Поэт и пошлость

Экспресс из Парижа прибыл на Анхальтский вокзал Берлина ровно в полдень. При всей своей любви к путешествиям, Зигфрид терпеть не мог ездить в Германию. Было невыносимо видеть растерзанную, униженную, изнасилованную страну, ужасную нищету и разруху, выражение тупой безнадежности или глухой злобы в глазах людей — и ощущать свою личную ответственность за это. В двух шагах от того места, где Зигфрид садился в такси, стояла на тротуаре щуплая печальная женщина в некогда приличном, но потрепанном жакете и юбке, латаных чулках и стоптанных башмаках и покрасневшими руками без перчаток держала перед грудью картонку, на которой красивым старательным почерком, какой прививают ученицам женских грамматических школ, были перечислены ее умения — шить, готовить, ухаживать за больными, смотреть за детьми любого возраста. Вдруг несчастья этой женщины начались с того, что Зигфрид своей рукой убил ее мужа и лишил ее кормильца? И при виде каждого безрукого или безногого инвалида, ковыляющего по улице или сидящего у стены и просящего подаяние, он думал: “Вдруг это сделал я?” Он убивал их, потом прославился стихами, посвященными тому, как убивал их, а они убивали нас, сидел на торжественных банкетах, слушал аплодисменты, читал лекции о том, как они друг друга убивали и какая это была ошибка, и регулярно наведывался в их страну ради своих любовных дел. Сначала он приезжал к своему принцу*, пока для того не настала пора подчиниться династическому долгу (сам принц, правда, считал, что его брак не помеха и они могли бы прекрасно жить втроем, и пригласил Зигфрида присоединиться к свадебному путешествию, на что Зигфрид ответил вежливым, однако непреклонным отказом — о, знать бы ему тогда, что скоро он как миленький согласится на куда более циничный и унизительный тройственный союз!). После принца он с удовлетворением сказал себе, что никогда больше не вернется в Германию, однако ж прошло совсем немного времени, и он снова здесь, выслеживает неверного любовника. — Пожалуйста, в “Адлон”, — сказал Зигфрид таксисту. Если бы он разыскивал кого-то другого, то, наверное, оказался бы в затруднительном положении, потому что ему пришлось бы прочесывать все берлинские отели, но с Айвором все было просто. В любом городе мира не составляло труда определить, где он остановится. В Стокгольме это был “Гранд-отель”. Будь они в Париже, это был бы “Ритц”, в Венеции — “Гритти”, а в Берлине можно было смело начинать поиски с “Адлона”. Такси повезло Зигфрида мимо женщины с картонкой, мимо тусклых грязных витрин, мимо обшарпанных стен, оклеенных в несколько слоев рукописными объявлениями и печатными плакатами, которые беспощадно трепал и срывал зимний ветер. У таксиста были ужасно впалые щеки, малиновые пятна на скулах, воспаленные слезящиеся глаза, и он безостановочно кашлял в кулак. Конечно, денег на лечение нет, нет даже возможности хотя бы одну неделю просто отлежаться дома, так и будет возить по дорогим отелям богатых путешественников, пока не помрет за своей баранкой. Не зная, что тут еще можно сделать, Зигфрид, выходя из такси, всучил ему толстую пачку купюр. Он сам не мог сказать, сколько (немецкие деньги имели столько нулей, что их невозможно было сосчитать), но однозначно больше, чем причиталось за короткую поездку. Однако даже в этом сомнительном моральном удовлетворении ему было отказано. Таксист, задыхаясь и откашливаясь, догнал его у самого входа в отель и сунул в руку лишние купюры. Не захотел принимать их из гордости или просто решил, будто иностранец ошибся, и был слишком щепетилен, чтобы воспользоваться этим? Зигфриду не хватило знания немецкого, чтобы объясниться с ним, и он так и остался растерянно стоять, сжимая в кулаке аккуратно свернутые купюры, пока швейцар не открыл перед ним дверь. Внутри был как будто другой мир — мягкий свет, зеркала, приятные запахи, оркестр, который очень даже недурно играл Брамса. Шерлок Холмс из Зигфрида был никакой, поэтому ему не удалось выяснить у портье, здесь ли Айвор. Он закинул было удочку, поинтересовавшись, остановились ли в отеле другие англичане, но портье ответил вежливо-неопределенно и дал понять, что других постояльцев не обсуждает. Коридорный, доставивший в номер немногочисленный багаж Зигфрида, даже после весьма щедрых чаевых делал вид, будто не понимает, о чем речь, а может, и правда не понимал, потому что полноценно объясниться они могли только по-французски, а на этом языке парень знал лишь несколько дежурных фраз, относящихся к его профессии. Возможно, Зигфриду следовало предложить ему больше денег. Возможно, стоило поискать более языкастого коридорного, но Зигфрид, как это ни смешно, не знал, как к ним подойти. Это ведь были не какие-нибудь вертлявые болтливые итальяшки или легкомысленные продажные французики, а дисциплинированные и маниакально исполнительные прусские коридорные. Они все казались весьма деловыми, важными, профессиональными, как живые автоматы. Их, надо думать, натаскивали, что малейшая короткость и лишние контакты между ними и гостями отеля исключены. Пытаясь приставать к ним с разговорами, он привлечет к себе внимание. Какой будет позор. Оставалось только выжидать. Зигфрид быстро принял душ, побрился и сменил рубашку, после чего снова спустился в холл, где играли теперь уже Шумана. Там он тщательно выбрал наблюдательную позицию — в уютной нише, где стояли два кресла и столик. Оттуда очень хорошо просматривались все лифты. Он, разумеется, понимал, что пал просто ниже некуда. Сейчас ему, положим, некогда задуматься об этом по-настоящему, для него главное — разыскать Айвора, но когда-нибудь он неизбежно вспомнит это многочасовое сидение в засаде и сгорит от дикого стыда. Он смешон и жалок. Он полностью потерял себя. А главное, теперь он наверняка потеряет Айвора, ведь тот любит героев, а не слизняков. Но он не мог остановить это разложение, этот распад собственной воли. Его состояние было чем-то похоже на хирургическую операцию, когда эфир еще не подействовал до конца, и ты пока не отключился и можешь выглядывать поверх едко воняющей маски, закрывающей рот и нос, и видеть, как тебя энергично режут, будто кусок ветчины, как льется твоя кровь, как скальпель исчезает в твоей плоти. Но ты ничего не чувствуешь, твое сознание уплывает, и тебе, по большому счету, все равно, даже если хирург, вместо того чтобы извлечь из тебя пулю, вдруг начнет отпиливать твою голову. Так прошло, наверное, часа четыре. Мимо фланировали постояльцы отеля — изящные дамы в мехах, пузатые мужчины в темных тройках, носились коридорные в униформе. Оркестр, должно быть, отправился отдыхать, его сменил одинокий пианист, который играл Шопена, и опять превосходно. Музыка в “Адлоне” могла служить недурным развлечением. Скажи кто Зигфриду, что он может так долго сидеть на одном месте и просто ждать, — он бы не поверил. Но он даже не испытывал особенных неудобств. Ему почти хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Ждать было так спокойно. Но вдруг это случилось — совершенно запросто, без грома и молнии, даже без драматического крещендо со стороны фортепиано. Просто раздвинулись двери лифта, и на пурпурный ковер по очереди ступили Айвор, Бобби и слепой на один глаз летчик, Генри Кендалл. Зигфрид не мог не посмеяться про себя: в Стокгольм они с Айвором ездили вдвоем, но Генри, похоже, не было оказано такой милости, ему сразу дали понять, что он — лишь одна из сторон любовного треугольника (хотя, по большому счету, это был не треугольник даже, а совсем невообразимая фигура, описать которую мог не Евклид, а, разве что, какой-нибудь Лобачевский). Айвора задевало пренебрежение, с которым относился к Бобби Зигфрид, и тот факт, что в их иерархии Бобби занял положение ниже Зигфрида. Похоже, он решил в своих следующих связях не допускать подобного и сразу определять принца-консорта на подобающее ему место, а Генри поставил перед фактом. Недовольным или угнетенным Генри не выглядел. Он взял Айвора под руку на ходу и что-то ему рассказывал с большим воодушевлением. Айвор слушал со своим обычным загадочным и пресыщенным всяческими впечатлениями видом. Бобби рядом с ними, как было ему свойственно, сиял довольством и предвкушал развлечения, в особенности, танцы. Зигфрид долго не решался обнаружить себя. Им запоздало овладел мучительный парализующий стыд. Будь тут один Айвор — куда ни шло, на Бобби тоже было наплевать, но уронить себя в грязь еще и перед Генри Зигфрид не то чтобы не мог, но ему нужно было сделать над собой известное усилие для этого. Однако он заметил, что троица, пересекающая холл, стала смещаться к выходу и скоро того и гляди шагнет за помпезные двери, туда, где уже сгустилась темнота и зажглись фонари, и тут уж ему пришлось встать и выйти из ниши, пока они еще находились на его траектории и могли его заметить. Это произошло не сразу. Айвор и Генри продолжали болтать и ничего вокруг себя не замечали. Самым зорким оказался Бобби. Он сбился с шага, вытаращил глаза и запечатал себе рот ладонью, будто боясь закричать. Тут уж и Айвор с Генри увидели Зигфрида прямо перед собой. На красивом самодовольном лице Генри появилось выражение крайней досады, как у человека, которому испортили долгожданное и заслуженное удовольствие. Но самой интересной оказалась реакция Айвора, который вдруг повернулся — и стремглав метнулся в лифт. Мальчик в форме уже запирал двери, но Айвор успел в последнюю секунду вклиниться между ними, протаранив своим хлипким телом парочку дородных пожилых супругов и заставив их расступиться. Зигфрид мог себя поздравить: до встречи с ним Айвор был не способен на столь впечатляющий спринтерский забег. Он бы просто свалился с сердечным приступом, не добежав до лифта, а вернее всего, ему бы и в голову не пришло побежать, потому что единственным видом физической активности, который он признавал, являлся секс, и то Айвор не слишком утруждал себя, делегируя требующую усилий роль второму участнику процесса. Но Зигфрид обеспечил его моционом — учил ездить верхом, а кроме того, заставлял ходить пешком, и результат был налицо, хоть предъявляй Эдди Маршу. Нельзя было, однако, не отметить, что эта демонстрация физической формы пришлась не ко времени, потому что дело у Зигфрида было именно к Айвору, а вовсе не к Бобби и Генри, которых бросили с ним наедине. — Как ты здесь оказался? — спросил Бобби после долгой тягостной паузы. — Так же, как и вы, очевидно, — ответил Зигфрид. — Где номер Айвора? — Мне показалось, что он сейчас не расположен к общению, — сказал Бобби таким сокрушенным тоном, будто это обстоятельство его действительно печалило. — И все-таки придется ему сделать над собой усилие. — Дорогой, — Бобби отважился очень медленно приблизиться, будто вошел в клетку к тигру, даже взял Зигфрида под руку, — давай мы просто посидим сейчас в баре и все обсудим, хорошо? — Мне нечего с тобой обсуждать, — Зигфрид высвободил руку. — Скажи, где чертов номер. Имей в виду, я могу выяснить это и без тебя, но для всех будет лучше, если мы договоримся по-хорошему. — Он все равно не станет с тобой разговаривать. Посуди сам, если бы он был рад тебя видеть, то не убежал бы, как в попку подстреленный зайчишка. Зигфрид взял Бобби за лацкан. — Я уже сказал тебе: я не собираюсь обсуждать все это с тобой. Ты здесь ни при чем. Да, наверное, ты многое сделал для того, чтобы эта ситуация возникла, но все-таки ты не интересуешь меня совсем. — Джентльмены, — вмешался Генри, — мы, конечно, в Берлине, а тут и не такое видели, но все же давайте не будем совсем забывать о приличиях. Я думаю, Айвор должен предоставить объяснения, которых от него требуют. Если ему невмоготу сделать это лично, пусть передаст через тебя, Бобби. Мы с Зигфридом посидим в баре, а ты сходи к нему и… — Я не собираюсь сидеть в баре, — перебил Зигфрид. — Ну хорошо, — тяжко вздохнул Генри. — Тогда мы поднимемся все вместе, Бобби войдет к Айвору и постарается уговорить его встретиться с вами. Зигфрид ни на секунду не поверил, что Бобби действительно станет уговаривать Айвора встретиться с ним, скорее, наоборот, но это не имело значения. Он сам добьется этой встречи. И Зигфрид кивнул. Но Бобби был скептичен. — Генри, я не думаю, что это хорошая мысль, — сказал он, все еще силясь высвободить свой лацкан. Зигфрид держал его всего двумя пальцами, но эти два пальца Бобби никак не мог разогнуть. — Некоторые из нас... м-м-м... находятся в слишком взвинченном состоянии. — Брось, мы все взрослые люди, — заверил его Генри. — И потом, я буду рядом, если что. Зигфрид с усмешкой отпустил лацкан Бобби, и они втроем прошли к лифтам и поднялись на третий этаж. Там их встретил обычный гостиничный коридор — пурпурная ковровая дорожка, ряды тускло блестящих лаком и золочеными ручками дубовых дверей, хрустальные светильники бра. Бобби подошел к нужной двери и попытался открыть, нервно оглядываясь через плечо, как будто всерьез боялся, что Зигфрид сейчас оттолкнет его и вломится в номер. Но даже если бы у Зигфрида в самом деле имелось такое намерение, оно бы не осуществилось, потому что дверь оказалась заперта изнутри. Бобби скромно постучал. Ответа не было. — Айвор? — позвал Бобби, постучав еще. — Милый, открой, пожалуйста. Это я. Я один, клянусь тебе. Никто больше не войдет, пока ты сам этого не захочешь. Дверной замок вдруг щелкнул. Бобби проскользнул в номер через крохотную щель, едва приоткрыв дверь. Зигфрид, который все это время спокойно стоял поодаль, заметил, что не только Бобби, похоже, ожидает от него штурма номера, но и Генри весь подобрался, будто готовясь броситься на него и остановить в случае малейшей необходимости. — Уверяю вас, Генри, я вполне контролирую себя, — сказал Зигфрид. — Не надо так уж меня пасти. — Простите, — ответил Генри, — но после вашего эффектного появления уже и не знаешь, чего от вас ждать. Кстати сказать, не вините слишком Айвора и особенно Бобби. Если вам нужен виновник, то он перед вами. Эта поездка была моей идеей, и я же предложил ничего не говорить вам. Даже настоял на этом. — Какое коварство. А почему вы выбрали именно Берлин? — Да потому, что это волшебное место. Здесь можно все, особенно если у вас есть хоть какие-то деньги. — Генри склонил голову и со сладострастной улыбкой расправлял лепестки махровой розовой гвоздики в петлице. — Вы обратили внимание на мальчиков, шляющихся по Курфюрстендамм? Любой из них сделает все, что вы захотите, решительно все, а когда у вас иссякнет фантазия — предложит новые способы. И никто вас не арестует и не создаст вам ни малейших проблем. Вы можете заниматься этим хоть посреди Александерплац, вам разве что советов надают. А клубы и кабаре! Неужели вы никогда не слышали об “Эльдорадо”? Нет, в самом деле? Впрочем, жители Альбиона всегда были удивительно не любознательны. Я сам узнал о возможностях, которые предлагает Берлин, только в Америке. Тамошние мои друзья несколько раз в год пересекают океан, чтобы провести неделю-другую в Берлине, а мы почему-то игнорируем эту страну чудес, хотя нам даже добраться проще. Айвор тоже никогда не слышал об этой стороне Берлина и не верил мне, пока не увидел своими глазами. — И как, — сухо поинтересовался Зигфрид, — ему понравилось? — Спрашиваете. Он как ребенок в кондитерской лавке. Или, вернее, как бабочка — порхает с цветка на цветок. А я, если честно, понял, что немного просчитался. Я-то рассчитывал, что мне в этой поездке перепадет немного внимания, но Айвору совсем не до меня. Надо было везти его в Монте-Карло. Снова приоткрылась дверь заветного номера, и из нее таким же манером, как и попал внутрь (а именно, сквозь крохотную щель), выбрался Бобби. — Дорогой Зигфрид, — объявил он, — мне очень жаль, но Айвор не хочет тебя видеть. Категорически. Я ничего не смог с этим сделать. Он очень просит тебя вернуться в Лондон или, по крайней мере, не искать с ним встреч, если ты решишь остаться. — И он не мог сказать мне об этом сам? — уточнил Зигфрид очень спокойно. Бобби слегка развел руками. — Дело в том, что он тебя попросту боится. — Боится? Что за чушь? — Возможно, он встретится с тобой позднее, в Лондоне. — Да он просто ломает комедию и хочет, чтобы вокруг него плясали и уговаривали. — Хорошо, Зигфрид, я не хотел говорить об этом вслух, но ты меня просто вынуждаешь, — Бобби испустил протяжный вздох. — Его беспокоит твое обыкновение распускать руки, и он боится, что сейчас произойдет именно это. — Что? — Генри, кажется, был по-настоящему шокирован. — Нет! Быть такого не может. — С меня хватит. — Зигфрид подошел к двери, без особой надежды подергал ручку, убедился, что заперто надежно, и принялся громко стучать. — Айвор, прекрати это. Открой дверь, и давай поговорим. Бобби с беспокойством и досадой взглянул на Генри: — Я ведь предупреждал, что так будет. — Зигфрид, — вмешался Генри, — мы так не договаривались. Мы все обещали, что будем вести себя прилично. Зигфрид продолжал стучать, не обращая на них внимания. — Клянусь, что я пальцем тебя не трону, если тебя это действительно беспокоит. Мы просто поговорим. Где-то в глубине коридора стали приоткрываться и хлопать двери — постояльцы пытались понять, что происходит. — Боже, какой скандал, — воскликнул Бобби, зажмурившись. — Нас сейчас просто попросят из этого отеля. — Айвор! Не будь ты таким чертовым трусом хоть раз в жизни! — закричал Зигфрид и ударил кулаком так сильно, что разбил костяшки. Кровь брызнула на дубовую панель и будто расколдовала дверь, потому что одновременно с этим изнутри раздался отчетливый щелчок замка. Бобби и Генри, не сговариваясь, сделали то, в чем до этого подозревали Зигфрида, — попытались вломиться в номер следом за ним, но Зигфрид захлопнул дверь прямо перед их физиономиями и запер замок. К нему радостно бросились здороваться болонки и запрыгали вокруг, упираясь лапками в колени. Эти создания были готовы обожать всех участников трагедий, которые происходили вокруг них, и беспечно виляли милыми хвостиками, не замечая ни крови, ни слез, ни разбитых сердец. Айвор стоял в глубине номера с неизменной своей сигаретой в опущенной руке. Только сейчас Зигфрид заметил, что вместо брюк на нем короткие темно-синие бриджи с пуговками у колена и чулки из блестящего лилового шелка. Накрашен он был гораздо сильнее, чем позволял себе в Лондоне, даже подчеркнул безупречные скулы пятнами румян и обвел глаза дымчатыми тенями. Концентрированный аромат Candide Effluve сразу вызвал у Зигфрида приступ головокружения. Невероятно, до чего он соскучился по этому запаху умирающих, давно срезанных цветов, как жаждал вдыхать его снова — желательно, не в чистом виде разлитым в воздухе, а смешанным с сигаретным дымом и исходящим от шеи Айвора или его волос или выдохшимся и приглушенным на подушках и в складках одеяла. — Айвор, — сказал Зигфрид, — ради бога, что все это значит? Почему ты сбежал от меня? — Потому что мне хотелось просто повеселиться, — ответил Айвор вызывающе. — Просто, мать его, хорошо провести время. — И ты не мог сказать мне об этом прямо? Айвор затянулся и коротко рассмеялся, выдохнув дым. — Мы оба знаем, что было бы, если бы я тебе сказал. Ты бы все испортил. Ты, впрочем, в любом случае умудрился все испортить. Зачем ты сюда явился, скажи на милость? Зигфрид сжал губы, но не смог удержать слова, которые хлынули из него потоком. — Потому что я не могу без тебя. Я чуть с ума не сошел, когда ты исчез, не предупредив меня, ничего не объяснив, а Эдди Марш начал намекать, что ты собираешься бросить меня. — Поскольку Айвор ничего не сказал на это и только молча курил, Зигфрид уточнил тоскливым, жалким тоном: — Ты ведь не собираешься на самом деле, правда? — Должен признать, — медленно ответил Айвор, — что я действительно немного от тебя устал. Мне показалось, что если мы на какое-то время перестанем видеться, это пойдет нам на пользу. Это еще одна причина, почему я решил уехать. Но ты не дал мне отдохнуть. — Неужели эта твоя… усталость может перечеркнуть все прекрасное, что было между нами? — спросил Зигфрид. Он старался говорить спокойно, подбирал аргументы. Решился сделать шаг вперед, к Айвору, больше всего желая сжать его в объятиях, это было бы лучше любых слов. Однако Айвор отступил. — Я не знаю, Зигфрид, я запутался, — сказал он почти жалобно. — Ты великолепен, ты просто потрясающий. Но этот твой вечный контроль невыносим. Я пытался приспособиться, но не смог. Единственный, кто может разрешать и запрещать мне что-либо или спрашивать, где я был и с кем, — это Бобби. Никого другого я не потерплю. — Не то чтобы Бобби пользовался своим правом очень широко, — не удержался Зигфрид и горько усмехнулся. — Именно поэтому у него есть это право, — отрезал Айвор. — Хорошо. А если я стану как Бобби? Если я буду молчать, ни о чем не спрашивать, ничего не требовать? — Ты не сможешь, — недоверчиво улыбнулся Айвор. — Ты просто не представляешь себе, что я на самом деле могу, — покачал головой Зигфрид. Он и сам не мог поверить до конца самому себе. Но ему нужно было сохранить Айвора любой ценой, и если для этого нужно стать еще худшим подкаблучником, чем Бобби, то он готов. Он может превзойти Бобби, Генри Кендалла, черта лысого во всем, а значит, и в этом тоже. Он будет лежать у ног Айвора еще дольше, еще терпеливее, еще покорнее, еще униженнее, чем они все, вместе взятые. — Просто позволь мне доказать. Я никак не собираюсь препятствовать твоим развлечениям и ни слова тебе не скажу. Разреши мне быть рядом хотя бы только сегодня. Если ты после этого сочтешь, что мое присутствие тебе мешает, только намекни — и я вернусь в Лондон. Но сначала давай просто попробуем. Зигфрид сделал еще шаг вперед, и на этот раз Айвор не отступил, напротив, томно прислонился к стене и позволил ему приблизиться. — Ну хорошо, — сказал он, — но только имей в виду, что я действительно собираюсь сегодня развлекаться, и если ты хоть слово скажешь… — Ни единого слова, — пообещал Зигфрид, страстно обнимая его и прижимаясь лицом к его шее. Наконец-то, вот он, Айвор, у него в руках. Самое прекрасное, что только есть на свете. — Я люблю тебя, я так безумно люблю тебя... Но Айвор капризно отстранил его. — Да, и вот еще что. В последнее время секса у нас было слишком много, и хотел в основном ты, а не я. — Разве? — удивился Зигфрид, поймал его руку и прижался к ней губами. — Честное слово. Мне нужна передышка. — Насколько продолжительная? — Только не пытай меня! Я не знаю. Могу только сказать, что сейчас я точно не хочу, и не надо меня лапать. — Это довольно жестоко, — Зигфрид напоследок поцеловал раскрытую ладонь и выпустил его руку. — После того, как я столько времени не видел тебя и не касался тебя… Ну что ж, как скажешь. Чем мы займемся, в таком случае? — Пойдем веселиться, — блаженно заулыбался Айвор. — Как и собирались до того, как ты объявился. Бобби и Генри испустили отчетливый синхронный вздох облегчения, когда Айвор в сопровождении Зигфрида вышел из номера и предстал перед ними живой и здоровый. — Все в порядке, милый? — уточнил Бобби. — В полном, — беспечно откликнулся Айвор, — если не считать того, что я ужасно голоден. Пойдемте скорее обедать. Их вечерняя вылазка началась в ресторане, настолько шикарном и предлагающем такие невообразимые гастрономические излишества, что Зигфрид долго изучал меню, недоумевая, действительно ли в городе, где, по меньшей мере, половина жителей с трудом находит себе пропитание, можно попробовать черную икру, устриц из Канкаля, цесарку под винным соусом с белым трюфелем, спаржу по-пьемонтски и все прочее, или, может, все эти позиции просто сохранились в меню с довоенных времен и если всерьез заказать что-то из них, то гарсон глумливо загогочет и спросит: “Как насчет квашеной капусты со свиными шкварками?” Генри имел кислый вид — явно из-за того, что их приятное трио неожиданно превратилось в квартет и появился еще один претендент на благосклонность Айвора. Бобби, напротив, совершенно справился с первоначальной неловкостью, развеселился и вскоре уже принялся дружески советовать Зигфриду: — Филе морского языка у них изумительное, непременно попробуй. И телячьи почки в вине. И, разумеется, сабайон на десерт. В Лондоне так вкусно не кормят, я тебя уверяю. Главное, не слишком наедаться, иначе отяжелеешь и не сможешь гулять всю ночь. Айвор заказал омара и употребил его с невероятным изяществом, быстро и без малейших затруднений орудуя щипцами, крючочками, вилочками и прочими приспособлениями. Ел он, правда, мало, все больше кормил с рук своих кавалеров. Зигфрид, когда дошла очередь до него, попытался отказаться, но Айвор состроил жалобную рожицу — заломил подрисованные брови, скорбно опустил уголки губ, — и ему пришлось снять зубами с серебряных зубцов вилки нежный розовато-белый кусочек мяса. Все это происходило под американский страйд, который виртуозно играл невидимый пианист. За соседним столиком какой-то раскормленный сальный субъект, у которого голова была лысая, а массивные кулаки, выглядывающие из белоснежных манжет, — жутко волосатые, как у орангутанга, поил шампанским стайку изможденных, очень молоденьких девушек, почти подростков. Судя по их голодному виду, они бы больше обрадовались, если бы он их просто покормил, хоть даже просто хлебом с маслом. — Девочки тут тоже, разумеется, водятся, — подтвердил Генри, проследив направление взгляда Зигфрида, — если вам вдруг и это интересно. — Ни в малейшей степени, — сухо ответил Зигфрид. — Сколько неудовольствия, — поддразнил его Бобби, — я б даже сказал, благородного сдержанного гнева, и только оттого, что тебя заподозрили в интересе к девочкам. Обычно бывает наоборот. “Бобби, неужели ты правда думаешь, что дело в этом?” — чуть было не спросил Зигфрид, но удержался, потому что заранее решил не поднимать в этой компании никаких серьезных тем. Никто из его спутников даже на секунду не задумывался, что это просто преступно — приезжать в Берлин и покупать все эти удовольствия, и мальчиков, и девочек, которые продаются потому, что им элементарно нечего больше продать. Бобби и Генри без затей радовались жизни. Айвор и вовсе был на вершине блаженства сейчас, в обществе троих мужчин, пожиравших его голодными глазами. Их желание концентрировалось вокруг него невидимым нимбом и делало еще красивее. Он пил большими глотками холодное шампанское и курил одну за другой свои турецкие сигареты будто бы только ради того, чтобы снова и снова видеть, как его спутники наперегонки лезут за спичками. Но в этом им не везло — вышколенный официант неизменно оказывался проворнее, чем кто-либо из них, и именно его огонек отражался в глубоких темных глазах Айвора, которые длинная плотная завеса ресниц лишала всякого блеска. Наконец Бобби доел свой сабайон, и они могли отправиться дальше. Теперь их путь лежал в кабаре, расположенное в каком-то очень обшарпанном дворце с разваливающимся классическим фасадом. На месте владельцев Зигфрид потратил бы часть средств, ушедших на внутреннее убранство, на укрепление портика и дорических колонн, покрытых различимыми даже в темноте трещинами и грозивших обрушиться на входивших гостей заведения, как в Помпеях или Геркулануме своды лупанара в роковую ночь обрушились прямо на пирующих развратников. Внутри было очень эффектно — все выдержано в черно-белой гамме, зеркальные потолки, бархатные драпировки с нашитыми стразами, похожими на капли воды. Публика была разномастная — просто мужчины в вечерних костюмах, порочного вида молодые люди в кожаных регланах, галифе и высоких сапогах, томные размалеванные юноши в шелках, но особенно обращали на себя внимание прекрасные, царственного вида дамы самых разных оттенков кожи и типажей, но все в сказочных вечерних платьях и увешанные поддельными драгоценностями. Зигфрид решил, что хотя бы часть из них должна быть настоящими дамами, но Бобби приблизил губы к его уху и прошептал в восхищении: — Представь себе: в этом месте нет ни одной женщины. Можешь в это поверить? Они расположились за одним из столиков, которые обслуживали обнаженные до пояса, фамильярные с посетителями юнцы, и заказали напитки. Существа в вечерних платьях сменяли друг друга на сцене и исполняли куплеты или рискованные танцы, которые публика встречала утробным гоготом, свистом, выкриками и аплодисментами. Все это еще как-то можно было вынести. Гораздо большим испытанием для Зигфрида оказалось повышенное внимание со стороны местных красоток и красавчиков. Он еще только шел к столику, а его уже раз десять задели плечом, коснулись его руки или обратились к нему с речью, понять которую Зигфриду мешало незнание языка. За столиком оказалось не легче. Ночные бабочки продолжали виться вокруг и просили прикурить или еще чего-то, наверное, угостить выпивкой. Стоило поднять глаза от стакана, как со всех сторон то улыбались, то подмигивали, то соблазнительно облизывали губы. Почему-то ни Генри, ни Бобби, ни даже Айвор во всем своем блеске, вальяжно откинувшийся на мягкую спинку стула и выложивший прямо на стол ноги в шелковых чулках, не вызывали у здешней публики такого энтузиазма. Зигфрид вспомнил прочитанные в романах и услышанные от приятелей с традиционными вкусами истории, в которых невинный мальчик, впервые пришедший в бордель, непременно становится объектом желания всех девочек. Моралист сказал бы, что порок просто стремится сокрушить добродетель, но Зигфрид считал, что девочки действуют из лучших побуждений — видят кого-то застенчивого, перепуганного и чувствующего себя не в своей тарелке и стараются его растормошить. В этом кабаре, должно быть, тоже все видели, что он несчастен, что его сердце разбито, и пытались, как умели, его приободрить, чтобы не портил людям праздник трагической физиономией. Не их вина в том, что они были бессильны ему помочь. Певички во время своих номеров иногда спускались со сцены в зал, что вызывало среди публики бурю восторга. Все начинали улюлюкать, свистеть и тянуть к красотке руки, и нет бы ей осчастливить кого-то из благодарных зрителей. Однако она направлялась сразу к Зигфриду и продолжала петь, вертясь вокруг него, прижимаясь животом и бедрами (и позволяя заодно ощутить под шелковой юбкой то, чего там быть не должно). Самые бесстыжие присаживались на стол или даже к нему на колени, а одна дошла до того, что накинула на шею Зигфрида петлю из своих длинных бус и потянулась губами к его губам. И что тут прикажете делать? Сопротивляться? Убегать? Зигфрида спас от поругания Айвор, который ловко подцепил пальцем и снял с его шеи аркан из искусственного жемчуга и поцеловал его сам. Певичка по-кошачьи зашипела и согнула пальчики, будто выпуская когти. Айвор показал ей язык. Зигфрид подумал, что, возможно, привлекает столько нежелательного внимания, потому что их столик просто стоит на самом видном месте, и это все прекратится, если отойти в тень. Поэтому он пересел за стойку бара, но и там не было спасения. Его обступили лихорадочно веселые мальчики с расширенными от кокаина зрачками и принялись тормошить и предлагать, надо думать, разные удовольствия, причем их не смущало ни то, что жертва не понимает их щедрых посулов, ни очевидное неудовольствие, которое она испытывала. Наконец появилось создание в небесно-голубом платье с длинным шлейфом, расшитом серебряными нитями, и тиаре из горного хрусталя в белокурых волосах или, вероятнее всего, парике. Оно что-то резко бросило мальчишкам, и те мгновенно исчезли, не смея спорить. Зигфрид благодарно кивнул, что оказалось ошибкой, потому что Хрустальная Тиара воспользовалась установившимся контактом и грациозно опустилась на опустевший барный стул рядом с ним. — Никакого воспитания у этих паршивцев, — сказала она на весьма сносном французском. — Извините их, они просто взволнованы вашим присутствием, мы все взволнованы. — Меня здесь по ошибке приняли за американского миллионера? — предположил Зигфрид. — Вас приняли за великолепного представителя мужского племени, и в этом нет никакой ошибки, — нежно ответила Тиара, накручивая на пальчик локон. — Таких шикарных мужиков, как вы, в последнее время днем с огнем не найти. Должно быть, они все полегли на войне. Такие всегда гибнут первыми. Счастье, что война оставила нам вас. — Откуда вы знаете, что я вообще был на войне? Может, отсиживался в тылу? — О, я бы никогда в это не поверила. К тому же, вас выдают ваши волосы. Когда человек седеет с возрастом, волосы постепенно выцветают и становятся тусклыми. Такой яркий белый цвет, как у вас, получается, только если поседеть в молодости и за короткий срок. Мы это называем “Grabengrau”** Не знаю, как перевести. В общем, это седые волосы, которые молодые мужчины принесли с войны. — Помолчав в задумчивости, Хрустальная Тиара придвинулась ближе и сообщила интимным шепотом: — Кстати, меня зовут Марго. Конечно, она была такая же Марго, как Зигфрид — Клеопатра, а значит, и ему не обязательно было представляться настоящим именем. Однако он подумал о том, что его имя вполне может сойти за псевдоним, и назвал его в ответ. — О! — восхитилась Марго. — Зигфрид. Чудесно. Я не смогла бы придумать лучшего имени для вас, даже если бы была вашей матерью. — Хотите чего-нибудь выпить? — предложил Зигфрид, вспомнив, что в таких заведениях барышень полагается угощать. Марго оказалась приятной собеседницей, к тому же, он заметил, что, пока она была с ним, к нему не лезли другие, а это уже было немалое облегчение. — Вы ужасно добры. Глоточек шартреза, если можно. Бармен налил ликера для Марго и коньяка для Зигфрида. — Впервые вижу вас с Английской Красоткой, — заметила Марго. — Вы здесь, в Берлине познакомились? — С кем?.. — не понял Зигфрид. — С той дамочкой в чулках, которая вечно таскает за собой свору обожателей. Похоже, матушка не объяснила ей в свое время, что если девушка хочет, чтобы ее уважали, то она не должна выходить в свет в сопровождении больше чем одного кавалера. Зигфрид догадался, что речь об Айворе. Ему было известно, что в этих кругах принято говорить в женском роде даже о тех мужчинах, которые сохраняют мужской облик, а Айвор его все же сохранял. Если представить гомосексуальный мир в виде глобуса, на одном полюсе которого находились бесспорно мужественные экземпляры вроде самого Зигфрида или, скажем, Генри Кендалла, а на другом — персонажи вроде Марго, то Айвор располагался где-то в районе экватора, дрейфуя, в зависимости от своего настроения, то севернее, то южнее. — О, нет, мы вместе приехали из Англии, — ответил он. — Она заставляет вас очень сильно страдать, — проницательно заметила Марго. — Я не хотел бы это обсуждать. — Но я вижу, что вам очень нужно это обсудить, однако не с кем. Вы слишком горды и не умеете говорить о своих сердечных муках, и это съедает вас изнутри. Ладно, если вы действительно не хотите поговорить с женщиной, которая знает жизнь, — как вам будет угодно. Позволю себе сказать напоследок только одно, — Марго ласково накрыла ладонью руку Зигфрида, лежащую на стойке, — она от вас без ума и сегодня будет ваша. — С чего вы это взяли? — рассмеялся Зигфрид. — Это же очень просто. У Английской Красотки есть глаза, и она видит, чего вы стоите. Вернее, она, конечно же, не в состоянии оценить все ваши уникальные качества, но она знает, что вы лев — красивый, сильный, дикий хищник, полный достоинства, которое ей так весело топтать. Кроме того, она видит, что в этом зале нет ни одной девушки, которая не мечтала бы о вас тайно или явно. Ее это... беспокоит. Если хотите вправить ей мозги, будьте немного галантнее с другими. Можем сыграть с вами в игру, будто мне удалось вас немного заинтересовать. Конечно, мне будет больно, — Марго сладко вздохнула, — играть, когда я хочу по-настоящему, но ради вас я готова. Зигфрид невольно рассмеялся. — Спасибо, Марго, но нет. Я не умею в это играть. — Увы, настоящие мужчины никогда не играют, и в этом ваша беда. Этим и пользуются такие, как ваша Красотка. Вам следует поучиться. Она ведь по-другому не понимает. Она не умеет ценить вашу личность, но способна оценить вас как ценный трофей. — Будет вам, что во мне такого уж ценного? Почему я так всех взбудоражил, а не, например, он? — Зигфрид указал на Генри. — Он был у нас довольно популярен, — признала Марго, — пока не появились вы. Но что же делать, если рядом с вами он как перламутровая пуговица рядом с настоящей жемчужиной? Зигфрид только пожал плечами, не слишком веря в искренность всех этих комплиментов. Он знал, что может нравиться, но никогда не воображал себя героем-любовником и кумиром берлинских трансвеститов. — О, смотрите, — сказала меж тем Марго, — красивая английская леди идет сюда. Сейчас закатит вам сцену. В самом деле, Зигфрид оглянулся и увидел пробирающегося к ним Айвора. Тот, впрочем, не опустился до того, чтобы устраивать сцены, а просто изящно прислонился к стойке рядом с Зигфридом, полностью игнорируя Марго, будто она была пустым местом, и спросил капризным тоном: — Дорогой, тебе тут в самом деле очень весело? Ты будешь сильно против, если я предложу перебраться в другое место? Здесь скучновато: номера на немецком, непонятно, над чем все смеются и чему радуются, а больше заняться нечем. — Никаких проблем, — ответил Зигфрид. — Для меня нет ни малейшей разницы, в каком именно притоне мы проведем эту ночь. Он распрощался с Марго, которая понимающе покивала, мол, знаем-знаем, почему тебя на самом деле уводят, и они отправились дальше. Заведение, которое выбрал Айвор на этот раз, оказалось не таким шикарным, как первое. Оно располагалось в тесном подвальчике, интерьер был самый непритязательный, не было ни сцены, ни концертной программы, зато можно было танцевать, вернее, топтаться в обнимку в толпе таких же парочек и лапать друг друга, а заодно и симпатичных соседей. Если в первом кабаре соблюдался какой-никакой внешний декорум, то тут все откровенно прижимались друг к другу, щупали ширинки и целовались, а в темных углах и вовсе происходило какое-то подозрительное копошение. Столиков в зале не было, и они расположились у бара. Айвор уселся прямо на стойку и положил ногу на ногу, что соблазняло всех проходящих мимо потрогать его за щиколотку или за голень, обтянутую чулком. Айвор стыдливо отдергивал ножку, точно испуганная нимфа, но, едва наглец уходил, принимал ту же позу снова. Генри к тому времени крепко выпил и решил сразиться в ристрестлинг*** с таким же нетрезвым здоровяком в тирольских замшевых штанах. Они утвердили локти на стойке и сцепились. Тиролец в борьбе рычал как медведь и пучил глаза. Генри демонстрировал британскую невозмутимость, только его рука от самого плеча мелко дрожала. Борьба шла, насколько мог судить Зигфрид, с переменным успехом. После какого-то из раундов Генри сбросил пиджак. Вид мышц спины, плеч и рук, вздувающихся под рубашкой и жилетом, привлек живое внимание посетителей притона, ибо признаки мужественности и силы были в чести и в этом заведении тоже, но все-таки Генри не снискал того успеха, на который рассчитывал, ибо пальма первенства опять принадлежала Зигфриду — необъяснимым образом и к его полному смущению. Он не участвовал ни в каких молодецких состязаниях, сидел себе тихо над рюмкой шнапса, но его даже в самом темном углу бара находили и беспардонно клеились. Манеры здесь были более раскованные, чем в первом кабаре. Создание в потрепанном вечернем платье и боа из страусовых перьев, призванном замаскировать кадык, непринужденно обняло Зигфрида со спины, ткнулось острым подбородком в его плечо и что-то прошептало ему на ухо соблазнительным хриплым шепотом. — Прошу прощения, но я не говорю по-немецки, — устало повторил Зигфрид по-французски фразу, которую произнес уже не меньше десятка раз. Однако Страусовое Боа тут же перешло на французский, пусть и не настолько грамматически правильным и не с таким хорошим прононсом, как у Марго: — Пригласи девушку на танец, герой. — Я не умею танцевать, — соврал Зигфрид. В действительности, его скромных навыков, включавших простенький медленный фокстрот, было достаточно для этого места, но танцевать, тем более, с этим существом он не собирался. — Как? Совсем? Я тебя научу, — Страусовое Боа схватило его за руку и потянуло из-за стойки. Зигфрид уперся, и Боа прибавило: — Не волнуйся, это бесплатно. — Зигфрид? — окликнул его Айвор. — У тебя не найдется огоньку? Зигфрид зажег спичку, и Айвор, чтобы прикурить, по-змеиному подполз к нему по стойке, не обращая внимания на лужицы пролитого пива и других не особенно благородных напитков. — Мне кажется, — изрек он по-французски, чтобы Боа точно услышало и осознало, — что ты слишком хорош для всей этой швали. Произношение у него было безупречное. Французский язык входил в число важнейших светских навыков, поэтому родители Айвора, надо думать, приложили немалые усилия, чтобы как следует научить ему свое музыкально одаренное чадо. — Не скреби потолок, царица Египта, — посоветовало Айвору Боа. — Сейчас в глаза тебе плюну — краска потечет. — Проститутка старая, — фыркнул Айвор, гневно выпрямившись. Рядом сразу нарисовался Бобби и приобнял Айвора, давая понять, что объект под защитой. — Мальчик, уйми свою мать, она пьяна, — велело ему Боа, но Бобби французского не знал вовсе и только захлопал глазами. Эта пикировка привлекла внимание остальных завсегдатаев. Поединок Генри и тирольца окончательно перестал кого-либо занимать, словесная баталия Айвора и Страусового Боа оказалась гораздо интереснее. Подружки и соперницы Боа тоже в нее включились, и поднялся жуткий вульгарный гвалт, сопровождаемый экспрессивными жестами и угрозами. — Что происходит? — спрашивал Бобби Зигфрида, растерянно вертя головой. — Это они тебя не могут поделить? Зигфрид чувствовал себя так, будто уже умер и попал в ад. В глазах всех этих существ ему, наверное, следовало гордиться собой, ведь сыр-бор разгорелся действительно из-за него, но он не мог смотреть их глазами и молча погибал от стыда и отвращения. Что, интересно, сказал бы Роберт Грейвс — тот самый старина Роберт, который так забеспокоился из-за душевного и интеллектуального состояния Зигфрида, увидев его в компании Айвора в доме Эдди Марша, — если бы обнаружил его в эту самую минуту в берлинском притоне? Что сказали бы все его друзья? Он не мог поверить, что все это действительно происходит с ним. Впрочем, это был лейтмотив всей его жизни с тех пор, как он сошелся с Айвором, — удивление: “Неужели это я?” Развязка наступила, когда Айвор исчерпал словесную аргументацию и попросту облил Страусовое Боа пивом из стакана, забытого кем-то на стойке. Генри и Бобби решительно вмешались, схватили его вдвоем и потащили на выход, понимая, что шутки кончились и сейчас начнется настоящее смертоубийство. Зигфрид с облегчением унес ноги следом за ними. Айвор был на седьмом небе от счастья. В Лондоне, где он был Айвором Новелло, он себе такого не позволял, но в Берлине, где его знали просто как La Belle Anglaise****, он мог наконец-то окунуться в самую грязь и барахтаться сколько влезет. — Мальчики, — объявил он, повиснув на Зигфриде, — среди нас есть драгоценность, за которой необходимо следить в оба. Я вмешался как раз в тот момент, когда та тварь вцепилась в нашего Зигфрида и пыталась утащить в уголок. Вообразите только это. — Может быть, Зигфриду на самом деле хотелось в уголок? — предположил Генри. — Наверное, хотелось, но не с той тварью. Правда, милый? — Айвор закинул руки Зигфриду на плечи. — Лучше не отходи от меня ни на шаг, милый, иначе тебя тут просто сожрут заживо. Они зашли в третье заведение, во всем похожее на предыдущее. Здесь тоже танцевали и обжимались, и Зигфрид опять вызвал некоторый ажиотаж, но на этот раз Айвор обвился вокруг него и злобно смотрел на каждого, кто находил в себе достаточно бестактности, чтобы попытаться приблизиться. — Ах, до чего великолепно, — шептал он на ухо Зигфриду, — отхватить лучшего мужчину в этом городе. Посмотри только, они готовы в очередь выстроиться. И это они еще не знают, что у тебя в штанах. Как мне нравится твое высокомерие! Они все для тебя просто не существуют, правда? О да, ты уйдешь со мной и будешь трахать меня так, что у меня глаза на лоб вылезут. Генри убедился, что от Айвора ему сегодня ничего не светит, и подцепил сразу двух мальчишек, подобрав их, похоже, по принципу контраста — один был розовощекий ангелочек с развившимися белокурыми кудряшками, а второй — высокий жилистый цыганенок. В конце концов он отправился с ними куда-то в нумера, потому что “Адлон” был слишком приличным местом, чтобы привести туда такую свиту. Зигфрид, Айвор и Бобби вернулись в отель втроем. По дороге Айвор сделал остановку, чтобы отсосать Зигфриду в подворотне, встав коленями на свою шубу.