Поэт и пошлость

Почти сразу его посетила малодушная мысль: а что такого сделал Айвор? Следовало признать, что сцена, увиденная Зигфридом, была в целом невинной, да она и не могла быть другой в людном месте, а эротическим духом ее наполнило воображение созерцателя. Кокетство Айвора ни о чем не говорило — он общался в подобной манере со всеми, независимо от пола и возраста. Наконец, имелись ли юридические, если можно так выразиться, основания для ревности, ведь они с Айвором до сих пор никак не обговорили сущность своих отношений и не клялись друг другу в верности? Зигфрид первый бы неприятно удивился, если бы обнаружил, что Айвор предъявляет на него какие-то права. Но он не дал себе обмануться. Не имело никакого значения, что сделал Айвор и был ли он виноват в чем-то. В данном случае была важна исключительно реакция самого Зигфрида, чрезмерная и нездоровая. После этой вспышки он ясно увидел собственное поведение в последние дни, и оно ему не понравилось. Оно говорило о том, что интрижка с Айвором стала занимать слишком большое место в его жизни. Место, которое он вовсе не собирался для нее отводить. С возвращением из Стокгольма следовало все закончить, и букет сирени — подходящая финальная точка. Решено: больше ничего не будет. Сможет ли он сказать “нет”, когда в его квартире раздастся очередной телефонный звонок и мурлыкающий голос Айвора предложит увидеться? Сможет, конечно, сказать “нет” не трудно, это короткое удобное слово, которое легко слетает с языка. Вопрос надо ставить иначе: сможет ли он сказать “нет” и ни на секунду не пожалеть об этом, не попытаться отыграть назад, не мучиться, не испытывать никаких искушений, спокойно спать, заниматься своими делами, как будто течение его жизни не прерывалось? Не приведет ли очередная встреча с Айвором (а она вполне вероятна, учитывая, сколько у них общих друзей) к возобновлению связи или, по меньшей мере, недостойной тяги к нему? Обдумав все это и проанализировав свое душевное состояние, Зигфрид решил, что необходимы радикальные меры. Он зашел домой, покидал самое необходимое в небольшой саквояж и скоро уже был на вокзале Виктории, где взял билет на поезд, следующий до Дувра. Туда, впрочем, Зигфриду было не нужно. Он собирался сойти на полпути — в Танбридже. Внезапный приезд Зигфрида поставил на уши всю семью, и он пожалел, что действовал с таким кавалерийским наскоком и не сподобился их предупредить, тогда суеты было бы меньше. Уэйерли, дом его детства, был в то время страшно перенаселен — там жила не только его мать, что было бы еще ничего, но и старший брат Майкл со своей невыносимо вульгарной женой и выводком детей, которые все пошли в свою мамашу — были шумные и буйные как стадо дьяволов. Все это не сулило Зигфриду ни минуты покоя, но он и не за покоем приехал, он приехал лечиться от внезапной страсти и был намерен оставаться до тех пор, пока она не пройдет. — Что случилось, Зиг? — спросила его мать. — Ровным счетом ничего, просто захотелось немного побыть в деревне, — ответил он беззаботно, но она не сводила с него проницательного взгляда. — Какое-то любовное разочарование? — Разумеется, нет, — ответил Зигфрид еще беззаботнее. — С чего ты взяла? — Я достаточно знаю тебя, мой дорогой. Тереза Торникрофт Сассун действительно знала его настолько, что не могла сомневаться: причина любовного разочарования ее сына наверняка не женского пола, — но относилась к этому не хорошо и не плохо, а, скорее, как к фамильной блажи, время от времени поражающей мужчин в ее семье. Некоторые любят говорить: «У нас в роду все женщины склонны к меланхолии». Или: «По отцовской линии вся моя родня отличалась бешеным нравом». Зигфрид вполне мог представить, как его мать говорит: «У нас в каждом поколении найдётся хоть один мужеложец. Вот и Зиг туда же». Она выросла среди скульпторов и художников, сама во взрослом возрасте увлекалась искусством и музыкой (Зигфрид родился как раз в разгар ее помешательства на Вагнере, чему и был обязан своим именем, — что ж, спасибо, что она не назвала его Лоэнгрином или Тангейзером), и дом был вечно полон самых странных личностей, поэтому вряд ли хоть что-то из существующих на свете сексуальных практик могло шокировать Терезу. При этом сама по себе она была женщиной скорее целомудренной и до сих пор избегала говорить с Зигфридом о его сердечных делах, но не потому, что эта тема была ей неприятна. Люби он женщин, она и тогда считала бы неприличным обсуждать со взрослым сыном его личную жизнь. То, что сейчас она заговорила об этом вот так напрямик, показалось Зигфриду дурным знаком. Это что же, спросил он себя, его состояние настолько заметно со стороны и обеспокоило его мать? Как могла эта слабость так завладеть им? Слабости — это ведь было то, с чем он умел бороться. Еще в детстве ему нравилось испытывать себя. Когда он замечал, что нечто приобретает большую власть над ним (книга слишком увлекает, печеные каштаны особенно вкусны, и он хочет есть их снова и снова, понравившуюся пластинку нужно непременно заездить до дыр), то отказывался от этого и терпел до тех пор, пока желание не проходило вовсе, а оно всегда проходило рано или поздно, каким бы сильным ни было изначально. Главное — быть последовательным и не замечать его. Когда оно особенно мучает — думать о чем-то другом, настойчиво и упорно возвращать свою мысль к иным темам. В свою первую любовную связь он вступил только в тридцать два года, а до тех пор сознательно воздерживался — точно так же, как воздерживался от табака, когда замечал, что желание покурить возникает слишком часто, или от игры в гольф, когда особенно хотелось. Он понимал, что любовь, как в физическом, так и в эмоциональном своем аспекте, станет таким испытанием для его силы воли, с каким он еще не сталкивался. Ему, проще говоря, очень хотелось, и именно поэтому он решил, что нельзя. Только когда кончилась молодость и пришла зрелость, и Зигфрид вернулся с фронта с ранней сединой на висках и оглушительной тишиной в сердце, он понял, что стихия любви для него более не опасна, вступил в нее, как в теплые ласковые воды, и поплыл. Его романы были очень разными и не всегда удачными, но даже в моменты разочарований и глубочайшей сердечной тоски он любовался и наслаждался своими чувствами, а главное, из этого рождались действительно неплохие стихи. В ходе последнего своего приключения он, что примечательно, не написал ни строчки, даже чтобы доставить удовольствие Айвору, который в Стокгольме всячески намекал, что ему бы очень этого хотелось. В своих прошлых связях он не совершил ничего такого, о чем стоило бы жалеть, и знал, что не совершит: у него хватило бы воли отречься от чего угодно, если бы он понял, что утрачивает власть над собой. Сейчас власть как-то незаметно уплыла из его рук, и он оказался беспомощным, как ребенок. День за днем он старался довести себя до изнеможения физическими нагрузками — ходил пешком по окрестностям, ездил верхом, охотился (в одиночестве, потому что присоединяться к охотничьим партиям не хотелось: он боялся, что местные джентльмены, называвшие его «капитан Сассун» и едва ли подозревавшие, что в мире он известен еще чем-то, кроме своих военных подвигов, прочтут на его лице то же, что прочла мать). Иногда удавалось по-настоящему загонять себя, и где-нибудь в дневные часы он с удовлетворением осознавал, что не думает об Айворе с самого утра, и давал себе слово: если удастся прожить хотя бы три дня подряд, не вспоминая о нем, то можно будет вернуться в Лондон. Однако здесь имелась ловушка: чтобы отследить, сколько времени он не думает об Айворе, приходилось иногда думать о нем. Его сводила с ума болезненная, неутолимая потребность в обладании, причем не только в сексуальном смысле. Ему хотелось знать, чем занят Айвор каждое мгновение дня. Хотелось читать его мысли и заглядывать в его душу (о, там, наверное, не глубоко, но заглянуть все равно следовало). Хотелось уверенности в том, что он сразу придет, когда бы Зигфрид его ни позвал. Он бродил по безлюдным болотам, усталый и грязный, стрелял вальдшнепов, которые никак не заканчивались, и думал о том, какое впечатление произвело его внезапное и безмолвное исчезновение на лондонских знакомых. Особенно интересовал, конечно же, Айвор. Задумался ли он хоть о чем-нибудь, когда Зигфрид пропал, сделал ли хоть одну попытку установить его местонахождение? В принципе, в этом не было ничего невозможного. Достаточно поспрашивать общих знакомых, и кто-нибудь непременно вспомнит и расскажет про Уэйерли. И… А что “и”? Фантазируя о том, как Айвор вдруг объявится в кентской глуши, Зигфрид был ничем не лучше продавщицы из галантерейного магазина, какой-нибудь Мэйбл или Глэдис, которая увидела Айвора в кино и мечтает теперь, как однажды кумир постучит в окошко ее девичьей спаленки в Фулхэме. Домой он возвращался обычно поздно вечером, чтобы быть уверенным, что ужасных детей Майкла уже отправили спать. Шума от этого не становилось меньше, но, по крайней мере, ангелочки куролесили у себя в комнате и не мозолили глаза дядюшке, и он мог спокойно съесть в одиночестве холодный ужин и читать, вернее, спрятаться за книгой, чтобы никто не приставал. Он мылся холодной водой, чтобы усмирить свои желания, но ничто не помогало, и, когда он ложился в постель, мысли о сексе теснились в его голове, как будто ему было пятнадцать лет. Однажды он попробовал помочь себе своими силами, но бросил это дело на полпути. Его не удовлетворяла собственная рука, шершавая и мозолистая (во время своих вылазок он частенько пренебрегал перчатками). Ему была нужна гладкая ладонь, быстрые легкие пальцы, умеющие дразнить. Все остальное не имело смысла. Осень была все еще в своей самой очаровательной поре. Холода пока не пришли, клумбы все еще цвели, поражая буйством красок, газоны все еще были зеленые, сочные и упругие. Утром деревья окутывал туман. По ночам в парке кричали совы. Зигфрид видел туман и слышал сов, потому что ложился поздно, а вставал рано. Спал он по четыре-пять часов в день. Так он выдержал всего девять дней. Дотянуть хотя бы до десяти для ровного счета было бы правильнее, но он просто не смог. Было очевидно, что его состояние никак не изменилось и не изменится, сколько бы времени он ни проторчал в Уэйерли, а значит, с таким же успехом можно было страдать и у себя на Тафтон-стрит, где, по крайней мере, нет бегающих по голове детей. В Лондоне его ждала гора писем, среди которых не оказалось ни одного от Айвора. Судя по всему, за время своего отсутствия Зигфрид был благополучно забыт. Тем лучше. Ему пришло в голову, что можно вышибить клин клином. Что ему, собственно говоря, нужно? Красивая внешность, гладкая кожа, запах духов, наряды, если не хорошее образование, то, по крайней мере, внешний лоск, светскость и умение поддержать разговор, как у Айвора. Айвор, на самом деле, отличался даже слишком блестящими манерами, настоящие аристократы редко бывают такими. В подобном духе обычно муштруют своих детей родители из среднего класса, которые считают, что их чадо непременно должно подняться на самый верх общественной пирамиды, и надо подготовиться заранее, чтобы там не осрамиться. Насколько Зигфрид понял из тех редких разговоров, в которых они оба обращались к своему прошлому, у Айвора были как раз такие родители, свято верившие в его музыкальный талант. Кроме того, Зигфрид желал найти в своем избраннике умение нравиться и, если угодно, кокетство, а также опыт в постели. Раньше для него это было неважно, он сам был готов научить всему, чему нужно, но после Айвора стал смотреть на это иначе. К проституции как таковой он все еще испытывал отвращение, однако теперь уже был готов подбрасывать избраннику пару сотен в месяц, так сказать, на булавки. Это было даже желательно, поскольку Зигфриду хотелось приобрести определенные права и иметь гарантии. Он не верил, что подобное циничное настроение продлится у него долго. Через несколько недель его, без сомнения, будет тошнить от новых отношений и захочется снова здоровых красивых чувств, понимания без слов, взаимного уважения, согревающего душу тепла. Но пока он был отравлен пошлостью, и болезнь требовала своего. Он не знал точно, где можно познакомиться с подходящим юношей, и решил начать с “Савоя”. Он не был завсегдатаем этого места, но припоминал, что в тамошних ресторанах и барах часто посиживали томные, скучающие, преисполненные ожидания, таинственные фигуры, причем не только женского пола. Итак, решено, он отправился в “Савой” и скоро уже пил виски в тамошнем прославленном коктейль-баре. Бармен был явно разочарован столь лаконичным заказом. Зигфрид тоже был разочарован, потому что не нашел желаемого. Ему попалось на глаза некоторое количество юнцов с напудренными лицами, подведенными глазами и с сигаретами в длинных янтарных мундштуках, но все они витали вокруг безуспешно молодящихся красавиц эдваридианской эпохи, которые сами провели всю молодость, обхаживая кого-то в этом самом баре, и достигли благосостояния, позволяющего им сменить утомительную и неблагодарную роль охотника на привилегированное положение добычи. Зигфрид собирался уже допить виски и уйти ни с чем, но тут по улице вровень с окнами бара прошла пестрая компания, явно направлявшаяся в тот же “Савой”, — девицы в коротких платьях-чехлах и круглых шляпках, молодые люди в богемных бархатных пиджаках и укороченных брюках, и среди них Зигфрид вдруг как в страшном сне увидел знакомую тонкую фигуру, прекрасный бледный профиль, пестрый шелковый шарф. Он поспешно отвернулся от окна, надеясь, что остался незамеченным и что компания идет не в этот самый бар, а в какое-нибудь другое заведение. Но было поздно. Не прошло и двух минут, как Айвор появился на пороге бара в полном одиночестве. Зигфрид остался сидеть у стойки. Прятаться было глупо, делать вид, будто не заметил Айвора, — тоже, и он просто ждал, надеясь, что выглядит достаточно спокойным и что никакие признаки не выдают бессилия и паралича воли, которые он с ужасом ощутил в себе. Айвор преспокойно устроился рядом за стойкой, высоко закинув ногу на ногу, и дружески кивнул бармену. — Кажется, самое время для абсента с шампанским. Этому джентльмену тоже не помешает. Он пьет что-то ужасно скучное, мы не можем этого допустить, правда, Гарри? — он утвердил локоть на стойке, подпер двумя пальцами подбородок и повернулся к Зигфриду: — Ты где пропадал? — Я был в деревне, — невыразительно ответил Зигфрид. — Эдди мне так и сказал — ты в это время года ездишь на охоту и редко заботишься о том, чтобы предупредить своих друзей, когда исчезаешь. Второе для меня не новость, но я не знал, что ты еще и охотишься, — Айвор блаженно улыбнулся, будто мысль об этом доставляла ему неимоверное наслаждение, небрежно вставил в рот сигарету, прикурил от спички, зажженной барменом Гарри. — Не мог бы ты как-нибудь взять и меня с собой? Не охотиться, от меня все равно никакого толка, я не умею стрелять, да и не стал бы, мне было бы ужасно жалко всех животных. Но я хочу посмотреть. Гарри выставил перед ними два бокала-флейты, наполненных мутной пузырящейся жидкостью. Айвор жеманно взял один за ножку, сделал мелкий глоток. Зигфрид наблюдал за каждым его движением, тщетно пытаясь понять, в чем здесь фокус, почему все, что он видит, так бесконечно, невозможно притягательно. — Так тебе жалко, — спросил он, — или ты хочешь посмотреть? — Жалко мне животных, — охотно объяснил Айвор, — а смотреть я хочу на тебя. Ты загорел, и у тебя лицо обветрено. И от тебя, наверное, ужасно пахло порохом. Неужели тебе не страшно убивать? Ах, ну конечно, для тебя это пара пустяков, ты ведь и людей когда-то убивал. — Он снова отпил коктейль, явно не догадываясь, как близко подошел к тому, чтобы пополнить собой число этих людей. Зигфрид тоже сделал глоток из своего бокала, потому что у него пересохло во рту. От едкой горечи абсента, которую не смогло растворить превосходное шампанское, свело скулы. “Когда я смогу освободиться от тебя? — подумал он. — И что мне для этого нужно сделать? Неужели правда, только убить тебя?” — Зигфрид? — спросил Айвор, приглядевшись к нему. — У тебя что-то случилось? — Нет. — Это точно? Ты выглядишь… подавленным. — Я же сказал тебе: все в порядке, — резко ответил Зигфрид. — Тогда почему ты такой? — Какой? — Как будто ненавидишь меня. Я думал, между нами все наладилось раз и навсегда. Все было так хорошо, чудеснее не бывает, ты прислал мне цветы… А потом ты вдруг исчез и возвращаешься еще хуже, чем раньше. Я что-то сделал не так, как-то обидел тебя? “Если я действительно нужен тебе, — подумал Зигфрид, — почему ты не попытался меня найти или хотя бы написать мне письмо? Если не нужен, зачем ты сейчас так ластишься?” — Почему ты так смотришь на меня? — спросил Айвор. — Мне делается страшно. Но страшно ему, конечно же, не было. Его глаза по-кошачьи жмурились. Он чуял страдания, волнения, отчаяние, слезы, кровь и все прочее и наслаждался. В квартире на Тафтон-стрит Айвор сразу же прижался к Зигфриду, обвил его шею одной рукой, вкрадчиво пробежался кончиками пальцев по щеке и подбородку и хотел поцеловать. Он был такой нежный, такой сладкий, как подтаявшая в тепле шоколадная конфета. Но Зигфридом владела злость за все — за давешние поиски сирени по всему городу, за подсмотренную сцену с Оуэном Нэйрсом, за черные дни в Уэйерли, когда он лез на стенку, за то, что сейчас привел Айвора к себе домой. Но даже если он проиграл, это не значит, что надо проигрывать больше необходимого. Он решил ограничиться только такими физическими контактами, без которых не обойтись. Просто сунул-вынул, да и все. Не будет никаких цветов, обедов в ресторанах, разговоров, флирта, и поцелуев не будет тоже. Он отстранил Айвора и принялся молча, сосредоточенно, ожесточенно срывать с него одежду. Айвор не сопротивлялся, только укоризненно качнул головой, дескать, ах, зачем же так спешить. Зигфрид ослабил на нем галстучный узел и хотел снять галстук через голову, но оказалось, что он расширил петлю недостаточно, и галстук не снимался. Тогда он нетерпеливо дернул один конец галстука, чтобы развязать его совсем, и шелковая лента впилась в шею над воротничком, оставив красный след, похожий на ожог. Это Айвору уже определенно не понравилось. — Зигфрид… — начал он. Зигфрид не откликнулся, будто не слышал. Бросил себе под ноги галстук, похожий на дохлую змею, и рванул на Айворе воротничок. Айвор поймал его руки. — Зигфрид, послушай. Я вижу, что тебе очень не терпится, — он улыбнулся немного нервно, — но хочу тебя попросить… — О чем? — Зигфрид легко высвободил руки из хватки Айвора и принялся расстегивать на нем рубашку, одновременно вытягивая ее из брюк. — Мы не встречались, должно быть, недели две. И так получилось, что я все это время не занимался этим… — И?.. — Пожалуйста, будь осторожнее, — Айвор еще раз удержал руки Зигфрида, когда тот сдернул с него рубашку, чуть не разорвав на плечах. — Осторожнее? — переспросил Зигфрид со зловещим дружелюбием. — Любопытно, почему ты не просил меня об осторожности в самый первый раз? Ах, я, кажется, знаю: тогда у тебя был Глен. — Зигфрид, я просто прошу: не делай мне больно. Не нужно копаться в этом. — А сейчас в чем дело? Неужели ты все эти две недели преданно ждал меня? Или ты все-таки занимался с кем-то глупостями, не заходя далеко? — Я не собираюсь об этом говорить! — Айвор вырвался, но Зигфрид схватил его снова и толкнул к тому самому столу, на котором у них все случилось впервые. Сейчас Айвор был против этого стола и начал вырываться, повторяя: “Я не хочу так! Нет! Пусти!”, но одна рука, заломленная назад, сразу его успокоила. Физически он был настолько слабым и беспомощным, что с ним можно было делать все, что угодно, как с женщиной или с ребенком. Зигфрид повалил его на стол лицом вниз. Отпустил заломленную за спину руку и перехватил за шею, пригибая ниже и не давая распрямиться. Никогда в жизни он не делал такого и сам от себя не ожидал, но действовал с безошибочной уверенностью и без малейшего колебания, как будто какая-то посторонняя сила завладела им и руководила каждым его движением. После Айвор с трудом отклеился от столешницы и выпрямился, но ноги не держали, и тогда он просто осел на пол и опустился на колени. Вид у него был не самый праздничный — весь растрепанный, волосы, склеенные бриолином, стоят торчком, губы искусаны до крови, глаза на мокром месте. — Это было так ужасно, — выговорил он глухим голосом, — что даже хорошо.