Поэт и пошлость

На столе у Зигфрида скапливались горы корреспонденции, которую он не успевал даже прочесть, не то что ответить. Папка с письмами Мередита была надежно погреблена под конвертами, что было только к лучшему — так она не мозолила глаза и не вызывала муки совести. Но чем таким он занимался сутки напролет, что не мог выделить хотя бы пару часов в день для ведения переписки и работы? Увы, ничем. Его существование было пусто и совершенно бесполезно. Зигфрида это беспокоило, как беспокоила и утрата связи с привычным кругом общения, но он не мог восстановить эту связь. Жизнь оказалась разделена на две части — социальную и амурно-приватную, — чего раньше с ним не случалось. Своих прежних возлюбленных он обычно находил непосредственно в Блумсбери*, а если и нет, то ему ничего не стоило ввести их туда. Все эти юноши, даже если ничего из себя не представляли в силу возраста, были внимательными слушателями и восприимчивыми собеседниками, и Зигфриду не приходилось испытывать из-за них ни малейшей неловкости. Появляясь в очередном литературном салоне в обществе привлекательного молодого спутника, он чувствовал, что возбуждает зависть среди всех этих интеллектуалов, которые прячут в меблированных комнатах своих кондукторов с пригородных поездов и закройщиков из ателье и ни за что не предъявят их даже в самом понимающем кругу, ибо это значило расписаться в том, что ты сожительствуешь с кем-то, с кем у тебя нет ничего общего, сожительствуешь только ради того, чтобы было, куда хрен макнуть (ну, или чтоб в тебя макнули), да еще и, скорее всего, платишь за это деньги. Теперь он сам оказался в таком же положении, ибо Айвора невозможно было представить ни на Бедфорд-сквер, ни на Гордон-сквер. Наверное, его бы приняли там ради Зигфрида, наверное, это бы даже не привело ни к какой фатальной неловкости, потому что Айвор умел вести себя сообразно обстоятельствам, но Зигфрид все равно чувствовал, что уронил бы себя в глазах друзей, если бы продемонстрировал свою нынешнюю связь. Одно время у него имелась надежда, что Айвор впишется в круг Ситуэллов**, у которых обычно собиралась более пестрая, богемная и не столь высоколобая публика, как в Блумсбери. Осберт Ситуэлл, во всяком случае, был заинтригован, когда услышал от Зигфрида об Айворе, сказал, что несколько раз встречал его в обществе и нашел очень милым, и сам предложил привести его как-нибудь. Но загвоздка неожиданно оказалась в самом Айворе. У него вечно не находилось времени, чтобы познакомиться с Ситуэллами. Он вообще не имел особых великосветских амбиций и не стремился ходить по салонам. Возможность встретиться с кем-то, носившим громкое имя, не сводила его с ума от восторга. В конце концов, его собственное имя тоже было достаточно громким. Возможно, Айвор полагал себя более значительной фигурой, нежели Осберт Ситуэлл. Беда Зигфрида состояла в том, что он не умел жить двойной жизнью, отведя в установленной пропорции время для респектабельных занятий и для легкомысленных досугов. Если он не мог объединить две свои жизни в одну, ему оставалось только выбрать сторону и принадлежать ей без остатка, отринув все остальное. Как нетрудно догадаться, принадлежал он Айвору, причем это не было даже сознательным выбором. Зигфрида привела к этому сила событий, которой он уже не пытался сопротивляться и просто плыл по течению. Вместо Морреллов и Ситуэллов он общался теперь с окружением Айвора, вовсе не стремясь к этому, но избежать знакомств не было никакой возможности. Он заглядывал к Айвору в артистическую уборную после спектакля, чтобы отвести его поужинать, и там сидели все эти. Он приходил к Айвору домой, чтобы провести с ним ночь, но ночь (или, по крайней мере, большая ее часть) проходила в компании каких-нибудь околотеатральных дегенератов. Бобби вовсе не преувеличивал, когда сказал, что в доме Айвора нет никаких правил. У него не было, как у всех нормальных людей, определенных дней и часов, когда друзья могли собраться в его гостиной. Если вы один раз получали приглашение к нему, это значило, что отныне вы можете прийти в любое время суток и задержаться сколько угодно. Много раз Зигфрид приходил в условленное время, с радостью заставал Айвора в одиночестве (ну, не считая Бобби, который, как правило, тоже оказывался дома, но не мозолил глаза), и начинался восхитительный вечер с головокружительными поцелуями на мягких шкурах и подушках у камина… Но вдруг раздавался звонок в дверь и вульгарные громкие голоса и смех в прихожей, и Айвор, наскоро оправив на себе одежду, шел встречать своих приятелей и приятельниц. Зигфриду тоже приходилось присоединяться к обществу в гостиной, чтобы не сидеть часами в одиночестве в спальне. Они валялись на диванах и в креслах, сплетничали, играли с болонками, смеялись, танцевали под патефон или под аккомпанемент фортепиано, уговаривали Айвора сыграть и спеть и сами подпевали нестройным, но полным энтузиазма хором, без устали смешивали и пили коктейли. В том сезоне были в моде коктейли на основе абсента, то есть, очень крепкие. Сам Зигфрид со своим богатым опытом фронтового пьянства мог принять за раз только два-три стакана без ущерба для реноме, а Айвор частенько довольно сильно напивался. Нет, он не начинал вести себя каким-то неподобающим образом, по нему до последнего невозможно было понять, что с ним что-то не так, но Бобби наметанным глазом успевал вовремя отследить, что у него как-то странно клонится голова, аккуратно поднимал его из-за фортепиано, отводил в спальню и укладывал спать. То, что хозяин бесславно выбывал из строя, вовсе не служило для собравшихся сигналом, что пора расходиться, и гулянка продолжалась как ни в чем не бывало, приобретая все более фривольный дух. Квартира Айвора являлась своего рода заповедником, где можно было все. Гости целовались по углам или вполне свободно садились друг к другу на колени, причем не только разнополые пары. Танцевали тоже в самых разных сочетаниях. Некоторые мужчины говорили друг о друге в женском роде и давали друг дружке женские имена. К примеру, Айвор у них был леди Клементиной, а Бобби — леди Альбертиной. Зигфрид подозревал, что ему тоже успели придумать какое-то прозвище, но ничего не хотел об этом знать. Встречаться, как прежде, на Тафтон-стрит Айвор отказывался. Обстановка там была слишком суровой и аскетичной для него. Зигфрид сердился, но если бы он стал всерьез настаивать и прекратил идти на компромиссы, это просто-напросто привело бы к тому, что они с Айвором стали видеться существенно реже. Проще было терпеть. К тому же, Айвор позволял ему капитулировать с почестями — ластился, уговаривал и умасливал, и оба в конце концов делали вид, будто Зигфрид просто снизошел к капризу своего сокровища, а так-то у него, конечно, всегда есть выбор. Однажды они с Айвором вместе зашли к Эдварду Маршу (хорошо, что у них все же имелись общие друзья), и Зигфрид был неимоверно удивлен, застав там Роберта Грейвса***. — Почему ты не сказал, что приезжаешь? — спросил он с упреком, когда они обнялись. — Я писал тебе, — возмутился Роберт, — я звонил, я даже телеграфировал. Я только через почтового голубя не пытался с тобой снестись. — Ага, наверное, в этом все дело, — кивнул Зигфрид, вспомнив, что связаться с ним в последнее время в самом деле было довольно трудно. — Ты как всегда сдался на полпути. — Иди ты. С каждым годом между ними становилось все меньше общего, но все-таки они пережили вместе слишком многое, чтобы смириться с тем, что их дружба отжила свое. Оба надеялись, что если очень постараться, то еще можно вызвать то невероятное чувство близости и душевного родства, которое так чудно согревало их сырой октябрьской ночью в Пикардии, когда они сидели плечом к плечу в окопе, дождь монотонно стучал по каскам, одежда отсырела, в сапогах хлюпало, а Роберт читал свежее стихотворение Зигфрида, которое так и называлось — “Осень”. Стихотворение состояло всего из девяти строк, но Роберт читал уже несколько минут, потому что в темноте было трудно разбирать написанное. Зигфриду было приятно, что он не оставляет попыток, — значит, не может оторваться. Тут мать-природа решила еще больше усложнить Роберту задачу — бледная луна скрылась за облаком, и стало совсем темно. Роберт в отчаянии глядел на лист, белевший у него на коленях, и вдруг, едва ли осмысливая свои действия в состоянии эстетического шока, зажег спичку, да еще помахал ею в воздухе, чтобы огонек разгорелся получше. Зигфрид хотел, но не успел воскликнуть: “Что ты, мать твою, делаешь?!”, а фрицы уже открыли минометный огонь по любезно предоставленной им Робертом наводке. Когда миномет замолчал и сбежавшиеся на помощь ребята выкопали из куч глинистой земли обоих любителей поэзии, Роберт оказался цел и невредим и все еще сжимал в кулаке листок со стихотворением, а Зигфрид — слегка контужен. Он стоял на карачках в разрушенном окопе и блевал так, что чуть наизнанку не выворачивался, а Роберт заботливо придерживал его голову и говорил: “Старик, ты написал очень хорошее стихотворение, великолепное стихотворение, оно такое… меланхолическое, я даже не ожидал, совсем не похоже на тебя, ритм как этот поганый дождь, и звук “с”, который ты так мастерски используешь, — он как шепот, это очень, очень сильно, правда. Зигфрид? Мне кажется, у тебя контузия, и ты меня не слышишь. Ну и хорошо, а то начнешь воображать о себе еще больше. Гордыня тебя однажды погубит, старик”. Но Зигфрид все равно гордился бы собой, даже если бы в самом деле потерял слух и все комплименты Роберта прошли мимо него. Черт побери, Роберт рискнул жизнью, чтобы прочесть до конца его стихотворение. То, что он при этом рискнул также жизнью Зигфрида, польщенный автор счел незначительной издержкой. После войны эта вдохновенная дружба стала понемногу сходить на нет. Роберт женился, подался в Оксфорд, стремился к академической карьере, стихи стал писать тоскливые и заумные, зато много, по несколько сборников в год. Зигфрид жил в Лондоне, наслаждался славой, светскими успехами и обществом красивых мальчиков. Его блестящие стихи выходили очень редко. Однажды Зигфрид принял приглашение погостить у Роберта в Оксфорде. Тот вышел к нему из дверей крохотного, отчаянно нуждающегося в ремонте коттеджа, как Наташа Ростова, прижимая к груди обоссавшегося младенца (у Роберта к тому времени была большая семья, а его жена боролась за права женщин и была не согласна, что забота о детях — это исключительно обязанность матери, так что Роберту приходилось, оторвавшись от своих античных штудий, менять пеленки и греть бутылочки с молочной смесью), и Зигфриду захотелось немедленно сбежать. Их следующая личная встреча состоялась у Эдди Марша, но им не удалось толком поговорить. Народу было слишком много, все отвлекали Зигфрида, отвлекали Роберта, и они в конце концов договорились встретиться на следующий день в клубе. И вот Зигфрид сидел за обедом в клубе “Реформ” в обществе рассеянного ученого, плохо выбритого и нуждающегося в обновлении стрижки, у которого на пиджаке не хватало пуговиц, локти и манжеты обтрепались, а ботинки были давненько не чищены. Ах, да, еще обгрызенные ногти. Но со всем этим еще как-то можно было бы смириться (хотя Зигфрида всегда печалило зрелище мужской непривлекательности, особенно если потенциал имелся), будь они в состоянии найти интересующую сразу обоих тему для разговора или хоть помолчать, чувствуя себя спокойно и уютно рядом друг с другом. Досаду усугубляла мысль о том, что Зигфрид мог бы вместо этого обедать с Айвором в “Савое”, любоваться им, следить, как он плетет кружевную паутинку флирта. — Могу я задать тебе нескромный вопрос?.. — начал вдруг Роберт неуверенно. — Ну наконец-то, — ухмыльнулся Зигфрид. Такой заход, по крайней мере, обещал более-менее увлекательный поворот беседы. — Сделай это скорее, прошу тебя. — То, что я видел тебя вчера у Эдди с Айвором Новелло… Между вами что-то есть, или мне показалось? — Браво, Роберт, — ответил Зигфрид уже менее воодушевленно. Роберт входил как раз в тот круг друзей, от кого он не ждал одобрения своей новой связи и с кем не хотел ее обсуждать. Зигфрид был бы признателен, если бы Роберт деликатно ничего не заметил вчера у Эдди. — Хоть ты и перерос свои школьные увлечения (или как ты изволил выразиться?), но наблюдательности не утратил. Нет, тебе не показалось. Еще вопросы? Роберт недоуменно помотал головой. — Как тебя угораздило? Я помню, мы оба всегда считали его до крайности нелепым существом. Из гордости Зигфрид решил прибить флаг к мачте. Почему он должен оправдываться? Но если бы он попытался сейчас приписывать Айвору достоинства, которых тот не имел, это было бы курам на смех, поэтому оставалось говорить, как есть: — Боюсь, все, что нам казалось нелепым, осталось при нем. — Тогда почему ты с ним? — продолжал недоумевать Роберт. — Говорят, — улыбнулся Зигфрид, — он самый красивый мужчина в Англии. — Что за чушь! Кто это говорит? Журнал “Мир театра”? Можно подумать, они отсмотрели прямо всех мужчин, какие есть в Англии. И вообще, кому решать, кто тут самый красивый? Бред какой-то. — Не будь ты таким занудой. Допустим, не самый красивый, но один самых, это уж ты не можешь отрицать. — И что? Это льстит твоему тщеславию? — При чем тут тщеславие? Как будто красота не может привлекать сама по себе. — Ну-у… Допустим. Но он ведь не вчера стал таким смазливым… красивым, называй как хочешь. Почему ты раньше этого не замечал? Ответ на этот вопрос Зигфрид сам искал день и ночь. Где, в какой момент времени он посмотрел на Айвора другими глазами? И почему это случилось? Но когда Роберт задался тем же самым вопросом, это ему безотчетно не понравилось. — Может быть, раньше я был влюблен в кого-то другого и не обращал на него внимания, — ответил Зигфрид, пожав плечами. — А тут как раз место было вакантно, а он попался мне на глаза… Не знаю. Какая разница? Чего ты от меня добиваешься? — Мне просто странно, — медленно и осторожно проговорил Роберт, — что ты сам, при твоей-то склонности к самоанализу, еще не исследовал этот вопрос со всех сторон. Как будто боишься в чем-то признаться себе. — Это ты, — возвысил голос Зигфрид, — боишься в чем-то признаться себе! Разводишь тут рассуждения, вся суть которых в том, что несомненно привлекательный мужчина на самом деле не привлекателен. Я понимаю, ты не меня, а себя убеждаешь. На самом деле, он вовсе так не думал, и все-таки осознанно применил запрещенный прием, потому что больше всего хотел, чтобы Роберт заткнулся. Но тот упрямо возразил: — Мне не нужно ни в чем себя убеждать. Я счастлив. Мне нравится моя жизнь. — А мне кажется, ты мне завидуешь. — Зигфрид, в настоящее время ты — последний человек на земле, которому я мог бы позавидовать. Ты посмотри только на себя. Это деградация! Твоя жизнь пуста, ты ничем не занят, только ходишь по гостям и крутишь роман с какой-то сладкой рыбонькой. Существуешь как типичный богатый бездельник. — Ах, до чего зелен этот чертов виноград, правда, Робби? Давай-ка теперь посмотрим, из чего состоит твоя жизнь. Куча сопливых детей, постоянные поиски заработка, просиживание штанов над никому не нужной диссертацией — это все, конечно, очень возвышает душу. — О да, у тебя нет детей, ты богат и можешь не работать, и твой любовник — самый красивый мужчина в Англии. Нет, ты в самом деле считаешь, что я должен тебе завидовать? Странно, что ты упустил случай ткнуть мне в нос своими великими стихами… которые ты все написал много лет назад, когда был совсем другим человеком, а с тех пор — ничего. Как там, кстати, письма Мередита? Выйдут когда-нибудь? — Тебе-то что за печаль? — Догадываюсь, что до моих печалей тебе нет дела, но Харди волнуется. — С Харди я объяснюсь сам. Какое-то время они враждебно смотрели друг на друга через стол. Наконец Роберт попытался сдать назад: — Прости, я не должен был говорить так резко, но ты сам меня довел своими подначками… — Ах, так я все-таки задел нежное больное местечко? — Заткнись, бога ради. Я действительно беспокоюсь о тебе, Зиг, поэтому решился на этот неприятный разговор. Мне кажется, ты и сам несчастен… — Тебе это только кажется. — У тебя пустые глаза. И вид какой-то… растерянный. Я тебя никогда таким не видел. Ты всегда был собранным и уверенным в себе, в тебе было море энергии. Что происходит, Зиг? — Ничего. Просто ты бредишь. Итак, Зигфрид поссорился со своим лучшим другом. Со своим бывшим лучшим другом. Выйдя из клуба, Зигфрид привычно отправился к Айвору, но того не оказалось дома. Бобби, который открыл ему дверь, сообщил, что Айвор пошел к Констанс. “Зачем он сказал мне это? — досадовал Зигфрид, спускаясь в дребезжащем тесном лифте. — Какая мне разница, куда пошел Айвор? Он думает, что я собираюсь бегать по всему городу и искать его?” Но он, конечно же, потащился к Констанс. Когда раздевался у нее в прихожей, то обратил внимание, что на вешалке не видно пальто Айвора (осень перевалила во вторую половину, и Айвор носил теплое пальто с экстравагантным меховым воротником), а также его приметной трости и шляпы. Зигфрид не побрезговал расспросить горничную, и та охотно поведала, что мистер Айвор Новелло действительно был здесь, но ушел с четверть часа назад в обществе мистера Оуэна Нэйрса. Перед глазами Зигфрида сразу встала давняя сцена в универмаге. Айвор, протягивающий Оуэну Нэйрсу руку и не спешащий потом разорвать рукопожатие. Айвор, оглядывающийся через плечо. Ревность, увы, была Зигфриду более чем свойственна. В прошлом он держался в рамках только потому, что его возлюбленные не давали ему ни малейшего повода ревновать. Но с Айвором дело обстояло совсем иначе. Его слабость на передок была общеизвестна, и положиться на него Зигфрид не мог. Он убеждал себя, что Айвору больше никто не нужен — по крайней мере, на данном этапе. Айвор выглядел страстно увлеченным. Он твердил, что таких, как Зигфрид, больше нет, что он настоящий мужчина и настоящий герой, такой сильный, такой волевой, и он, Айвор, просто умирает в его объятиях от восторга. Пожалуй, на фоне окружения Айвора — всех этих размалеванных клоунов, величавших его “леди Клементиной”, психованных кокаинистов и тщеславных глупых сосунков с театральных подмостков — Зигфрид в самом деле выгодно выделялся и мог утешаться мыслью, что соперников у него нет. Однако поведение Айвора не внушало никакого доверия. Он был готов к флирту в каждую минуту и решительно со всеми, даже с младенцами в колясках, даже с глуховатой старухой, выгуливавшей такого же старого жирного пуделя в парке на набережной Виктории, куда Айвор однажды явился собственной сиятельной персоной со своими болонками, и мимолетная встреча, начавшаяся с запутавшихся поводков, минут через пять закончилась тем, что Айвор поцеловал старухину руку и вызвал у нее такую бурю нежных чувств, какой она, возможно, не испытывала за всю жизнь. На вопрос присутствовавшего при этой сцене Зигфрида: “Что это было?”, Айвор ответил, что любит делать людей счастливыми. И Зигфрид никогда не знал, насколько далеко зайдет его желание кого-то осчастливить в каждом конкретном случае. К тому же, чертов Оуэн Нэйрс тоже выглядел весьма мужественным, солидным и сильным духом и телом. Горничная стояла рядом, ожидая, когда Зигфрид отдаст ей свое пальто, а он медлил. Ему больше нечего было делать у Констанс. Но ведь он уже пришел, она наверняка слышала звонок и спросит горничную, кто это был. Зигфрид будет выглядеть сумасшедшим, если сейчас просто уйдет, даже не поздоровавшись. И ему пришлось в конце концов вручить горничной пальто, шляпу и шарф и пройти в гостиную. Там, кроме хозяйки, сидели актриса Дейзи Баррелл и приятель Зигфрида Фрэнки Шустер. Это хорошо, он посидит в гостях, как обычный человек, а не одержимый страстью безумец, поболтает с Фрэнки и затем пойдет к себе домой, а Айвор пусть сам потрудится его разыскать, если ему будет надо. — Зигфрид! — обрадовалась Констанс и подставила ему щеку для поцелуя. — Сто лет тебя не видела. Только знаешь, если ты пришел за Айвором, то вы разминулись. — Я не знал даже, что он здесь был, — небрежно обронил Зигфрид, надеясь, что горничная этого не слышит. Он был унижен: Констанс, похоже, тоже думает, что он везде бегает и ищет Айвора. А еще заметил, что она никак не упомянула Оуэна Нэйрса. Сочла это неважным? Или она намерена, как это принято в компаниях, где завелся рогоносец, “щадить его чувства”, то есть, делать все, чтобы он до последнего ни о чем не узнал? Констанс налила ему чаю, и он огляделся, выбирая себе место. Интересно, где сидел Айвор? В прошлый раз, помнится, он расположился в шезлонге, а рядом с ним на пуфике — Глен. — Кстати, — сказал Зигфрид, опустившись в шезлонг в надежде, что Айвор и в этот раз сидел тут и какая-то его частица, тепло или запах, задержалась на жаккардовой обивке, — как поживает твой протеже, Глен как-его там? — О, — ответила Констанс, — я им горжусь. Мне казалось, он расклеится надолго, но он, знаешь ли, взял себя в руки. Недавно удалось спровадить его в Оксфорд. Не могу сказать, что он весел и беззаботен, но определенно начал выздоравливать. “Вот это повезло, — с тоской подумал Зигфрид. — Как ему это удалось? Хотя чего тут гадать? Ему двадцать лет, вот и весь секрет. В этом возрасте каждая любовь — трагедия всей жизни и все равно проходит без следа. Я в два раза старше и не отделаюсь так легко”. — А как твоя история болезни? — поинтересовалась Констанс. — Не жалеешь, что вызвал огонь на себя? — Почему я должен жалеть об этом? — Все мы обожаем Айвора, но даже я могу представить, как с ним бывает нелегко. — Я этого пока не заметил, — Зигфрид смог даже улыбнуться, хотя ему вдруг пришло в голову, что актеры, владеющие всякими техниками и приемами в своей профессии и осознанно их применяющие, должны замечать, когда при них пытаются играть другие. Вряд ли ему удастся обмануть Констанс. Не исключено, что он и Айвора обмануть не может. И все-таки он продолжал, потому что больше ничего не оставалось, кроме как строить из себя неуязвимого сверхчеловека: — Если не ждать слишком многого, с ним можно чудесно провести время. Они сменили тему, и начался общий разговор — о Бернарде Шоу, о Леопольде Стоковском, и Зигфрид старался быть оживленным и блистать, хотя взгляд его то и дело возвращался к большой хрустальной пепельнице на чайном столике. Горничная Констанс по-прежнему не отличалась исполнительностью, и пепельница стояла переполненная уже продолжительное время. В глубине ее Зигфрид видел несколько окурков, явно оставшихся от Айвора. Их он опознал по характерным темным фильтрам с золотыми ободками и следами пунцовой помады. Такие же пунцовые отпечатки Зигфрид частенько обнаруживал на своих губах, щеках, шее, воротничках, галстуках, подоле рубашки, нижнем белье... а где еще, о том лучше умолчим. Найдет ли Оуэн Нэйрс на себе такой же сувенир? Интересно, где он живет? Где можно встретить их с Айвором? Зигфрид даже стал прикидывать, как бы аккуратно вывести разговор на тему Нэйрса и разузнать побольше, но, к своей чести, сумел удержаться. Он засиделся допоздна и ушел от Констанс последним. Теперь его путь лежал домой, но он направился в сторону Стрэнда — о, конечно, только потому, что там проще было найти такси. Однако, оказавшись на Стрэнде, Зигфрид зашагал в сторону одноименного театра, уже не придумывая для своего поведения никаких объяснений и оправданий. Был одиннадцатый час, но Айвор до сих пор не возвращался, и Бобби понятия не имел, где он и когда его ждать. Стоя на пороге, Зигфрид задержал дыхание, стараясь успокоиться, но успокоиться не мог. Ему нужно было увидеть Айвора, схватить, трясти за плечи, ударить по лицу, шмякнуть башкой об стенку и заставить рассказать все, и именно сегодня, сейчас, сразу, как только Айвор вернется, когда на нем будут все следы, все запахи, потому что завтра ничего этого уже не останется, и Зигфриду будет легче поверить в то, во что он так отчаянно хочет поверить, — в невинность Айвора. Допустить этого нельзя, он должен посмотреть правде в глаза. Но что ему делать? Караулить на улице? Ждать в квартире, когда Айвор изволит нагуляться, он не будет — сгорит со стыда перед Бобби. К счастью, Бобби случайно или намеренно обеспечил его достойным предлогом, чтобы все-таки войти и подождать. — Зигфрид, я не могу отпустить тебя в таком виде! — воскликнул он. — Ты мокрый насквозь! На улице лил сильный дождь, а Зигфрид был без зонта. Его самого это нимало не беспокоило, но он не особенно сопротивлялся, когда Бобби стал уговаривать его войти, повесить пальто сушиться и сесть поближе к камину. Пока гость устраивался у огня, Бобби принес горячий чай с бергамотом и сэндвичи с ростбифом, при виде которых Зигфрид внезапно осознал, насколько сильно проголодался, и принялся за еду. Бобби нравился ему. Такой же пустой и поверхностный, как и вся эта компания, лишенный особых духовных или интеллектуальных устремлений, он все же вызывал симпатию своим прекрасным характером. Он был из тех людей, рядом с которыми приятно находиться, — тактичный, добродушный, искренне обожающий создавать вокруг уют. Айвору несказанно повезло, что Бобби был рядом (черт его знает, в каком качестве — кого-то вроде личного секретаря, агента или просто доверенного лица?) и заботился о нем. Конечно, вся свита Айвора стремилась заботиться о нем, но их заботы сводились в основном к потаканию его капризам и совместным развлечениям, тогда как Бобби действительно был полезен. У Айвора ведь не было совсем никакой домашней прислуги, не считая двух женщин, которые приходили днем, быстро убирали квартиру, готовили еду и выметались. Он не желал, чтобы в доме кто-то жил постоянно, ведь тогда ему пришлось бы существенно изменить свой образ жизни в соответствии с требованиями приличий и — не будем забывать об этом — британского законодательства, а на это он никак не мог пойти. Зигфрид его прекрасно понимал, у него из тех же соображений тоже не было прислуги, не считая приходящей на несколько часов в день домработницы, но он вполне мог сам совершать простейшие действия по хозяйству — заварить чай, сделать себе сэндвич, даже, черт побери, сходить в лавку или отнести белье в прачечную. Айвор же на все это был не способен. Более того, он не способен был даже войти в контакт с домработницами, объяснить им задачи, принять работу и расплатиться с ними. Без Бобби он бы, скорее всего, просто помер с голоду или устроил в квартире пожар или потоп. Бобби следил за его расписанием, напоминал о важных делах, заботился, чтобы все счета были оплачены вовремя, заполнял четким разборчивым почерком изящную записную книжку в шагреневой коже, с которой Айвор сверялся в течение дня. Зигфрид надеялся, что все эти услуги достойно вознаграждаются. Во всяком случае, недовольным своей участью Бобби не выглядел. Он, похоже, испытывал к Айвору глубокую привязанность. Что называется, жил им. К Зигфриду и его связи с Айвором Бобби относился положительно и как будто старался помочь влюбленным и сгладить противоречия, то и дело возникающие между ними. Он не позволял себе лезть с советами, по крайней мере, к Зигфриду (с Айвором у него были более короткие отношения), но, когда тот бывал недоволен Айвором, старался исподволь привести какие-нибудь доводы в защиту провинившегося и дать понять, что не все так плохо. Так, когда Зигфрид в очередной раз злился из-за того, что Айвор назначил ему свидание, а сам опять привел в дом толпу своих приятелей и напился в стельку, Бобби мог заметить между делом, что Айвор очень много работает и ему нужно качественно расслабляться. В тот кошмарный вечер, обратив внимание, что Зигфрид то и дело поглядывает на золотые часы на камине, показывающие уже без малого полночь, Бобби сказал: — Ты знаешь, для нас, театральных людей, это вовсе не позднее время. Обычно в этот час только заканчивается спектакль, и мы идем куда-нибудь выпить и можем засидеться очень долго. Я к тому, что Айвор… С ним все в порядке. Просто у него свое понимание времени. — Я совершенно не волнуюсь, — заверил его Зигфрид. — Но мое понимание времени говорит мне, что уже чертовски поздно и мне лучше пойти домой. Чай был выпит, сэндвичи съедены, пальто, правда, оставалось сырым, но оно будет сохнуть еще сутки, не меньше. Зигфрид исчерпал все предлоги для того, чтобы находиться тут. Это уже становилось неприличным. — Останься, — попросил его Бобби. — Я уверен, что ты тоже на самом деле полуночник. — А тебе-то не пора спать? — Ну что ты, самое время поработать. Кстати, не хочешь мне помочь учить роль? — Помочь тебе… что? — удивился Зигфрид. — Учить роль. Я тоже актер, — Бобби смущенно улыбнулся. — Ты не знал? Конечно, я не такая знаменитость, как Айвор, а еще я ужасный лентяй и редко могу себя заставить за что-нибудь взяться всерьез. Но Ноэл — Ноэл Кауард, наш друг — пристал ко мне с ножом у горла, чтобы я сыграл — только не падай — Ники, и это тот самый случай, когда проще отдаться, чем объяснять, почему нет. Он, должно быть, спятил. Ты, конечно же, видел “Водоворот”? Нет? В самом деле? Как ты умудрился? Наверное, весь Лондон уже посмотрел “Водоворот”. Это грандиозная, грандиозная вещь. Я ужасно горжусь Ноэлом, хоть он и свинья. — Тогда почему ты не хочешь сыграть? — спросил Зигфрид и поворошил угли в камине. — Потому что это не для меня. Это большая, серьезная роль для выдающегося актера. Айвор, кстати, очень хочет ее сыграть, вот он бы отлично подошел, но Ноэл — сумасшедший, говорю же — слышать об этом не хочет. Он считает, что Айвор слишком красив, чтобы быть серьезным актером. — Бобби подошел к портрету, написанному Сарджентом, и остановился перед ним в задумчивости. — Такая красота — это тяжкий крест, не находишь? — Бедный, бедный Айвор, — иронически протянул Зигфрид. — Но в самом деле, представь себе, каково это: всех интересует твоя внешняя оболочка, и никому нет дела до твоей души. — А она у него есть? — Ты сегодня точно не в духе. Ну конечно, есть, и она прекрасна. Он чувствительный, добрый и потрясающе щедрый. Не обижается на Ноэла, хотя я бы обиделся на его месте. Я, собственно, и обиделся за Айвора, но сам Айвор по-прежнему с ним в большой дружбе, а ведь друзья так себя не ведут. Ноэл мог бы хоть дать ему шанс на репетиции, но ничего подобного. Вообрази, он сам нашел деньги и финансировал постановку “Водоворота”, чтобы, как он сказал, иметь возможность самому выбирать состав, но все понимали, что это значит: он просто хотел гарантий, что в его спектакле точно не будет Айвора. Ну да ладно, — Бобби взял со столика стопку машинописных листов. — Попробую выучить что-нибудь, иначе Ноэл проклюет мне дырку в темени. Поможешь? Я буду читать за Ники, ты — за всех остальных. — Даже не знаю, Бобби, — растерялся Зигфрид. — Актер из меня не очень. — Тебе и не надо быть актером. Просто читай реплики, как умеешь. Зигфрид снова взглянул на часы. Почти четверть первого. Неужели Айвор вынудит его сидеть тут до утра? Он взял у Бобби текст пьесы и кивнул, давая понять, что готов. — “В чем дело, дорогая?” — спросил Бобби-Ники, заботливо склонившись над его креслом. — “Ничего, просто заболела голова”, — прочитал Зигфрид слова героини пьесы по имени Флоренс. — “А почему бы тебе не пойти спать?” — “Не могу, еще слишком рано”. Бобби замялся, забыв реплику. — “Элен и Клара пытаются…” — “Меня тошнит…” — подсказал Зигфрид. — “Меня тошнит от маджонга, — обрадованно подхватил Бобби. — Поуни, Элен и Клара пытаются учить Брюса Фэалайта, но он совершенно ничего не соображает”. Это занятие помогло Зигфриду скоротать еще один час. Затем они сделали перерыв, в котором Бобби заварил еще чаю и сделал новую партию сэндвичей. Была уже половина второго. Даже шум Стрэнда стих в этот глухой час, только изредка проезжал автомобиль, шумно расплескивая воду из луж, да дождь шелестел за окнами. Бобби начал аккуратно готовить Зигфрида к тому, что ожидаемое ими явление, возможно, вовсе не состоится до утра: Айвор, дескать, терпеть не может выходить на улицу в такую собачью погоду, поэтому, вероятно, предпочел преклонить голову там, где его застала злая судьба, а что не позвонил — так не у всех дома есть телефон, но волноваться совершенно не стоит. Они вернулись к пьесе и дошли до финального объяснения Ники с матерью, когда в ночной тишине послышался отдаленный шум лифта. Болонки, до этого мирно спавшие на диванах и в креслах, сразу проснулись и потянулись к дверям, виляя хвостиками. — Ну вот, — обрадовался Бобби, — Айвор с нами. Щелкнул дверной замок, в прихожей началась возня — Айвор здоровался с собачками, как это было у них заведено. Бобби тоже пошел встречать его. Зигфрид остался сидеть у камина, изображая непоколебимое спокойствие. — Вот так сюрприз, — сказал Айвор, заглянув в гостиную. — Боже, до чего я замерз. — Он подошел к камину и протянул было к огню тонкие алебастрово-белые руки, но угли почти догорели и давали очень мало тепла. Айвор изобразил разочарованную гримаску. — Кому-то придется меня согреть, — заключил он и направился в спальню, задержавшись на пороге и приглашающе оглянувшись на Зигфрида. Он-то точно был непритворно спокоен и не считал нужным объяснять что-либо. Зигфрид пошел за ним и плотно прикрыл дверь спальни. — Где ты был? — спросил он. — Смотрел “Памелу”, — Айвор сбросил пиджак и принялся расстегивать жилет. — Чертовски долго она идет, как я погляжу. — Ну, я потом еще пошел за сцену, поболтал немного с народом, ты же знаешь, как это обычно бывает. Чем ты так недоволен? Я не ждал, что ты придешь, поэтому не торопился. Ты ведь сказал, что обедаешь сегодня со своим другом. — Ты был с Оуэном Нэйрсом? — уточнил Зигфрид, внимательно следя за лицом Айвора, но не видя ничего, кроме фирменного романтически-отсутствующего выражения. — Что значит — “был” с ним?.. — Айвор вынул запонки и с мелодичным звоном опустил их на крышку комода. — Он играл в “Памеле” и пригласил меня, когда мы встретились днем. — У тебя с ним что-то есть? — Зигфрид вынужден был спросить напрямик. Айвор моментально весь расцвел и заулыбался. — Ты еще и жуткий собственник, правда? Обожаю. Нет, в самом деле, мне это так нравится. Ты — мужчина моей мечты. — Ты можешь ответить на вопрос? — Да, сэр, конечно, сэр. В смысле, нет, сэр, между мной и Оуэном ничего не было и нет. Можно ли было поверить в это? Из-за шутовского тона Зигфрид еще сильнее почувствовал себя обманутым, но не знал, как заставить Айвора сознаться или хоть проболтаться, чтобы найти какую-то нестыковку в его словах и припереть к стенке. — Прекрати этот фарс, — ему невероятных усилий стоило говорить спокойным негромким голосом, — и скажи мне, пожалуйста, правду. По крайней мере, ты не станешь отрицать, что он к тебе неравнодушен. — Если верить ему самому, то есть немного, — Айвор невинно покачал ресницами. — Так он тебе говорил об этом? — И не только мне, если даже ты в курсе. Зигфрид не стал объяснять, что сделал выводы на основе личных наблюдений. — И ты все равно мило общаешься с ним, ходишь на его спектакли, зная, что он в тебя влюблен? Тебе нравится эта игра? — Я могу сказать тебе, что мне нравится, — Айвор подошел и обнял его со спины, прижался щекой к его плечу. — Мне нравится, когда меня ревнуют, но только по-настоящему, без нытья, соплей и унижений. Я знаю, что ты не опустишься до такого. Ты просто заставишь меня подчиниться и дашь мне почувствовать, что я принадлежу тебе. Что бы ты сделал, если бы узнал, что я сплю с Оуэном? — Я тебя, наверное, разочарую, — Зигфрид высвободился из его объятий, — но в этом случае я бы просто отступил в сторону и оставил тебя старине Оуэну, и ты бы меня больше никогда не увидел. — Неужели? — печально спросил Айвор. — Совсем не стал бы бороться? А еще говоришь, что любишь меня. — Я не умею любить, не уважая и не доверяя, — сказал Зигфрид самым твердым и внушительным тоном, на какой был способен. — Говорю об этом в первый и в последний раз, Айвор, и надеюсь, что до тебя как следует дойдет. Если твои чувства ко мне изменятся, скажи мне об этом сразу же, будь так добр, не щади меня и не притворяйся. Но если я по-прежнему нужен тебе, постарайся, чтобы между нами сохранялось доверие. Я не потерплю интрижек, флирта и прочего паскудства. Айвор гибко прислонился к резному столбику, поддерживающему балдахин над кроватью, и сообщил с ангельской улыбкой: — Я трахался с Оуэном Нэйрсом. У Зигфрида перехватило дыхание, как после удара под дых, и мучительно долгое время он мог только таращиться на Айвора, не произнося ни слова. А тот добавил: — Сегодня. Только что. — Ты лжешь, — выдохнул Зигфрид. — Уму непостижимо, — Айвор принялся снимать кольца. — Что тебе ни скажи, ты все равно не веришь. — Ты сказал, что у тебя ничего не было с ним, — Зигфрид судорожно помотал головой, перед глазами было темно. — Но потом ты толкнул такую возвышенную речь, что меня проняло, и я решил сознаться. — Ты просто хочешь, чтобы я вышел из себя. — Я всего лишь сказал тебе правду, как ты и просил. — Хватит! — закричал Зигфрид, утратив остатки самообладания. — Это не игра! Он не знал, во что ему верить, и это было хуже всего. Жуткая неопределенность и невозможность принять решение сводили с ума. Кровь билась в висках, воротничок впивался в шею, стало вдруг страшно жарко. Ему хотелось все ломать, крушить и уничтожать, но в итоге он накинулся на Айвора, схватил и повалил на кровать, повторяя: — Значит, тебе мало одного меня? Мало? Я не забочусь о твоих нуждах? Трахаю тебя недостаточно сильно? Или недостаточно часто? Он срывал одежду, которую Айвор еще не успел снять сам. Прижимался лицом к обнажившимся участкам тела, вдыхал запах, лизал и кусал, пробуя на вкус. Как ищейка шарил в поисках чужих следов и запахов, но не находил ничего, лишь Candide Effluve и табак. Айвор не сопротивлялся, только глядел в потолок и казался откровенно скучающим. Эрекция у него в конце концов возникла, но производила впечатление всего лишь механической реакции, простого отклика нервных окончаний на определенные раздражители. Никогда раньше он не был так вызывающе равнодушен, и это взбесило Зигфрида еще сильнее, взбесило просто до белых глаз. Он перевернул Айвора лицом вниз. Попробовал сначала пальцами, ощутил тесноту и сухость. — Чем ты, говоришь, занимался с Оуэном Нэйрсом? — уточнил Зигфрид, приподняв Айвора за шею и заставляя прогнуться назад, чтобы видеть его лицо. — Есть же разные способы… — выговорил Айвор сквозь стиснутые зубы. Он морщился, ему было больно, но все-таки пытался улыбаться. Не вынеся этой улыбки, Зигфрид снова ткнул его лицом в подушку. Достал из-под перины баночку с кремом (хорошо знал, где она хранится, и мог безошибочно отыскать). Айвор тяжело, глубоко дышал под его весом, стараясь расслабиться, его острые выступающие ребра ходили ходуном. Зигфрид не хотел, чтобы он расслаблялся, старался причинить настоящую боль, но это было сильнее его — Айвор уже вошел во вкус. Его поясница прогнулась, бедра раздвинулись шире, пальцы судорожно вцепились в подушки. Вдруг он сам приподнялся, прогнулся, запрокинул голову. Больше не улыбался, потянулся к Зигфриду за поцелуем с тем серьезным, сосредоточенным лицом, которое у него всегда было во время секса. Не получил поцелуя, упал назад на подушки, принялся лизать и целовать пальцы Зигфрида, горячечно шепча: — Да, да, наконец-то, я ведь говорил, ты можешь сделать меня своим, только ты и никто другой. Давай, покажи скорее, кто здесь хозяин. Зигфрид показывал, кто здесь хозяин, до позднего утра и привел Айвора к совершенному подчинению. Он поклялся в абсолютной верности, вручил Зигфриду свою записную книжку, переплетенную в шагреневую кожу, и предложил ознакомиться с расписанием, дабы тот всегда мог знать, где его любовник и чем занимается, и проконтролировать это в любой момент. Что касается посещения спектаклей, походов в гости и прочих развлечений, то Айвор обещал впредь отпрашиваться. Зигфрид попытался запретить заодно и вечерние сборища на квартире Айвора или хотя бы упорядочить их, чтобы происходили раз или два в неделю, не чаще, но в этом он не преуспел. Айвор уверял, что не может выгонять своих друзей, когда они приходят его навестить, и умолял оставить все как есть. Взамен он обещал Зигфриду, что они скоро уедут в деревню, где будут совсем одни, и проблема отпадет сама собой. — Мне нужно только исполнить обязательства по контракту в театре Принца Уэльского, — уговаривал Айвор, прижимаясь к Зигфриду и целуя его шею. — Мой последний спектакль на будущей неделе. Я ужасно устал! Не могу дождаться, когда мы с тобой уедем в Ред Руфс и спрячемся от всего мира. Там ты наконец перестанешь сомневаться, что я принадлежу одному тебе, хотя удивительно, откуда у тебя вообще берутся такие сомнения. Разве кто-то может заменить мне тебя?