Поэт и пошлость

Популярный актер Генри Кендалл вернулся на родину после нескольких лет, проведенных в Нью-Йорке, и, дабы поприветствовать старых друзей, устроил в своей кенсингтонской квартире грандиозную вечеринку только для джентльменов. Джентльменов в строгом смысле слова на ней, впрочем, почти не было. Основную часть гостей составляли артисты популярных театров и мюзик-холлов, режиссеры и драматурги, подвизавшиеся там же, писаки из бульварных газеток и прочая богемная шушера. Было также немало явно продажных мальчишек, завитых, накрашеных и говорящих писклявыми голосами, и рослых плохо выбритых молодчиков опасного, а то и откровенно криминального вида, вызывавших у Зигфрида только одно желание — пошарить по карманам и проверить, на месте ли часы и бумажник. В воздухе висели плотные клубы сигаретного дыма, коктейли смешивались и разливались галлонами, бумажные пакетики с кокаином и пузырьки с раствором морфия передавались из рук в руки, парочки танцевали медленные фокстроты под патефон или обжимались у стен. Словом, это была обычная клоака, которых Зигфрид повидал уже достаточно. Он был признателен Айвору за его обыкновение, приходя на вечеринку, не лезть в самую гущу, а наоборот, отсесть подальше. Они втроем расположились на круглом диванчике в эркере — Зигфрид, Айвор и Бобби. Пользуясь тем, что обстановка дозволяла и большие вольности, Зигфрид обнял Айвора и привлек к себе. Тот полулежал, прислонясь к его плечу, и, как обычно, казался рассеянным и погруженным в свои мысли. Даже слишком рассеянным. Зигфрид помнил времена, когда любые его прикосновения, даже самые невинные, вызывали у Айвора живой отклик. Он был ужасно чувственным существом. Сделай что-нибудь простое — слегка погладь его гладкую теплую ладонь одним пальцем, положи руку на его поясницу, дотронься до щеки, — и он тут же задержит дыхание, будто из боязни, что вместе с выдохом может непристойно застонать, опустит ресницы, и оближет губы, а еще непременно сожмет кулак, поймав в нем ваш палец, прижмется теснее, прогнется под ласкающей рукой, безмолвно прося продолжать. Но больше он так не делал. Зигфрид не мог сказать, когда все изменилось. А может, ничего на самом деле не изменилось, и это была только его мнительность, но ему упорно казалось, что Айвор просто позволяет обнимать себя, ласкать себя, целовать свои руки как бы в виде одолжения, скучая и думая о чем-то своем. Когда доходило до секса, он тоже выводил Зигфрида из равновесия подчеркнутой пассивностью и каким-то снисходительным отношением к происходящему, и Зигфрид мучился: ему чего-то не хватает? Он устал от обыкновенных утех, и теперь ему вечно будет хотеться втроем и прочих изысков? Он напоминал себе, что Айвор всегда был таким — просто позволял любить себя и не отличался африканским темпераментом, но подозрения не проходили. В постели он всеми силами добивался у Айвора страстного отклика, а не получая его, становился груб, оставлял синяки на бледной коже, награждал звонкими, смачными оплеухами. Итак, они втроем сидели на диване, лениво следя за тем, как веселятся другие, когда к ним приблизился хлыщ лет тридцати с блестящими черными волосами, мужественный и красивый, с самодовольным круглым и гладким лицом и несколько массивной и тяжеловесной фигурой. Поскольку Зигфрид не имел ни малейшего представления, как выглядит их гостеприимный хозяин, он догадался, что видит именно Генри Кендалла, только когда Айвор и Бобби принялись радостно здороваться: — Привет, Генри! — С возвращением! — Зигфрид, это Генри Кендалл, он будет участвовать в ревлю Шарло, — объявил Айвор. — Самый глупый и скучный номер я сочинил для него, потому что ничего лучше он не заслуживает. Генри, это Зигфрид Сассун, и я полагаю, что не должен ничего прибавлять к уже сказанному. Зигфриду пришлось выпустить Айвора из объятий, чтобы встать и пожать руку Генри. — О боже мой, — сказал тот. Голос у него был многозначительно негромкий, с приятной хлипотцой, которая, впрочем, исчезала, когда Генри повышал тон. Должно быть, со сцены ее было совсем не слышно. — Не могу поверить, что действительно приветствую вас в своем доме, мистер Сассун. У меня всегда была немного детская вера в то, что люди, подобные вам, живут в каком-то отдельном мире, куда простым смертным хода нет, и что их, то есть, вас, нельзя встретить на улице или где-нибудь в театре или в гостях. Несмотря на словесные выражения пиетета в адрес Зигфрида, было слишком заметно, что Айвор интересовал Генри гораздо больше. Тот несколько раз косился на него, а когда Зигфрид сел и снова привлек Айвора к себе, Генри взглянул на его руку на талии Айвора с нескрываемым неудовольствием, даже неодобрением, как при виде вызывающей бестактности. Зигфрид лишь недавно стал позволять себе столь открытую демонстрацию чувств. Раньше что-то в нем сопротивлялось этому, даже когда они находились в компании, от которой не приходилось ждать ни малейшего осуждения. Зигфрид всегда полагал, что поцелуи, объятия, даже простые соприкосновения рук уместны только наедине, все прочее — исключительно вульгарно. Главной причиной, из-за которой он изменил свой подход, было стремление продемонстрировать всем, кто видит, что Айвор принадлежит ему. Надо сказать, это работало. Лица, которые при других обстоятельствах наверняка пристали бы к Айвору со своими ухаживаниями, сразу исчезали, заметив рядом с ним Зигфрида и осознав, что не выдержат конкуренции. Конечно, в первую очередь дело было в славе Зигфрида. Едва ли весь этот планктон с придонных слоев театрального мира так уж живо интересовался литературой, но они смутно чувствовали, что Зигфрид гораздо известнее их всех, даже Айвора, или, во всяком случае, его известность весит больше. Однако и те, кто впервые видел Зигфрида и не знал его имени, все равно скромно отходили в сторону. В этом случае действовал его облик, говоривший об уверенности и силе, которыми в этих кругах не обладал никто, — высокий рост, подтянутая фигура, холодность и строгость черт лица, смягченная ямочкой на подбородке, элегантная седина в густых каштановых волосах, несолидную пышность и волнистость которых усмирял бриолин, но намек на них все же угадывался. Зигфрид в последние месяцы заботился о своей внешности больше, чем за всю предыдущую жизнь, забил гардероб новыми костюмами и шляпными коробками, зачастил к парикмахеру. Это, наверное, было смешно и суетно, но ему хотелось быть достойным поразительной красоты Айвора, хотелось, чтобы они выглядели гармоничной парой, которую никому не придет в голову разбить. Однако Генри Кендалл не собирался сдаваться легко и сразу дал это понять, придвинув стул к дивану, который заняла их троица. Когда Айвор раскрыл портсигар, он тут же зажег спичку, хотя ясно видел, что Зигфрид собирался сделать то же самое и уже полез в карман. — Между прочим, дорогой, — сказал Айвор Зигфриду, прикурив от поднесенной спички, — тебе наверняка будет интересно познакомиться с Генри, потому что он тоже воевал и у него даже есть крест, как у тебя. — Где вы служили? — вежливо спросил Зигфрид у Генри. — Третья воздушная бригада, эскадрилья семнадцать. — А, так вы, значит, были одним из тех ужасно шумных ребят на “Кэмелах”*? — Так точно, — улыбнулся Генри. — Меня, к слову, всегда занимал один вопрос: как вы оказались в пехоте, мистер Сассун? Когда меня призвали, Королевский летный корпус состоял из джентльменов вроде вас. Все знали друг друга по частным школам и все такое прочее. Я оказался среди них чудом и был поначалу определен в механики, но мы несли такие потери, что аристократы в какой-то момент просто кончились, и тогда дали полетать и черни. Насколько я представляю, это такое же исключение из правил, как и джентльмен, оказавшийся в окопе. — Это было мое желание, — объяснил Зигфрид. — Меня, разумеется, отговаривали, но я всегда стремился к… наиболее полному и объективному опыту. Мне казалось, что только так можно увидеть настоящую войну, как она есть. — Что ж, судя по тому, что я о вас знаю, вы получили ровно то, что искали. — Сверху война, надо думать, выглядела симпатичнее. — О да, — горячо согласился Генри. — Едва ли я вызову ваше одобрение сейчас, но мне даже понравилось. Конечно, бывают ночи, когда я просыпаюсь и не могу уснуть, но для таких случаев человечество изобрело веронал**. В целом же, этот опыт меня взбодрил и помог почувствовать себя мужчиной, несмотря ни на что. Думаю, вы меня поймете. Был даже момент, когда я вообразил, будто создан именно для этой жизни, и был готов предать свою детскую мечту о театре, о том, чтобы однажды сыграть в “Питере Пэне” или “Больших надеждах”. — И что вас остановило? — Я потерпел крушение под Амьеном, сильно разбился и почти ослеп на один глаз. Так что на меня повесили крест, отслюнявили пенсию и дали пинка под зад. — Мы не знали этого о тебе, — заметил Бобби, переглянувшись с Айвором. — Никто не знал, — хмыкнул Генри. — Я обычно помалкиваю, потому что мне ужасно нравится слушать, как хвалят выразительность моих глаз. Особенно того, который почти не видит. Кстати, можете догадаться, какой? — Левый! — выпалил Айвор. В самом деле, если приглядеться, то можно было заметить, что левый зрачок Генри менее подвижен и сфокусирован, чем правый. Но если не знать, на что обращать внимание, то этот недостаток ощущался просто как любопытная особенность, в самом деле, придававшая взгляду Генри парадоксальную выразительность и загадочность, нечто неуловимо раздражающее, потому что этот взгляд был одновременно рассеянным и напряженно внимательным. Зигфрид поймал себя на том, что сам уже довольно продолжительное время смотрит в глаза Генри, стараясь разгадать эту загадку. Наверное, своими актерскими успехами Генри был обязан главным образом военному увечью, а вовсе не каким-то исключительным талантам. — Ты не представляешь, сколько усилий я приложил, чтобы научиться смотреть так, как ты, — признался Айвор. — Боюсь, я был среди тех, кто считает твои глаза необыкновенными. — Ты можешь продолжать думать так, — протянул Генри многозначительно. — И даже говорить мне об этом время от времени. Приятно слышать, что тебе нравится хоть что-то во мне. Айвор ничего не ответил, только послал ему томный взгляд и медленно выдохнул дым. Они с Генри напоминали двух животных, которые обнюхивают друг друга, прежде чем приступить к брачным ритуалам. Способность Айвора строить глазки одному мужчине, склонив голову на плечо другого (не говоря уж о Бобби, сидевшем тут же)... ошеломляла, иначе не скажешь. — Айвор, — поинтересовался Зигфрид с видом нежной заботы, — ты не устал? — Мы ведь только пришли, — отозвался Айвор с раздражением. Вопрос об усталости со стороны Зигфрида, согласно принятому между ними коду, означал, что Айвор ведет себя с недопустимым легкомыслием и если не прекратит, то будет немедленно вырван из круга общения и доставлен домой. — Но у тебя позади такой долгий день, — заметил Зигфрид тем же нежно обеспокоенным тоном. — Как и всегда, впрочем. — Ладно, ладно, — снисходительно вмешался Генри, — я все понял. Пойду поздороваюсь с другими гостями, чтобы не утомлять Айвора еще больше. Развлекайтесь, мои дорогие. Как только Генри отошел, Айвор попытался вывернуться из объятий Зигфрида, сердито шипя: “Как ты смеешь так со мной обращаться? Что ты себе позволяешь?” Зигфрид удержал его, крепко, до хруста обхватив одной рукой ребра. Бобби при этом страдальчески зажмурился и отвернулся. Между ним и Зигфридом давно уже длился спор о том, что лучше — строгость или вседозволенность, — как будто они были родителями, а Айвор их ребенком. То, что Зигфрид никак не желал прислушаться к его мудрости, печалило Бобби безгранично. — Ты, похоже, все-таки хочешь домой, — серьезно заметил Зигфрид, когда Айвор перестал трепыхаться в его хватке. — Я не понимаю, — Айвор по-прежнему возмущался, но уже с меньшим пылом, — что тебе опять не понравилось. — Мне не понравился этот самодовольный кусок говна. И я не желаю больше видеть его рядом с тобой. — Я не твоя собственность! — Что-то? Ты так уверен в этом? — Отпусти меня, на нас все смотрят. — Дома никто не будет смотреть, подумай об этом. — Я не хочу больше так! Мне это надоело! Сначала твое собственническое чувство было очень милым, но в последнее время это уже не мило и не забавно! — Айвор вдруг рванулся и вскочил с дивана, но Зигфрид поймал его за плечо и уронил обратно. — Я не обещал, что будет мило и забавно. У нас все по-настоящему. — Отпусти меня немедленно! Но Зигфрид только крепче сжал пальцы на плече Айвора, ощущая острые кости сквозь костюмную ткань. — Зигфрид, в самом деле, — вмешался Бобби, — это уже слишком. — Заткнись. Айвор снова устроился под боком Зигфрида, прижался к его плечу, успокоившийся, присмиревший. Бобби неверяще помотал головой, не в силах объяснить для себя эту магию — торжество одной воли над другой, — и не понимая, почему Айвор подчиняется. Зигфрид знал, почему. Но он также знал, что это не навсегда, что такую борьбу ему придется выдерживать снова и снова. В ту ночь Айвор впервые за долгое время занимался любовью с полной отдачей. Он не то чтобы был очень страстным, это вообще было ему не свойственно, но он получал удовольствие, и не скрывал этого, и хотел еще. Он двигал бедрами, насаживаясь плотнее и глубже, был так сладостно податлив и расслаблен при движении внутрь и бесстыдно сжимался при движении наружу, будто не желал выпускать естество Зигфрида. “Что это с ним? — пытался понять Зигфрид. — Может, он представляет на моем месте Генри?” Он остановился и привстал: — Ложись на спину. — Нет, — запротестовал Айвор и крепче вцепился в подушку, — мне так хорошо, продолжай, пожалуйста... Зигфрид перевернул его силой и навис над ним, опираясь на локти. — Смотри на меня. Не вздумай закрывать глаза. — Я так не хочу, — сердито сказал Айвор. — Зачем надо было останавливаться?! Я был почти-почти готов... — Раздвинь ноги. — Мне это больше не нравится. Ты все испортил. Зигфрид сам раздвинул его ноги и задрал их повыше. У Айвора в самом деле почти прошло желание. Он просто расслабился и, не скрываясь, изучал художественные складки балдахина над постелью, пока Зигфрид молча и размеренно наслаждался его телом. Раздосадованное выражение на его лице сменилось безразличным. Но, по крайней мере, в постели их было только двое, на этот раз точно. Больше всего жизнь Зигфрида отравляла невозможность избавиться от Генри Кендалла, который частенько являлся домой к Айвору и запирался с ним под предлогом репетиций. — Зигфрид, это его работа! — твердил Бобби, повиснув на его локте и увлекая прочь от закрытой двери музыкального салона. — Ты сам видел, он репетирует не только с Генри, но и со всеми остальными, даже с хором. С Генри Айвор репетировал больше, чем с другими, но если бы Зигфрид озвучил это наблюдение, ему бы объяснили, что у Генри просто главная роль, поэтому ему все внимание. — Ну что ты за человек! — Бобби настойчиво усаживал его в центре непристойно мягкого дивана. — Давай я принесу чего-нибудь выпить, и мы просто подождем, когда они закончат. Ты слышишь музыку? Ну вот. Айвор не может одновременно играть и заниматься глупостями. Из-за двери в самом деле слышались аккорды фортепиано и голос Генри, наполовину поющий, наполовину декламирующий какую-то ахинею: Обедаю с Элис, Ужинаю с Глэдис. Упомнить все обязан, Ведь я навеки связан… Вдруг музыка обрывалась, голос Айвора мурлыкал какие-то замечания, и они начинали заново. Иногда, однако, возникали продолжительные паузы, во время которых из-за двери не доносилось ни звука. И вот тогда в музыкальном салоне могло происходить все, что угодно. — Зигфрид, — серьезно предупреждал Бобби, вручив ему стакан, — имей в виду, что Айвору это нравится все меньше и меньше. Ты должен немного ослабить вожжи, если хочешь остаться с ним. Он любит, когда все легко и весело. Драмы и ревность он тоже любит, но, понимаешь ли, это… — Бобби щелкнул пальцами, подыскивая сравнение, — это как кайенский перец. Он хорош как приправа, но ты ведь не будешь есть блюдо, состоящее из одного кайенского перца, правда же? Дай Айвору отдых хоть на неделю. Просто ни во что не вмешивайся, и пусть он как следует повеселится. — Бобби, — отвечал на это Зигфрид, — когда я захочу стать у Айвора ковриком для ног, я непременно попрошу у тебя консультацию. Но пока я тебя ни о чем не просил, поэтому не лезь. Просто не лезь. Наконец репетиция заканчивалась, и Айвор с Генри выползали из своего убежища. Генри сразу уходил, хотя его приглашали остаться на чай. “Нет-нет, сожалею, но мне пора”, — говорил он, однако не забывал при этом с подчеркнутой опаской покоситься на Зигфрида, давая понять, что уходит исключительно для того, чтобы никому не доставлять хлопот и не вызывать разногласий. Так прошло какое-то время, и однажды Зигфрид пришел, как обычно, к Айвору, однако никто ему не открыл. Он звонил несколько раз в течение дня и на следующий день, но неизменно слышал от телефонистки, что номер не отвечает. Зигфрид готов был уже сойти с ума (ну ладно, Айвор и Бобби могли уйти куда-то вдвоем, но не так же, чтобы больше суток никого из них нельзя было застать дома!), но, к счастью, догадался просмотреть свою корреспонденцию, которую по-прежнему разбирал крайне неаккуратно. Среди недавних писем обнаружился надушенный конверт из плотной, шелковистой светло-лиловой бумаги. “Дорогой Зигфрид, — было написано красивым ясным почерком Бобби, Айвор даже не удосужился сам написать эти жалкие несколько строк, — пожалуйста, не беспокойся. У Айвора возникли срочные дела, и мы вынуждены уехать. Вернемся 6 декабря. Прости, что не успели попрощаться. Целуем, Айвор и Бобби”. Срочные дела. Ох уж эти срочные дела. Мелкие паршивцы даже не потрудились изобрести хоть отчасти убедительную ложь. И все-таки Зигфрид сразу почувствовал себя лучше. Наступила некоторая ясность, и появилась цель — найти и вернуть. Зигфрид первым делом подумал про Ред Руфс и даже не поленился съездить туда, но напрасно: дом, насколько можно было рассмотреть через забор, выглядел нежилым — окна закрыты ставнями, из труб не поднимался дым. Что ж, если бы Айвор спрятался тут, это было бы слишком просто. Вернувшись в Лондон, Зигфрид отправился к Эдди Маршу, дом которого, как обычно по вечерам, служил местом собрания литературного бомонда. Ядовито обсуждали антологию поэзии, издаваемую Ситуэллами, обсасывали каждую строчку и сошлись на том, что это просто пустяк, игрушка для великосветских бездельников. Зигфриду пришлось терпеливо высидеть весь вечер и дождаться, когда все разойдутся. И только когда они с Эдди остались наедине, он перешел к истинной цели своего визита: — Кстати, Эдди, вы, уж конечно, знаете лучше всех, куда делся Айвор? Эдди Марш — крупный, лысеющий джентльмен лет пятидесяти, весь какой-то уютно-мягкий и расслабленный — смущенно отвел взгляд в сторону и откашлялся, но Зигфрид не понял намека и, вместо того, чтобы сменить тему или, лучше, уйти из этого гостеприимного дома и оставить хозяина отдыхать, продолжал ждать ответа. — Вы знаете, Зигфрид, — выдавил наконец из себя Эдди, морщась от каждого слова, будто оно причиняло ему боль сродни зубной, — хоть я Айвору, можно сказать, вместо отца, но все же я никогда не позволял себе вмешиваться в то, что происходит между вами, или даже слишком интересоваться этим… — И не надо, — подхватил Зигфрид. — Просто скажите мне, где он, и поговорим о чем-нибудь более интересном. — Что ж, я думаю, куда бы Айвор ни делся, вряд ли его увезли в чемодане связанным и с кляпом во рту. Стало быть, он имел возможность снабдить всей информацией о своем отъезде всех, кого она касается. Если же он этого не сделал, то… возможно, таков и был план? — Вы считаете, что это нормально с его стороны, — уточнил Зигфрид, — уехать втайне от меня? Эдди всплеснул руками. — Я же вам сказал: я никогда не вдавался в то, что происходит между вами. Может быть, вы поссорились? Может быть, он… не хочет больше продолжать ваши отношения? Зигфрид был вынужден вернуть на блюдце чашку, чтобы трясущаяся рука не расплескала остывший чай. — Он мог бы сказать мне об этом сам, — заметил он, стараясь говорить спокойно. — Вы знаете Айвора, у него на самом деле очень мягкий характер, и он склонен привязываться к людям. А к вам он еще и относится с огромным уважением. Вы же, Зигфрид, как раз мужественный и честный человек и настолько лишены сантиментов, насколько Айвор ими переполнен. Вы могли бы принять это решение за него, как мне кажется. — Это он вас попросил поговорить со мной об этом? — спросил Зигфрид, гипнотизируя взглядом чайную чашку. Как бы удержаться и не смахнуть ее со стола? Как не опрокинуть весь этот стол? Как не сжать ладони на округлой мягкой шее Эдди? — Нет! Нет! — всполошился Эдди. — Это только мои соображения! — Они неверны, — отрезал Зигфрид. — В любом случае, я не просил вас делиться ими. Я всего лишь спросил: где Айвор? — Я не знаю. — Бога ради! Конечно, знаете. Послушайте, Эдди, если вы действительно как отец для Айвора, вы должны согласиться, что я хорошо на него влияю, и если мы будем вместе, это пойдет ему на пользу. Я ему предан. Я все, что угодно, для него сделаю. — У него уже есть такой человек, а вам эта роль не слишком подходит. — Если вы про Бобби, то он сущее ничтожество и может только потворствовать Айвору во всем и развращать его еще больше. — Бобби — замечательный молодой человек с большим сердцем, и его чувства к Айвору кажутся мне весьма возвышенными. В них есть что-то средневеково-рыцарственное, не находите? Молчаливое, преданное служение, которое не ждет себе награды. Зигфрид чуть отклонился назад и оглядел Эдди с веселым удивлением. — Вы сейчас шутите, я надеюсь? — Даже не думал. — А я, значит, по-вашему, не способен на возвышенные чувства? Или, по крайней мере, способен меньше, чем несчастный Бобби? — Я нахожу, что вы исключительная личность во всех отношениях, но, как это свойственно исключительным личностям, довольно жестоки. — “Пожалеешь розгу — испортишь дитя”, — ухмыльнулся Зигфрид. — Однако жестокость не слишком вяжется с истинной любовью. — О, прошу вас, давайте не будем сейчас философствовать. Довольно странно с вашей стороны сомневаться в моей любви после того, как я уже столько времени унижаюсь тут перед вами, чтобы вы сказали мне, где находится мой возлюбленный. Мне без него нет жизни. Я знаю, что он не ценит моих чувств в полной мере и не понимает значения того, что происходит между нами, но это все придет со временем, потому что он действительно меняется рядом со мной. Вы не можете отрицать этого, Эдди. Да, этот процесс идет неровно, бывают откаты, но Айвор стал немного серьезнее и ответственнее. Эдди, вы должны мне помочь. Эдди печально покачал головой и промямлил: — Но я действительно не знаю, куда он уехал. Могу предположить, что в Берлин, потому что перед своим исчезновением он спрашивал меня, что стоит посмотреть в этом городе. Но не поручусь, что Берлин является конечной точкой его маршрута. — Значит, Берлин, — проговорил Зигфрид себе под нос. — В любом случае, он где-то за границей. Вы ведь не станете разыскивать его там? Лучше дождитесь. Я уверен, он скоро вернется, потому что в Уэст-Энде выпускают какое-то ревю с его музыкой, и Айвор вряд ли пустит этот процесс на самотек. Он очень серьезно относится к тому, как исполняют его сочинения, поэтому обычно ходит на все репетиции. Вот увидите, он на днях будет в Лондоне. Зигфрид прикидывал, где находится ближайшее к его дому отделение бюро Томаса Кука***, чтобы зайти завтра с утра.