид отправлялся на долгие и совершенно бесцельные прогулки по гранитным набережным, по улочкам средневекового города, по бескрайним зеленым паркам и по берегам бесчисленных болотистых озер. Погода установилась хорошая, и в своем осеннем пальто он больше не мерз. Иногда заходил в церкви и музеи. Наткнулся в книжном магазине на шведский перевод “Контратаки” и, позабавленный, купил. У него были и кое-какие английские книги, которые он привез из Лондона и читал, сидя на камне где-нибудь у моря. Только чтение позволяло не считать эти дни, проведенные в Стокгольме, совсем потерянными. Но он в любом случае не беспокоился из-за того, что просто существует день за днем как растение, только спит, ест, гуляет, изредка читает что-нибудь и трахает пустоголового красавчика с журнальной обложки. Это ведь тоже был опыт — опыт осознанной, контролируемой деградации, В этой пустоте любовные утехи с Айвором стали самым важным делом, кульминацией прожитого дня. Они и обставлялись с большой торжественностью. Айвор всегда требовал, чтобы в спальне горел весь свет, и Зигфрид, которому поначалу это было не по душе, устал с ним бороться в этом вопросе, преодолел свою чопорность и стыдливость, и в Стокгольме между ними все происходило при свете многорожковой хрустальной люстры, висевшей прямо над кроватью. Своей наготы он тоже постепенно перестал стесняться и вообще, стал свободнее и непринужденнее в выражении чувств и желаний. Раньше он всегда предавался любви в стоическом молчании, а тут вдруг в разгар действа, скользя животом и грудью по теплой гладкой спине Айвора, зарываясь лицом в его надушенную шевелюру, услышал громкий, непристойный, грудной стон и не сразу осознал, что это стонет он сам Он был, пожалуй, более пылким и страстным, чем Айвор. У того даже в самые бурные мгновения было такое замкнутое и сосредоточенное лицо, будто он был занят бог весть каким важным и ответственным делом. Его короткие, глухие стоны сквозь стиснутые зубы тоже звучали так, будто он не плавился в огненной лаве наслаждения как Зигфрид, а совершал нечто трудное, почти непосильное и мучительное. В его готовности подчиняться не было ни женственной покорности, ни мазохистского душка. Он, скорее, напоминал хорошего дисциплинированного солдата, который следует приказам старшего по званию, зная, что от этого зависит успех. Но при этом он вовсе не был холодным рассудочным бревном или бездушным механизмом, ни в коем случае. Отдавался он самозабвенно, каждый раз стремясь к полному слиянию, к тому, чтобы принадлежать Зигфриду без остатка. Его бедра совершали нетерпеливое движение навстречу, помогая войти глубже и плотнее. Он брал в рот пальцы Зигфрида и жадно сосал их, явно мечтая, чтобы Зигфрид мог прямо сейчас раздвоиться и отыметь его еще и с той стороны. Ему нравилось кончить, но чтобы Зигфрид при этом продолжал еще долго-долго. В общем, он был бесподобным, очень опытным и умелым, совершенно неутомимым любовником. В Стокгольме они пробыли всего четыре дня и уже в начале октября вернулись в Лондон. В первый же день после возвращения Зигфрид обнаружил себя за весьма неожиданным занятием. Он бродил по цветочным лавкам в поисках сирени, которую хотел послать Айвору. Он чувствовал, что необходим какой-то жест, который был выразил его признательность за недавнее приключение, ведь он действительно очень хорошо провел время. Раздумывая о том, что бы это могло быть, он не придумал ничего лучше цветов. Айвор любил сирень, это Зигфрид знал. Как он относился к другим цветам, было неясно, а в подобных случаях лучше действовать наверняка, если имеешь дело с таким типом, как Айвор, для которого цветы — это наверняка вопрос первостепенной важности. Пошлешь ему, скажем, розы, а розы он ненавидит, и получится вместо приятного знака внимания огорчение. В общем, Зигфрид искал именно сирень, но в цветочных лавках на него смотрели как на чокнутого и отвечали: “Попробуйте зайти за сиренью в апреле, сэр”. Наконец в помпезном универмаге на Оксфорд-стрит он набрел на целый отдел, торгующий цветами. Там продавалось все самое дорогое и причудливое, даже тропические растения такого странного вида, что Зигфрид счел их уродливыми и удивился: неужели кому-то может прийти в голову украсить таким букетом гостиную или поставить его на обеденный стол? Там же нашлась и сирень — обычная и белая. Оказалось, что ее привозят из Голландии и одна ветка стоит шесть шиллингов. Зигфрид по своей наивности испытал настоящее потрясение, узнав цену. Для себя лично он не нуждался ни в каких предметах роскоши и никогда их не покупал. Представлялось глубоко аморальным и безответственным тратить такие деньги на прихоть того, кто, по большому счету, сам был только прихотью Зигфрида. Ведь их с Айвором не связывало ничего, кроме постели. Зигфрид не изменил своего мнения о нем, разве что дополнил немного. Оказалось, что есть, есть один род деятельности, в котором Айвор Новелло по-настоящему хорош, в который он действительно вкладывает душу, а не полагается ни клише и готовые рецепты для достижения сиюминутного успеха. И все-таки он купил целиком ящик сирени, и белую, и обычную, все, что было в наличии. Представил себе, что сказали бы, узнав об этом, его достойные интеллектуальные друзья вроде Моррелов* или Бертрана Рассела, но даже это его не проняло. Почему он не может позволить себе дурацкий безвкусный жест и швырнуть на ветер большие деньги всего один раз в жизни? Он хочет доставить удовольствие Айвору, в этом ведь вся суть их отношений — они доставляют друг другу удовольствие. Он не знал домашнего адреса Айвора, поэтому отправил сирень в театр Принца Уэльского, сопроводив своей визитной карточкой и запиской. Не зная, через сколько рук пройдет это послание, прежде чем достигнет адресата, он не стал писать ничего фривольного и ограничился простым текстом: “На память о нашем приятном путешествии, которое, надеюсь, было не последним. Зигфрид”. Под вечер он принял телефонный звонок. — Вот он, мой спаситель, — промурлыкал в трубку Айвор вместо приветствия. — Но сначала ты меня чуть не погубил. Представь, именно сегодня мне особенно захотелось сирени, с самого утра захотелось, и ни о чем другом я думать не мог. Вообрази мои чувства, когда в том единственном месте, где можно купить сирень в это время года, сказали, что все распродано! Я не поленился провести расследование и выяснил, что какой-то негодяй купил все, что было, для одного себя! Я был сам не свой целый день. Все валилось из рук. Я не мог представить, как сегодня выйду на сцену. Но в театре меня ждал твой подарок, и все сразу стало так хорошо. Я ужасно счастлив. Она такая красивая, даже пахнет немного. Я должен тебя отблагодарить. Сначала отомстить за то, что мне пришлось пережить днем, но потом все-таки отблагодарить. — Ну что ж, — сказал Зигфрид, снисходительно выслушав этот взволнованный монолог, — я жду твоей страшной мести. Хоть прямо сегодня. — Милый, сегодня я сопровождаю Урсулу на маскарад в Художественный клуб Челси. Ты, конечно, можешь пойти с нами, мы даже костюм тебе найдем… — Что? — рассмеялся Зигфрид. — Нет уж. — Ну вот, я так и думал. — А завтра ты чем занят? — О, завтра очень много всего. Столько дел накопилось, пока я был в Стокгольме, ты не представляешь. — Хорошо, позвони мне, как будет желание увидеться. — Когда будет возможность, дорогой, — поправил Айвор. — Потому что желание есть прямо сейчас, но что толку? Спасибо за цветы. Я был счастлив получить такую гору сирени. На следующий день Зигфрид опять зашел за сиренью, но в этот раз ему не повезло — в продаже не нашлось ни веточки. Оставалось только ждать новых поставок из Голландии. Однако Зигфрид пришел с намерением опять потратиться на какую-нибудь дорогую причуду, на какое-нибудь излишество, на что-нибудь пустяковое и роскошное, поэтому отправился бродить по огромному универмагу. Он вспомнил, как Айвор в их первую ночь на Тафтон-стрит сначала страдал, что у Зигфрида нет “Клинекса”, чтобы смыть грим, потом с несчастным видом согласился на мыло, но, когда Зигфрид вручил ему брусок, посмотрел на него в растерянности и спросил: “Это что, мыло?..” Зигфрид тогда не понял, что не так с мылом, видит бог, оно было совершенно обычное, белое, мягко пенящееся. Но когда он побродил по универмагу, у него открылись глаза, и он купил благоухающий кусок Roger&Gallet. Сам он им пользоваться не собирался, от одного запаха глаза слезились, но Айвор, наверное, будет рад, когда в следующий раз придет к нему. Войдя во вкус, Зигфрид купил еще несколько вещей, которых не хватило Айвору в первую ночь, — халат на атласной подкладке (Айвор пожаловался, что халат Зигфрида колючий), комнатные туфли, подбитые мехом изнутри. Удивив продавщицу загадочной ухмылкой, приобрел пузырек розового масла, потому что обычный вазелин Айвора не устраивал, так как, видите ли, имел неприятный запах. В Стокгольм Айвор взял собственные запасы какого-то жирного крема с сильным цветочным ароматом, особенно ощутимым на разогретой коже. Зигфрид не знал, что это за крем, но понадеялся, что розовое масло сгодится. Он отыскал даже парфюм, которым пользовался Айвор (он назывался Candide Effluve**), и купил его тоже. “Господи, что я делаю?” — спрашивал он себя, но ему это определенно доставляло удовольствие, и он продолжал. Наконец, нагруженный пакетами и нарядными коробками, Зигфрид отправился к выходу. Универмаг был устроен по принципу парижских пассажей: многоэтажный атриум со стеклянной крышей-куполом, отделы расположены в открытых галереях на ярусах, а кроме того, на самом нижнем ярусе имелись рестораны, кафе и даже театр-варьете. Зигфрид вышел из отдела с парфюмерией и положил свои покупки на перила галереи, чтобы перехватить поудобнее… Но тут он что-то почувствовал или, может, уловил посреди магазинного шума знакомый голос и посмотрел вниз. В самой нижней галерее, у входа в варьете стоял Айвор. Хотя на публике он всегда поднимал воротник повыше, а шляпу надвигал на глаза, чтобы не привлекать внимания (тяжело, наверное, жить, когда твоя распрекрасная физиономия настолько растиражирована, что ее знает каждая собака в королевстве), Зигфрид достаточно времени провел в его обществе, чтобы сразу узнать его тонкий, какой-то ломкий и лишенный энергии силуэт, яркие перчатки, трость с рукоятью из горного хрусталя, жеманную позу — нога за ногу, одна рука на отлете с сигаретой, вторая опирается на перила. Айвор никогда не мог просто стоять прямо, ему вечно надо было повиснуть на ком-нибудь или к чему-нибудь прислониться, как кошка обтирается о стены, мебель и человеческие конечности. Он был не один, а в обществе статного, представительного мужчины с благородными и немного тяжеловесными чертами. Приглядевшись, Зигфрид узнал Оуэна Нэйрса — прекрасного серьезного актера, который часто играл в спектаклях с Констанс. Было странно видеть на лице этого полного достоинства джентльмена такое же зачарованное выражение, какое Зигфрид наблюдал у Глена. Поговорив какое-то время, собеседники начали прощаться. Айвор протянул руку таким величавым и манерным жестом, будто предлагал ее для поцелуя, но в конечном итоге они все-таки ограничились рукопожатием, причем то ли Нэйрс задержал в своей руке кончики пальцев Айвора, то ли Айвор не спешил отцепиться от него, но такое-то время они стояли, не разъединяя рук, и многозначительно глядели друг на друга. Наконец Айвор отпустил руку Нэйрса, повернулся и сделал несколько шагов, но потом обернулся через плечо, как бы не в силах уйти. На Нэйрса этот маневр произвел самое сокрушительное действие — он потянулся всем корпусом вперед, будто хотел броситься вдогонку, но Айвор уже опустил шляпу еще ниже и затерялся в магазинной толпе. Зигфрид постоял еще немного на галерее, переваривая увиденный спектакль, — и столкнул с перил свои пакеты и коробки, перевязанные атласными лентами. С нижних ярусов раздались женские крики — похоже, покупки Зигфрида угодили кому-то по голове.